Часть вторая
Мир без правды

Денежный чек от Руле был учтен банком без проблем. В первый день судебного процесса у меня было больше денег на счету, чем когда-либо в жизни. Если бы я захотел, то мог бы отказаться от объявлений на автобусных скамейках и перейти на рекламные щиты. Я мог бы также арендовать целиком всю заднюю обложку «Желтых страниц» вместо половины страницы внутри, которые позволял себе ныне. Наконец-то я получил сверхдоходное, привилегированное дело, и оно уже начало приносить свои плоды. В смысле денег, конечно. Утрата Анхеля Левина навсегда сделала эту самую привилегию провальным проектом.

Три дня мы провели за отбором членов жюри присяжных и теперь готовились к постановке нашего шоу. Процесс должен начаться завтра и был запланирован максимум на три дня: два – для обвинения, и один – для защиты. Я уведомил судью, что мне понадобится день для представления присяжным версии защиты, но на самом деле львиная доля моей работы должна была быть выполнена уже во время изложения дела прокурором.

Всегда есть нечто электризующее в самом факте начала судебного процесса. Некая нервозность, охватывающая тебя изнутри, пробирающая до самых печенок. Так много всего поставлено на карту: репутация, личная свобода человека, отлаженность и работоспособность самой системы. Действительно, есть что-то невероятно волнительное, будоражащее в том, что двенадцать незнакомых друг с другом людей сидят и судят твою жизнь и работу. Это я имею в виду себя, адвоката судебной защиты; судейство в отношении обвиняемого – совершенно отдельная вещь. Я за всю жизнь так и не смог к этому привыкнуть, да, сказать по правде, и не хотел бы привыкать. Я могу лишь сравнить это чувство с тем волнением и напряжением, когда стоишь в церкви перед алтарем в день своего венчания. Я имел такой опыт дважды и вспоминаю об этом всякий раз, когда судья открывает заседание и требует тишины.

Хотя мой опыт участия в судебных процессах существенно перевешивал опыт моего оппонента, не могло быть двух мнений относительно того, какое место в этой системе я занимаю. Я был человеком, в одиночку противостоящим гигантской утробе системы. Лицом заведомо второстепенным, в заведомо невыгодном положении. Да, конечно, я состязался с прокурором на его первом процессе в деле о фелонии. Но это преимущество сглаживалось, и в немалой степени, авторитетом и могуществом штата, представлявшего противную сторону. В распоряжении прокурора – мощь системы правосудия. И против всего этого в одиночку выступал я. Да еще мой преступный клиент.

Я сидел за столом защиты рядом с Льюисом Руле. За моей спиной не было секунданта и детектива: из какой-то странной лояльности по отношению к Анхелю Левину я не взял человека ему взамен. Впрочем, преемник Анхеля мне, в сущности, уже и не требовался. Сам процесс и то, как он будет разворачиваться, станет выполнением его последней воли и последним доказательством его разыскных умений и талантов.

В первом ряду зрительской галерки сидели Си-Си Доббс и Мэри Алиса Виндзор. В соответствии с предсудебным постановлением судья позволил матери Руле находиться в зале только во время вступительной речи. Поскольку она была внесена в список свидетелей защиты, ей не полагалось прежде своего выступления выслушивать ничьих других показаний. Она будет ждать за дверью, в коридоре, вместе с верной комнатной собачкой, Си-Си Доббсом, пока я не вызову ее на свидетельскую трибуну.

Также в первом зрительском ряду, но не рядом с ними, сидела уже моя группа поддержки, состоявшая из Лорны Тейлор, в темно-синем костюме и белой блузке. Она выглядела отменно, и ее легко можно было бы спутать с одной из когорты женщин-адвокатов, что каждый день практиковали в суде. Но она здесь ради меня, и я несказанно благодарен ей за это.

Остальные зрительские места были заняты выборочно. Там сидели несколько репортеров печатных изданий, собиравшихся надергать цитат из вступительных речей, да несколько адвокатов и любопытствующих граждан. Никаких телевизионщиков. Процесс пока привлек лишь поверхностное внимание общественности, и это хорошо. Это означало, что наша стратегия сдерживания огласки себя оправдала.

Мы с Руле сидели молча, ожидая, пока судья займет свое место и распорядится впустить присяжных на специально огороженную скамью, чтобы можно было начать. Я пытался успокоиться, мысленно повторяя то, что намеревался сказать присяжным. Руле уставился прямо перед собой, на герб штата Калифорния, прикрепленный к фронтальной части судейской скамьи.

Секретарь суда приняла телефонный звонок, произнесла несколько слов и повесила трубку.

– Две минуты! – громко объявила она. – Две минуты!

Когда судья звонил в зал суда, это означало, что присутствующим следует находиться на своих местах и быть готовыми к началу. Мы были готовы. Я бросил взгляд на Теда Минтона, сидящего за столом обвинения, и увидел, что он делает то же, что и я, – успокаивает себя мысленным повторением речи. Я наклонился вперед и стал просматривать записи в лежащем передо мной блокноте. Затем Руле неожиданно тоже подался вперед и, почти столкнувшись со мной головой, зашептал, хотя в шепоте пока что не было необходимости:

– Вот оно, Мик, решающий час наступает.

– Я знаю.

Со времени гибели Анхеля Левина мое общение с Руле приобрело характер принужденной, холодной корректности. Я терпел его, потому что был вынужден. Но на протяжении дней и недель перед судебным процессом виделся с ним как можно реже и старался разговаривать как можно меньше, когда процесс уже начался. Я знал: единственное слабое место в выстраданном мною плане – моя слабость. Я боялся, что любое взаимодействие с Руле может спровоцировать меня выплеснуть наружу мою ярость и желание лично отомстить за смерть друга. Три дня, во время которых происходил отбор присяжных, оказались настоящей пыткой. День за днем мне приходилось сидеть с ним бок о бок и выслушивать его снисходительные замечания о предполагаемых заседателях. Я выдержал лишь потому, что просто взял за правило его игнорировать.

– Вы готовы? – спросил он.

– Стараюсь. Как вы?

– Я-то готов. Но хотел сообщить вам кое-что, пока мы не приступили.

Я покосился на него. Он сидел очень близко. Это могло бы ощущаться навязчивым, даже если бы он был мне приятен – не говоря уже о той ненависти и отвращении, что я к нему испытывал. Я отодвинулся.

– Что именно?

Он тоже отодвинулся.

– Вы ведь мой адвокат, не правда ли?

Я снова подался вперед, пытаясь увернуться.

– Льюис, в чем дело? Мы провели вместе в этом деле свыше двух месяцев, теперь сидим здесь, отобрав присяжных, готовые к судебному процессу. Вы заплатили мне более ста пятидесяти кусков, и сейчас вам понадобилось спрашивать, правда ли, что я ваш адвокат? Разумеется, да. В чем дело? Что-нибудь произошло?

– Ничего. – Он опять подался ко мне и продолжил: – Я хочу сказать вот о чем. Если вы мой адвокат, я могу вам что-либо сообщить и вы обязаны хранить это в тайне, даже если речь пойдет о преступлении. И даже не об одном. Ведь все это входит в рамки привилегированных отношений между адвокатом и клиентом, не так ли?

Я почувствовал тошноту.

– Да, Льюис, так – если только вы не собираетесь сообщить мне о готовящемся преступлении. В этом случае я освобождаюсь от морального кодекса адвоката и получаю право уведомить полицию, дабы предотвратить преступление. В сущности, это был бы мой долг – их уведомить. Адвокат – судебное должностное лицо. Итак, что вы хотели мне сообщить? Не забывайте, мы получили двухминутное предупреждение. Заседание вот-вот начнется.

– Я убивал людей, Мик.

Я в замешательстве взглянул на него:

– Что?

– Вы услышали.

Он прав. Я услышал. И незачем мне изображать изумление: я и без того знал, что он убивал людей, в том числе Анхеля Левина, и даже воспользовался моим пистолетом – хоть я и не понимал, как ему удалось перехитрить прикрепленный к его лодыжке браслет «Джи-пи-эс». Я просто поразился, что он решил сообщить мне об этом как бы между прочим, за две минуты до начала судебного процесса по его делу.

– Зачем вы мне это говорите? – спросил я. – Я как раз собираюсь защищать вас от этого обвинения, а вы…

– Потому что вы и так знаете. И потому что знаю, в чем состоит ваш план.

– Мой план? Какой?

Он лукаво улыбнулся:

– Да будет вам, Мик. Это же просто. Вы защищаете меня по данному делу. Прилагаете все усилия, получаете большие бабки, выходите победителем, а я выбираюсь отсюда целым и невредимым. Но затем, когда все закончится и деньги окажутся на вашем счету, вы оборачиваетесь против меня, поскольку я уже не ваш клиент. Швыряете меня на съедение копам, с тем чтобы выпустить на свободу Хесуса Менендеса, загладить свою вину и вернуть себе самоуважение.

Я промолчал.

– Ну так вот я не могу этого допустить, – тихо произнес он. – Отныне я ваш навеки, Мик. Говорю вам: я убивал людей, и, представьте, Марта Рентерия была одной из них. Она получила ровно то, чего заслуживала, а если вы расскажете это копам или еще как-то используете сказанное мною против меня, тогда вы очень долго не сумеете заниматься адвокатской практикой. Да, вы можете преуспеть в извлечении Хесуса из небытия. Но меня уже никогда не будут преследовать судебным порядком по причине «ненадлежащего осуществления вами своих профессиональных функций». Кажется, это называется «плоды ядовитого дерева», и это дерево – вы, Мик.

Я все еще был не в состоянии ничего сказать и просто снова кивнул. Руле, несомненно, все тщательно обдумал. Я мысленно поинтересовался, насколько серьезно ему помог в этом Сесил Доббс. Определенно кто-то натаскивал моего клиента по части закона.

Я наклонился к нему и прошептал:

– Пойдемте со мной.

Я встал и, миновав калитку, быстро зашагал к выходу. За спиной послышался голос секретаря:

– Мистер Холлер? Мы уже начинаем. Судья…

– Одну минуту! – бросил я на ходу, не оборачиваясь и подняв указательный палец.

Я толкнул дверь в тускло освещенный тамбур, задуманный как буфер, не пропускающий в коридор звуки из зала суда. Вторые двойные двери вели уже в коридор. Я посторонился и подождал, пока Руле тоже ступит в тесное пространство.

Как только он вошел, я сгреб его и, развернув спиной к стене, крепко к ней притиснул, упершись руками ему в грудь.

– Какого хрена ты тут выделываешь?

– Полегче, Мик. Я просто подумал, что нам обоим следует знать, на каком мы свете нахо…

– Сукин сын! Ты убил Анхеля, а он всего лишь работал на тебя! Он старался помочь тебе!

Мне хотелось переместить руки повыше, к шее, и задушить его на месте.

– В одном вы правы, Мик. Я действительно сукин сын. Но вы ошибаетесь насчет всего остального. Левин вовсе не старался помочь мне. Он старался похоронить меня, и подобрался слишком близко. За это он и получил по заслугам.

Я вспомнил последнее сообщение Левина на моем домашнем телефоне. «Я добыл Хесусу пропуск на выход из Квентина». Что бы он ни обнаружил, из-за этого-то он погиб. И погиб прежде, чем смог донести информацию до меня.

– Как ты это проделал? Раз уж исповедуешься мне тут во всем, говори: как ты обошел «Джи-пи-эс»? Твой браслет показал, что ты даже не приближался к Глендейлу.

Он улыбнулся мне, как мальчик, который не собирается делиться игрушкой.

– Скажем так: это патентованная информация, составляющая мою частную интеллектуальную собственность. Кто знает: может, я умею воспроизводить трюк старика Гудини?

В его словах я услышал скрытую угрозу, а в улыбке увидел то самое дьявольское зло, которое некогда увидел Анхель Левин.

– Не вздумайте вбивать себе в голову никаких завиральных идей, Мик, – добавил он. – Вы ведь знаете, у меня на сей счет есть страховой полис.

Я сильнее прижал его, приблизился почти вплотную.

– Послушай, ты, кусок дерьма. Я требую, чтобы ты вернул мне пистолет. Ты думаешь, что заложил бомбу и подключил детонатор? Ничего подобного. Это я ее заложил. И ты не доедешь куда надо на этой неделе, если я не получу оружие обратно. Понял?

Руле медленно дотянулся до моих рук, обхватил запястья и отнял их от своей груди. Потом принялся разглаживать на себе рубашку и поправлять галстук.

– А если я предложу соглашение? – медленно произнес он. – В конце судебного процесса я выхожу из зала суда свободным человеком. Я продолжаю оставаться на свободе, а в обмен на это – пистолет никогда не попадет… ну, скажем так, в нежелательные руки. – Он имел в виду Лэнкфорда и Собел. – Видите ли, Мик, мне действительно страшно бы этого не хотелось. Множество людей рассчитывают на вас. Множество клиентов. И вы, конечно, не пожелаете отправиться туда, куда отправляются они.

Я отступил от него на шаг.

– Обещаю тебе одно, – проговорил я с гневом и ненавистью. – Если ты меня подставишь, то вовек не избавишься от меня. Ясно?

Руле начал растягивать рот в улыбке. Но прежде чем он успел ответить, дверь из зала открылась и в тамбур выглянул судебный исполнитель Михан.

– Судья на месте, – сурово объявил он. – Она требует вас в зал. Немедленно!

Я опять посмотрел на Руле.

– Я спросил: ясно?

– Да, Мик, – добродушно ответил он. – Все кристально ясно.

Я отодвинулся от него, вошел в помещение и двинулся по проходу. Судья Констанс Фулбрайт со своего возвышения сопровождала взглядом каждый мой шаг.

– Как мило с вашей стороны почтить нас сегодня своим присутствием, мистер Холлер.

Где-то я уже это слышал…

– Простите меня, ваша честь, – произнес я, проходя в калитку. – У нас с моим клиентом возникла непредвиденная ситуация. Нам необходимо было посовещаться.

– Совещания с клиентом вполне могут проводиться за адвокатским столом, – отозвалась она.

– Да, ваша честь.

– Не думаю, что мы с самого начала берем верный тон, мистер Холлер. Когда мой секретарь объявляет двухминутную готовность, это означает, что все – в том числе адвокаты и их клиенты – должны находиться на месте и быть готовы приступить к работе.

– Приношу свои извинения, ваша честь.

– Это еще не все, мистер Холлер. Перед завершением нынешнего заседания попрошу вас подойти к секретарю со своей чековой книжкой. Я налагаю на вас штраф в размере пяти тысяч долларов за неуважение к суду. Не вы распоряжаетесь в этом зале, сэр. Здесь я командую.

– Ваша честь…

– А сейчас не могли бы мы заняться присяжными? – повысила она голос, обрывая мой протест.

Судебный пристав отворил дверь в комнату присяжных, и двенадцать членов жюри и двое запасных начали заполнять скамью. Я наклонился к Руле и прошептал:

– Вы задолжали мне пять тысяч.