В сентябре 1785-го у Казановы опять выбита почва из-под ног: он только что лишился своего «хозяина», посла Фоскарини, который умер от подагры в Вене 23 сентября. Благодаря своей скромной должности секретаря, в обязанности которого входило «писать депеши», что позволяло ему считать себя необходимым для хорошей работы посольства, к нему понемногу вернулась былая уверенность в себе. Разве не находится он теперь на службе своей родины в области дипломатии? Со смертью посла он вдруг остался на улице без гроша, сбитый с толку, обескураженный, тем более растерянный, что в Берлине он не получил места при Академии, которого надеялся добиться благодаря своим обширным познаниям во всех отраслях человеческого знания. Он прекрасно понимает, что уже много лет как вышел из возраста обольщения и побед. Теперь ему шестьдесят, он больше не верит в возможность найти себе богатых бескорыстных покровителей, щедрых меценатов, готовых содержать его ради незаменимого удовольствия с ним беседовать. Уже хорошо, если сыщется работодатель, который бы более-менее регулярно ему платил. Ему давно пора осесть, обеспечить себе уход на покой, одним словом – подумать о завершении жизни. По счастью, в Топлице он повстречал, находясь в гостях у семейства Клари, графа Иосифа Карла Иммануила фон Вальдштейна, с которым познакомился в Вене 14 февраля прошлого года во время ужина у посла Фоскарини. Этому графу, владельцу замка Дукс, наследному сенешалю Богемии, венгерскому магнату, начальнику генерального штаба империи, было всего тридцать лет: он исполнял престижные обязанности камергера его императорского величества. Куча официальных титулов, один звучнее другого, что не мешало ему быть закоренелым игроком и страстным любителем скачек. Свои обязанности, положенные по рангу, он выполнял лишь тогда, когда не мог от них отделаться. Он избрал военную карьеру, чтобы избежать более трудных задач, иначе говоря, чтобы вообще ничего не делать. Аристократ самой благородной закваски, но, по меньшей мере, легкомысленный, потомок знаменитого Валленштейна, располагавший с рождения огромными богатствами и бесчисленными возможностями, всегда предоставленный самому себе и совершавший только глупости, повеса, развратник и мот, он до сих пор вел самую беспорядочную жизнь, что сильно огорчало его мать. Судя по письму, написанному Казанове Да Понте в мае 1793 года, «в Лондоне он вел самое неприглядное существование: дурно устроен, дурно одет, дурно обслужен; вечно в кабаре, в лупанарах, в кафе, с мерзавцами, с… не будем об этом; у него ангельское сердце, превосходный характер, но голова еще дурнее нашей». Мы знаем, что в то время, как признает его мать, он в самом деле носился по всей Европе «как шарлатан, всегда путешествуя на своих лошадях, со своими любовницами, неграми и другими нелепо одетыми людьми». Но тот же самый Да Понте, после недобрых инсинуаций, сообщает, что граф, отважный рыцарь, участвовал в подготовке побега Людовика XVI и якобы пытался спасти принцессу де Ламбаль. В общем, это «смесь храбрости и малодушия, утонченности и грубости, величия и позора», род авантюриста, но застрахованного на все случаи жизни своим рождением и состоянием. С чего же это Джакомо Казанова ему понравился? Если верить его дядюшке, принцу Карлу де Линю, их с первой же встречи сблизило масонское братство и общее пристрастие к оккультизму. На самом деле Вальдштейн лишь на следующий год наймет его библиотекарем в свой замок Дукс, чтобы навести порядок среди сорока тысяч томов, которыми он располагал, и составить их подробный каталог.

В прошлом было столько говорено о жутких невзгодах несчастного Казановы, отверженного всей Европой и сосланного во всеми забытую дыру в глуши Центральной Европы, что следует подкорректировать эту чересчур мрачную легенду. Хотя Дукс, конечно, не европейская столица, и это еще мягко сказано, тем не менее это отнюдь не глухое место и не ГУЛАГ для малоизвестных писателей. Городок Дукс, ставший теперь Духцовым, расположен в горном массиве Эрцебирге, в северной Богемии, в десятке километров от границы с Саксонией, неподалеку от курорта Топлиц. Замок Дукс, обширное прямоугольное сооружение, построенное на французский лад в строгих правилах классицизма, в XVIII веке выглядел весьма импозантно. Спереди «замок заключал первый двор; затем, за балюстрадой из шести элементов, на верху которых стояли скульптурные композиции на мифологические сюжеты, открывался парадный двор, флигели и основное здание, расположение окон с перекрестьями в котором наверняка должно было напоминать величественный Версаль», – сообщает Э. Бартолини. Сзади – плоский фасад, украшенный лестницей в стиле тех, какие бывают в оперных театрах. «Под лестницами, напротив единственного входа, в нише, инкрустированной ракушками, стоял старик, удерживая своими все еще крепкими руками молодую женщину в слезах, как и положено, обнаженную. Она силилась вырваться от него под взглядом беспомощного и отчаявшегося Эрота: “Время похищает Красоту”. Никаких сомнений, что старый Джакомо не раз мечтательно и ностальгически любовался этой скульптурной группой. Внутри замка, вокруг большой парадной залы – множество салонов, у каждого из которых было свое особое назначение: для утренних визитов, для дневных посещений, для бильярда, для карточной игры, для кофе, и сотня спален в лабиринте коридоров и лестниц. Это, конечно, не грандиозная пышность Версаля и двора Людовика XV, но и не каменоломни. Дукс, конечно, не Париж со своим роскошным двором и салонами, и маловероятно, чтобы Казанова привлекал сюда восторженных посетителей: на их взгляд, он принадлежал к другой эпохе, был занятным ее свидетельством, но в то же время ходячим анахронизмом, ископаемым. Тем не менее Дукс не был и худшим вариантом для обездоленного и безденежного старика, даже если Джакомо бесконечно жаловался и утверждал, что сожалеет о своем решении, как он писал Иоганну Фердинанду Опицу 13 января 1794 года: «Граф совершил безумство, остановив меня; но согласившись на это, я совершил безумство куда большее». В предисловии к своему фантастическому роману «Искамерон» он пишет: «Вы единственный в мире человек, которому вздумалось остановить мои передвижения в начале сентября 1785 года, доверив мне Вашу прекрасную библиотеку», нет никаких сомнений, что благодарность его, несмотря на вынужденное благодарение и угодливую лесть к хозяину, искренна. Есть что-то нежданное в этом удалении на покой, хоть и не позолоченном, но, по крайней мере, комфортном, и Джакомо Казанова прекрасно знает, что в его возрасте ему было бы трудно найти что-то лучшее.

Поэтому не стоит спешить и чрезвычайно драматизировать положение Казановы. С чисто материальной точки зрения, имевшей важность в его глазах (он никогда не упускал того, что ему положено), положение его было устойчивым и даже завидным. Он должен был в принципе получать жалованье в тысячу флоринов в год (на самом деле он, кажется, получал не более пятисот флоринов), то есть в два-три раза больше того, что ему прежде платила венецианская инквизиция за гораздо более тяжелую и утомительную, к тому же унизительную работу. Кроме того, он имел в своем распоряжении личного слугу, повара и собственный экипаж, предоставленный графом Вальдштейном. И потом, разве не занимался он исследованиями, о чем не раз мечтал во время своих изнурительных скитаний? Разве не обрел он в библиотеке Дукса покойную гавань, какую мечтал найти в бенедиктинском аббатстве Эйнзидельн и в княжеской библиотеке Вольфенбюттеля?

В чем, собственно, заключались обязанности Казановы в Дуксе? У графа была огромная библиотека в сорок тысяч томов, которые были расставлены на полках в полнейшем беспорядке, без всякого каталога. Вся работа Казановы состояла в том, чтобы навести кое-какой порядок в этом невероятном хаосе, устроенном на первом этаже правого крыла в первом дворе, в длинной галерее, хорошо освещенной широкими окнами с узкими перекрестьями, под низким сводом. Нужно также приобретать необходимые книги, которых не хватает, выбрасывать бесполезные труды, избавляться от дубликатов, проводя умелую обменную политику со знающими книготорговцами. Доказательством того, что эта работа была ему интересна, служит письмо Казановы к Максу фон Ламбергу, в котором он укоряет своего хозяина за то, что тот покупает недостаточно новых книг в пополнение существующего собрания: «Неприятности, которые хотели устроить моему доброму господину из Дукса, коему я имею честь принадлежать, вынудили меня отправиться в Дрезден, где я пробыл шесть дней и довел все дела до успешного завершения. Через два-три дня граф вернется, и я посвящу большую часть времени дружбе, благодарности и долгу. Граф возвращается из Англии, где он забавлялся и где купил тридцать лошадей: они невероятно красивы, но меня не интересуют. Я бы всех их охотно отдал, чтобы заполучить книги, коих не хватает в его библиотеке, хранителем которой я являюсь, тогда как граф отдал бы всю свою библиотеку за единственную лошадь, хвалу которой пел Ариосто, или за одного из коней Ахиллеса, которые, если верить Гомеру, умели разговаривать, как ученые мужи, или, по меньшей мере, как достойные люди, никогда ничему не учась».

Дукс к тому же был не столь удален от мира, как можно было подумать. Замок соседствовал с летней резиденцией в Топлице, со своим замком и курортными заведениями. Там можно было встретить лучшее сообщество, вращавшееся вокруг принцессы Марии Кристины, дочери принца де Линя, которая была замужем за графом Жаном Непонуцемом де Клари. Тем не менее «зимой там должно быть скучно. Последние курортники и туристы, задерживавшиеся на конец осени в Топлице, покидали эти края и унылое существование маленького провинциального городка. Снег падал густыми хлопьями и запирал людей в своих домах, лишая их всех других развлечений, кроме вульгарных сплетен», – размышляет Ги Андор. Время, должно быть, долго тянулось для того, кто некогда колесил по Европе вдоль и поперек. Ему ничего не оставалось, кроме как удалиться в две комнаты своих небольших апартаментов, расположенных на втором этаже, над библиотекой, и продолжать обширную переписку, благодаря которой он поддерживал связи с важными людьми или близкими друзьями: графом и графиней фон Ламберг, принцем де Линем, принцессой Клари, князем Белосельским, послом России в Дрездене, графом Кенигом, княгиней Лабковиц, Опицем, Да Понте, Дзагури, Меммо, аббатом делла Лена, Франческой Бускини, своей последней венецианской любовницей. Столько писем не заменяли ему былой остроумной беседы со знаменитейшими писателями – д’Аламбером, Вольтером, Руссо, Фонтенелем, Кребийоном, кардиналом де Берни и самыми могущественными государями – Фридрихом II, Екатериной Великой, Иосифом II. Казанова, должно быть, чувствовал себя одиноким, обреченным на молчание. И – недобрый знак! – заводил долгие немые разговоры с Мелампигой, своей собакой, названной так из-за цвета своей шкуры – белой с черными пятнами, помесью гончей и фокстерьера. Кстати, на ее смерть он напишет траурную речь на латыни: «Увы! Мелампиги больше нет! Прекрасная при жизни, жемчужина своей породы, с ушами, стоящими торчком, словно чтобы не пропустить ничего из того, что говорилось», и т. д.

Без сомнения, больше всего Казанову в Дуксе обижало и ранило то, что к нему там не относились с уважением и почтением, каких он, на его взгляд, заслуживал своими качествами великого писателя и исключительного мыслителя. Нужно представить себе Казанову, одновременно хнычущего и требовательного, крайне самолюбивого, нытика и спорщика. Любой пустяк нервировал его и выводил из себя. Его стенания и жалобы были столь постоянны и многочисленны, что вызывали у окружающих улыбку.

«Только не думайте, – писал принц де Линь, – что в этой тихой гавани, открытой ему благодетелем графом фон Вальдштейном, дабы оградить его от бурь, он их не искал; не проходило и дня, чтобы из-за его кофе, молока, блюда макарон, которых он требовал, в доме не разгорались ссоры. Повар плохо приготовил ему поленту, конюшенный дал ему плохого кучера, чтобы приехать ко мне, собаки лаяли всю ночь; к Вальдштейну приехало больше гостей, чем он ожидал, и поэтому ему пришлось есть за малым столом. Резкие или фальшивые звуки охотничьего рога пронзили ему уши. Кюре ему надоел, вздумав добиться его обращения. Граф не поздоровался с ним первым. Суп ему из лукавства подали слишком горячим. Слуга заставил его ждать, когда он попросил пить. Его не представили важному человеку, приехавшему взглянуть на копье, которым пронзили великого Валленштейна. Ему не открыли оружейную, и не потому, что не было ключа, а из злости. Граф взял какую-то книгу, не предупредив его. Конюх не снял шляпы, проходя мимо. Он заговорил по-немецки, а этого не слыхали. Он рассердился – смех. Он показал свои французские стихи – смех. Он жестикулировал, декламируя свои итальянские стихи, – смех. Он сделал при входе реверанс, какому обучил его шестьдесят лет назад знаменитый танцмейстер Марсель, – смех. Он важно выступал в менуэте на каждом балу – смех. Он прикрепил белое перо, облачился в раззолоченный шелк, надел бархатный сюртук и подвязки с блестящими пряжками поверх подвернутых шелковых чулок – смех. “Cospetto! – говорил он, – вы все негодяи, якобинцы, вы все виноваты перед графом; и граф виноват передо мной тем, что вас не накажет. Сударь, – сказал он ему, – я проткнул брюхо главному польскому воеводе, я не дворянин, но стал дворянином”. Граф рассмеялся – новая обида».

Ему поверить, так все в Дуксе нестерпимо: климат слишком холодный для итальянца, немецкий выговор местного населения – гортанный и ранящий его ухо, да и сами местные жители ему не по вкусу. И в самом деле, сосуществование с местными, в особенности с прислугой замка, зачастую ленивой, обжористой, вороватой, с поселянами Дукса и окрестными крестьянами – настоящими скотами, с его точки зрения, – было нелегким. Зато они пользовались частыми и долгими отлучками графа, чтобы перечить Джакомо и делать его жизнь невыносимой, стараясь унизить его всеми способами. Для них Казанова был бедным заносчивым стариком, рядящимся в смешные устаревшие костюмы и придерживавшимся чопорных манер другой эпохи, иностранцем, который позволял себе все критиковать, к тому же итальянцем. За кого он себя принимает, этот гордец? По какому праву так важничает и на всех посматривает так надменно, с видом превосходства? Дай ему волю, так только и придется, что слушать его, подражать ему, выказывать ему уважение. В конце концов он такой же слуга, как и они. И Казанова, конечно, никак не пытался поправить положение: смотрел на всех свысока, не хотел ничего понимать из того, что они говорили по-немецки, и замыкался в презрительном молчании: «Я в Дуксе, где, чтобы жить в согласии со всеми моими соседями, достаточно не рассуждать вместе с ними – нет ничего легче». Без сомнения, к тому времени характер его совершенно испортился. Он стал желчен, раздражителен, мелочен, брезглив, оказавшись на положении полуслуги. Жалуясь на все подряд, он становится мишенью насмешек и недобрых выходок. Он напрасно сердится, ведь гнев его бессилен. Вскоре ссоры обостряются, становятся злее и переходят в постоянную, мелочную и скрытую войну между старым обольстителем и обслугой замка, сплотившейся против него.

Кроме того, по меньшей мере, легкомысленное и двусмысленное поведение Казановы тоже было ему не на пользу. Стоит ли удивляться, что одиночество и скука быстро возродили его потребность в женщине? Возможно, в замке заметили, что он дает волю рукам с кое-какими субретками, которые грубо поставили его на место, а на улицах Дукса он без большого успеха прижимался к юным поселянкам. Случилось так, что у консьержа замка была дочь, Анна Доротея Клеер, если не красавица, то по меньшей мере приятная и любезная девушка. Ей было девятнадцать лет, когда Казанова приехал в Дукс. Через несколько месяцев после того, как он поселился в замке, Доротея оказалась беременна и упорно отказывалась назвать имя отца будущего ребенка. Все заподозрили Казанову. Клевета? В одном письме к Ламбергу от 19 марта 1787 года Казанова допускает, как будто не придавая этому значения, что Доротея ежедневно приходила к нему в комнату. Он рассказывает о своем предложении «совету чести», состоявшему из отца Доротеи, местного кюре и двух свидетелей: если она назовет его отцом будущего ребенка, он примет на себя отцовство. Тогда Доротея голосом, прерываемым рыданиями, решилась открыть имя обольстителя – некоего Франца Ксаверия Шетнера, художника из Дукса, который во всем повинился и женился на ней в январе 1787 года. Слишком уж все хорошо! Немного напоминает постановку. Мы имеем полное право скептически отнестись к развязке этой истории, тем более что Казанова как будто оказывал весьма дорогостоящие знаки внимания Доротее и ее родным. Франческа Бускини раздраженно и разочарованно пеняла ему в одном письме на то, что он больше не посылает ей ни гроша, потому что осыпает Доротею и всю ее семью из шести человек знаками внимания, на которые уходят все его деньги. Надо полагать, Казанова не горел желанием вступить в брак или же семейство из Дукса не считало его подходящим мужем из-за возраста или национальности, так что пришлось подыскать возможного отца, у которого была своя корысть: кое-какие деньги взамен утраченной девственности. Поведение Казановы, по меньшей мере, двусмысленно, поскольку, объявив себя готовым возместить ущерб в любой форме, он не признал себя виновным в беременности Доротеи. С уверенностью ничего утверждать нельзя, но можно предположить, что Казанова избавился от ненужного отцовства за несколько десятков флоринов. Тем не менее, вся эта история не способствовала его популярности в поселке, и он получил репутацию иностранца, соблазняющего и бросающего местных девушек, купив им мужа.

Положение сильно ухудшилось, когда в 1787 году граф нанял дворецким некоего Георга Фельткиршнера, старого обер-лейтенанта австрийской армии, вышедшего в отставку после Семилетней войны. Движимый, наверное, глупой агрессивностью солдата по отношению к интеллигенту, этот шестидесятилетний старик организовал систематическую травлю несчастного Казановы. Он был тем более въедливым и злопамятным, что прекрасно знал: одно письмо его врага в военное министерство немедленно лишит его двухсот флоринов пенсии по инвалидности: на самом деле, он и не имел на нее права, поскольку получал жалованье. Хотя он не был управляющим самим поместьем, он забрал власть над всеми службами и всей обслугой замка. Требуя от них рабской покорности, он без труда настроил их против Казановы, который и без того всячески этому способствовал!

В первое время, несмотря на явную взаимную неприязнь, дело не сдвинулось с мертвой точки и война объявлена не была. К несчастью, Казанова, имевший привычку есть за одним столом с графом, когда тот был в замке, или заказывать кухарке вкусные блюда, которые подавали ему в комнату, внезапно лишился средств на потворство своему чревоугодию. Издание «Искамерона» за счет автора обернулось сущей катастрофой. Издательский провал обошелся Казанове не менее чем в две тысячи флоринов. Он оказался сплошь в долгах и был вынужден уволить свою дорогую кухарку. С утонченными ужинами у камина в том 1788 году было покончено! По милости графа фон Вальдштейна ему оставалось только одно: есть в людской, делить стол со слугами и терпеть грубое общество этих увальней, потешавшихся над его разорением. Он, еще вчера важничавший и капризничавший, теперь вынужден ежедневно обедать и ужинать с другими слугами. Несомненно, Казанова, стыдясь того, что скатился на самый низ общественной лестницы, делался все более невыносимым склочником в ответ на нахальство и сарказм этих варваров.

Злоба накапливалась с обеих сторон. Нападки дворецкого становились все яростнее. Теперь в Топлице ходил по рукам злой и клеветнический памфлет на Джакомо, если и не написанный, то вдохновленный Фельткиршнером. Затем от слов перешли к делу. Казанова навесил крепкий замок на дверь библиотеки, потому что боялся, что его враги раскрадут книги, а ответственность за их исчезновение, естественно, ляжет на него. Дворецкий не преминул сорвать замок, Казанова повесил его на место. Однажды Казанова обнаружил свой портрет, приклеенный экскрементами в нужнике замка и сопровожденный ругательной надписью. Какое унижение! Должно быть, все обитатели замка видели, что его смешали с дерьмом! «Ваш плут Видероль, настоящий подручный палача, выдрал мой портрет из одного из моих произведений, нацарапал на нем мое имя с эпитетом, которому обучили его вы, а затем наклеил его на дверь уборной собственными испражнениями или вашими; ибо из-за гнусных сношений они легко могли перемешаться». На сей раз Казанова, бывший в курсе интимных отношений Фельткиршнера и Видероля (настоящее имя которого было Карл Видерхольт), посыльного при поместье, забыл о своей обычной благожелательности к содомитам. Все становится гадким и мелочным. Оба приятеля вскоре вновь принялись за свое, вывесив в очередной раз его изображение в том же месте и тем же способом. Обидевшись, Казанова отреагировал самым неловким способом – сообщил всем своим знакомым о гнусной махинации, жертвой которой он стал. Как он заблуждался в оценках, разрекламировав таким образом то, что выставляло его на посмешище!

Какое-то время противники относительно сдерживали себя, но 11 декабря 1791 года произошла вспышка насилия, когда Фельткиршнер приказал Видеролю отлупить палкой Казанову, гулявшего по улицам Дукса. Тому ничего не оставалось, как поспешно укрыться в доме синдика. Он уже жаловался по поводу истории с нужником этому синдику, Францу Ксаверию Лезеру, который ограничился тем, что на словах отчитал виновного. Казанова попытается добиться возмещения ущерба за нападение, которое могло стоить ему жизни, но напрасно, поскольку синдик утверждал, что юридически Видероль зависит от графа, так как входит в штат его слуг.

Казанова, который может защитить себя только пером, попытался отомстить за все эти подлости, написав «Письма к господину Фолькиршнеру от его лучшего друга Жака Казановы де Сенгаля, от 10 января 1792 года», которые обнаружили после его смерти среди его личных бумаг в Дуксе. «Фоль» вместо «фельт», ибо «фельд» по-немецки означает всего-навсего «поле», тогда как прилагательное «фоль» содержит в себе все негативные оттенки: продажный, сомнительный, грязный, ленивый. Поэтому Казанова на протяжении всего своего произведения неустанно оскорбляет и ругает на чем свет стоит управляющего замком: он и бездельник, и трус, и ленивец, и клеветник, и невежественный попугай, нравственный урод, непроходимый глупец, коварный плут, лживый укрыватель, вор и негодяй, жалкий обер-лейтенантишка, подлый и несправедливый, наглый прохвост. Видимо, у Казановы наболело, ему нужно облегчить душу, выговориться.

Без сомнения, на взгляд Казановы конфликт носит прежде всего лингвистический и культурный характер: он, старый уроженец Юга, сражается с северным варварством. Фельткиршнеру и его другу инспектору Штельцлю Казанова не мог простить презрения к его статусу интеллигента и писателя. Они не способны понять, что он пишет и издает свои произведения не затем, чтобы заработать на жизнь, а чтобы сделать жизнь интересней и приятней.

Возможно, еще больше, чем подлостью и низостью своих мучителей, Казанова обижен поведением Каролины, титулованной любовницы графа, когда тот живет в замке. Шлюха, наполняющая дом бездельниками, по словам матери Вальдштейна, неспособная найти мужа себе по вкусу, хотя ее сын намерен снабдить ее приличным приданым. Когда граф Вальдштейн наконец приехал в замок весной 1793 года, инспектор Штельцль был немедленно отослан, да и сам дворецкий Фельткиршнер вскоре уволен. Они все-таки зашли слишком далеко, и в 1797 году старому Фельткиршнеру ничего не остается, как снова поступить в пехотный полк «Карл, Герцог Фюрстенбергский», а два года спустя окончательно выйти в отставку. Победа Казановы была бы блестящей, если бы и Видерхольта тоже наказали и уволили. Однако его пощадили благодаря заступничеству Каролины перед графом. Вальдштейн смилостивился, вероятно, потому, что по совету своей матери, которая хотела положить конец их связи и надеялась женить сына, вернув его, таким образом, на праведный путь, согласился, чтобы та вышла за Видерхольта. Какое огорчение для Казановы! Его, всю свою жизнь выпутывавшегося из наихудших ситуаций и избегавшего наказания благодаря женскому заступничеству, на сей раз предала женщина. Решительно, времена изменились.

К концу 1793 года Казанова был столь подавлен своими неприятностями, особенно финансовыми, что даже подумывал наложить на себя руки, правда, чисто литературным образом, поскольку его планы свелись всего-навсего к тому, что он изложил на бумаге свои поползновения к самоубийству и преобразовал их в очередное произведение под заглавием «Краткие размышления философа, вынужденного думать о самоубийстве». (Составлено в Дуксе, встав с постели утром 13 декабря 1793 года, в день святой Лючии, примечательном в моем слишком долгом существовании):

«Моя жизнь сплошная мука. / Какая метафизическая сущность запрещает мне убить себя? Природа. / Какова другая сущность, приказывающая мне избавиться от груза жизни, радости которой я могу испытывать не вполне, тогда как выношу на себе все ее страдания в полной мере? Разум. / Природа труслива, ее закон состоит в самосохранении, и она требует от меня пожертвовать всем, лишь бы жить. Но разум является той способностью, что приказывает мне попрать ногами инстинкт и учит выбирать лучшее, тщательно взвесив все аргументы. Разум доказывает мне, что я являюсь человеком лишь при условии, что заставляю природу замолчать каждый раз, когда она противится действию, которое одним ударом избавит меня ото всех моих бед. / Разум убеждает меня, что власть убить себя – привилегия, дарованная мне Богом, чтобы позволить понять, что я выше всех остальных живых тварей, созданных Им на этой земле, ибо ни одна тварь не убивает себя, за исключением скорпиона, который отравляет себя собственным ядом, убедившись, что не сможет выбраться из окружающего его огня и не обжечься. Это существо более боится огня, нежели смерти. / Разум властно повелевает мне убить себя… Аминь!»

Разумеется, он этого не сделал. Тем не менее, подобное «завещание», написанное под воздействием огорчения, показывает, до какой степени ему неуютно в Дуксе.

По счастью, нежная переписка озарит собой последние годы Казановы и отвлечет от неприятностей его положения и незавидности его окружения. Можно себе представить, как он был доволен, получив в начале февраля 1797 года письмо от почитательницы:

«Вам покажется необыкновенным, даже дерзким с моей стороны написать Вам эти строки, более того, предложить регулярную переписку; если сей поступок непоследователен, если он Вам досаден, вините в нем порывы несчастного сердца, которое считает, что вправе рассчитывать на Вашу дружбу. Вы были другом моего почтенного отца (судя по тому, что мне пишет Эрнест), соблаговолите наделить этим титулом и сироту, которую несчастная судьба заставила пережить своих достойных родителей. Ваши заслуги, возраст, опыт внушают мне величайшее почтение, не смею сказать нежность, ибо друг моего отца не может быть мне безразличен. Я завидую моему брату, имеющему счастье наслаждаться Вашим обществом, но поскольку я этого счастия лишена, то могу восполнить эту потерю, лишь переписываясь с Вами; вот почему я тешу себя надеждой, что Вы не обидитесь на мою вольность и будете иметь снисходительность к моему дурному стилю и почерку. Да, Вы, конечно, извините мою откровенность, ведь я уверена, что Вы сама доброта, ибо разве можно жить в окружении самого любезного из людей – Вальдштейна – и не быть снисходительным? Если Вы хотите вообразить себе идеал особы, которая Вам пишет, взгляните на моего брата: я совершенно на него похожа, хотя, признаюсь, более дурна собой, и частью обладаю его добрыми качествами; хотя скажу Вам честно, я крайне легкомысленна, что заставляет меня совершать сотню ошибок в день, за которые я живо укоряю себя каждый вечер. / Вот Вам точный портрет моего характера, будьте же снисходительны, сударь, ибо со мной это необходимо».

Кто же была эта Сесиль Роггендорф, приславшая ему такое письмо? Ей был двадцать один год, она дочь графа Эрнеста фон Роггендорфа, малопочтенного человека, совершенно не интересовавшегося этим ребенком, прижитым с любовницей Вильгельминой Фредеричи, на которой он женился после смерти своей первой жены. Сам он умер в 1790 году, когда его дочери было всего пятнадцать, оставив ей на все про все семьдесят четыре цехина и старую одежду. Бедная Сесиль влачила жалкое существование. Она почти не могла рассчитывать на помощь своего брата, хорошего солдата, но пьяницу, забияку и вечного должника, перебивавшегося с пятое на десятое в Дуксе в качестве гостя графа Вальдштейна. Она отчаянно искала, кому бы довериться, моральную поддержку, покровителя. Потеряв жениха, она через три месяца после того отправила свое первое письмо – настоящий призыв о помощи – Казанове, который, как она думала, был другом ее отца. Наверное, она не знала ничего о его бурном прошлом. Хотя… Однажды она напишет, что, по ее мнению, «самый порочный человек» стоит больше человека заурядного, то есть такого, кто не только не отличается какими-либо добродетелями, но к тому же и «не ведает ни славы, ни честолюбия, ни величия».

Самое удивительное то, что Казанова, поспешив ответить на первое письмо Сесиль, над которым пролил слезы, быстро и искренне согласился играть для несчастной одинокой девушки роль советчика, воспитателя, наставника и даже тайного благодетеля, поскольку он сумеет избавить ее от материальных забот, пристроив компаньонкой к дочерям герцога Курляндского. Переписка прекратится лишь в апреле 1798 года, за два месяца до смерти Казановы. Сесиль подписывалась сначала «Сесиль, графиня Роггендорф», потом «Сесиль», наконец, «Зиновия» (королева Пальмиры), называя Джакомо Лонгином (по имени философа, бывшего министром Зиновии, или по имени римского сотника, который, вместо того чтобы прикончить Христа на кресте, раздробив ему колени, просто проткнул ему бок своим копьем?). В письме к ее брату Эрнесту он радовался тому, что был превосходным наставником, отеческим, бескорыстным. И в самом деле, он проявлял постоянную участливость и бдительную заботу в этой не свойственной для себя, даже, по правде говоря, поразительной роли духовного и интеллектуального руководителя, которому исповедовалась и доверительно рассказывала о себе молодая девушка. Без малейшей двусмысленности со стороны старика, он особо это подчеркивал. Теперь он пользуется своим «красноречием, чтобы давать благородным девицам уроки мудрости», внушает Сесиль «любовь к истине, умеренность, послушание, благородную гордость, ничем не походящую на высокомерие, и, наконец, все добродетели, созданные для ее пола и соответствующие чести».

Просто сон какой-то. Априори трудно было себе представить авантюриста, хоть и в отставке, пылкого обольстителя, хоть и остепенившегося с возрастом и проблемами со здоровьем, отшельника-библиотекаря-энциклопедиста из Дукса в образе дотошного и чуткого моралиста. Время его проповедей в церкви Святого Самуила давно миновало. И все же… Он бдит, советует, увещевает, отчитывает, если нужно. В определенный момент у него складывается впечатление, что его дорогая Сесиль в какой-то мере заочно влюблена в графа Вальдштейна. Она, в самом деле, расспрашивает «о его лице, манерах, увлечениях, забавах, вкусах» у всех, кто с ним знаком. «Мое любопытство удовлетворили, и в конце концов каждый сказал, что Вальдштейн – человек большого ума, и ума необычайного; это значило, что он соответствует моему идеалу, я была в восторге, в восхищении и доверилась бы в этот момент любым магическим силам мира, чтобы увидеть моего благодетеля. Я не знаю, дружба ли это, любовь или иное чувство говорит во мне за него, но совершенно точно, что я его люблю и лелею, как отца. Однако я не знаю, должна ли желать с таким нетерпением лично познакомиться с графом». Казанова сильно этим раздражен. В этом следует видеть не столько проявление старческой ревности, столько желание оградить чересчур сентиментальную и наивную девушку от горьких и тягостных разочарований. Он знает, до какой степени химеричны подобные представления, ведь ему был известен характер графа, ведущего себя с женщинами более чем небрежно, а увлеченного в основном лошадьми. Он прекрасно сознает, что Сесиль позволяет себя увлечь романтическому воображению и лелеет неразумные надежды на разделенную страсть, на любовь с первого взгляда. Их дружба чуть не прервалась. Он прочитал ей нотацию, грубо открыл ей подлинный характер графа. По счастью, Сесиль, покорная и послушная, попросила прощения, приняла его наставления и даже попросила о других, касающихся правил поведения. Во всяком случае, она вскоре поняла, до какой степени заблуждалась.

Когда дело Вальдштейна было закрыто, переписка продолжалась без перебоев, хотя дочерняя любовь Сесиль становилась все более настойчивой. Она хотела знать о своем дорогом Казанове все: его имя, полученное при крещении, его возраст, его жизненный путь. В конце концов он удовлетворит ее любопытство, написав для нее «Краткий очерк своей жизни», правда, очень сжатый, если текст, найденный в его бумагах в Дуксе, – тот самый, что он послал своей подруге. На самом деле вероятно, что Казанова прислал ей более полную исповедь и наверняка более компрометирующую для него самого и для некоторых особ из его окружения. По этой причине он попросил ее, а она обязалась (хотя то была для него дорогая жертва) «предать эти дорогие строки огню».

Я предполагаю, что в некоторые дни Казанова тяготился дружбой своей молодой подруги. Но по правде говоря, развлечения и случаи поговорить с очаровательной девицей в Дуксе были столь редки…