15
Кармен Хинойос в темно-синем деловом костюме сидела в приемной своего офиса, когда туда ворвался припозднившийся на несколько минут Босх. Она пригласила его в кабинет, небрежно отмахнувшись от извинений. Проходя мимо нее в дверях, он почувствовал легкий аромат душистого мыла. Войдя в кабинет, Босх сел напротив Хинойос поближе к окну.
Хинойос улыбнулась — напротив нее стояли два стула, но Босх уже в третий раз упрямо занимал один и тот же — у окна. Босх подумал: возьмет ли она это обстоятельство на заметку, а если да, то что это может означать в смысле психологии?
— Вы устали? — спросила Хинойос. — Не похоже, чтобы этой ночью вы хорошо спали.
— Спал я действительно неважно. Но чувствую себя хорошо.
— Вы не изменили своего намерения по поводу того, о чем мы вчера говорили?
— Нет.
— Значит, будете продолжать расследование?
— Пока да.
Она согласно кивнула, словно ожидала именно такого ответа.
— Сегодня я хочу поговорить с вами о вашей матери.
— Зачем? Она уж точно не имеет никакого отношения к тому, кто со мной произошло.
— Мне кажется, это очень важно и поможет нам лучше понять то, что с вами происходит и почему вы затеяли это расследование. Это также может объяснить причину случившегося неделю назад инцидента.
— Сомневаюсь. Но тем не менее что вы хотели бы узнать?
— В нашем вчерашнем разговоре вы несколько раз упомянули ее образ жизни. Однако так и не сказали, кем она была и чем занималась. Размышляя над этим после сеанса, я пришла к выводу, что вам, возможно, непросто принять ее такой, какой она была. Даже чтобы сказать, что она…
— Была проституткой? Вот я это и сказал. Да, она была проституткой. Я взрослый человек, доктор, и способен воспринимать правду. Более того, пока правда остается правдой, я готов ее принять, какой бы горькой она ни была. По-моему, утверждая обратное, вы, доктор, слегка перегнули палку.
— Возможно… Что вы чувствуете по отношению к ней сейчас?
— Что вы имеете в виду?
— Я спрашиваю, какие чувства по отношению к ней вы испытываете? Гнев? Ненависть? Любовь?
— Признаться, я об этом не думал. Но не ненависть, это точно. Когда-то я ее любил. И ее уход не изменил этого.
— А вы не чувствуете себя покинутым ребенком?
— Для этого я уже слишком стар.
— Но в то время? Тогда вы чувствовали себя покинутым?
Босх на мгновение задумался.
— Пожалуй, испытывал нечто подобное. Тогда ее многое от меня отдаляло. Ее образ жизни, ремесло, которым она занималась… А потом она умерла и, так сказать, покинула меня окончательно. А я остался за забором, злился по этому поводу как черт и, конечно же, чувствовал себя одиноким. Но хуже всего было осознавать, что ее больше нет. Она ведь меня любила.
— Что значит «остался за забором»?
— То и значит, что за забором. Как я вам уже вчера говорил, я обитал в «Макларене» — государственном воспитательном учреждении.
— Точно. Помню. Значит, ее смерть не позволила вам оттуда уйти?
— Да, какое-то время я там просидел.
— Какое же?
— Я находился там до шестнадцати лет. Впрочем, дважды за эти годы так называемые усыновители меня оттуда забирали, но потом приводили назад. Когда мне было шестнадцать, меня взяла третья пара, и я жил с этими людьми до семнадцати лет. Позже я узнал, что они еще год после этого получали на меня пособие от ГОСОД.
— От ГОСОД?
— То есть от городского отдела службы по охране детства. Теперь его называют отделом по работе с подростками и молодежью. Но как бы это учреждение ни называлось, оно выплачивает ежемесячное пособие приемным родителям, которые берут из приюта ребенка. Многие люди забирают из приюта детей только ради того, чтобы получать эти чеки. Я не хочу обвинять в этом моих последних усыновителей, но они не поставили ГОСОД в известность о том, что я больше не живу с ними.
— Я вас понимаю. И куда же вы потом подались?
— Во Вьетнам.
— Давайте ненадолго оставим эту тему и вернемся назад. Вы говорили, что усыновители дважды отсылали вас в приют. Но по какой причине? Почему они от вас избавлялись?
— Откуда мне знать? Наверное, я им не нравился. Они говорили, что совместное проживание у нас не получается, и отвозили меня в «Макларен». И я опять возвращался за забор. Я тогда думал, что подростки никому не нужны и приемным родителям требуются в основном малыши.
— Вы пытались бежать из приюта?
— Дважды. И оба раза меня задерживали в Голливуде.
— Если, как вы сказали, подростки никому не нужны, как вышло, что нашлись усыновители, забравшие вас в шестнадцать лет?
Босх невесело рассмеялся и покачал головой:
— Бывают исключения. Подчас очень забавные. К примеру, мой третий усыновитель и его жена выбрали меня, потому что я левша.
— Вы левша? А я и не заметила.
— Да, я левша. И в те времена отлично подавал левой.
— О чем это вы?
— Ах да, вы же, наверное, не в курсе… Тогда Сэнди Коуфакс играл за «Доджерс». Он был левшой, и за его подачу левой ему платили несколько миллионов в год. Эрл Морси, мой усыновитель, тоже в свое время играл в бейсбол, но успехов на этом поприще не добился. Вот он и решил воспитать у себя дома кандидата в Высшую лигу. Как я понимаю, в те времена хорошие подающие с рабочей левой были редки. Или это Эрлу так казалось? Как бы то ни было, левши пользовались у поклонников бейсбола большой популярностью. И Эрла осенила блестящая мысль — взять из приюта перспективного парнишку, выдрессировать, а потом стать его менеджером или агентом. Если разобраться, чистое сумасшествие. Но ему требовалась моральная компенсация за то, что сам он игроком Высшей лиги так и не стал. Итак, он приехал в «Макларен» и предложил нам, пацанам, перекинуться с ним на стадионе мячом. У нас в приюте была бейсбольная команда, игравшая с командами других приютов. Ну, мы отправились с ним играть, не подозревая, что это был своего рода смотр, конкурс. Я, разумеется, тоже не имел об этом понятия и узнал о его намерениях много позже. Короче говоря, он, заметив, что я левша с хорошим броском, остановил свой выбор на мне. Про остальных ребят он сразу же забыл, словно их и не было.
Босх, вспоминая те времена, сокрушенно покачал головой.
— И что же дальше? Вы с ним поехали?
— Да, я с ним поехал. Была еще его жена, но она ни с ним, ни со мной почти не разговаривала. Он заставлял меня делать по сто бросков в день, целясь в висевшую на заднем дворе шину. После этого проводил, так сказать, теоретические занятия. Я терпел все это примерно год, а потом ушел от него.
— Вы от него сбежали?
— Вроде того. Записался в армию Соединенных Штатов. Правда, мне пришлось убедить Эрла дать на это согласие. Поначалу он ни за что не соглашался. Как я уже говорил, у него были на мой счет далеко идущие планы. Но тогда я сказал ему, что в жизни больше не возьму в руки мяч, и он сдался. То есть написал в моем контракте, что не возражает. И продолжал получать за меня чеки от ГОСОД, хотя я уже давно был за морями. Полагаю, эти деньги помогли ему примириться с крушением своих планов.
Доктор Хинойос молчала. Со стороны могло показаться, что она просматривает свои записи. Но Босх знал, что во время этого сеанса она так ничего и не записала.
— Десять лет назад, — сказал он, нарушая затянувшееся молчание, — когда я еще работал в ночном патруле, я тормознул одного пьяного в стельку водителя, который поворачивал с Голливуд-фриуэй на бульвар Сансет. Взяв его за шиворот и подтащив поближе к свету, увидел, что это мой бывший усыновитель Эрл Морей. Было воскресенье, и он возвращался домой после матча с участием «Доджерс». Я заметил программку у него в машине на сиденье для пассажира.
Хинойос посмотрела на него, но опять ничего не сказала. Босх же, охваченный воспоминаниями, произнес:
— Думаю, он так и не понял, что парнишка с сильным броском левой, которого он когда-то… Короче, он меня не узнал.
— И вы?..
— Отобрал ключи и позвонил его жене… Полагаю, это было единственное доброе дело, которое я для него сделал.
Доктор Хинойос снова уставилась в свой блокнот и спросила:
— Что вы можете сказать о своем настоящем отце?
— Это не так просто…
— Ну, вы хотя бы знаете, кто он? Когда-нибудь с ним общались?
— Однажды я с ним виделся. Признаться, эта проблема до возвращения из-за моря особенно меня не занимала. Но потом я все-таки выяснил, кто он такой. Это оказался адвокат моей матери. У него были семья, дети, положение в обществе, ну и все такое прочее. Но когда я встретился с ним, он умирал от тяжелой болезни и походил на скелет… Так что узнать его поближе мне так и не пришлось.
— Его фамилия Босх?
— Нет. Эту фамилию и имя Иероним мне дала мать. Попался ей как-то альбом этого художника. Она считала, что его картины прекрасно иллюстрируют жизнь в Лос-Анджелесе. Все эти наши страхи, фобии и всеобщую паранойю здешнего существования. Она даже как-то дала мне пролистать этот альбом.
В комнате снова установилось молчание: доктор Хинойос обдумывала сказанное Босхом.
— Все эти истории, — наконец произнесла она, — которые вы, Гарри, мне поведали, иначе, как душераздирающими, не назовешь. По крайней мере если рассматривать их на бытовом уровне. Тем не менее они позволяют мне понять, как и в каких условиях из мальчика по имени Гарри Босх формировался мужчина. Кроме того, теперь я хотя бы отчасти представляю, какую тяжелую травму нанесли вашему сознанию смерть матери и все, что за ней последовало. Вам, честно говоря, есть за что ее винить, и, позволь вы себе это, никто не имел бы права бросить в вас камень.
Пытаясь сформулировать приемлемый для обеих сторон ответ, Босх некоторое время задумчиво смотрел на Хинойос.
— Я ее ни в чем не обвиняю. Я обвиняю человека, который ее у меня отнял. Заметьте, все эти истории связаны со мной, а не с ней. Вы не должны думать о ней дурно. Вы не знаете, какой она была, а я — знаю. Она изо всех сил пыталась вернуть себе материнские права. Она сама мне об этом рассказывала, когда приходила в «Макларен». И до самой смерти старалась вытащить меня из приюта. Она просто не успела этого сделать.
Доктор Хинойос кивнула, принимая его слова к сведению.
— Она когда-нибудь вам рассказывала, чем зарабатывает на жизнь?
— Нет, не рассказывала.
— Как в таком случае вы об этом узнали?
— Уже и не помню. Если разобраться, я до самой ее смерти не знал в точности, чем она занималась. Да и после того, как ее убили, узнал далеко не сразу. Когда меня забрали у матери и отдали в приют, мне было десять лет. И я не понимал, зачем люди со мной так поступили.
— Она общалась в вашем присутствии с мужчинами?
— Нет, никогда.
— Тем не менее вы должны были иметь какое-то представление о ее образе жизни, вернее, о вашей с ней жизни.
— Она мне говорила, что работает официанткой. Работала она по ночам и на это время иногда оставляла меня со знакомой женщиной, у которой была комната в гостинице неподалеку от того места, где мы жили. Ее звали миссис Де Торре. Она нянчилась с четырьмя или пятью детьми, чьи матери занимались тем же промыслом. Но что это за промысел, никто из нас не знал.
Он замолчал, но доктор Хинойос не стала задавать ему новые вопросы, словно ожидая продолжения.
— Однажды ночью, когда старая миссис Де Торре уснула, я ушел от нее и отправился на Голливудский бульвар в кофейню, где якобы работала моя мать. Но ее там не оказалось. Я стал расспрашивать о ней у других официанток, но они, похоже, даже не поняли, что мне нужно…
— Вы спрашивали потом у своей матери, почему так случилось?
— Нет… Просто в следующую ночь, когда она отправилась по своим делам в форменном платье официантки, я пошел за ней следом. Сначала она поднялась к своей лучшей подруге Мередит Роман, которая жила этажом выше. Чуть позже обе вышли из квартиры в нарядных платьях и сильно накрашенные. Они спустились на улицу и взяли такси, а я вернулся домой, поскольку следить за ней больше не мог.
— Но вы знали, куда они направились и зачем.
— О чем-то таком догадывался. Но мне было тогда лет девять. Что конкретно я мог об этом знать?
— Но ведь ваша мать морочила вам голову. Выходила ночью из дома в костюме официантки, потом переодевалась… Вас это не злило?
— Наоборот. Позже я стал думать, что в этом заключалось известное благородство. В каком-то смысле она меня оберегала…
Хинойос согласно кивнула: логика его рассуждений была ей понятна. И вдруг сказала:
— Закройте глаза.
— Закрыть глаза?
— Да, я хочу, чтобы вы закрыли глаза и вспомнили то время, когда были маленьким мальчиком.
— Зачем?
— Мне так хочется. Уж окажите мне любезность, прошу вас.
Босх недоуменно пожал плечами, но глаза закрыл. Правда, чувствовал себя при этом на редкость глупо.
— Ну вот. Что дальше?
— А теперь расскажите мне какую-нибудь историю о своей матери. Любой связанный с ней эпизод, который по какой-то причине врезался вам в память и сохранился до настоящего времени.
Босх задумался. Различные воспоминания о матери сменяли друг друга в его сознании, пока одно из них не удержалось.
— Я готов.
— Рассказывайте.
— Это было в «Макларене». Мать приехала, и меня в честь этого события выпустили погулять «за забор».
— Почему вам запомнился именно этот эпизод?
— Даже не знаю. Возможно, потому, что она наконец ко мне выбралась, а в ее присутствии мне было чудесно, хотя все наши встречи заканчивались слезами. Вам следовало бы заглянуть в это местечко в день свиданий. Там все ревут в три ручья… Я еще и потому запомнил эту встречу, что она состоялась незадолго до ее… хм… ухода.
— А вы помните, о чем вы с ней тогда говорили?
— О многом. О бейсболе, к примеру. Как это ни удивительно, она была страстной болельщицей команды «Доджерс». А еще я помню, что один мальчик из старшей группы отобрал у меня новые ботинки, которые она подарила мне на день рождения. Мать заметила, что я пришел на свидание в старой обуви, и ужасно разозлилась, когда я рассказал ей, что произошло.
— А почему, интересно, старший мальчик отобрал у вас ботинки?
— Она задала мне тот же самый вопрос.
— И что же вы ей ответили?
— Я сказал, что старший мальчик отобрал у меня ботинки, потому что сильнее меня. Знаете, муниципалитет может называть это учреждение — «Макларен» — как ему заблагорассудится, но по существу это детская тюрьма, где царят те же неписаные законы, что и в настоящей. И социальное деление там такое же. Наверху те, кто сильнее, внизу — покорное им большинство. Ну и все такое прочее… Согласно образцу.
— Ну а вы где находились?
— Не знаю, что и сказать. Я старался держаться отдельно, особняком. Но когда старший и более сильный мальчик хотел у меня что-то забрать, отдавал ему это беспрекословно, а значит, становился частью покорного большинства. Это был способ выжить в тех условиях.
— И вашей матери все это не понравилось?
— Очень. Но она не знала наших порядков. Даже хотела кому-то пожаловаться. Не понимала, что тем самым только причинит мне вред. Потом, впрочем, разобралась, что к чему, и расплакалась.
Босх замолчал, воскресив эту сцену в своем воображении. Он помнил все — даже напитавшую тогда воздух влажность и одуряющий запах оранжевых цветов, распустившихся в зарослях кустарника.
Прежде чем прервать его воспоминания, Хинойос негромко кашлянула, прочищая горло.
— Что вы сделали, когда она заплакала?
— Вероятно, тоже заплакал. Я всегда плакал при виде ее слез. Мне было тяжело сознавать, что ей из-за меня может быть плохо. С другой стороны, я с радостью все ей рассказывал. Это помогало мне избыть свою горечь. Только матери способны утешить дитя одним лишь фактом своего присутствия…
Босх так и сидел, не открывая глаз, и, казалось, видел только образы прошлого.
— И что она вам потом сказала?
— Она… она сказала, что обязательно заберет меня из «Макларена». Что адвокат оспорит постановление суда о лишении ее родительских прав и передаче меня, ее сына, в государственное воспитательное учреждение. Она много чего тогда сказала… Я всего не запомнил. Но смысл был в том, что скоро она меня оттуда заберет.
— Этот адвокат, о котором она упоминала, был вашим отцом?
— Да, но я тогда об этом не знал… Я, собственно, вот что всем этим хочу сказать: суд, посчитавший, что она «неадекватная мать», заблуждался. И это меня особенно задевает и волнует. Она была добра ко мне, а судьи именно этого и не заметили. Но я всегда буду помнить ее обещание сделать все, что только в человеческих силах, чтобы вытащить меня из «Макларена».
— Но она вас оттуда так и не вытащила.
— Верно. Но, как я уже сказал, просто не успела этого сделать.
— Мне очень жаль.
Босх открыл глаза и посмотрел на нее.
— Мне тоже.