(из работ, докладов и семинаров Ж. Лакана «Телевидение», «Значение фаллоса», «К Якобсону» и др., перевод с французского А. Черноглазова)

 

Как возникает желание? Сперва субъект находит в Другом лишь ряд амбивалентных плоскостей, отчуждений собственного желания – желания еще раздробленного. Все, что мы знаем об инстинктивных изменениях, представляет нам схему такого раздробленного желания, поскольку теория либидо у Фрейда зиждется на сохранении, постепенном сложении определенного количества частичных влечений, которым удается или не удается вылиться в сложившееся желание.

Тело как раздробленное, ищущее себя желание, и тело как идеал себя взаимопроецируются и предстают для субъекта как раздробленное тело, в то время как другого он видит в качестве совершенного тела. Для субъекта раздробленное тело является, по сути, расчлененным образом собственного тела.

Более того, именно образ образа и приносит человеку ущерб той зрелости либидо, тому соответствию реальности воображаемому, которое, предположительно (ведь что мы на самом деле об этом знаем?), существует у животного. Животное настолько более уверенно руководствуется воображаемым, что отсюда даже возник фантазм «Матери-природы», сама идея природы, которой человек, по его собственному представлению, изначально не соответствует и тысячью способов пытается это несоответствие выразить.

Такое несоответствие вполне объективно обнаруживается в его исключительной беспомощности в начале жизни. Как свидетельствуют гистологи, аппарат, играющий в организме роль нервного аппарата, является при рождении незавершенным. Либидо человека достигает завершенности раньше, чем к нему присоединяется объект.

Вот каким путем вторгается в жизнь человека тот особый недостаток, который увековечивается в его отношении к Другому, гораздо более смертоносному для человека, чем для любого другого животного.

Тот образ господина, который видит человек в форме зрительного образа, сливается у него с образом смерти, – в его присутствии он находится изначально, поскольку он подчинен этому образу.

* * *

Мазохистский исход нельзя разобрать без измерения символического. Он располагается на стыке воображаемого и символического. Именно в этой точке стыка располагается в своей структурирующей форме то, что обычно называют первичным мазохизмом. Здесь же следует поместить и так называемый инстинкт смерти, конституирующий фундаментальную позицию человеческого субъекта.

Мазохизм связан с перверсией, а что такое перверсия? Она не является лишь отклонением в отношении социальных критериев, аномалией, противоречащей добропорядочным нравам (хотя такой регистр и не отсутствует), или же атипией в отношении естественных критериев, то есть более или менее серьезным нарушением репродуктивной цели сексуального соединения. Уже в самой своей структуре она представляет собой нечто совершенно иное.

Не случайно говорят, что определенные склонности к перверсии происходят от желания, которое не решается назвать своего имени. Перверсия и вправду располагается на границе регистра признания, из-за чего и происходит ее фиксирование, стигматизация ее как таковой. Структурно перверсия всегда имеет статус очень непрочный, который изнутри ежесекундно субъектом оспаривается. Перверсия всегда хрупка, готова опрокинуться, измениться в свою противоположность; это свойство ее напоминает эффект перемены знака в некоторых математических функциях: в момент перехода от одного значения переменной к значению, непосредственно следующему за первым, коррелирующая величина меняет плюс бесконечность на минус.

Опыт перверсии позволяет нам углубить понимание того, что можно с полным основанием назвать термином Спинозы – «человеческой страстью», где человек открыт разделению с самим собой. Такой опыт и в самом деле открывает перспективу более глубокую, ибо в этом зиянии человеческого желания выявляются все нюансы, от стыда до престижа, от шутовства до героизма, в которых человеческое желание целиком открыто навстречу и отдано на милость желанию Другого.

Интерсубъективное отношение, лежащее в основе перверзивного желания, поддерживается лишь сведением на нет либо желания Другого, либо желания субъекта. Оно уловимо лишь в пределе, в моменты тех превращений, смысл которых проблескивает лишь на мгновение. Можно сказать – вдумайтесь хорошенько в эти слова, – что как для одного, так и для другого подобное отношение разлагает бытие субъекта. Бытие другого субъекта сводится лишь к тому, чтобы быть инструментом первого, и соответственно, остается лишь один субъект как таковой, да и тот существует лишь как идол, предоставленный желанию другого.

Перверзивное желание опирается на идеальность неодушевленного объекта. Однако оно не может довольствоваться осуществлением такого идеала. С тех пор, как желание осуществляет такой идеал, в момент слияния с ним, желание теряет свой объект.

Таким образом, желанию суждено, в силу самой структуры его, утолиться еще прежде любовного объятия, виной чему будет либо угасание желания, либо исчезновение его объекта.

* * *

Когда мужчина хочет женщину, то получает он ее лишь ценой крушения на мели перверсии. Я утверждаю, что именно так и есть, тем более, что последствий это иметь не будет, ибо женщины как вне-существующей не существует. Но то, что ее не существует, не исключает возможности сделать ее объектом желания. Наоборот – откуда и результаты. Как правило, мужчина, обманываясь, встречает некую женщину, с которой все и происходит – с которой совершает он тот промах, в котором как раз успех полового акта и состоит.

В отношении женщин действует то отрицательное суждение, которое избегает Аристотель относить к всеобщему: они не-все. Но это «не-все» не утверждает своего вне-существования, иначе как в отношении частного, не отдавая, строго говоря, себе в этом отчета, то есть не зная почему, – вот оно, бессознательное! Откуда как раз и следует, что та или иная женщина встречает мужчину только в психозе.

Примем это за аксиому – не то, что мужчина не вне-существует (это случай женщины), а что та или иная женщина это себе запрещает – не оттого что есть Другой, а оттого что «для Другого Другого нет». Таким образом, всеобщее того, что они желают, принадлежит безумию – недаром говорят, что все женщины безумны.

Что же касается фантазмов женщины, то в данном случае он, скорее, идет навстречу перверсии, которую я считаю свойственной мужчине. Это и вынуждает ее прибегнуть к известному маскараду, который вовсе не является тем обманом, что неблагодарные, ориентируясь исключительно на мужчину, ей приписывают. Речь идет, скорее, о подготовке себя, «на всякий случай», к тому, чтобы фантазм мужчины мог встретить в ней свой момент истины. Никакого преувеличения в этом нет, ведь истина по природе своей женщина – хотя бы потому, что она не вся, во всяком случае, не вся говорится.

* * *

Отсюда можно наметить структуры, которым будут подчинены отношения между полами. Скажем, что такие отношения станут вращаться вокруг «быть» и «иметь», относящихся (по теории Фрейда) к фаллосу, и поэтому приводящих к противоречивому эффекту: с одной стороны, придавая реальность субъекту в этом означающем, а с другой – ирреализуя отношения, подлежащие означиванию.

Это происходит благодаря вмешательству кажимости, которая замещает «иметь», чтобы защитить его, с одной стороны, и – чтобы скрыть его нехватку в другом, и которая, как следствие, целиком проецирует в комедию идеальные или типичные проявления в поведении каждого из полов вплоть до завершающего акта совокупления.

Такие идеалы черпают мощь из запроса, который они властны удовлетворить, и который всегда есть запрос любви с его дополнением сведения желания к запросу. Какой бы парадоксальной ни казалась эта формулировка, мы скажем, что женщина, именно для того, чтобы быть фаллосом, то есть означающим желания Другого, отбрасывает главную часть своей женственности, а именно, все ее атрибуты в маскараде. Потому, что она не есть, как она это понимает, существо желаемое и в то же время любимое. Но, что касается ее собственного желания, она находит его означающее в теле того, кому адресован ее запрос любви.

Конечно, не следует забывать, что благодаря функции «означающего» орган, в нее облаченный, приобретает ценность фетиша. Но результат для женщины остается тот же: на одном объекте сходятся опыт любви, который как таковой в идеале лишает ее того, что дает, – и желание, обретающее здесь свое означающее. Поэтому можно видеть, что отсутствие удовлетворения, свойственного сексуальной потребности, то есть фригидность, у нее относительно более терпимо, a запрос желания меньше, чем у мужчины.

У мужчины, напротив, диалектика запроса и желания порождает эффекты, которые Фрейд с лишний раз восхищающей нас точностью поместил на тех самых стыках, к которым они принадлежат, под рубрикой специфического унижения любовной жизни. Если мужчине действительно удается удовлетворить в отношении к женщине свой запрос любви настолько, насколько означающее фаллоса конституирует ее как дающую в любви то, чего она не имеет, – тогда наоборот, собственное желание фаллоса заставит появиться его «означающее» в остающейся склонности к «другой женщине», которая может означать этот фаллос в различных планах, будь то девственница или проститутка. Отсюда вытекает центробежная тенденция полового влечения в любовной жизни, благодаря которой у него гораздо хуже выносима импотенция, и в то же время гораздо значительней присущ запрос желания.

Вовсе не следует, однако, делать вывод, будто судьба неверности, которая могла бы показаться здесь конституирующей для мужской функции, есть его особенность. Ведь если приглядеться, точно такое же раздвоение можно обнаружить и у женщины, с тем лишь отличием, что Другой Любви как таковой, поскольку он лишен того, что дает, бывает плохо заметен в обратном движении, где он заменяется бытием того же мужчины, атрибутами которого она дорожит.

Можно к тому же добавить, что мужская гомосексуальность, соответствуя фаллической метке, конституирующей желание, сама конституируется на его обороте, – а женская гомосексуальность, напротив, как показывает наблюдение, ориентирована разочарованием, усиливающим обратную сторону запроса любви.

Факт, что женственность находит себе убежище под такой маской благодаря факту запроса, присущего фаллической метке желания, приводит к тому интересному следствию, что у человека само мужское щегольство кажется женственным.

Соответственно, угадывается основание той никогда не разъяснявшейся детали, в которой лишний раз отражается глубина интуиции Фрейда: а именно, почему он считает, что есть лишь одно libido, причем, как можно судить по его тексту, понимается оно как мужское по природе. Функция фаллического означающего ведет здесь к его наиболее глубокому отношению: тому, посредством которого воплощали в нем в древности Логос.

* * *

Я предлагаю вам поразмыслить еще над выражением «наслаждаться телом», что позволит выработать понятие о еще одной форме субстанции – субстанции наслаждающейся. Но насладиться телом можно только при условии, что телесность его становится значащей. Как прекрасно замечает де Сад, этот своего рода кантианец, наслаждаться можно лишь частью другого, но той причине, что для тела невозможно настолько обвиться вокруг тела другого, чтобы включить его в свое и переварить подобно фагоциту. Поэтому и приходится довольствоваться небольшим объятием, вот так, за плечики, а там и еще за что-нибудь – ой, больно!

Наслаждение отличается тем фундаментальным свойством, что все тело одного наслаждается частью тела Другого. Но и эта часть тела наслаждается тоже – Другому это может больше или меньше по вкусу, но в любом случае равнодушным он остаться не может. Бывает даже, что происходит нечто выходящее за пределы феномена, мною описанного, нечто отмеченное характерной для означающего двусмысленностью; телесное наслаждение можно понять либо в духе Сада, чем я здесь и воспользовался (наслаждение телом), либо, напротив, в экстатическом, субъектном смысле (наслаждение тела), в котором выходит, что наслаждается-то, в конечном счете, Другой. Но и то, что я называю наслаждением (телом) Другого, выступающего здесь лишь в символической форме, – это уже нечто опять же совсем другое, это «не-все».

 

Завтрак на траве. Художник Эдуард Мане

 

Но что же в этом будет «означающим»? Я сказал бы, что означающее располагается на уровне наслаждающейся субстанции. Означающее – это причина наслаждения. Как могли бы мы даже просто приблизиться к этой части тела без означающего? Как без помощи означающего поместить в фокус нашего зрения нечто такое, что является материальной причиной наслаждения? Пусть туманно и путано, но роль этой части тела всегда обозначена.

Она конечная причина– «конечная» во всех смыслах этого слова. Будучи границей наслаждения, означающее – это то, что его прерывает. Обнимались – умаялись. А устали – перестали. Здесь перед нами другой полюс означающего – резкое прекращение; полюс столь же изначальный, сколь звательный падеж веления. Действующая причина – третий из приводимых Аристотелем типов причины – есть, в конечном счете, не что иное как замысел, которым наслаждение ограничивается.