С «яркими корреспонденциями» о Севастополе, как того хотел капитан 1 ранга Дивавин, мне не удалось выступить на страницах «Красного флота»: через три дня город был оставлен нашими войсками – операция «лов осетра» была выиграна 11-й фашистской армией.

Гитлер возвысил генерал-полковника Эриха фон Манштейна в последний, предельный воинский чин – генерал-фельдмаршала, а для солдат 11 – й армии учредил железный знак «Крымский щит» с выштампованной на нем картой Крымского полуострова. Знак был изготовлен на суконной подкладке, должен пришиваться на рукав.

Счастье – зыбкое богатство человеческой души и редкое, как самородное золото, – улыбалось фон Манштейну почти все время, начиная с Судет и Польши. Об этих походах он часто вспоминал в те дни, когда его армейский корпус вторгся во Францию и в фантастически короткий срок рассек эту прекрасную страну от Арденн до Ле Мана; и в те дни, когда нежился в роскоши в небольшом французском курортном городке Туке. Из Франции он попал в Пруссию, в золотую пору весны, где и принял танковый корпус, о чем давно мечтал.

К счастливым дням новоиспеченный маршал относил и дни, проведенные в поместье Ленкен, где разводились чистокровные лошади.

Когда их выводили на променад, у генерала учащенно билось сердце. Но что делалось с ним, когда появлялась хозяйка имения мадам фон Шпербер!.. Об этом знает лишь он сам да Господь Бог, хотя его много раз провоцировал на откровенный разговор, мужской разговор, пройдоха Шнехт – его адъютант, смелый малый и ловкий донжуан. Что ж, хозяйка поместья была действительно прекрасна, даже будучи на сносях, она чертовски грациозно держалась на лошади! Мадам фон Шпербер в отсутствие мужа – он был призван на действительную службу – принесла наследника.

Генерал согласился стать крестным отцом – по приметам это сулило ему большие военные удачи. Приметы оправдались: он с ошеломительной быстротой прошел от Тильзита до Даугавпилса, и его танкисты без угрызения совести, несмотря на слабость генерала к хорошеньким женщинам, кровным лошадям и младенцам купельного возраста, давили гусеницами своих машин русских женщин, поджигали конюшни с колхозными лошадьми и бросали в колодцы советских детей.

Счастье улыбнулось ему и в сентябре 1941 года, когда он стал командующим армией. Не подвела его фортуна и при прорыве Перекопского перешейка и при захвате Крыма. Да и теперь вот, хоть и не сразу, а лишь через двести пятьдесят дней, он наконец взял крепость Севастополь.

Все великолепно. Он маршал! Все его любят и преклоняются перед ним. Начальник разведки армии майор генерального штаба Эйсман, как только была получена поздравительная телеграмма от Гитлера, в ночь выехал в Симферополь, там поднял с постели татарина ювелира, сунул ему серебряные часы и приказал немедленно сделать из серебра этих часов маршальские жезлы на погоны новому генерал-фельдмаршалу.

Утром, когда освеженный спокойным и счастливым сном пятидесятишестилетний генерал-фельдмаршал вышел к завтраку, перед его прибором лежали погонные маршальские жезлы – эмблемы нового звания. Один Бог знает, какое удовольствие испытал Эрих фон Манштейн при виде этих крохотных символов неограниченной воинской власти.

Но истинное счастье он почувствовал, когда в парке Ливадийского дворца собрались приглашенные им на торжества по случаю взятия Севастополя все офицеры от командующих корпусами до командиров батальонов, а также офицеры и унтер-офицеры, награжденные Рыцарским или Золотым крестом!

О пребывании в этом райском уголке он не раз будет вспоминать на пути своей переменчивой судьбы – и при счастливых взлетах, и при трагических падениях!

Здесь, в удельном имении бывшего русского императора, его встречали не хуже (если не лучше), чем русского царя, сотни пар глаз смотрели только в его сторону и только в том направлении, куда он двигался. Так могли встречать только Наполеона!

Церемониал встречи был пышным: вечернюю зорю сменила молитва, а раздавшуюся после нее дробь барабана сменила песня о добром товарище. Ее пели дружно эти люди, увешанные наградами, меченные ранами, осмоленные южным солнцем и ветрами, готовые расплакаться от слезливого, пошлого романсика или молитвы, но спокойно и с улыбками на лицах фотографирующие, как их «добрые товарищи» – палачи – вешают советских патриотов, либо выбрасывают на мороз голых детишек, либо насилуют женщин в занятых и придавленных их тяжелым солдатским сапогом краях.

Он, конечно, говорил речь, он ронял слезу по тем, кто не дождался сего торжественного момента, кого пришлось зарыть в крымской земле; он благодарил всех «славных товарищей, всех солдат 11-й армии и 8-го авиационного корпуса фон Рихтгофена» – этого воздушного разбойника, который во время третьего, последнего штурма Севастополя, располагая тысячью с лишком самолетов против ста шестнадцати наших, поощрял своих летчиков гоняться даже за отдельным человеком!

Он еще говорил о том, что, «верная немецким солдатским традициям, 11-я армия сражалась благородно и по-рыцарски».

Своеобразное понимание рыцарства у этого прусского фельдфебеля в маршальских погонах!

В Балаклаве его «рыцари», бессильные побороть пограничников полковника Рубцова и горсточку жителей этого древнего рыбацкого города, сбрасывали с гор бочки, наполненные железным ломом либо бензином, сбрасывали камни. А когда рыбаки выходили на лов рыбы, вызывали против мирного рыбацкого суденышка с чихающим мотором самолеты, как будто перед ними был по меньшей мере миноносец. Бедный тихоходный мотобот обстреливался и артиллерией. «Рыцари» 11-й армии строчили из пулеметов и по рабочим балаклавской пекарни, ходившим к колодцам за водой для замешивания теста. Обстреливали балаклавских мальчишек – потомков листригонов, которые после очередной бомбежки либо артиллерийского обстрела садились в тузики и сачками, а кое-кто снятыми с себя рубахами вылавливали для раненых оглушенную взрывами рыбу. И это господин фельдмаршал тоже относил к рыцарским действиям?!

«Рыцари» Манштейна после занятия Севастополя рвали скальные берега Гераклейского полуострова (район Херсонеса) и заживо погребали там тысячи раненых защитников Севастополя, сбрасывали на них (все тот же благородный рыцарский прием!) бочки с горящим мазутом, горящие старые автомобильные покрышки, от смрадного дыма которых люди, истощенные, давно не имевшие медицинской помощи и простой питьевой воды, либо задыхались, либо с отчаяния бросались в море. «Рыцари»!

В кадрах гитлеровской кинохроники, посвященной взятию немцами Севастополя, есть такой момент: берег моря, легкая волна перекатывает воду вал за валом. Вода шумит печально. Вытянувшись в струнку, гитлеровцы отдают честь плывущей бескозырке советского моряка…

Какая грубая, какая оскорбительная инсценировка! Тысячи свидетельств хранятся в архивах о том поистине зверином обращении гитлеровцев с попавшими к ним в плен черноморскими моряками.

Демагогия и беспримерная жестокость – стиль этого доморощенного Ганнибала.

То, что произошло под Севастополем в июне 1942 года, иначе не назовешь, как трагедией. А вот так описывает это Эрих фон Манштейн в своей книге:

«…на следующее утро, 7 июня, когда заря начала окрашивать небо в золотистые тона и долины стали освобождаться от ночных теней, кулак нашей артиллерии всей своей силой ударил по противнику, возвещая начало наступления пехоты, целые эскадры самолетов обрушились на указанные цели. Перед нами открылось незабываемое зрелище. Это был единственный в своем роде случай в современной войне, когда командующий армией видел перед собой все поле сражения. На северо-западе взору открывалась лесистая местность, скрывавшая от нас тяжелые бои на левом фланге 54 ак, и дальше высоты южнее долины Бельбека, за которые велись такие упорные бои. На западе виднелись Гайтанские высоты, за которыми вдалеке сверкала водная поверхность бухты Северной у ее соединения с Черным морем. В хорошую погоду была видна даже оконечность полуострова Херсонес, на которой мы впоследствии обнаружили остатки эллинской культуры. На юго-западе угрожающе поднимались высоты Сапун-горы и возвышались скалы прибрежных гор. На всем широком кольце крепостного фронта ночью видны были вспышки орудий, а днем облака из пыли и обломков скал, поднимаемые разрывами снарядов и бомб нашей авиации.

Поистине фантастическое обрамление грандиозного спектакля!»

Для солдат 11-й немецкой армии смерть под Севастополем – трагическая неизбежность воинской дисциплины, а для командующего этой же армией все это – просто спектакль!

После гибели под Севастополем почти трети миллиона немецких солдат и офицеров, которые в течение двухсот пятидесяти дней ковали победу своему командующему, он, командующий, умилялся и почетом и подарками и в своих будущих мемуарах умильно любовался и золотым портсигаром, подаренным ему кронпринцем с автографом, и планом крепости Севастополь.

 

В своей книге, написанной после выхода из английской тюрьмы, куда Эрих фон Манштейн был засажен на восемнадцать лет, но досрочно выпущен в пятьдесят третьем году, он отводит много страниц необходимости жестокости, к которой с его благословения прибегала 11-я армия безо всякого основания и в нарушение международных соглашений, особенно в отношении военнопленных.

Вот что он пишет в своей книге в оправдание бессмысленных и разрушительных бомбардировок Севастополя:

«…Мы знали, что все жители города, способные носить оружие, в том числе и женщины, были привлечены для защиты города.

Командование армии поступило бы преступно по отношению к солдатам своей армии, если бы оно не учитывало указанного обстоятельства. Борьба внутри города требовала от наступающего новых тяжелых жертв. Чтобы избежать этого, штаб армии отдал приказ предоставить еще раз слово артиллерии и 8-му авиационному корпусу, прежде чем дивизии вновь выступят против города. Они должны были показать противнику, что он не может рассчитывать на то, чтобы заставить нас в уличных боях приносить новые кровавые жертвы».

В стенах Севастополя не было войск. Это хорошо знали гитлеровцы, потому что защитники Главной базы Черноморского флота обороняли ее на подступах.

Шквальные артиллерийские обстрелы и бомбежки города, бессмысленное разрушение гражданских зданий и знаменитой Севастопольской панорамы – это неспровоцированные репрессии. Это жестокость варваров во имя кровавой победы. В этих действиях не было ни гуманизма по отношению к своим солдатам, на что ссылается фон Манштейн, ни рыцарства по отношению к «противнику» – безоружным гражданам города.

Я не касался бы этого, если б буржуазная пропаганда не возносила так высоко эту книгу как образец правдивого и объективного воспроизведения военных и политических событий. А правда в книге принесена в жертву эгоизму. Да, будучи верным военным псом Гитлера, фон Манштейн, желая во что бы то ни стало оправдать свои просчеты, свою жестокость, несовместимую с рыцарскими понятиями в войне, «критикует» Гитлера и ставку верховного командования фашистской Германии, преувеличившие трудности, которые ему якобы пришлось преодолевать, и, ведя рассказ о событиях в откровенно-доверительном тоне, преследует сразу две цели: оправдаться и возвеличиться.

…Если фон Манштейн, начав 7 июня 1942 года третий штурм Севастополя, издали, с наблюдательного пункта командующего, оборудованного в безопасном месте на одной из высоток у Черкез Кермена, любовался грандиозным авиационным и артиллерийским «спектаклем», то я и мои друзья журналисты Вадим Синявский и Юрий Арди, а также наш спутник – юный артиллерийский командир лейтенант Ворожейкин во время сего «спектакля» шли от Камышевой бухты в горящий Севастополь.

Господин генерал, командующий 11-й армией, был зрителем, а мы очевидцами. Между этими близко стоящими друг от друга словами есть все-таки существенная разница. И благодаря тому что с нами шел артиллерист, мы видели, что командование 11-й немецкой армии вело не тактическое, военное наступление, а репрессивный огонь, обстреливая бессмысленно почти весь полуостров и особенно сосредоточенно город.

…Мы шли очень долго от Камышевой бухты. Город сильно горел, и мы шли, ориентируясь на зарево. Ходить ночью, да по незнакомой земле, вообще трудно, ночь меняет все предметы, даже обыкновенная кочка, когда внезапно за нее цепляешься, становится серьезным препятствием, а тут было все: и трупы, которых никто не убирал, и какой-нибудь бидон от машинного масла, ящик от неизвестного товара – то ли от снаряда, то ли от макарон, разбитое колесо…

Дорога Севастополь – Камышевая бухта в период третьего штурма была единственной дорогой надежды для раненых, для мирных жителей, для интендантов, сновавших тут на разбитых машинах к причалам Камышевки за снарядами, мукой, бензином, медикаментами, вооружением, для посыльных штаба, встречавших в Камышевой маршевые пополнения… Ох, эта дорога – надолго запомнится она тем, кто целым прошел по ней и вернулся назад! Сколько раз тут вспоминалась мать родная! Сколько раз знаменитый неписаный фольклор обогащался здесь редчайшими словосочетаниями!..

 

Сильный артиллерийский обстрел то и дело заставлял нас падать на дорогу. Задыхаясь от жары и едкого, горького запаха полыни и пороха, обходя воронки и трупы, мы продолжали идти к Севастополю. В одном месте взяли слишком вправо и вышли на дорогу, ведущую к Балаклаве. Вернулись, но вскоре снова сбились и попали на херсонесский аэродром. По нему недавно прошлись бомбардировщики фашистского 8-го корпуса Рихтгофена.

Шли большей частью молча, но у Стрелецкой бухты Вадим Синявский заговорил о батарее капитан-лейтенанта Матюхина, о его орудиях, снятых с подбитого миноносца «Совершенный» и втащенных на Малахов курган на салазках тракторами, молчавший Ворожейкин начал задавать вопросы. Синявский не мог, конечно, удовлетворить его любопытство, потому что не был никогда артиллеристом.

Известный радиокомментатор футбола отшучивался: «Что касается до артиллерии, то самый лучший артиллерийский выстрел прямой наводкой – это двенадцатиметровый!»

Потом сам вдруг принялся расспрашивать лейтенанта о том, что такое шрапнель, откуда взялось это слово, сколько этой самой шрапнели в снаряде и т. д. и т. и.

Ворожейкин отвечал не длинно, но исчерпывающе. Во-первых, он сказал, что название «шрапнель» происходит от фамилии изобретателя, а пулек в снаряде – в зависимости от калибра. Так, снаряд 150 мм пушки содержит 690 шрапнельных пулек, а снаряд 73 мм калибра – 260 пулек. Кроме шрапнельных снарядов, есть еще осколочно-трассирующие, и оба вида этих снарядов применяются для стрельбы по живым целям и по воздушному противнику. Есть еще дистанционная граната, она тоже употребляется для этой же цели. Шрапнели тоже бывают разных видов: так, для стрельбы по самолетам идет шрапнель Гарца и Розенберга. Шрапнелью стреляют и по проволочному заграждению, когда хотят разрушить его. Есть еще снаряды химические, зажигательные, осветительные…

Рассказ об артиллерии мы слушали не без интереса и даже спрашивали о снарядах, которые летели прямо на нас. Ворожейкин с большой охотой отвечал нам. На взгорке попалась автомашина, которая взяла всех. Причем согласилась нас доставить в Карантинную бухту, где штаб Приморской армии. Там же в штабе генерала Петрова располагался и генерал Моргунов. Все это нам объяснил толковый капитан, взявший нас в машину.

 

В Карантинной бухте, расположенной километрах в двух-трех от Севастополя на запад, было светло как днем – на воде, при самом входе в бухту, горел катер «морской охотник».

Капитан остановил машину недалеко от штольни, где помещался штаб генерала Петрова, и мы, поблагодарив его, спустились в низину.

Тут я попал в объятья трех корреспондентов центральных газет: «Красной звезды» – Льва Иша, «Красного флота» – Меера Когутаи «Известий» – Сергея Галышева.

Вадим Синявский и Юрий Арди устроились в штольне политотдела Приморской армии, где были мои старые знакомые по обороне Одессы бригадные комиссары Бочаров и Аксельрод и батальонные комиссары Шинкарюк и Хакимов. Причем Шинкарюка я знал еще по Кишиневу: он был начальником Молдавского радиокомитета. Тут же я встретил и еще одного кишиневца Иосифа Лемперта, бывшего ответсекретаря редакции газеты «Молдова сочиалистэ». И с корреспондентом «Известий» Сергеем Галышевым мы долго жили в Кишиневе в одной гостинице «Красная звезда». Жили дружно, и он часто пользовался моим телефоном для передачи материалов в «Известия».

Встреча была неожиданной и теплой – Сергей даже слезу проронил.

 

Мы проговорили почти всю ночь. Вспоминали Кишинев, Москву, кафе «Жургаз», почему-то улицу Горького, холодное пиво и Сандуновские бани.

Вспоминали общих знакомых. Меня дотошно обо всем расспрашивали (я ведь месяц, как из столицы, а они тут с начала обороны). Заснули, когда уже рассвет начал высветливать щели в двери.

Я проснулся от сотрясения нашей катакомбы – немцы обрабатывали севастопольские холмы с земли и воздуха.

Друзей моих на месте не было – они отправились за материалом.

Мне тоже нельзя было растрачивать время – я встал, умылся, поливая себе из кружечки, сберегая каждую каплю пресной воды – она была здесь дороже золота.

 

…В одном из моих блокнотов есть запись беседы с генералом Иваном Ефимовичем Петровым, командующим сухопутной обороной Севастополя, на его командном пункте в Карантинной бухте. Я попал к генералу благодаря его сыну Юрию, который исполнял роль адъютанта у отца.

Положение в Севастополе усложнялось с каждым днем, и генерал был очень занят, но как-то всегда понимал, что корреспондент приходит к нему не ради праздного любопытства.

Мы говорили с ним о многом, в том числе и о литературе – Иван Ефимович любил литературу и к труду литераторов относился с глубоким уважением.

Конечно, наша беседа не протекала спокойно – все время отвлекали то телефонные звонки, то входившие по срочным делам люди. Здесь я познакомился и с генералом Моргуновым, и начальником штаба Николаем Ивановичем Крыловым.

К концу беседы я, хотя и знал о настроении защитников Севастополя («Из Севастополя не уходить! Драться до последнего вздоха!»), спросил генерала, который был предельно откровенен: «Каково настроение в войсках?»

Иван Ефимович вместо ответа протянул мне две листовки: фон Манштейна и нашу, в ответ на немецкую. Листовка немцев была написана в обычном для Третьего рейха стиле: мы, мол, покончили с войсками Крымского фронта, а сейчас, если вы не сдадитесь, покончим и с вами. Предлагаем прекратить сопротивление…

В нашей листовке было сказано примерно следующее: «Вы дважды штурмовали город (я излагаю смысл листовки по беглой записи в блокноте) и дважды терпели крах. Попробуйте еще раз, если вам не жалко солдатских жизней. Если же не хотите бесцельно умирать – сдавайтесь». В конце листовки было написано: «Войну вы проиграли. Мы победим!»

Я посмотрел на генерала: делать такое заявление в июне 1942 года? Да еще перед неизбежным оставлением Севастополя?

На мой недоуменный взгляд Иван Ефимович не сразу ответил. Он снял пенсне, слегка помассировал переносицу и сказал чуть-чуть в нос:

– Что? Лихо? Думаете, загнули?

– Да нет… Но…

– Что «но»? А вы учитываете, что немцы потеряли темп? А у них все рассчитано было именно на это!.. Если они каждый важный в стратегическом отношении город будут штурмовать по году, им никогда не выиграть войну! У них могут быть успехи – вояки они хорошие. Но успехи временные. Запомните! А мы победим, даже если придется оставить не только Севастополь, но и Ростов, Новороссийск и Краснодар…

 

После разговора с генералом Петровым я пришел к корреспондентам. Они жили в одном из ярусов амфитеатра Карантинной бухты, где некогда происходили ристалища и, по преданью, крестился киевский князь Владимир Красное Солнышко. В нишах амфитеатра – похожие на пчелиные соты древние херсонесские могильники. Один из них занимали корреспонденты: три солдатские постели, прикрытые синими байковыми одеялами, большая, в развернутый лист пишущая машинка и трехлитровая банка с питьевой водой. Вот и все. Вода для мытья рядом – в бухте. Мыться можно, когда не стреляют. Убежище, конечно, зыбкое, но и жизнь военных корреспондентов в осажденном Севастополе тоже не обладала никаким запасом прочности: все время в беспокойном движении, в поисках способов передачи на Большую землю корреспонденции. Питались где придется: то в батальоне, то с каким-нибудь сердобольным генералом, командиром дивизии, или в бригаде морской пехоты – корреспонденты всех знали и их все знали. Стирали себе сами в бухте, в соленой морской водичке. Сапоги солдатские, пыльные, разбитые, редко когда стаскивались с натруженных ног. Всюду собственными ножками, кланяясь пролетающему над головой снаряду, падая прямо на пыльную дорогу либо в сторонку, в заросли колючего усохшего татарника, – над головой «мессершмитт» со включенными пулеметами, строчит, подлец, даже по одинокому пешеходу.

Тяжкая жизнь – без связи с редакцией, без средств передвижения, каждый час в опасности и совсем неналаженный быт. Хотя слово «быт» в осажденном Севастополе никак не звучит, потому что это слово уместно в мирной жизни, а не тут, где даже в тот момент, когда ты идешь по обыкновенной физиологической надобности, пролетающий над тобой скоростной военный самолет включает пулеметы, – то какой же это, извините, к черту, быт?!

Но мы не жаловались. Даже в знаменитую пятидневку второй недели июня.

 

Я был у генерала Петрова вскоре после этой (я не стесняюсь сказать ужасной) пятидневки. Генерал сказал, что к нему попало донесение немецкого командования гитлеровской ставке. Я записал фразу из этого донесения. Она весьма красноречива. «Сухопутные войска выступили, – доносили штабники фон Манштейна, – с такой артиллерией, которая по своему количеству и силе впервые применялась в германской армии».

Мне хотелось обзавестись кроме этой цитаты из немецкого донесения и еще какой-то цифирью. Иван Ефимович достал из папки бумажечку и прочел с таким расчетом, чтобы я успел записать. И я записал: «Со 2 по 7 июня немецкой авиацией было сделано 9000 самолето-вылетов – они сбросили по фронту и городу 46 000 бомб крупного калибра. Немецкая артиллерия выпустила 126 000 тяжелых снарядов». Особенно много бомб и снарядов пало на тех местах, которые были избраны немцами для предстоящего удара. В среднем на один квадратный метр в этих местах было сброшено полторы тонны металла.

Полторы тонны металла на один квадратный метр! В нашем склепе всю неделю стояла известковая пыль – ни писать, ни дышать невозможно было. Но мы и писали, и дышали. Я даже и теперь не знаю как. После металлического ливня корреспондент «Известий» Сергей Галышев достал где-то два листа фанеры. Ими был зашит купол склепа. Жить стало легче – пыль уже не попадала нам на зубы, не сыпалась в банки из-под томатного сока, в которых хранилась вода для питья. Вода, пахнувшая аптекой. И пишущую машинку уже не заедало больше во время работы.

Фанерная облицовка потолка, электрическая лампа, пишущая машинка в тысячелетней катакомбе выглядели примерно так же, как мотоцикл на ослиной тропе где-нибудь в горах древнего Хеттского государства. Но мы уже ко всему привыкли, и я, например, вскоре перестал думать о том, что сплю на вечном ложе человека, жившего за сотни лет до меня, что, купаясь по ночам в Карантинной бухте, освещенной буйно горящим «морским охотником», я, как и некогда киевский князь Владимир, совершаю обряд крещения, но не простого, а боевого.

Фанерный купол в корреспондентском склепе недолго был простым куполом – однажды он стал дневником. Первую запись на фанере сделал Когут:

«Ночь. Только что вернулись с фронта. Света нет. Болят ноги. Где-то пропал Сергей. Что с ним?»

Записи шли вкось, вкривь – как попало. И записывалось то, что было в этот момент на душе.

«Умирать так с честью».

«Что день грядущий нам готовит?»

«Нашего полку прибыло: Слесарев, Темин, Сажин. Привет Большой земле!»

«Не пропадем!»

«Мы жили здесь и любили свою родину, свой народ. А я еще любил девушку Н.».

«Надечка, где ты, родная?»

«21 июня 1942 года. Город не сдается».

«Завтра год войны. Все это время мы провели на фронте. Мы много видели человеческих страданий. Но эти дни будут нам всегда напоминать многострадальный Севастополь. Мы жили в этом городе, полюбили его».

«Товарищи! Этот “дот” служил верой и правдой и надеждой трем бойцам газетного листа. Здесь мы, простые советские люди, переживали суровые минуты. Мы будем помнить о тебе, наш незнакомый Друг. Наверняка знаем, что ты прочтешь эти строки. Мы можем надеяться, что дело, за которое так героически сражается мужественный и гордый севастопольский гарнизон, победит…»

Я прожил у моих друзей несколько дней. Из двери склепа была видна вода Карантинной бухты. В нее, часто булгача ее толщи, плюхались снаряды и мины – бухта просматривалась немцами с северной стороны, и они, то ли от избытка снарядов, то ли развлекаясь, стреляли даже по тени человека. По ночам в бухте, пахнувшей пороховыми газами, мы с наслаждением купались с политработниками Приморской армии, жившими в минной штольне.

 

Это были трудные дни: Севастополь истекал кровью – против 1050 немецких самолетов на блокированных аэродромах действовало всего лишь шестьдесят! Против 450 немецких танков – тридцать восемь наших.

Но дело даже и не в этом! У нас недоставало снарядов: артиллерия действовала по принципу: «не вижу – не стреляю».

В те дни город тонул в черном дыму и серой пыли: сгорело много зданий, погибло много людей, корабли уже не ходили в гавань, усилилась вражеская блокада на море – не доставлялись в нужном количестве боеприпасы, продовольствие, медикаменты и пополнение.

Раненых накопилось столько, что у хирургов не просыхали вымазанные кровью халаты. Эвакуаторы из сил выбивались, но не могли ничего сделать, чтобы наладить регулярную отправку раненых на Кавказ.

 

Много людей в те дни с жадностью и надеждой искали на газетных полосах материалы – сообщения из Севастополя. Но что могли сделать мои друзья, когда всем им на военном телеграфе было дано право ежедневно передавать не более двухсот пятидесяти слов. Мало? Конечно, мужество севастопольцев было ошеломляюще. Да! Даже гитлеровцы, засыпавшие город и позиции металлом и затем бросавшие в прорыв по сто танков, не понимали, откуда вырастали на их пути русские солдаты и матросы.

Читатели ждали обстоятельных рассказов о героях. И военные корреспонденты, понимая это и учитывая важность своих свидетельских показаний, пробирались на передний край, к стрелкам, пулеметчикам, артиллеристам, саперам, связистам. А потом искали оказию, с которой можно было бы отправить на Большую землю в свои газеты большие корреспонденции. А оказией могли быть лишь корабли: подводные лодки, миноносцы, тральщики, катера.

Организация пересылки материала из осажденного Севастополя, из заблокированного города была для корреспондентов сложнейшей операцией.

А сражались здесь так же, как и в Одессе.

Мне на всю жизнь запомнился рассказ начальника Штаба Одесской военно-морской базы К. И. Деревянко о разговоре по телефону с 21-й батареей береговой обороны, которую заблокировали фашистские войска.

Батарея была тяжелая. Ее орудия не для ближних целей, поэтому все артиллеристы по тревоге взялись за винтовки, гранаты и пулеметы – ив окопы перед проволочным заграждением, – умереть, но не пустить врага на батарею.

О ходе боя в штаб все время по телефону сообщал краснофлотец-связист. И вдруг в трубке что-то зашуршало, раздались какие-то голоса и сильный, похожий на очередь автомата треск. Деревянко не вешал трубку – ждал, что будет дальше. Прошло немало времени, и в трубке снова раздался голос того же краснофлотца-связиста. Он крикнул запыхавшимся голосом: «Алле!», и, когда капитан 3 ранга Деревянко ответил, краснофлотец, тяжело дыша, сказал: «Извините, отлучился врукопашную…»

 

Мы возвращались из Севастополя на Большую землю по той же пыльной дороге, только теперь запруженной донельзя транспортом и людьми – все спешили к Камышевой бухте. Люди шли в изодранных гимнастерках, с окровавленными повязками, шли, укрываясь в балочках от шквалистого огня. Некоторые, пройдя через семь кругов ада, здесь, на восьмом и, возможно, последнем, попадали под бомбы и оставались навеки.

Всюду горели огни, причем одни из них полыхали во всю силу, другие еле занимались, третьи летели, четвертые висли в небе.

В этом возбужденном, порой скорбном потоке мы двигались к аэродрому, сжимая в руках приказ генерала Петрова о посадке нас в самолет.