Центр памяти
Все началось в пятницу, во второй половине дня, когда Варвара Тимофеевна вернулась из булочной.
Она достала из авоськи половинку орловского хлеба, пакетик с чаем. На пакетике был написан какой-то сложный шифр, похожий на текст шпионской радиограммы: МПП РОСГЛАВДИЕТЧАЙ ГОСТ 1938-46…
Варвара Тимофеевна не стала вникать в премудрость, поставила пакетик на стол, и в ту же минуту медленно, будто нехотя, растворились обе рамы кухонного окна.
Варвара Тимофеевна точно знала, что окна были задраены и закрыты на все оконные задвижки. Сами по себе они раствориться не могли, и было похоже, будто кто-то показал фокус.
Варвара Тимофеевна несколько оскорбилась фамильярностью фокусника, но не растерялась, а моментально вернула все на прежние места: затворила окна и еще раз закрыла их на шпингалеты.
В это время распахнулись дверцы кухонной полки, висящей на стене. Чашки стали подскакивать на блюдцах, как бы примериваясь, потом соскочили на пол, а следом за чашками бросились вниз блюдца, предпочитая скорый конец долгой разлуке.
Варвара Тимофеевна собрала с пола осколки, высыпала их в мусорное ведро. Выпрямилась и сквозь раскрытую дверь увидела: кушетка в комнате медленно поехала от стены к центру, а ящик для белья стал раскачиваться на носках, как человек в раздумье, с пятки на носок.
Варвара Тимофеевна приложила руку к стене. Стену знобило, и Варвара Тимофеевна догадалась, что в Москве началось землетрясение, как в Ташкенте.
Она где-то слышала, что при землетрясении надо встать в дверной проем – там рушится в последнюю очередь или не рушится вообще.
Варвара Тимофеевна перебежала маленький коридорчик своей квартиры, встала под дверной косяк и простояла без паники час, а может, и два.
Потом ей надоело жить без впечатлений, и она пошла к соседям разузнать размер морального и материального ущерба.
У соседей все было обычно и привычно.
Варвара Тимофеевна вернулась домой, легла животом на подоконник, выглянула в окно. На улице никаких примет землетрясения – земля не гудела. Собаки не лаяли. Дети справляли свое детство. Десятилетний Ромка-татарчонок поддал ногой мягкий мяч, где-то пропускающий воздух. Мяч шмякнулся в свежую рассаду, которую Варвара Тимофеевна высадила во дворе перед домом.
– У паралич! Дьявол не нашего Бога! – завопила Варвара Тимофеевна. – Вот я щас выйду, вот я тебя поймаю…
– Это детская площадка, а не огород, – огрызнулся снизу Ромка. Когда Варвара Тимофеевна была высоко, он ее не боялся. – Вы бы еще свиней развели…
Варвара Тимофеевна хотела ответить Ромке, но за ее спиной раздался звук-лязг средней мощности.
Варвара Тимофеевна оглянулась. На полу лежала люстра, вернее, то, что было люстрой. В потолке зияла черная неаккуратная дыра.
Когда стихийное бедствие касается всех людей, то несчастье как бы раскладывается на всех в равной мере, и это не так обидно для каждой отдельной личности.
Но когда стихийное бедствие касается только одного человека, то это воспринимается как несправедливость, а всякая несправедливость покрывает душу шрамами.
Варвара Тимофеевна оделась и пошла в домоуправление.
Управдом Шура внимательно выслушала Варвару Тимофеевну и сказала, что ни о каком индивидуальном землетрясении не может быть и речи, потому что в Москве нет вулканов. А стены трясутся скорее всего оттого, что сверху или снизу подрались соседи, и по этому поводу надо обращаться не в домоуправление, а в милицию.
Варвара Тимофеевна сказала, что сверху нее живет мать-одиночка, лифтершина дочка Таня с грудным младенцем и драться между собой они не хотят. А снизу живут две сестры-двойняшки, по восемьдесят лет каждой. Они, бывает, ссорятся между собой, но вряд ли могут разодраться с такой силой и страстью.
Управдом Шура ничего не ответила, видимо, осталась при своем мнении, подняла руки и поправила в волосах круглую гребенку. Она сидела с поднятыми могучими руками, как монумент, во всей своей переспелой сорокапятилетней красоте, и Варвара Тимофеевна, глядя на нее, подумала: «Кобыла».
Но вслух ничего не сказала.
Управдом Шура тем не менее услышала то, о чем подумала Варвара Тимофеевна, но вслух ничего не ответила.
Милиционер Костя был молодой, с длинным ногтем на мизинце и мало походил на представителя власти.
Говорят, жизнью правят два инстинкта: инстинкт любви, чтобы оставить потомство, и инстинкт самосохранения, чтобы подольше пожить.
Варвара Тимофеевна и Костя существовали под властью разных инстинктов и не понимали друг друга.
– А почему у вас все на полу валяется? – спросил Костя.
Варвара Тимофеевна специально ничего не прибирала, оставляла как вещественное доказательство. А недавно принесла с помойки совсем еще крепкий стул с продранным сиденьем и присовокупила к общему фону.
– А зачем подбирать? – спросила Варвара Тимофеевна. – Все равно упадет.
– Так все время и падает?
– Так и падает.
– А как же вы живете? – удивился Костя.
– Человек не собака. Ко всему привыкает.
– Понятно… – задумчиво проговорил Костя.
Человек действительно не собака и, как разумное существо, быстрее приспосабливается к окружающей среде, какой бы противоестественной она ни была.
– А сейчас почему не падает? – спросил Костя.
– Сегодня суббота. Выходной у них.
– У кого?
– А я знаю?
Костя помолчал, потом забормотал непонятные слова:
– Мистика, фантастика, детектив…
– Чего? – не разобрала Варвара Тимофеевна.
– А вы давно эту квартиру получили?
– С месяц.
– А раньше где жили?
– В Тупиковом переулке. Нас снесли. Знаешь небось…
Костя дипломатично промолчал. Ему нравилось казаться хорошим специалистом: знать все, что происходит в городе Москве с каждым ее жителем, имеющим постоянную или временную прописку.
– А до войны в деревне жила. В Сюхине.
– А где это Сюхино? – полюбопытствовал Костя.
– Сейчас нигде. Старики померли, молодые в город подались, – разъяснила Варвара Тимофеевна. – На месте деревни одни печины стоят. Дикие свиньи развелись, рыси, волки.
– Печины – это печи?
– Нет, это печины…
Костя задумался: представил себе забытую под небом деревню, где вместо кошек, собак и свиней бродят рыси, волки и кабаны.
А вся Варвара Тимофеевна в темном штапельном платье представилась ему частью этой покинутой деревни, ее представителем.
И Косте вдруг отчаянно захотелось помириться с Таней. Должно быть, скомандовал инстинкт любви.
– А ночью тоже трясет? – спросил Костя, игнорируя инстинкт.
– Нет. Ночью не работают. Спят.
– Ну, я пошел. – Костя поднялся с кушетки.
– Может, в понедельник зайдешь? – пригласила Варвара Тимофеевна. – У них с восьми смена.
– У меня тоже с восьми, – сказал Костя. – У них своя работа, а у меня своя.
В понедельник к Варваре Тимофеевне приехали архитекторы района.
Управдом Шура объяснила, что они должны обследовать дом, нет ли в нем просчета, строительного дефекта.
Один архитектор – толстый лысый мужик – все время брал стакан и капал в него из пузырька, и в комнате пахло аптекой.
Варваре Тимофеевне стало совестно, что из-за нее человек тратит свое здоровье. Она забилась в кухню и сидела там с виноватым видом.
Управдом Шура носилась по квартире с легкостью, не свойственной ее объему, и было видно, что переживает яркую страницу в своей жизни.
– А почему сейчас не стучит? – спросила молодая архитекторша с черными очками на голове.
– Не знаю, – сказала Варвара Тимофеевна. – Может, надоело…
– А это у вас что? – Архитекторша ткнула пальцем на подоконник.
На подоконнике в трехлитровой банке своей обособленной жизнью жил лохматый гриб. Варвара Тимофеевна кормила его чаем, сахаром и взамен получала кисловатое терпкое питье, ни с чем не сравнимое. Одни говорили, что гриб полезен. Другие говорили, что от него помирают.
Варвара с готовностью поставила на стол уцелевшую чашку, нацедила гриба сквозь пожелтевшую марлечку и протянула архитекторше.
Та недоверчиво понюхала и подняла глаза на Варвару Тимофеевну. Варвара Тимофеевна смущенно, неестественно улыбнулась, а потом подумала: «Чего это я улыбаюсь? Что, я дешевле стою?» И нахмурилась.
В этот момент на кухню вошел архитектор с каплями и громко спросил, будто Варвара Тимофеевна была глухая или придурковатая:
– Ну что, мамаша, говоришь, домовые завелись?
Управдом Шура красиво захохотала.
Варвара Тимофеевна посмотрела на каждого по очереди и ничего не ответила.
Архитекторы посовещались и ушли.
А на другой день к вечеру явилась Шура и вручила Варваре Тимофеевне направление в психоневрологический диспансер.
Варвара Тимофеевна оказалась четвертой в очереди. Перед ней сидели нарядная барышня и двое мужчин в казенных халатах. При диспансере находился стационар.
Барышня нервничала и все время смотрела на часы, а мужчины сидели нога на ногу, размышляли о футболе и о политике. Впереди у каждого был долгий праздный день, а от праздности устаешь так же, как от занятости.
– Вас сюда вызывали? – осторожно спросила Варвара Тимофеевна у барышни. Она подумала: может, у нее тоже знобят стены.
– Мне нужно заключение, – сухо сказала девушка и уставилась в книгу.
Варвара Тимофеевна поняла, что из девушки собеседницы не получится, а поговорить хотелось.
– А у вас что? – спросила Варвара Тимофеевна у человека в халате. Он сидел первым в очереди.
– У меня обратные реакции, – охотно поделился Первый.
– А как это?
– Когда все плачут, я смеюсь. И наоборот. Все смеются, а я плачу. Например, человек на улице поскользнулся и упал. Всем смешно, а мне грустно. Или кто-нибудь из знакомых совершит подлость, жена возмущается, а я смеюсь.
Варвара Тимофеевна увидела, что девушка перестала перемещать глаза по строчкам, остановилась взглядом на одном месте. Слушала.
– А последнее время я перепутал день с ночью. Днем я сплю, а ночью читаю, гуляю…
– А почему так получилось? – насторожилась Варвара Тимофеевна.
– Понимаете, у меня квартира возле Курского вокзала, и окна выходят на Садовое кольцо. Днем там очень шумно и угарно, а ночью тихо и воздух свежий. Я уже привык. И собаку свою приучил.
– А зачем вы лечитесь? – спросила девушка.
– Это же ненормально, – ответил Первый.
– А разве человек не может сам устанавливать нормы?
– Нет. Не может. Человек живет в обществе и должен подчиняться его законам.
– А я почему-то все время плачу, – поделилась вдруг девушка. – У меня есть все, что нужно человеку для счастья, но я все равно плачу.
Девушка виновато улыбнулась. Личико у нее было славное, как у мальчика.
– Это хорошо, – похвалил Первый. – Человеку для нормального развития психики необходимы отрицательные эмоции.
– А вы от чего лечитесь? – спросила Варвара Тимофеевна у Второго. Обратные реакции и отрицательные эмоции не имели к ней отношения.
– Я убираю память, – ответил Второй.
Варвара Тимофеевна недоуменно промолчала.
– Я ничего не хочу помнить, – пояснил Второй.
– Почему?
– Потому что есть такие воспоминания, с которыми не хочется дальше жить.
– А разве можно убрать память? – спросила девушка.
– Конечно. Новокаиновая блокада центра памяти.
– А разве человек может жить без прошлого?
– Нет. Не может. Но у него есть близкое прошлое – это прошлое его жизни. А есть далекое, это память предков. И потомков. Она обязательно присутствует в каждом человеке с рождения. Эту память можно вызвать к жизни.
– Каким образом?
– Надо пройти курс электролечения. Пятнадцать сеансов через день.
– А что значит: память потомков? – спросила девушка.
– Иначе ее называют предчувствием.
– Я всегда предчувствую моду, – обрадовалась девушка.
– А у меня квартира трясется, – сказала Варвара Тимофеевна. – В стены все время стучат, и мебель падает.
Девушка засмеялась, а Первый расстроился. Варвара Тимофеевна посмотрела на Первого и увидела, что его глаза задымлены слезами. Это сочувствие постороннего человека было так неожиданно, что ее ошпарило чувство благодарности. Захотелось сказать: «Да пусть трясется, Бог с ним…»
– Не знаю, помогут здесь или нет, – раздумчиво проговорила Варвара Тимофеевна.
– Это память стучит, – сказал Второй.
Из кабинета вышла медсестра и пригласила:
– Следующий…
Врач-психиатр внимательно выслушала Варвару Тимофеевну с начала до конца, не перебивала ее и не торопила: дескать, скорее, ты тут у меня не одна с ума стронулась. И в глазах ее не было того снисходительного недоверия, которое она привыкла встречать.
Врач слушала очень внимательно, понимающе кивала головой и вдруг спросила:
– А какой у нас сейчас месяц?
– Май.
Варвара Тимофеевна удивилась, что человек живет и не знает, какой на дворе месяц.
– А раньше какой был?
«Зачем это ей?» – снова удивилась Варвара Тимофеевна.
– Апрель.
– Правильно, – похвалила врачиха. – Скажите, а вас никто не преследует?
– Как это?
– Ну, ходит кто-то следом.
– Соседка ходит, Лида. Я ее вязать учу на спицах. Племянница приходит, инженер. Деньги в долг просит. А так нет. Никто не преследует. А зачем?
Врач не ответила. Взяла бумажку, что-то начала писать, склонив голову к плечу.
– А вы когда-нибудь видели домовых? – буднично спросила она, продолжая писать.
– Домовых не видела. А оборотня однажды видела. В детстве.
Врач отвлеклась от своего писания и посмотрела на Варвару Тимофеевну.
– Я девчонкой бежала мимо Игнашова хутора. Возле избы дед Игнаш стоял. Вдруг смотрю, по небу огненный шар летит. Об дерево как даст! И рассыпался. А вместо Игнаша кот.
– А при чем тут оборотень? – не сообразила врачиха.
– Так дед Игнаш в кота оборотился.
– А как вы это поняли?
– Кот здоровый, с ягненка. Усы, как у Игнаша, и смотрит так же, из-подо лба.
Варвара Тимофеевна увидела памятью: черная туча над хутором, огненный пух, тяжело летящий над старым колдуном Игнашом, кот-оборотень и сама Варька, захлебнувшаяся страхом, летящая, босоногая.
– А может быть, пока вы смотрели на шаровую молнию, дед ушел в избу, а кот вышел. Дед сам по себе, а кот сам по себе.
– А очень может быть, – задумчиво проговорила Варвара Тимофеевна, впервые за пятьдесят лет усомнившись в видении детства: огненный дух – это шаровая молния, Игнаш – это Игнаш, а кот – просто Игнашов кот. – Очень может быть, – заключила Варвара Тимофеевна и скучно посмотрела на врачиху.
Врачиха была хоть и полная, но какая-то худая. И зачем ей было расшифровывать ту далекую тайну, через столько лет делать из непостижимого оборотня старого брезгливого кота?
В очереди было интереснее.
Спустилась ночь. На небе появилась луна. Возле нее околачивалась одинокая звезда.
Кушетка была отодвинута от стены, стояла почти посреди комнаты и, казалось, будто плыла среди теней и оттенков.
…Сережа рванул гармонь. Варвара выскочила на круг, закричала частушку:
Как один платок на шее, а другой на голову,
Как один любовник сдаден, а другой на череду…
Варвара носилась, притопывая, поводя руками, высвечивая в ночи желтым передником. Передник ей привезли из города в подарок, и она надевала его по торжественным случаям.
Вся деревня Сюхино состояла из одной улицы. Улица выходила к мелкому оврагу. Там обычно шло гулянье.
Сережа с одобрением глядел на Варвару, а его жена Соня стояла на краю оврага и смотрела.
Сережка скинул гармонь на траву, достал из кармана штанов кулек конфет-«подушечек», пошел к Варваре, волнуясь, держа подношение в вытянутой руке.
– Мить! – шепнула Соня шестилетнему Митьке. – Поди к отцу, скажи: «Пап, дай конфеточку…»
Митька с удовольствием сбежал по косой на дно овражка, сунулся к отцу:
– Пап, дай конфеточку!
Сережа отпихнул мальчишку, возникшего так некстати. Легкий Митька кубарем полетел в кустарник.
Соня прижала кулаки к вискам, завыла в небо. Стоящая рядом Малашкина Валька заразилась чужим отчаянием и тоже заголосила, запричитала, как кликуша. Всхлипнула старая Костючиха, непонятно отчего, сдуру или со страху.
Во дворе крайней избы завыла собака, ей отозвалась другая. И вдруг за какое-то мгновение вся деревня наполнилась разноголосым пестрым воем.
Сережа подхватил с земли гармонь, переломил, пошел наяривать поверх человеческих голосов.
Варвара выплясывала, поводя руками, подзадоривая себя: и-их! их!
Деревня выла.
Варвара плясала.
Над оврагом стояла луна. Та же самая, что и сегодня.
Церковь была заперта. На паперти сидели две старухи нищенки, чесали языки. Одеты они были в самое распоследнее рванье: может, нарочно, чтобы вызвать сострадание, а может, они окончательно прожили свою совесть и им было все равно, как они выглядят на посторонний взгляд.
– А когда отпирают? – спросила Варвара Тимофеевна.
– Посмотри. У них расписание, – сказала нищенка понаряднее.
Возле церковных дверей действительно висело расписание, отпечатанное на машинке, как меню в столовых.
Варвара Тимофеевна прочитала расписание от начала до конца. Программа у попа была обширная. Подумала: хоть бы записочку оставил на дверях, а так не знаешь, то ли ждать, то ли нет.
Варвара Тимофеевна присела на паперть, покосилась на старух. Одна поставила возле себя блюдце, другая консервную банку. Они спокойно сидели, дожидаясь начала своего рабочего дня.
Варвара Тимофеевна с удовлетворением подумала, что никогда в своей жизни не протягивала руку за даровым куском. Бог это знает и должен учесть и сделать снисхождение.
Варвара Тимофеевна еще раз тщательно по десятилетиям стала просматривать свою жизнь.
…Тогда Сережа бросил Соню и перешел к Варваре. Вся деревня придерживала усмешку ладонью.
Однажды утром Соня пришла бить Варвару, но драки не вышло.
– Ты что ж мужа от живой жены увела? – спросила Соня. Она стояла в белой кофточке с короткими рукавами и нравилась Варваре.
– В Советском Союзе десять миллионов одиноких, – грамотно ответила Варвара. – Две Москвы можно поставить. Ты пожила, а теперь моя очередь.
– Так у него ж ребенок, – сказала Соня. – Он же переживает. Плачет.
– Привыкнет, – ответила Варвара.
– Ну погоди, – предупредила Соня. – С тебя Бог спросит.
И все-таки они разодрались.
В доме Малашкиных шел какой-то праздник. Варвара зашла, и в этот момент ее деликатно постучали по спине. Обернулась. Перед ней стояла Соня.
– Это ктой-то к нам пришел? – смеясь губами и глазами, ласково спросила Соня.
Варвара стала думать, что ответить, но Соня кинула ее оземь, потом села сверху и стала драть за волосы. Бабы обрадовались дополнительному веселью. А Сережа вышел на крыльцо, стоял, курил, будто все происходящее не имело к нему ни малейшего отношения. Поглядывал на горизонт, где к небу прилепилась темная полоска леса.
От тоски и обиды, в темном мстительном чувстве Соня тайно желала ему смерти. Это было весной сорок первого года. А через два года Сережа сгорел живой в танке. Принял адские мучения.
После войны Варвара переехала к сестре в Москву, поселилась в деревянном домике с палисадником. Такой домик стоял в самом центре Москвы, и получалось, что Варвара живет и в городе и в деревне.
Работала в прачечной на гладильной машине. Гладь не гладь, все равно помнется. Варвара жила будто по привычке. Никого не любила, и ее никто не любил.
Варвара жила без любви и привыкла к этому состоянию. Человек не собака. Ко всему привыкает.
По ночам, перед тем как заснуть, Варвара закрывала глаза и бежала, бежала, бежала.
Она бежала по полю, а посреди поля горел танк.
Варвара выдергивала оттуда Сережку, охлопывала с него огонь, потом ложилась на него, загораживая снизу землей, а сверху собой. Загораживала от войны, от Сони, от судьбы.
А прошлым летом Сережа повадился приходить к ней во сне. Придет, сядет на стул, как ни в чем не бывало, разговаривает, шутит.
Варвара сначала ничего, а потом осторожно сказала: «Сережа, а ведь ты умер».
А он ей: «Так ведь и ты умерла».
…Возле Варвары Тимофеевны остановилась женщина, положила двадцать копеек. Приняла за нищенку.
Варвара Тимофеевна смутилась, встала с паперти, отошла к двери. Поп все не шел.
В нише над дверью была изображена Богородица. Дева Мария.
Варвара Тимофеевна постояла возле Девы Марии, потом оглянулась тихонечко и, чтобы никто не видел, нежно погладила ее по круглой детской щеке.
Соня жила в Ленинграде на улице Александра Матросова.
Варвара Тимофеевна приехала в Ленинград рано утром и тут же с вокзала пошла искать нужную улицу.
Она знала, что Соня жила в няньках, воспитывала чужих детей. Потом дети повырастали. Соня состарилась и теперь жила одна. У нее была своя комната и пенсия сорок пять рублей. Сын Митька еще в пятидесятом году попал в неподходящую компанию и куда-то сгинул.
Варвара Тимофеевна доехала на метро до Финляндского вокзала, потом пересела на девятый номер трамвая.
Сошла на остановке «Александра Матросова» и двинулась вдоль длинного корпуса, крашенного в какой-то неестественный розовый цвет.
Она шла и невольно вспоминала Сюхино: свой дом, чуть в стороне от других дворов, запах старого хлеба и воска. Овраг. За оврагом дуб. Ему пятьсот лет… Лес просматривается будто сквозь дымку, потому что много сухих стволов. Вокруг тишина, раздолье для глаза. Как красива ее родина. Но человеку мало одной только красоты. Ему нужно применение своим силам.
Варвара Тимофеевна поднялась на второй этаж и позвонила в дверь. Открыла сама Соня. Она была в телогрейке, надетой поверх халата. На ногах шерстяные носки и галоши.
Она глядела на Варвару с безразличным выражением, и было непонятно, узнает или нет.
– Узнаешь? – спросила Варвара.
– Узнаю, – спокойно ответила Соня.
Долго молчали. Соня придерживала дверь рукой, будто боялась, что Варвара прорвется.
– Дело у меня к тебе, – сказала Варвара.
– Ну, проходи.
Пошли коридором.
Коридор был длинный, полутемный, по сторонам много дверей. Раньше в этом доме размещалась гостиница.
Дверь в ванную комнату оказалась открыта. Стены отсырели, потрескались, и было похоже, что по углам живут ящерицы.
Комната у Сони оказалась маленькая, в ней помещались только стол и диван. Под столом стояла кастрюля.
– Тесно у тебя, – сказала Варвара.
– Тут раньше кладовка была, – пояснила Соня.
Варвара Тимофеевна села на стул. Соня – на диван. На середине стола в качестве украшения стояли в вазочке крашеные метелки.
– Чего пришла? – спросила Соня.
– Совесть пригнала, – ответила Варвара.
– А раньше где твоя совесть была? Тридцать лет назад?
– Так там любовь была, – сказала Варвара. – А поперек любви какая совесть устоит?
Соня глядела на Варвару, сравнивала ее с прежней и была довольна, что время так расправилось с ее соперницей.
– А чего ты от меня хочешь? – спросила Соня.
– Не знаю.
– А чего пришла?
– Да вот… Пришла. Прощения просить.
– Чего там. Старухи уже…
Говорить вроде было больше не о чем.
Возле двери затрезвонил телефон. Соня вышла и сказала: «Его нету дома». Потом вернулась бранясь.
В квартире жил студент, который собирал магнитофонные записи, и ему звонил весь город. Телефон находился возле Сониных дверей и звонил беспрестанно, будто испортился контакт. Соня существовала, как в справочном бюро.
– Пойдем ко мне жить, – вдруг сказала Варвара Тимофеевна.
Когда ехала к Соне, она точно не могла бы ответить, зачем едет и что скажет. Но сейчас это решение явилось как-то само собой.
– А что я у тебя забыла? – удивилась Соня.
– У меня квартира отдельная. Без телефона. Дом возле леса стоит. Там раньше зона отдыха была. Пруд с лодками. У меня пенсия шестьдесят рублей.
– И у меня пенсия, – самолюбиво сказала Соня.
Зазвонил телефон.
Соня опять вышла, сказала: «Его нету дома». И опять вернулась.
– А Сережа тебя жалел, – сказала Варвара. – Мне простить тебя не мог. Не было у меня с ним счастья. Лучше бы он у тебя остался.
– А у меня б остался, меня б ненавидел, что к тебе не отпустила. Он по тебе прямо трясся, как тигра в клетке.
– Электричество, – сказала Варвара.
– Чего?
– Любовь, она от людей не зависит. Это электричество.
Соня призадумалась. У нее было овечье выражение лица.
– Никого у него, кроме нас с тобой, не было, – сказала Варвара. – Молодой совсем пропал.
– Со мной не пропал бы, – сказала Соня. – Это у него душа разошлась.
Соня заплакала.
Варвара подумала и тоже заплакала.
– Я после него никого не любила, – созналась Соня.
Они замолчали, вспоминая прошлую жизнь, Сережу, и он представлялся им идеальным, а не таким, каким был на самом деле. Память отбросила все тягостное, обыденное и явила им прошлое очищенным и возвышенным. Они любили это прошлое и себя в нем, и это мирило их с сегодняшним одиночеством, скудостью существования.
– Все же мы не чужие, – определила Варвара. – У нас общая память. Будем помогать друг дружке в старости. Мало ли чего… Ты заболеешь – я в аптеку сбегаю.
– Я подумаю, – сухо сказала Соня и самолюбиво поджала губы.
– Подумай, подумай, – обрадовалась Варвара. – А я тебе подробный адрес запишу.
Зазвонил телефон.
– Да отлай ты их! – посоветовала Варвара. – А хочешь, я отлаю?
– Хочу, – согласилась Соня.
Ей нравилось подчиняться, а Варваре нравилось опекать.
Варвара отвела косынку от уха, взяла трубку. Послушала и сказала:
– Его нету дома.
Должно быть, на другом конце сказали «Извините», потому что Варвара ответила: «Пожалуйста».
На другое утро Варвара Тимофеевна вернулась в Москву поездом, который прибыл в пять двадцать.
Когда она вошла в квартиру, стены молчали.
Было спокойно и после обеда, и на другое утро.
Варвара Тимофеевна ходила по квартире на цыпочках, боялась даже набрать в чайник воду, чтобы не спугнуть хрупкую, ненадежную тишину. Но было тихо, и Варвара Тимофеевна поняла, что Богородица договорилась насчет нее с Богом и теперь все в порядке.
Первым делом Варвара Тимофеевна расставила всю мебель по своим местам.
Собрала на совок осколки люстры и спустила в мусоропровод. Потом взяла стул и, приспособив его на плече, понесла обратно на помойку.
Весна была холодной. Дети бегали и в летнем и в зимнем. Две пары двойняшек из третьего подъезда играли посреди двора: две одинаковые девочки крутили веревку, а две одинаковые прыгали. Варвара Тимофеевна приостановилась и подивилась прихоти природы, создавшей по два абсолютно тождественных экземпляра.
Молодой профессор Виня, одетый в распоследнее рванье, как нищий на паперти, мыл из шланга свою темно-красную машину. Асфальт вокруг был темный, а машина сверкала на солнце, как переспелая вишня.
Ромка-татарчонок выволок самокат на тяжелых колесах и проехался по нежно-зеленой молодой рассаде. Проехался, оглянулся на дело рук своих, потом со шкодливым видом глянул наверх, на окна Варвары Тимофеевны. Но Варвара Тимофеевна стояла прямо перед ним со стулом наперевес. Ромка втянул голову в плечи, стал шить глазами.
– Играй, играй, сыночек… – проговорила Варвара Тимофеевна и пошла своей дорогой.
Ромка с удивлением посмотрел ей вслед и поволок свой самокат на соседнюю улицу. Жить без сопротивления ему было неинтересно.
В районе свалки Варвара Тимофеевна встретила управдома Шуру. Она шла из магазина, из ее сумки торчал парниковый огурец ровного темно-зеленого цвета, будто выкрашенный масляной краской.
– А у меня больше не стучит, – осторожно похвасталась Варвара Тимофеевна и постучала свободной рукой по деревянной ножке стула.
– А у меня пятьдесят шестую квартиру сверху затопило, – пожаловалась Шура. – Ремонта требуют, паразиты. Дай им маляров.
– Ну и дай, – сказала Варвара Тимофеевна.
– Кому? – прищурилась Шура.
– А паразитам.
– А чего это ты про них беспокоишься?
– Я не об них. Я об тебе. Про старость твою думаю.
– А чего об ней думать? – удивилась Шура.
– Старость смолоду готовить надо. А потом поздно будет.
Варвара Тимофеевна взялась за стул поудобнее и метнула его в середину свалки.
– Лифты, ремонты… – вдруг с тоской сказала Шура.
Она хотела что-то добавить, но передумала. Повернулась и пошла, не глядя по сторонам, как бы утратив всякий интерес к целому и к частностям.
В дверь позвонили.
Варвара Тимофеевна отомкнула все замки и задвижки и увидела на пороге милиционера Костю.
– А я к вам, – улыбнулся Костя.
Варвара Тимофеевна хотела спросить: «Зачем?», но это было невежливо.
– А у меня не стучит, – предупредила она.
– Я знаю, – ответил Костя. – Я все выяснил.
– Что выяснил? – насторожилась Варвара Тимофеевна. Она решила, что Костя тоже ездил к Соне.
– В километре от вашего дома строили АТС, телефонную станцию, – пояснил Костя. – И ваша квартира явилась экраном вибрации этой стройки.
Варвара Тимофеевна не поняла ни одного слова. Она попятилась от двери, как бы пропуская и одновременно приглашая Костю.
Костя правильно прочитал это движение и вошел в дом.
– Чего ты сказал? Какая еще вибрация? – встревожилась Варвара Тимофеевна.
– Стройка и ваша квартира находились на одной звуковой волне, – медленно растолковывал Костя. – Поэтому, когда там вбивали под фундамент сваи, у вас все падало со стен.
– Почему?
– По физическим законам. Явление резонанса.
– А почему именно моя квартира?
– Случайность, – сказал Костя. – Совпадение.
– Какое совпадение? – снова не поняла Варвара Тимофеевна.
– Ну… как любовь.
– А при чем тут любовь?
– Когда душа одного человека – экран вибрации другого. Когда их души на одной звуковой волне. Это тоже очень редкое совпадение и совершенная случайность, – грустно сказал Костя.
– А больше стучать не будет? – спросила Варвара Тимофеевна. Любовь ее не интересовала.
– Больше не будет. Позавчера был последний день строительных работ.
– А вдруг опять строить начнут?
– На этом месте уже не начнут, – успокоил Костя.
Костя ушел, а Варвара Тимофеевна села на табуретку и стала размышлять насчет экрана и вибрации.
С одной стороны, находиться на одной звуковой волне с целой телефонной станцией – безусловное неудобство. А с другой стороны, по физическим ли законам или по чистейшим совпадениям, но она связана с миром и ее слышат люди.
За стеной плакал грудной ребенок, и получалось, что он тоже кричит на весь свет.
В мае отключают центральное отопление и под утро бывает холодно.
Варвара Тимофеевна проснулась от холода и бросила поверх одеяла свое зимнее пальто.
На улице зашуршали шины.
Варвара Тимофеевна подошла к окну и увидела внизу «Волгу»-такси салатного цвета с шашечками по бокам.
Из такси тяжело вылезла Соня в коричневом плаще «болонья». Следом за ней вышел шофер и стал составлять вокруг Сони узлы и узелочки. Соня возвышалась над своими узлами, как труба над заводскими корпусами.
Было еще совсем рано, серый рассвет устанавливался над городом.
Где-то мирно спала несчастная от счастья девушка. А человек с обратными реакциями, должно быть, выспался днем, а сейчас сидел и читал книгу.
А где был тот, с новой памятью? В потомках? В предках?
Бегал с копьем в набедренной повязке из тугих листьев или бродил по Луне? Чертил щеточкой имена на лунной пыли и не помнил, что они значат…
