Юношеские шалости
Я принес справку о своем трудовом перевоспитании, и меня восстановили в училище, снова взяли на первый курс к Анатолию Ивановичу Борисову. Пора браться за ум, решил я, и стал усердно заниматься. Первый в жизни творческий подъем сопровождался первым романом - серьезным, настоящим.
Ее звали Земфира Цахилова (корреспондентка в фильме «Два билета на дневной сеанс», жена капитана Немо в картине с Дворжецким). Талантливая, темпераментная, потрясающе красивая. «Я спустилась с гор, чтобы отдать тебе свое сердце и.» - написала она на подаренной мне фотографии.
Мы вместе ездили на практику, и этот заполненный любовью месяц я до сих пор считаю одним из самых счастливых в своей жизни. Но мы очень быстро расстались. Помню, как страдал. Затуманенными от слез глазами огляделся вокруг и увидел не менее красивую и обольстительную девушку - Валю Шендрикову. Вначале я за ней ухаживал демонстративно, чтобы показать всем, что свет вовсе не сошелся клином на Земфире, а потом увлекся и влюбился. Вскоре мы поженились. Свадьбу справляли дважды - в Ленинграде, а потом в Москве. В снятой для торжественного случая столовке нам сыпали пшеницу под ноги. Как сейчас помню, я чуть не растянулся на полу, едва не
повалив невесту. Папа сидел молча в стороне и смотрел на гульбище грустными-грустными, как у мудрой черепахи Тортилы, глазами. Он видел на три метра вглубь и прекрасно понимал, что это у меня ненадолго...
Если бы папа был здоров, он бы ни за что не допустил моего раннего брака! Но в период моего женихания он лежал в больнице, у него не было сил противостоять мне. И врачи отпустили его только на полдня ко мне на свадьбу. А вскоре его состояние ухудшилось, и я провел у его постели три месяца. Научился делать массаж сердца, снимать кардиограмму, ночью мы с ним спали на соседних койках, привязанные друг к другу за руки бинтом - чтобы я проснулся, если ему вдруг станет худо. В то время в той же больнице лежал тогда мало кому известный актер Евгений Леонов. Много -много лет спустя, когда в Киевском народном суде Москвы с меня снимали судимость, туда приехал в качестве общественного защитника Евгений Павлович - мы оба тогда работали в «Ленкоме». Он сказал судье: «Я знал Володю совсем молодым человеком, когда он ухаживал за отцом в больнице. Я тогда подумал: «Вот бы дожить, чтоб мой Андрюшка подрос и стал таким же». Судимость сняли мгновенно.
Поселились мы с Валей у меня дома и все время дрались, причем Валя умудрилась перебить весь старинный мамочкин хрусталь. Чуть что - бах! - об пол бьется тяжеленная ваза. Мама ее умоляла: «Валечка, не бей, пожалуйста, дорогую посуду. Ты лучше его голову разбей!» Но мы продолжали страстно ссориться, били друг другу морду из-за любой ерунды, а потом столь же страстно мирились. Прожили мы недолго, чуть больше года, и по обоюдному согласию тихо и мирно разошлись, но остались в нормальных отношениях и дружим по сию пору. Думаю, наш скоротечный буйный брак помог Вале впоследствии успешно справиться с ролью страстной и непокорной дочери короля Лира Корделии.
Но довольно о делах семейных. Я учился в театральном училище имени Щукина и был счастлив. Не только я, все вокруг были молодые, счастливые, влюбленные или готовые немедленно влюбиться, и все считали себя замечательными актерами.
Как-то раз мы - Саша Калягин, Валя Смирнитский, ваш покорный слуга и другие ребята-девчата с курса - собрались на пикничок. Скинулись, но собранных денег было кот наплакал. Нам с Валей Смирнитским поручили выпивку и закуску. Выпивку купили, а на закуску, бюджет которой, естественно, формировался по остаточному принципу, были выделены копейки - хватало на кильки в томате да плавленые сырки. Однако, как известно, голь на выдумку хитра. И мы решили с Валькой сделать всем сюрприз - приготовить изысканное блюдо из дичи: наловить голубей, ощипать и запечь их в глине.
Валька жил в трех минутах ходьбы от нашей «Щуки». Подоконник его комнаты на втором этаже давно облюбовали сизари, которых в то время на Арбате было видимо-невидимо. Для них мы изготовили силки - нитяные петли и насыпали на подоконник крошек. Г олуби не заставили себя ждать, слетелись к нам за считаные секунды. Но у горе-охотников дело почему-то не заладилось. Мы осторожно дергали за нитки, но хитрые птицы никак не хотели попадать в силки, а потом, видимо, смекнули, что бесплатные крошки бывают только в птицеловке, и разлетелись. Вот тебе и глупые голуби! И все же мы со Смирнитским оказались хитрее: взяли небольшой чемоданчик, вставили в него палочку-распорку, чтобы крышка оставалась гостеприимно приоткрытой, и насыпали в ловушку пшена. Прилетели голуби, покрутились, повертелись, и один из них, должно быть не самый умный, взял и зашел туда, в чемодан. Мы тут же дернули за нитку, крышка захлопнулась, и голубок оказался в ловушке. Мы занесли чемодан в комнату, открыли его - голубь выскочил и начал как сумасшедший летать от стены к стене, сея пух и перья. А мы принялись гоняться за ним и в конце концов изловили. Мне было жалко голубя, страшно было взять в руки живое трепещущее существо. Но у Вальки, кажется, был опыт дворового голубятника, он взял птичку в руки, погладил, поцеловал в клювик.
Потом мы провели с Валькой общее собрание нашего охотничьего общества и решили, что убивать и есть прекрасное живое существо негоже. В общем, отпустили неосторожную птицу.
Что же до пикника, то мы прекрасно обошлись сырками «Дружба».
По окончании «Щуки» я показался Валентину Плучеку. «Я вас беру, - сказал он мне, - но что вы играть будете, не представляю. Если я завтра начну ставить «Ревизора», а Толя Папанов играть городничего, то вы даже не «фитюлька», как сказано у Г оголя, а просто мальчишка. Ну ладно, ближайшие годы побегаете в массовках, а там посмотрим». Однако, на мое счастье, к 50 -летию советской власти ставили «Интервенцию» Льва Славина, и мне дали роль Жени Ксидиаса -экзальтированного типа, который обожает придуриваться и изображает кого угодно: от карточного шулера до большевика. Мне выпал поистине счастливый лотерейный билет, в этой роли я чувствовал себя в своей стихии. А мои партнеры! Папанов, Миронов, Менглет, Пельтцер - господи, мог ли я о таком мечтать? Эта первая роль не только дала мне известность, но и открыла «зеленую улицу» в театре, на телевидении. Она же повлекла за собой мой первый конфликт с властями.
Премьера прошла на ура. До сих перед моими глазами фонтанирующий талантом Андрюша Миронов в роли французского моряка, переметнувшегося на сторону революции, а еще в том же спектакле Миронов потрясающе сыграл еврея-куплетиста и шансонье в одесском ресторане.
После одного из премьерных спектаклей в гримерку зашла молодая женщина, звали ее Ларисой, фамилию упоминать не стану. В театре она работала инженером по эксплуатации, но, как говорится, славилась совсем другим: все мы знали, что она немножечко, ну самую малость связана с Комитетом госбезопасности - информирует о настроениях в театре. С ней держались настороженно и в то же время подчеркнуто уважительно.
- Ой, Володенька! Я только сейчас была у Андрюши. Знаете, тут пришли две замечательные молодые девушки, одну зовут Дженни Томсон, а другую...
Вот сейчас я уже действительно не помню, как звали другую, дочь югославского посла. А Дженни была дочкой американского.
- Они хотят после спектакля увидеться с вами.
- А они ничего? - поинтересовался я.
- Ничего, вполне достойные внимания.
И вот после спектакля мы встретились с двумя очаровательными девушками. Помню, закатились к Андрюше домой в Волков переулок и всю ночь пили вино, немного водочки, даже виски - у Андрюши было. Мы, известные русские актеры, читали стихи, показывали какие-то этюды, иностранки восторгались, хихикали над нашими шуточками, которые вряд ли понимали. Под утро я проводил Дженни домой, в известный всей Москве особняк в Спасопесковском переулке, там и сейчас резиденция американского посла.
Мы с Дженни стали встречаться. Она приходила на мои спектакли, потом - сидели в кафе. Когда об этом узнала мама, ее испугу не было предела. Она умоляла меня забыть об американской девочке: если не посадят, то жизнь уж точно испортят. Я обещал маме завязать с чужеземкой, но наши встречи продолжались. Да и как я мог бросить Дженни, когда у нее была своя машина, да еще с дипломатическим номером! И мы катались на ней по Москве, иногда за рулем сидел я. Водил я тогда уже неплохо, но собственной машины еще не было. Да и у кого в то время были машины?
Как-то собрались мы с Дженни в очень популярное тогда кафе «Синяя птица». От его дверей на десятки метров тянулась очередь. Я подошел к дружинникам, которые стояли у входа, и попросил пропустить нас без очереди - как-никак не простую московскую деву привел, а дочь самого американского посла. Дружинники, или кто там они были, засуетились, и через минуту нас провели к лучшему столику, а еще через несколько минут к нам, вежливо попросив разрешения, подсел молодой человек в сером. Весь вечер он просидел с нами, как будто без особого интереса прислушиваясь к воркованию парочки. Вот тут-то я впервые осознал правоту мамы.
Дженни была мне очень симпатична, но не скажу, что я был влюблен. А время мы проводили славно: таскались по моим друзьям, ужинали в ресторане ВТО на Пушкинской, а когда мама уходила к подругам расписать «пулечку», естественно, проводили время у меня дома. Так продолжалось около месяца. А потом в один прекрасный день Дженни пригласила меня к себе домой на фильм «Корабль дураков», о котором я что-то слышал и который не прочь был посмотреть.
В тот день у меня была съемка. Отснявшись, я, как был, в ковбойке, потертых джинсах и стоптанных кедах (о кроссовках мы тогда и не мечтали, точнее, не ведали об их существовании), без малейшего трепета приперся в резиденцию посла. И никак не мог понять, почему охрана смотрит на меня как на полного идиота. Когда я сказал, что пришел в гости, бравые ребята из охраны не могли поверить, что человек в такой одежде может быть в числе приглашенных. Кого -то позвали, этот кто-то сбегал еще за кем-то, тот, в свою очередь, вызвал еще одного... В конце концов меня хотя и с опаской, но все-таки впустили.
Войдя в гостиную, я тотчас понял отношение ко мне охраны. Гостей было человек тридцать. Вечерние платья, черные костюмы, смокинги. На этом фоне я выглядел дворнягой на параде элитных псов. Дженни, однако, нисколько не смутилась и подвела меня к своей матушке - милой даме лет сорока пяти, которая говорила по-русски. По-моему, я произвел на нее неплохое впечатление. А вот с батюшкой познакомиться не пришлось: посол был в отъезде. Зато мелькали знакомые лица: наш сосед по даче художник Орест Г еоргиевич Верейский, Марис Лиепа, множество других знаменитостей из мира искусства. Но больше всего мое внимание привлекли не гости, а невиданной роскоши ковер с огромным ворсом.
Чтобы по неведению не попасть впросак, я попросил знакомое - водочки. Дженни это быстро организовала, и пара рюмочек окончательно избавили меня от следов смущения. Стали рассаживаться - меня определили за столик с Дженни, ее мамашей, сестрой и еще каким-то родственником. Ловя на себе любопытные взгляды гостей, я вдруг понял, что весь вечер затеян, собственно, для того, чтобы познакомить меня с родителями, чуть позже и Дженни мне намекнула на это.
Обслуживал нас за столом старик японец. Дженни сказала: сколько себя помнит - этот человек был в их доме. Подавал он нам суши, сашими. Это сейчас рисовые котлетки с кусочками сырой рыбы под коричневым солоноватым соусом стали чуть ли не русским национальным блюдом. А тогда-то мы и слов таких не знали - суши и сашими. Потом пошли омары и креветки. Последних я знал в лицо, но не таких же гигантских размеров! А там подоспело горячее: осетринка, семга запеченная, экзотические овощи и фрукты - тоже экзотические.
Я только осмысливал съеденное и выпитое, а меня уже попросили пройти в кинозал, где каждому зрителю было предоставлено свое кресло, возле которого уютно расположились бутылочка кока-колы и пачка «Мальборо» с зажигалочкой, причем последнюю, не поверите, можно было взять с собой навсегда. Со всем этим московскому парню трудно было справиться. Я вдруг почувствовал, как дорога стала для меня Дженни. Я никогда не был расчетливым в отношениях с девушками, но не мог не задуматься о том, что высокопоставленная семья отнеслась ко мне вполне серьезно, так сказать, со всеми вытекающими последствиями. Я поделился своими мыслями с близким другом, одноклассником Чапой, Сашей Чапковским. Выслушав меня, он изрек: «Представь журнал
«Америка»: русский актер женится на дочери американского посла. И на всю обложку - твоя фотка в обнимку с Дженни!»
Мы долго ржали, обсуждая такую перспективу, и я пообещал присылать Чапе из Америки фирменные джинсы. Однако этим планам сбыться было не суждено.
Где-то через неделю меня вызвали в кабинет директора театра Левинского. Я поднялся на четвертый этаж, постучал и вошел. Таким Александра Петровича я прежде не видел: скромный, даже немного застенчивый человек (в театре его называли Мона Лиза), он был возбужден до крайности, лицо покрыто красными пятнами.
Рядом с директором на диванчике сидел седовласый мужчина в простеньких синих брюках, в голубой шелковой рубашечке с короткими рукавами. Г лаза у незнакомца тоже были голубые и очень добрые, даже какие-то слишком добрые.
- Александр Петрович, - мягко сказал седовласый, - а не оставил бы ты нас с Володей наедине?
Директор театра выскочил из кабинета.
Мы остались вдвоем. Седовласый посмотрел на меня по-отцовски, предложил сесть рядом, назвался... не помню, скажем, Иваном Ивановичем.
- Ну что, Вова? Каково без папки-то? Был бы жив, таких бы тебе пилюль навешал! Тебе русских баб мало? На хрена тебе эта американская штучка? Ты хоть понимаешь, Вова, что это дочь шпиона номер один? Ты ведь, Вовка, талантище, тебя и в «Кабачке» любят, и в этих спектаклях хорошо играешь, мы ж все знаем, мы в курсе. Тебе еще расти и расти. За границу на гастроли хочешь? А кто не хочет? Звание тебе давать пора. Хочешь звание-то? Хочешь, по глазам вижу, хочешь. Так что бросай ты эту. На фиг она тебе сдалась!
- Ну как так можно. Да я же просто. Мы с ней просто встречаемся, она моя подруга.
- Знаю, Вовка, как встречаетесь, знаю, какая она твоя подруга. В общем, бросай ты это дело, пока не поздно. Был бы папка, он бы тебе. Впрочем, как знаешь. Не маленький. Думай.
Не попрощавшись, он вышел из кабинета, и появился Александр Петрович. Он в жесткой форме недвусмысленно дал мне понять: если я хочу остаться в театре, то должен немедленно послать Дженни Томсон к такой-то матери.
Тут я, пожалуй, первый раз в жизни смалодушничал - попросил маму не подзывать меня к телефону, если позвонит Дженни. А она звонила, звонила несколько дней подряд, пока - девчонка была неглупая - не сообразила, что произошло. После этого ее звонки прекратились. Мне же просто не хватило мужества объяснить ей, как я боюсь потерять театр, в котором была вся моя жизнь.
С Театром сатиры у меня связано множество воспоминаний - смешных, трогательных и тяжелых.
Как-то в шестьдесят девятом году мы всем театром отправились на вечер Романа Ткачука, пана Владека из «Кабачка», в Дом журналиста. После банкета битком набили «маленький зелененький нахальный «запорожец» - так окрестил только что появившуюся у меня первую машину Миша Державин - и отправились на съемки фильма «В тринадцатом часу ночи», где все снимались: Мишулин, Ткачук, Папанов и я. Изрядно поддавший Анатолий Дмитриевич сидел рядом со мной и неподражаемым голосом Волка из «Ну, погоди!» басил: «Вова, ты самый мой дорогой и любимый артист. Доленька, вырастет моя дочь, женись на ней. Будь, Доленька, моим зятем!» При этом он крепко обнимает меня, пытаясь поцеловать. Я не удерживаю руль и сильно колочу бортом «нахального» по чугунной изгороди Тверского бульвара. «Доленька, не расстраивайся, буду тестем -куплю тебе новую машину!» - успокаивает меня веселый Анатолий Дмитриевич.
Элем Климов, который снимал картину, сразу же учуял, что Папанов выпивши, и решил учинить в назидание молодым публичную казнь маститого актера. При всей съемочной группе он вдруг изрекает: «Актер Папанов не в форме. Съемка отменяется. Вся неустойка за счет Папанова». На обратном пути уже совсем не веселый, а ужасно расстроенный Анатолий Дмитриевич снова рядом со мной: «Доленька, у меня нет таких денег, меня посадят».
Подъехали к его дому, я собираюсь уезжать, но Анатолий Дмитриевич не отпускает, буквально цепляется за меня: «Доленька, проводи меня, я Надю боюсь». (И не без оснований: Надежда Юрьевна настоящая казачка - статная, строгая, решительная.) Дома он ни в какую не хотел укладываться в постель. «Наденька, дай мне выпить, меня скоро посадят», - чуть не плача, умоляет Папанов. После долгих препирательств строгая жена со злости наливает в пивную кружку полную бутылку рома. Анатолий Дмитриевич отпивает несколько глотков и успокаивается до утра.
Я очень любил Анатолия Дмитриевича и боготворил его как актера. Он был человеком с очень сильным мужским началом и потрясающим чувством юмора. И я, не опасаясь обид, с удовольствием его пародировал. Иногда он сам просил меня: «Ну, Доля, ну покажи, покажи, как я говорю. А вот и нет. Неужели я такой, так по-дурацки говорю, как ты показываешь?»
Однажды я записывался на радио в детской передаче, кажется, она называлась «Звездочка». Играл я очень серьезную роль: не то Лужи, не то Лепестка, - и вполне был в образе. Режиссер передачи Анна Александровна Кржаневская попросила меня сыграть еще и Солнышко - исполнитель этой роли запаздывал: «Запиши несколько фраз, но только другим голосом».
И черт меня дернул произнести в микрофон голосом Анатолия Дмитриевича: «Мальчик! Я протягиваю свои руки-лучики к тебе. Я грею тебя, глажу тебя по головке. Взгляни наверх, это я, Солнышко».
Дня через три Театр сатиры едет на гастроли в Ленинград. Умывшись, с полотенцем на шее, я иду по вагону к себе, прохожу мимо соседнего купе и слышу голос Надежды Юрьевны. «Толька-то мой совсем сдурел, - кому-то рассказывает она. - Вчера включила радио, а он Солнышко играет. Совсем обалдел! Трехминутная роль в детской передачке. И это народный СССР!» «Боже, - подумал я, - что бы она сделала со мной, знай, кто на самом деле говорил за это самое Солнышко».
А несколько раз я ее нарочно разыгрывал. Подхожу к Надежде Юрьевне в очереди театрального буфета и говорю ей в спину:
- Надя, возьми мне две порции сосисок.
- Толя, какие тебе еще сосиски, ты же только что ел... Тьфу ты! Опять ты меня, Володька... Ну сколько можно?
Анатолий Дмитриевич любил и умел выпить. Если пил, то всерьез - как настоящий русский мужик, и остановить его в такие периоды было неимоверно трудно. Но случалось, Папанов завязывал: пить понемножку, как разрешали врачи, не умел и не хотел. Однако не отказывал себе в удовольствии посмотреть, как выпиваем мы, его молодые партнеры. Саша Пороховщиков, Боря Кумаритов, царство им небесное, и я брали бутылочку и после спектакля грамм по сто пятьдесят выпивали. Вот он и спрашивал:
- Вовка, сегодня будете пить после спектакля?
- Да, Анатолий Дмитриевич, взяли бутылку.
- Без меня не пейте!!
- А вы будете?
- Не твое дело. Я не буду, но без меня не пейте.
И вот, значит, мы ждем его. Он приходил к нам, приносил с собой прикрытую тарелочку... оказывается, в антракте брал в буфете винегретик какой-нибудь, капусточку.
- Это чтоб вы без закуски не надрались. Ну, давай разливай, наливай! - руководил он. - Ну, неровно, ты же переливаешь. Вот так, смотри, теперь на троих ровненько. Вот так вот. Ах! Достало тебя? Ох, хорошо! А теперь закуси. - Потом вздыхал и говорил: - Ну ничего, ничего, ребятки, и мой час придет, и я свое возьму.
Дорогой Анатолий Дмитриевич, царство тебе небесное!
Я уже упоминал, что моими партнерами в этом замечательном театре были и Андрей Миронов, с которым мы вместе росли в подмосковном писательском поселке Красная Пахра, и Татьяна Ивановна Пельтцер, удивительная актриса и яркий человек. Она дружила с моей матерью и Валентиной г еоргиевной Токарской - известной актрисой, которая много лет просидела в лагерях из-за романа с известным кинорежиссером Алексеем Каплером. Частенько они собирались вечером у одной из них расписать «пулечку». Заядлые преферансистки, предварительно оговорив место «сражения», загодя готовили салатики с бутербродами, выпроваживали домочадцев и под коньячок или водочку во всеоружии сходились за карточным столом.
Это были настоящие сражения! Они беспрерывно курили и отчаянно орали друг на друга: «Зинка, куда ты, дура, с червей ходишь!» - «Таня, еще одно слово, и я все брошу к чертовой матери!» - «Это ты, идиотка, с пик пошла!» - «Я?! Сама с ума сошла!» - «Девочки! Прекратите!» И в семьдесят они оставались девочками. После игры долго не могли прийти в себя и на следующий день перезванивались: «Нет, Валя, ты видела, как Танька на мизере, дура, чуть семь взяток не схлопотала?!» - «Ну а Ольга, мать ее, вышла с пик вместо червей!» Ну чем не праздник души! Праздник четырех ярких душ.
Запомнился рассказ мамы. Когда я сидел в лагере, она приезжала меня проведать. Это были желанные, но очень трудные свидания. Мама ехала через всю Россию, несмотря на больное сердце, тащила полный чемодан яств для своего непутевого сына. Так вот, возвращается она, счастливая после свидания со мной, в Москву и рассказывает Татьяне Пельтцер: «Вовка-то каким красавцем стал: похудел, ему так идет лысая голова, оказывается, у него идеальной формы череп! Идет, плечи расправил, бушлат расстегнут, грудь колесом, глаза горят.» Пельтцер слушает-слушает восторги матери ссыльнокаторжного и, усмехаясь, замечает: «Ну ты, Зинка, совсем уж. Тоже мне декабрист. Прямо Бестужев-Рюмин!»
Татьяна Ивановна за словом в карман не лезла, и в театре ее побаивались - могла отбрить будь здоров! Ее опасался даже сам Валентин Плучек. А командовала всем его жена Зина, у нее, иначе не скажешь, руки были по локоть в актерских слезах. В театре ей нужны были покорные, сломавшиеся люди. Я же дружил с ее врагом - Аросевой, что было равносильно самоубийству. Ольгу Александровну из-за бешеной популярности ее пани Моники из «Кабачка», из-за всесоюзной славы тронуть не смели, хотя Плучек острил на нее зубы, не давал ролей, и она годами сидела в простое. А вот от меня избавились запросто. У нашего главного администратора умерла жена, естественно, я вместе со всеми был на похоронах и опоздал на спектакль. Меня тут же выгнали.
Сниматься в знаменитом «Кабачке —Тринадцать стульев”» меня пригласили вскоре после поступления в Театр сатиры. Приглашение было большой удачей для меня. «Кабачок» пользовался огромной популярностью, далеко превосходящей рейтинги гремящих ныне сериалов вроде той же «Бригады». Оно конечно, в те времена телезрителям вообще смотреть было нечего, так что на безрыбье. И все же «Кабачок» был явлением, по сути дела первым сериалом на советском телевидении - когда до «мыльных опер» начала девяностых оставались десятилетия. В часы, когда шел «Кабачок», резко падало число преступлений, сокращалось потребление воды: людям было не до грабежей, готовки на кухне, мытья. Понятно, что герои нашего нехитрого сериала становились всенародными любимцами.
В «Кабачке» я играл пана Пепичека - этакого молодого дурашливого красавчика. Популярность мне чрезвычайно льстила. Автографы раздавал на улице сотнями, с приглянувшимися девушками знакомился в доли секунды. В общем, почувствовал вкус славы.
Помимо славы, участие в «Кабачке» давало нам и другие преференции. Вот пример. С описываемых мной перемен по сию пору очень популярна другая телепередача, я имею в виду КВН, в которой, как всем известно, есть конкурс «Домашнее задание». И вот как-то раз Юлий Гусман - ныне всем известный деятель театра и кино, а тогда капитан бакинской команды КВН - пригласил «Кабачок» принять участие в их домашнем задании.
Гусман со своей командой, вернее, их спонсоры (такого слова, правда, мы тогда не знали) арендовали банкетный зал ресторана «Баку», что на улице Горького, ныне Тверской. И вот мы - пан Вотруба, пан Профессор, пани Моника, пани Катаринка, пан Ведущий и пан Пепичек, ваш покорный слуга - по мягкому ковру шествуем к низким столикам, ломящимся от красных помидоров и яркой зелени - и это в разгар московской зимы, когда в овощных магазинах только гнилая картошка да грязная морковь! - к столикам, заставленным баклажанчиками с орехами, аджабсандалом, кюфтой, говурмой и еще какими-то азербайджанскими закусками, названия которых лучше не вспоминать, чтобы не истечь слюной. А потом - суп пити, а потом миниатюрные шашлычки, шашлыки из осетрины с гранатовым соусом наршараб... И все это называлось «Чайхана «Тринадцать стульев». Просто гениальная режиссерская находка Юлия Соломоновича Гусмана, тогда просто Юлика...
Во время застолья мы и отсняли несколько кабачковских миниатюр на кавээновскую тему и с домашним заданием справились. Еду хорошо помню, содержание миниатюр забыл напрочь. Выходит, из всех искусств самым важным для нас является вовсе не кино, а кулинария.
С той поры дружу с Юлием Соломоновичем, а несколько лет назад снялся у него в фильмах «Парк советского периода» и «Не бойся, я с тобой - 2». Жаль только, что сценарист с режиссером не придумали ни одной сцены в ресторане «Баку».
Не знаю, как в других городах Союза, но мы по рассказам выезжавших за рубеж счастливчиков знали о существовании валюты и ее короля - доллара. Известно было, что при официальном курсе приблизительно 66 копеек за доллар он на черном рынке стоит от трех до пяти рублей. И еще все прекрасно знали, что интерес к валюте чреват статьей Уголовного кодекса и приличным сроком. От одного слова «валюта» люди вздрагивали, но кое-кто ею все-таки занимался. Что же касается меня, об опасности я был наслышан, но знал и о выгодах. И не более того.
После изгнания из Сатиры я работал в Театре миниатюр. По сравнению с другими театрами там был вполне приличный заработок - нам платили по концертным ставкам, по семь-восемь рублей за спектакль, которых у меня набиралось свыше двадцати в месяц. А оклад в той же Сатире при той же занятости не превышал сотни.
Получив в кассе довольно-таки серьезную - месяц выдался удачным - зарплату, я возвращался домой и по пути заглянул в магазин «Грузия» на Горького. Купил на ужин колбаски, хлебца, бутылочку винца и шел, беззаботно помахивая авоськой, к себе на Дегтярный. Возле гостиницы «Минск» мое внимание привлекла любопытная сцена: швейцар отпихивал грудью хорошо одетого мужчину, который пытался протиснуться к гостиничной двери.
- Я хочу кушать! У меня есть деньги, - горячился мужчина. Он говорил на почти правильном русском, но с сильным акцентом. - Я готов платить деньги!
- Валютой у нас не платят. Мы валюту эту, разные ваши доллары, не принимаем, - сердито твердил швейцар. - Тут вам не банк, у нас тут кушают. Не пущу!
- Но как же? Я очень хочу кушать! Это настоящий деньги. Это не может быть, не должен быть! Пустите меня! Где директор?
- Какой тебе директор?! Я вот сейчас милицию вызову, тебе дадут валюту. Ишь ты!
Иностранец постоял минуту, осознал, что здесь не банк, а кушают, и, чертыхаясь на английском, пошел в сторону площади Пушкина. И вдруг до меня доперло, что передо мной открылся легкий и безопасный шанс купить валюту. Я подошел к ее владельцу сзади и, почему-то стараясь говорить на ломаном русском языке, спросил у него:
- Простите, пожалуйста! Вы хотел поменять валюту?
- Да, я хотел, но нигде не есть поменять.
По моему предложению мы отошли в сторонку, и я спросил, почем он меняет.
- Я не знать, - ответил голодный иностранец.
- Ну, вообще это стоит шестьдесят шесть копеек за доллар, - сказал я, - но могу дать даже рубль.
- Очень хорошо, - обрадовался он, видимо довольный предложенным мной обменным курсом, - у меня есть сто, нет, двести долларов, вы мне даете двести рублей.
Путем несложной арифметики я прикинул, что, заплатив сейчас двести рублей, а потом сдав доллары пока неизвестным мне барыгам, допустим, по четыре рубля за штуку, получу без вычетов за бездетность аж шестьсот рублей - моя зарплата в театре за три-четыре месяца. От такой перспективы закружилась голова. Трясущимися руками я отсчитал ему две сотни рублей, принял двести живых долларов, и мы расстались.
Я шел по родному Дегтярному переулку. Спина намокла, мелко стучали зубы. Мне казалось, что за мной уже идут топтуны, стукачи, менты, кагэбэшники. Я непрестанно оборачивался - сзади никого не было, значит, маскируются, прячутся в парадных и подворотнях. Выбросить доллары в канализационную решетку? Нет, отказаться от добычи я не мог. Впрочем, преследователей я так и не обнаружил.
Я пришел домой, достал две сотенные долларовые бумажки, посмотрел, пощупал, понюхал. Что с ними делать? Оставлять дома никак нельзя - не дай бог, придут с обыском. А откуда им знать мой адрес? Проследили все-таки, когда я возвращался домой? А может, задержали моего иностранца, и он на допросе сказал им, где я живу. Но я ему своего адреса не называл.
Голова шла кругом, я ничего не соображал. Но ясно понимал: улику, свидетельство моего валютного преступления надо спрятать, спрятать, спрятать... Я завернул преступные деньги в несколько целлофановых пакетов, сверху перевязал изолентой и, сунув сверток в бачок коммунального туалета, пошел спать. Не спалось. Сейчас придут с обыском, в комнате ничего не обнаружат, естественно, станут искать в сортире и тут же найдут. Скажу - не мое. А отпечатки пальцев?..
Я вскочил, схватил пакет, оделся - дело было зимой - и выбежал на улицу. Второй час ночи, ни живой души.
Окно моей комнаты на первом этаже выходило во двор. Рядом с окошком свисала с крыши жестяная водосточная труба, обрывавшаяся в полуметре от запорошенной снегом земли. Воровато оглянувшись, я сунул в трубу сверток и замаскировал его пригоршней снега. Вроде бы надежно.
Вернулся домой, разделся, лег, попытался уснуть. Тщетно. Повертевшись минут сорок, я понял, что отпечатки моих пальцев просто ждут милицию, которой лень приходить с обыском ночью. Снова оделся и вышел на улицу. Забрал сверток из трубы, понес его в соседний двор, проходной, где под качающимся на ветру фонарем стояли соседские гаражи. Место просто идеальное, ничего не скажешь. Кто станет искать мою валюту в чужом дворе? Я обогнул один из гаражей, руками выкопал ямку в снегу, закопал в ней сверток и сверху положил кусок кирпича. Вот теперь я был спокоен. Вернулся к себе и тут же заснул. А когда утром проснулся, твердо знал, кто поможет мне с выгодой распорядиться свалившимися на мою голову долларами.
В нашем дворе жил друг моего детства, замечательный человек Иосиф Г лоцер, или, как мы его
1 1 Т I 1 ^ »\Т/» ЧУ
звали, просто Еник. Талантливый, искрометный, чрезвычайно неординарный во всем. Жесткий и требовательный в деловых отношениях, отзывчивый, всегда готовый прийти на помощь, безотказный, добрый с близкими и друзьями. Судьба его сложилась трагически. В конце девяностых он погиб от пули наемного убийцы. Уйдя из жизни, он оставил мне светлую о себе память и младшего брата Юру, с которым мы уже много лет идем по жизни рядом.
О Юре Г лоцере я еще расскажу. А в то утро, едва продрав глаза, я позвонил Енику:
- Еник, дорогой, у меня есть двести долларов!
- Замечательно! Рад за тебя.
- Помоги обменять их на рубли. У тебя есть связи?
- О чем ты говоришь, Володя!
Я чувствовал, как он радуется, что может помочь мне.
- Какие проблемы? Давай тащи свои бабки.
- Сейчас буду, - весело сказал я и побежал за надежно спрятанными долларами.
Подбежал к гаражу, обошел его и... И увидел, что мой тайник разрушен - снег раскопан, кирпича на месте нет. Может, я ошибся, перепутал место? Я бросился к соседнему гаражу. Нет, явно не здесь. Вернулся на прежнее место. Коченеющими руками метр за метром перерыл, перековырял землю вокруг обоих гаражей - никаких денег не было. Оглянувшись по сторонам, я увидел скамейку и все понял. Наверняка ночью здесь была влюбленная парочка. Они все видели и раскопали мой тайник. Я бросился к Енику.
- Ерунда, - спокойно сказал Еник, выслушав мой сбивчивый рассказ. - Успокойся. Сейчас найдем твой клад. Для Дендика это что два пальца. Дендик, ко мне!
Дендиком звали любимого добермана Еника. Этот симпатичнейший и добрейший пес ни особым нюхом, ни особым умом не отличался. Но своя собака всегда лучше всех и всех умнее. В общем, Еник в Дендика верил. И, увы, переоценил его возможности.
Мы подошли к гаражам. Дендик покружился на месте происшествия, обильно пометил гаражи и полез лизаться ко мне и к Енику. Впрочем, предъявлять претензии собаке мы не имели ни малейшего права - ни один в мире пес не найдет того, чего уже нет. Ясно было, что до нас здесь кто-то уже побывал.
Чтобы утешить незадачливого валютчика, Еник повел меня в шашлычную, напоил, накормил и успокоил: плюнь, не последние. И был абсолютно прав - пропавшие доллары были отнюдь не
чу чу чу X X Г\
последней в моей жизни валютой. Из-за нее я в конце концов и сел. За валютные операции.
В моем характере всегда проглядывала этакая жилка предприимчивости. Родись я на три десятилетия позже, может быть, стал бы не актером, а бизнесменом. Сейчас-то бизнес в почете, а тогда карался по закону. Как бы то ни было, первая неудачная валютная операция меняя здорово раззадорила. И мы с моим новым дружком Ленькой Лазаревым, которого я приобрел в Театре миниатюр, пустились во все тяжкие. У него было прозвище Слон, которое категорически противоречило его житейскому и деловому темпераменту. Вот уж кто был бизнесменом по призванию! Он прекрасно разбирался в живописи, в архитектуре и привил мне любовь к искусству. И к деньгам, кстати, тоже.
Ох как весело жили мы с моим дружком Ленькой в начале семидесятых! Как лихо крутились! Молодые, веселые, здоровые. Успех в театре сам собой переливался в успехи на других жизненных пространствах. Что-что, а прикидываться, дурачиться, устраивать розыгрыши мы, актеры Театра миниатюр, умели. Вся наша жизнь, жизнь столичных гуляк, была веселой игрой, которая, между прочим, требовала денег.
В театре, как я уже говорил, заработок у нас был вполне приличный. Однако на веселую жизнь этого не хватало. Пару раз гульнем с девчонками в ресторане - и пустые, как турецкий барабан. Соси лапу до следующей получки. Так и жили. Где-то могли словчить, но в конфликт с УК не вступали.
Слон был питерский и часто навещал свою матушку в Ленинграде, а я с ним за компанию. С поезда сразу направляемся к Лене домой, тетя Ася заждалась сына - стол уже накрыт: любимая Ленькина фаршированная рыбка, пышный омлет, штрудель с маком. Плотно закусываем и - в люди, на Невский. Я стеснялся подойти к девушке на улице, а Слон не мог пропустить ни одной юбки.
«Ради бога, извините, девушка. Это не вас я вчера видел на премьере в Доме кино? Нет? Странно. Ну просто одно лицо! Ой, совсем забыл, хотите, я вас с живым паном Пепичеком из «Кабачка» познакомлю? Вова, иди сюда, что же ты такой стеснительный? Это же подружка моей сестры от второго брака Людочка. Как вас зовут? Аня? А это Вова. Он у нас артист популярный, мы теперь все вместе дружить будем. Ой, я совсем забыл спросить, Анечка, как вашу подругу-то зовут, ту красивую, которой мы сейчас звонить будем, на вечер договариваться?»
Под таким натиском девчушка, естественно, теряется, смущенно хихикает, пялится на мою телевизионную рожу. Дамами на вечер мы обеспечены. Пора решать финансовые проблемы.
Перед отъездом в Питер всю свою наличность мы обратили в товар - японские часы «Сейко» с красивыми броскими циферблатами. Тогда они только появились и были большим дефицитом. Брали мы их у московских спекулянтов оптом, штук по десять, продавали поштучно и получали приличный навар.
Вот Слон видит усатого, хорошо одетого кавказца и без всякой подготовки бросается к нему. Я понятия не имею, что мой дружок станет лепить на этот раз, но верю в его неисчерпаемую фантазию и знаю, что мне предстоит с ходу включиться в придуманный Слоном этюд. Итак, Ленька подлетает к кавказцу и с ходу начинает тараторить: «Прости, Резо, что опоздали, но с красным циферблатом, как ты просил, не было, пришлось ждать. Зато смотри, какие красавцы, как ты просил для папы, “Сейко” пятый номер». И вертит перед растерянной физиономией кавказца красавцами часами. Растерянная жертва хлопает глазами. Слон ойкает и бьет себя ладонью по голове: «Ради бога, простите, я вас за нашего знакомого принял, ради бога, простите». Но усач уже на крючке: «Слушай, ара, покажи мине часы, я тоже такой хочу». - «Что вы, что вы! - смущается Слон. - Это нехорошо, мы ведь уже с Резо договорились, нельзя человека подводить. Он своему папе на день рождения хочет несколько штук подарить, просто, наверное, опаздывает, сейчас подойдет». - «Какой Резо, зачем Резо? - кипятится кавказец. - Несерьезный он человек, если опаздывает. Покажи их мне, у меня тоже папа, тоже родился». - «Нет, нет, - упирается Ленька, а сам вертит часы перед его глазами. - Вы что! Резо грузин, человек богатый, ему такие часы нужны, иностранные, японские новые, “Сейкой” называются, очень дорогие. У вас и денег не хватит». Это уже удар в пах. «У кого не хватит, у меня не хватит? У Резо хватит, а у меня не хватит? Я пять куплю». - «А у нас пяти нету, - твердым голосом заявляет Слон, - у нас только шесть». Тут вступаю я: «Знаешь что, Леня, нельзя таким быть, что ты все Резо да Резо, может быть, человеку нужнее. У него тоже папа». - «Вот! Друг верно говорит! Тебе как зовут?» - «Вася», - застенчиво отвечаю я. «Вася верно говорит, он тебе настоящий друг, идем в сторону, часы смотреть будем».
Через пять минут сделка завершена: три пары часов по пятьсот рублей каждая переходят в собственность счастливого покупателя. Нам они обошлись в триста, так что мы со Слоном с ходу заработали по шестьсот. Неслабо. Через пару часов, сыграв несколько этюдов, мы с не меньшей выгодой избавляемся от остального товара и возвращаемся к тете Асе отобедать.
После обеда Ленька минут двадцать отдает сыновний долг, рассказывая маме о своих трудовых буднях. Но вдруг спохватывается и кричит: «Доля, ну ты чего сидишь? Мы же так в театральную библиотеку опоздаем». Он чмокает мать, и мы снова мчимся в центр. В антикварном магазине покупаем каминные часы или парные канделябры. Мы оба неплохо ориентируемся в антиквариате и твердо знаем, что в столице это уйдет по меньшей мере в полтора-два раза дороже.
Вечером ресторан с девчушками, а потом жаркая ночка у них дома. На следующий день отдых, банька, вечерний поход в БДТ или к Акимову, после чего, попрощавшись с тетей Асей, ночной «Стрелой» в спальном вагоне отбываем в Белокаменную.
Как говорится, красиво жить не запретишь.
Впрочем, ездили мы не только в Питер. Ленькины познания в иконописи очень пригодились нам на гастролях по городам и весям провинциальной России. В каком-нибудь захолустном городке мы первым делом спускались в гостиничный ресторан и так, между прочим, спрашивали у официанта: как пройти в самый старый район, с сохранившейся дореволюционной архитектурой, где раньше проживало духовенство и купечество?..
Мы шастали по домам, представляясь то сотрудниками киностудии, покупающими иконы и предметы старинного быта для исторического фильма «Тайная страсть Ивана Грозного», то погорельцами, не мыслящими дальнейшей жизни без сгоревшего иконостаса, то увлеченными своей работой музейщиками, которым для какой-то новой экспозиции не хватало самой малости - из красного дерева сервантика запрошлого века. Да мало ли кем мы представлялись! Мы были добытчиками. Ведь все равно это добро - канделябры, фарфор, иконы - гнило в чуланах, на чердаках, выбрасывалось на помойки.
Собранные раритеты мы реставрировали, а потом продавали, часто за валюту.
Тогда для нас это была забавная игра, но жизнь все расставила по местам. Мне потребовалось немало времени и борьбы с самим собой, чтобы осознать: нельзя наживаться на том, что для других свято. А потом я пришел и к осознанию духовного начала человека. И когда в моей жизни появилось самое для меня дорогое - моя дочь, я вместе с ней принял крещение...
Однако это случилось много позже, а тогда вторая, «закулисная», жизнь не мешала мне стать ведущим актером и переиграть множество главных ролей. Жизнь была сплошным праздником -водились деньги, игрались роли. Вскоре в Питере я на улице случайно познакомился с девушкой. Позже она стала моей женой и переехала ко мне в Москву. Жили мы хорошо, в полном согласии, правда, недолго - ровно год.
В то время у меня появился новый знакомый по прозвищу Сказочник, который профессионально занимался валютными операциями. Как-то мы со Слоном что-то ему продали, а он расплатился с нами частично деньгами и чуть-чуть золотыми червонцами. Эта мелкая, по нынешним временам копеечная, сделка обернулась для меня большой бедой.
В одно прекрасное утро ко мне домой нагрянули с обыском. Человек двадцать людей в штатском перевернули вверх дном всю квартиру и нашли сумасшедшую ценность - две золотые монеты. Но этого оказалось достаточно, чтобы увезти меня на Лубянку - дело было в ведении КГБ.
На допросе я быстро смекнул, что Сказочник засыпался на серьезной - иначе им не занялась бы Лубянка - валютной операции, его взяли, он дает показания и сдал меня. Следователь хотел получить от меня показания на Сказочника и, понимая мою роль мелкой сошки, сказал: «Колись, Долинский. Лучше проходить по делу хорошим свидетелем, чем плохим подсудимым». Колоться я не стал, твердо стоя на том, что проклятые золотые червонцы остались мне от бабушки. Однако перепугался основательно и, когда меня, ничего не добившись, отпустили, прямо с Лубянки помчался к своему двоюродному брату Мише Вишневскому - мужику тертому, прошедшему огонь, воду и медные трубы. Мишаня одобрил мое поведение на допросе, но успокаивать меня не стал: «Дело серьезное, от тебя так просто не отвяжутся. Главное - ничего на себя не брать, «да» успеешь сказать на суде. Не видел, не помню, не знаю...»
Прошел месяц, меня не трогали, и я стал понемногу успокаиваться. И зря. Однажды я вышел из дому за сигаретами и не вернулся. На улице меня ждали - запихнули в «Волгу» и увезли в Лефортовский следственный изолятор. Безутешная супруга повела себя отнюдь не как жена декабриста. Она тут же меня бросила, выписав из квартиры и распродав все мои личные вещи. Бог ей судья.
