в пути

Наконец-то шоссе. Машин все меньше, переключаю на пятую. Дай Бог здоровья Катрин!

— Тебе необходима машина, — сказала она.

Об этом я не задумывалась. Но сразу поняла: она права. Конечно же, мне нужна машина — иначе я не смогу жить в Хестеруме.

— У Мартина была старая «тойота». Может, купишь?

Я молча кивнула. Загадочный супруг Катрин. Умерший или сбежавший? Я не знала и так никогда и не решилась спросить.

— А ты сама как? И дочка?

Катрин задумчиво посасывала ложечку.

— У нас у обеих по машине. Та нам не нужна — просто стоит и пыль собирает.

— Где это?

— В гараже на Упландсгатан. Что мне обходится в пятнадцать тысяч в месяц. Ты оказала бы мне услугу…

Я улыбнулась поверх крем-карамели. Ну, если так…

И вот теперь, спустя всего несколько часов, я сижу в красной «тойоте» модели 1995 года и жму на газ. Багажник забит коробками со склада, на заднем сиденье три комода одежды из другой жизни. Мебель привезут грузовиком через несколько дней. Еще место для нее найди.

Включаю магнитолу, яростные аккорды электрогитары заполняют салон. Я поспешно выключаю ее. Что ли, Мартин был не только член суда второй инстанции, но и фанат тяжелого рока? И не тут ли кроется объяснение необычайного участия, с которым отнеслась ко мне Катрин? Как она говорила? Я так любезна только с теми, кого могу понять? Меня она смогла понять. И содеянное мной. Это кое-что объясняет — про нее и про Мартина.

Рука снова тянется к магнитоле, но я уже настороже. Прикручиваю звук до минимума и ищу другую волну. И, конечно, нахожу «П-1». Ровный женский голос зачитывает вечернюю программу. Он ассоциируется с джемпером и жемчужной ниткой на шее, нарядными лодочками и любезной улыбкой. Всей этой нормативной феминистичностью, как выразилась бы Сиссела, кодов которой мы никогда толком не понимали. Но женщина на радио знает о них все и оттого чуть понижает голос, переходя к очередному пункту программы. Вот к этому, сообщает ее интонация, следует отнестись со всей серьезностью.

— А в девятнадцать тридцать пять — литературная передача. Торстен Матссон прочтет окончание своего романа «Тень»…

Бросаю взгляд на часы на приборной доске. Осталось сорок минут. Восемь миль. И еще тридцать минут с голосом Торстена. Шесть миль. Почти полдороги. Вот и хорошо, а потом можно остановиться и поужинать в каком-нибудь мотеле.

Торстен единственный не поплыл с нами через озеро.

Он постоял на пляже, глядя вслед, но не помахал в ответ, а, сунув руки в карманы, повернулся спиной и пошел прочь, к дому и машине. Придется ехать всю ночь, чтобы успеть на первый утренний паром в Турку. Литературный фестиваль в Финляндии. Никак нельзя пропустить. Очень жаль, но, он надеется, мы поймем…

Разумеется, мы должны были пожениться в канун Мидсоммара. И, разумеется, бракосочетание должно было происходить в старинной церкви, что как раз между Несшё и Хестерумом. Так хотели Хольгер с Элисабет. Родители Сверкера. Все расходы легли на них, после того что случилось с моими родителями.

— Пусть будет, как они хотят, — сказал Сверкер. И все было, как они хотели.

Подвенечное платье сшили, конечно же, в Буросе, у лучшей портнихи на фабрике Сундинов. Костюм Сверкера — от кутюрье из Ротари-клуба. Кольцо — фамильное, от Сверкеровой прабабушки по отцу. Меню свадебного стола составлено одной из родственниц, владелицей ресторана в Гётеборге, которая, к огромному сожалению, не смогла приехать, но прислала в качестве подарка двух поварят. Свадебный букет и мой венок соорудила Агнес, сестра мамы Сверкера из Венерсберга, преподавательница флористики.

А сами мы купили колготки и туфли. Красивые, кстати, колготки и туфли.

Ночью перед свадьбой мы должны спать в отдельных комнатах, решила Элисабет. Все было, как она хотела. Поэтому утром накануне Мидсоммара я проснулась одна. Было совсем рано, но спать не хотелось, я тихонько вылезла из постели и прокралась в холл. В доме было очень тихо, но я знала, что тут полно народу. Мод и Магнус жили тут уже неделю, Сиссела, Пер и Анна приехали вчера вечером, как и бесчисленная сундинская родня. Тетки по отцу и матери обнимали меня, старательно разглядывали и целовали в щеку, а дядья по отцу и матери толпились сзади и говорили, как Сверкеру повезло. Я улыбалась всем как могла, а в остальном пусть будет, как они хотят. Журналисток из вечерней газеты в их мире не существовало. Для них там просто не было места.

Поздно вечером, после сокрушительного угощения, чуть покачивающийся Хольгер взял меня за руку и вытащил на середину зала.

— Вот девушка, которая понесет имя Сундинов дальше, — изрек он. Лицо у него покраснело. Галстук съехал набок.

Я глядела в сторону, туда, где сидел за столом Бильярдный клуб «Будущее». Стул Сверкера оказался пуст. Мод скрестила руки на груди. Анна и Пер улыбались. Сиссела подняла брови чуть не до самых корней волос. Я вопросительно посмотрела на нее. Как мне себя вести? Сиссела пожала плечами.

— Что значит жить по-сундински? — Хольгер огляделся. — Знаешь? Знает тут хоть кто-нибудь, что значит жить по-сундински?

Я открыла рот и тут же закрыла. Разумеется, мой ответ даже не предполагался.

— Э, дружочек, — продолжал Хольгер. — Жить по-сундински — значит наслаждаться жизнью. Пить вино жизни большими глотками. Много работать. Много любить. Сознавать свое право наслаждаться плодами своих трудов. И не подчиняться этой шведской уравниловке. Никаких тебе «не высовывайся!» Вот что такое жить по-сундински!

Его качнуло. Я улыбалась как могла любезно, глядя в сторону Бильярдного клуба «Будущее». Куда запропастился Сверкер?

Хольгер ущипнул меня за щеку.

— Эта цыпочка, — он захихикал. — Эта цыпочка не ходит на цыпочках, она создана, чтобы жить по-сундински. Она много работает, хоть работенка у нее и паршивая, прямо скажем. Пишет в социалистической газетке, с этим надо на самом деле…

В зале стало тихо. Тетки по отцу и тетки по матери по-прежнему улыбались, разве что не так широко, как миг назад, дядья по отцу и дядья по матери откинулись на спинки, явно развеселившись. Элисабет уперлась взглядом в тарелку. Мод сидела прямая как палка, нахмурив лоб и старательно не глядя на отца. Хольгер как-то подобрался и снова оглядел зал.

— Но, как уже сказано, малышка создана, чтобы жить по-сундински. Она станет много работать. И много…

Я попыталась отстраниться, но он схватил меня за плечо. Может, поэтому я и не заметила, что в тот же момент он вынул другую руку из кармана брюк. И вдруг ощутила ее на своей груди — вначале легкое поглаживание, а потом он ущипнул меня за сосок.

— … много любить. Это уж пусть сударь мой сын позаботится. Он-то умеет жить по-сундински!

Время в зале остановилось, билось лишь одно сердце, дышали одни легкие, моргали только одни глаза. Хольгера Сундина. Остальные присутствующие на миг застыли и онемели, потом послышался звук отодвигаемого стула. Кто-то встал.

— Извините, — сказала Сиссела. — Мне надо выйти.

Вино доливалось в недопитые бокалы. Разговор возобновился. От столов поднимались вежливые смешки. Все Сундины были заодно. Ничего этого не было. Анна и Пер к ним присоединились. Как и Магнус.

— Да нет, — сказала Анна чуть позже, когда мы сидели на мостках. — Нет. Я бы заметила.

— Думаю, это у тебя нервишки шалят, — сказал Пер. — Анне тоже мерещилось невесть что перед свадьбой. Да, милая?

Он положил руку ей на плечо. Анна прижалась к нему, улыбаясь.

— Ага, прямо не в себе была. Навыдумывала всякой всячины.

Сиссела чернела тенью в синих сумерках.

— Она ничего не выдумывает. Старикашка лапал ее за грудь. Я видела.

На миг сделалось тихо.

— Подумай о Сверкере, — сказал Магнус. — Вот и все.

— Да, — сказал Пер. — Незачем ходить и всем об этом рассказывать. Подумай о Сверкере.

— А где Сверкер? — спросил Магнус.

Но никто не знал.

Я нашла его через полчаса. Он лежал ничком у себя на кровати в комнате в коричневую полоску, обняв подушку и глубоко дыша. Спал. Неужели он проспал все это время?

А потом наступило утро, а он по-прежнему спал. Весь дом спал. Только я прокралась босиком через холл в купальнике и накинутом на плечи махровом халате. Снаружи сияло Хестерумшё. Сверкер, думала я. Может, он захочет…

Я поколебалась, стоя у его двери, но открывать не стала. Что произошло бы, разбуди я его?

Он бы улыбнулся и протянул ко мне руки. Затащил бы меня в постель. Овладел бы мной. Он всегда хотел меня. Ночью и днем. Утром и вечером. В первой половине дня и во второй. Это уже начинало надоедать.

А мне хотелось искупаться.

— Вы узники друг друга, — сказал Хольгер. — Теперь вам свободы не видать.

Сверкер снял пиджак. Я несла туфли в руках, и венок у меня на голове чуть съехал набок. Свадебное торжество осталось позади, наступила ночь Мидсоммара, и мы шли к озеру и лодкам. Хольгер шествовал между нами, положив одну руку на плечо мне, а другую — Сверкеру.

— Стало быть, теперь осталось только терпеть. Как я терплю.

— Вот спасибо!

Элисабет шла следом. Хольгер стрельнул глазом через плечо.

— Плюньте. У нее с юмором неважно.

На миг ожило и затрепетало воспоминание о Херберте и Ренате, но я поспешно прогнала его. Мне и так было о чем думать. О мягкой хвое под ногами. О ночном холодке, щекочущем спину.

— Некоторые пробуют разводиться, но что толку? — продолжал Хольгер. — Свободы это не дает. Ухлопаешь кучу денег, только и всего. Нет, говорю вам — остается только терпеть.

— Спасибо за совет, — отвечал Сверкер. — Мы подумаем.

Фраза прозвучала спокойно и буднично, но он выскользнул из-под руки Хольгера и протянул руку мне. Мы оказались впереди. Бильярдный клуб «Будущее» сбился в кучку у воды. Мы поплывем на лодке через озеро ко мне домой и будем спать там, в сундинском доме не хватает места — одному из гостей пришлось даже разбить палатку на газоне. Я их не знала, понятия не имела, кто они, понимала только, что они — не такие, как мои родители. Другие. Смеющиеся люди, причем смеющиеся довольно громко.

Сверкер взял мою руку в свои, вежливо улыбаясь родителям.

— Спокойной ночи, папа. Спокойной ночи, мама.

Я чуть не сделала книксен — спохватилась в последний момент.

— Спасибо за праздник. И за все остальное.

— Милое дитя, — Элисабет поцеловала меня в лоб. — Что ж, теперь у тебя как-никак есть семья.

— Узники, — повторил Хольгер, сунув руки в карманы брюк. — Точно говорю.

Это плавание через озеро стало нашей свадьбой. Подлинной свадьбой.

Мы с Анной уселись в лодку, Пер и Сверкер, оттолкнув ее от берега, запрыгнули туда же. Сиссела, Мод и Магнус совместными усилиями спихнули на воду другую лодку. Сиссела села на весла. Торстен чуть постоял на берегу, он заскочил совсем ненадолго, и ему пора было уезжать. Он проводил нас, но не помахал вслед, когда я подняла руку, а все стоял, сунув обе руки в карманы брюк, а потом отвернулся и зашагал к дому и машине.

Потом сделалось тихо. Слышно было только, как весла погружаются в воду и выныривают обратно. Озеро лежало недвижное и черное, туман сплетал белые мостики между каменными островками, лес вздымался на том берегу, темный и ждущий. И тут послышался голос, чистый, девичий, он пронзительно выводил в тишине:

Мод. Это Мод запела. И тут же без всякой команды Пер и Сиссела подняли весла и замерли. Магнус подхватил:

Их голоса оплетали друг друга, то вздымаясь, то опадая, то сливаясь вместе, то расходясь. Анна и Пер тоже подтянули, альт Сисселы гудел без слов, создавая фон. Мы со Сверкером сидели серьезные, боясь шевельнуться. То был торжественный момент: наши друзья пели для нас. А в следующий момент мой взор обратился внутрь, и я увидела, как стены и заборы, что я так старательно возводила и охраняла, трескаются и рушатся. Я глубоко вздохнула. В мире есть не только зло. Люди не только опасны. И в объятиях другого можно не только задохнуться и умереть.

Я положила свой стиснутый кулак в открытую ладонь Сверкера и, взглянув на нее, подумала в первый раз про слово, которое произносила так часто, поскольку его от меня ждали, слово, смысла которого я покуда не смела принять. Теперь я могла согласиться, что такое бывает, что слово имеет смысл. Люблю.

Но все-таки я ничего не сказала, только смотрела на свою стиснутую руку в его руке. И он понял. Конечно же, он понял. Он ведь Сверкер.

Он рычит. Сидит в своем кресле-каталке и ревет, как зверь. Хриплые, нечленораздельные звуки из одних только низких гласных бьют ключом из его горла, затопляя солнечную, тщательно обставленную гостиную.

Мэри привстает с дивана, но тут же снова садится, зажав уши руками и съежившись. Дверь снова хлопает, кто-то торопливо проходит по холлу, и девичий голос на мгновение пробивается сквозь вой:

— Что такое? Что случилось?

Аннабель все еще держится рукой за ручку двери. Пристально смотрит на Сверкера, потом на Мэри. Ни тот, ни другая не отвечают, но крик прекращается. У Сверкера от напряжения слезы в глазах.

— Увези меня, — говорит он.

— Что?

— Увези меня отсюда. Не хочу тут быть.

— Но помыться…

— Плевать. Увези меня отсюда.

Аннабель все еще колеблется.

— Сейчас же! — рычит Сверкер.

Аннабель, вытирая ладони о джинсы, устремляется к каталке, снимает ее с тормоза и кидает торопливый взгляд на Мэри, неподвижно сидящую на диване.

— Что вы сделали? — спрашивает она. — Что вы с ним сделали?

Ничего. Таков ответ. Она ничего не сделала.

Он кричал. Он вопил. Он рычал. Но Мэри ничего не сделала.

Если бы она только могла это сказать, если бы могла подняться и сказать, что это не впервые, что Сверкер рычал и прежде, что это началось, когда к ней вернулась речь после той первой афазии, и случалось потом не один раз, но теперь происходит нечто новое. Раньше он рычал, когда она пыталась заговорить о том, о чем ему не хотелось, и она научилась избегать некоторых слов и тем, но на сей раз все не так. Она ведь ничего не говорила, она даже не попала в поле его зрения. Просто лежала на красном диване и дышала с ним одним воздухом. И все-таки он закричал. Мэри тут ни при чем. Ей бы объявить о своей невиновности, а она вместо этого сидит, съежившись и приподняв руку, словно заслоняясь. Что она думает? Что Аннабель ударит ее? А если и так — сообразила бы она дать сдачи?

Нет. Она бы сгорбилась еще больше, принимая на себя град ударов.

Я устала от вины. От смутной вины Мэри, от моей собственной, вполне явной, от вины всех остальных. Будь я министром, я бы распорядилась ежегодно проводить день всеобщей амнезии. Забвения. Может, есть смысл добавить чего-нибудь в водопроводную воду, совсем немножко такого вещества, чтобы на один день в году освободить всю нацию от воспоминаний, отягченных виной. Наверное, это убьет парочку нервных клеток — но оно того стоит. Утром этого дня матери выпорхнут из спальни с песенкой на губах, отцы улыбаясь отправятся на кухню варить кофе, суровая старшеклассница простит себе, что в душе смеялась над родителями, а прыщавый сын будет валяться в постели и не стыдясь наслаждаться, вспоминая увиденный сон.

Но, конечно, найдутся и такие, что не станут в этот самый день пить воду из-под крана. Вендела, например, моя самая первая сокамерница в Хинсеберге. Она редко заговаривала о своем приговоре, но мы знали, что она — первая за много лет женщина, приговоренная к пожизненному сроку. Двойное убийство с ограблением. С кучей отягчающих и очень кровавое. У нее были черные волосы со светлыми корнями, серебристо-бледная кожа и глаза без зрачков. По крайней мере так казалось — ее взгляду недоставало глубины. На губах почти всегда играла легкая улыбка, но, когда Вендела шествовала по коридору с книгами под мышкой, по всему отделению распространялась неясная тревога. Лена нервно смеялась, Росита норовила улизнуть к себе в камеру и закрыть дверь, а Гит, увеличив громкость на пару децибел, заговаривала нарочито-бодрым тоном. Ну как, зубрим? Уже выучилась на адвоката, а? Вендела останавливалась как вкопанная на несколько секунд, нужных, чтобы взвесить вопрос на предмет его возможной оскорбительности, после чего милостиво снисходила до ответа.

— Сто двадцать баллов по юриспруденции, — говорила она своим тихим голоском. — Но для адвокатства этого мало. Нужна практика в суде. И еще всякое.

Гит скрещивала руки на могучей груди.

— Да уж у тебя-то практики выше крыши.

Вендела еще понижала голос, но бесполезно — в коридоре стояла такая тишина, что ни единый слог не пропадал.

— Это ты в каком смысле?

Гит закусывала нижнюю губу.

— Ой, ну пошутила я…

— Нет, — говорила Вендела. — Продолжай. Так о чем это ты?

— Да ну я просто, в смысле — у всех у нас тут практика будь здоров… Ну и все, и вообще, а я чего…

Вендела медленно качала головой. Гит, никогда в жизни не отступавшая, делала шаг назад. А потом несколько часов молчала.

Я вздрагиваю. Вендела тоже из Смоланда. Из Ветланды. Надеюсь, она переехала в Стокгольм, — говорила ведь, что собирается. Мысль о ее присутствии всего в нескольких милях от Хестерума может сильно испортить мне сон.

Раздается голос Торстена. Делаю радио погромче.

«И пришло одиночество. Я распахнул ему дверь».

Он начинает читать отрывок из своей новой книги.

В первые годы я о Торстене не думала. У меня ведь был Сверкер, его тело, его смех, его голос. Я не нуждалась ни в утешении, ни в компенсации, ни в поддержке.

И все-таки жизнь у меня сразу стала двойной. На работе я оставалась той же, что прежде, — оперативной, острой на язык, упорной. Дома была благодарной, покорной, тихой. Я ныряла в объятия Сверкера, едва он успевал их раскрыть, прижималась щекой к его груди, слушала биение его сердца и старательно не замечала, как порой напрягаются его мышцы — словно он хочет вырваться. Всегда равнодушная к еде, теперь я все чаще торчала на кухне, следя за сковородками и кастрюльками. На столе лежала развернутая свежая газета с очередными обведенными объявлениями о подходящем жилье. Что он желает? Виллу в Тэбю или Бромме? Или ту домину на Сёдере с бессрочным контрактом? Ему выбирать. Лишь бы там места хватило всем нашим будущим детям.

Первый выкидыш случился у меня через полгода после свадьбы. Второй — год спустя. Третий — еще через полгода.

Все на ранних сроках — но всякий раз я теряла ребенка, чье имя и лицо уже хорошо знала. Антон улыбался младенческой блуждающей улыбкой. У Сесилии была ямочка на щеке. Крепыш Аксель упирался мне пятками в колени уже в два месяца.

А в четвертый раз я ощутила, как зарождается новая жизнь. Мы только что переехали в дом в Бромме и молча лежали рядом в нашей полупустой еще спальне. Дыхание Сверкера становилось все более ровным, он уже засыпал после оргазма — а я лежала с открытыми глазами, глядя в темноту. Что-то происходило в моем теле. Я чувствовала это так же явственно, как несколько дней назад почувствовала, как яйцеклетка покинула правый яичник и начала свое путешествие. Ее выход ощущался чуть болезненно, но в том, что происходило теперь, не было боли — только огромная тишина, разливающаяся из матки по всему телу. Вот оно! Сперматозоид достиг ожидающей яйцеклетки, потыкался головкой в пористую поверхность и стал ввинчиваться внутрь. Я лежала на спине, расставив ноги, прижав ладони к простыне и не смея дохнуть. Если я пролежу неподвижно всю ночь, то новая жизнь успеет зарыться в слизистую и там спрятаться. Клетки срастутся с другими клетками тайными корнями, и ребенок, мое дитя, еще не имеющее ни имени, ни лица, сумеет выжить. И все мы выживем. Сверкер, и я, и ребенок, и наш брак.

В тот раз выкидыш случился только на четвертом месяце.

Я как раз строчила редакционную статью. Подобные задания все еще повергали меня в дрожь и смятение. Каждое слово и фразу требовалось взвесить и перепроверить с учетом всех мыслимых возражений. Я по-прежнему всякий раз изумлялась, видя собственные тексты в отпечатанном номере. Откуда у авторши такая уверенность? Что это за журналистка, не ведающая ни малейших сомнений — в отличие от меня, вечно во всем сомневающейся? И почему мне за нее так стыдно?

На этот раз темой была великая девальвация. Я была «за», поскольку газета поддерживала правительство. Аргументы уже выстроились у меня в головe. Я выкладывала их один за другим на бумагу, стараясь не замечать, как внизу живота нарастает тяжесть, как нечто внутри меня медленно начинает движение вниз, к земле. Что это значит?

Я знала. Но не желала знать.

Я не встала из-за стола, пока не дописала статью. Потом вытащила последний лист из машинки, торопливо перечитала, вычеркнула пару слов и положила листок к остальным. А затем поднялась, поспешно затерла рукой пятнышко на стуле, потом провела рукой сзади, удостоверяясь, что обозримая часть джинсов сухая, что это красное не успело расползтись по голубому. Вроде ничего. Я протянула текст редактору, перекинулась с ним парой слов и, продолжая улыбаться, поплелась в женский туалет в конце коридора.

Никогда я так не кровила. Сидя на унитазе и обхватив себя руками, я слышала, как капает кровь. Это был глумливый звук, бодренький и обнадеживающий, словно весенняя капель. Кап, кап, кап. Перемычка белых трусов сделалась темно-алой, я уставилась на них, а потом приподнялась и потянула к себе бумажное полотенце. Что мне делать? Сверкер теперь у будущего клиента в Вестеросе. Это важная встреча, он сам сказал за завтраком, встреча, которая может оказаться решающей для его только что основанного рекламного агентства. Вернется, наверное, поздно. Даже почти наверняка вернется поздно. Представительский ужин и все такое. Возможно, придется даже заночевать в какой-нибудь вестеросской гостинице.

Встав, я запихнула бумажные полотенца между ног, застегнула молнию и вымыла руки, потом вернулась в редакцию, пролепетала что-то в том духе, что мне надо срочно по делу. Никто не возражал, каждый был занят своим, но несколько рук поднялось в молчаливом приветствии, когда я натягивала куртку и надевала сумку на плечо. Никто не заметил, что я сунула под мышку пачку старых газет.

Я собиралась подложить их под себя в такси. Чтобы не вымазать кровью все сиденье.

Сверкер пришел с букетом роз на следующий день. С двадцатью красными розами.

Врач настоял, что надо лечь в больницу — полагается сделать выскабливание. К тому же меня нужно обследовать. Выгляжу я не сказать чтобы хорошо. Слишком бледная. Слишком сузились зрачки. Слишком холодные руки и ноги. Может, я хочу поговорить со священником или психологом? Я решительно замотала головой, позволила отвезти меня в отделение и уложить на койку, а запротестовала только, когда санитарка попыталась помешать мне встать. Я должна позвонить. Неужели непонятно, что я должна позвонить мужу?

В Бромме трубку никто не брал. Весь вечер. А в Вестеросе один ночной портье за другим докладывали, что никакой Сверкер Сундин у них в гостинице не останавливался. Увы. Сожалеем. Сочувствуем.

И вот теперь он пришел, а мне как раз вкатили наркоз. Меня ожидала операционная. Сверкер сел на край койки, глаза его блестели. Я рассеянно смотрела на него и думала, что вот, оказывается, он способен плакать. Сама я этого не умею, никогда не умела. Может, у меня от рождения отсутствуют слезные каналы. Может, есть у меня и другие аномалии. Сверкер моргнул, и покатилась слеза.

— Что с нами делается, МэриМари? — Он всхлипнул. — Что происходит?

Взглянув на него, я впервые заметила, какие у него крупные поры на носу. И две черные точки. Отвратительные. Просто отвратительные.

У Анны с Пером родились три мальчика за семь лет. Габриэль, Микаэль и Адам.

У Мод с Магнусом — девочка. Эллинор.

Торстен переехал к Аннике и произвел на свет двух девочек, прежде чем опять от нее уехать. Мю и Лу.

Сиссела сделала аборт.

А у нас со Сверкером только выкидыши. Девять раз.

И все же у нас не было никаких отклонений. По крайней мере — ничего не удалось обнаружить. Результаты обследований свидетельствовали, что сперматозоиды у Сверкера превосходного качества, что овуляция у меня происходит как положено, а в маточных трубах нет ни эрозий, ни спаек. Ребенок за ребенком укоренялся в моем теле — лишь для того, чтобы отцепиться от него спустя всего несколько месяцев. Новые обследования матки показывали, что все там в порядке, что гнездышко у меня в животе мягкое и уютное. Во время следующей беременности мне поставили кольцо на шейку матки, но плод все равно погиб, а последующая операция оказалась довольно неприятной.

Мы не нужны нашим детям, думала я. И недоумевала. Кому мы вообще тогда нужны?

Внешне все выглядело благополучно. Весьма даже.

Сверкер получил свой первый серьезный заказ. Я стала вести собственную колонку. Наши ежедневники были забиты под завязку, но мы всегда ухитрялись втиснуть туда еще что-нибудь. Напряженная работа, активный отдых. Кучи книг и газет ждали прочтения, друзья — внимания, надо было устраивать ужины и путешествовать. Мы катались на горных лыжах в Сэлене с Магнусом и Мод, купались в Индийском океане с Пером и Анной, ездили в Лондон с Сисселой и в Париж с Торстеном. Все нас утешали и ободряли. Ну конечно, все получится! Ну конечно, у Сверкера с МэриМари когда-нибудь обязательно родятся дети!

После восьмого выкидыша уже не хотелось и пытаться. Девятая беременность оказалась неожиданной, и, когда случился очередной выкидыш, я почувствовала даже облегчение. Сверкер плакал.

Разочарование словно пообтесало нас. Уменьшило. И сделало видимым суть.

Вдруг обнаружившаяся чувствительность Сверкера поражала меня. Слезы появлялись у него на глазах от некролога в газете и текли в три ручья от сентиментальных фильмов. А в следующую минуту он уже хохотал над шуткой, способной рассмешить разве что генератор смеха в телестудии. В четверг он приносил домой розы, всю пятницу хандрил, в субботу желал заниматься любовью на кухонном столе.

В воскресенье приходил в ярость оттого, что холодильник не закрывается, а потом запирался у себя в кабинете и шептал в телефонную трубку. Утром в понедельник сухо сообщал, что вернется поздно. Очень поздно. Чтобы я не сидела и не ждала.

Поначалу я старалась подыгрывать. Утирала ему слезы, когда он плакал, и улыбалась, когда он смеялся, даже покраснела от благодарности, когда он под Новый год произнес речь о своей любви ко мне перед полным составом Бильярдного клуба «Будущее». Я сказочная женщина, пусть все теперь знают. Удивительная. Потрясающая. Его друзья знают, конечно, как ему повезло, но даже они не представляют себе глубину любви, что нас связала. Той весной я часто вспоминала об этой речи, утешалась и грелась ею, принимая препараты железа и пытаясь превозмочь усталость — следствие вечного малокровия, но, когда Сверкер поднялся и произнес ту же самую речь на следующий Мидсоммар, я заерзала. Издевается, что ли? Еще через два месяца, на Празднике раков, я едва совладала с собственным лицом, когда он постучал ножиком по стакану и начал теми же словами те же фразы. Сказочная. Удивительная. Потрясающая. Он что, с ума сошел? А вечером того же дня я услышала, как он шепчет другой женщине — услышала совершенно случайно, сняв трубку на кухне и не зная, что он уже поднял ее в кабинете.

— Я люблю тебя, — шептал он. — Люблю, люблю, люблю.

Женский голос отвечал, всхлипывая:

— О Сверкер! Я не дождусь понедельника!

Тогда я могла его бросить. Теоретически. Но не бросила. А вместо этого превратила свое лицо в маску, остановила кровь в жилах, так что холод разлился по телу. В утешение я создала себе собственный мир и переселилась туда. Всякий раз, когда звонил телефон, я надеялась, что это Торстен. Каждый день, выходя из дому на работу, я надеялась, что Торстен ждет меня там, снаружи. Каждую ночь, ложась спать одна, я протягивала руку в темноту, ища его руку. И порой казалось, что я нахожу ее.

Тогда же я начала презирать Сверкера, его сентиментальность, его слезы, его банальные разглагольствования о любви. Это не подлинные чувства, а цветистые подделки. Если бы он правда любил меня, то не обрывал бы, едва я открою рот, не отпихивал бы к кухонной раковине, когда бывал не в духе, не бросал бы одну в пустом доме — вечер за вечером, ночь за ночью.

Но я ничего не сказала и ничего не сделала. И не ушла.

Почему?

Потому что человек, лишенный себя самого, нуждается в другом человеке. Каком-никаком.

Торстен делает короткую паузу перед последней фразой и произносит, понизив голос: «Теперь мы знали, что никогда не будем свободны. Мы стали узниками друг друга».

Я вцепляюсь в руль. Ага. Он помнит свадьбу и ту прогулку к озеру.

— Предатель, — говорю я вслух. — И ворюга!

Дамочка в джемпере и с жемчужной ниткой тут как тут.

«Это была последняя часть…»

Я выключаю радио и вцепляюсь в руль еще крепче. Пора искать мотель.