Книга: Севастопольская хроника (наши ночи и дни для победы)
Назад: «Охота на дроф»
Дальше: Июнь 1942 года

Прорыв блокады

По заданию редакции я ездил на два дня в Сухуми для встречи с подводниками Михаилом Грешиловым и Аркадием Буянским, находившимися там на кратком отдыхе. Из Сухуми катером-«охотником» добрался до Поти, откуда должен был отбыть в Тбилиси и далее самолетом в Москву.

 

В Поти было душно не только днем, но и ночью. И если в Сухуми ночную тишину рвали хриплые крики шакалов, то здесь ночами шли нескончаемые «конференции» лягушек, которыми кишела река Рион.

В Поти меня ждали два письма от жены, и в одном из них сообщение о том, что она ждет ребенка. Она ушла с прежнего места и теперь работает сестрой в госпитале. В связи с ожиданием ребенка она просит беречь себя и подчеркивает: «…зря не лезь!» Вообще-то можно, но зря не надо.

 

Это письмо сделало со мной что-то невероятное: теперь, когда у меня будет сын (я считал, что иначе и быть не может!), куда делась усталость, я быстро в течение дня провернул свои дела, пошел к военному коменданту, выправил железнодорожный билет, собрал вещи, и, хотя сын должен был родиться где-то в январе 1943 года, тем не менее я заразился каким-то нетерпением, будто январь будущего года вот-вот наступит…

 

Я сдал номер в потийской гостинице, взял чемодан, попрощался с жившими в гостинице корреспондентами Всесоюзного радио Юрием Арди и Вадимом Синявским и только собирался сесть в фаэтон извозчика, как меня окликнул батальонный комиссар Поневежский – постоянный корреспондент центральной газеты Военно-Морского Флота «Красный флот» на Черном море.

Еще издали он размахивал какой-то бумагой.

– Слушай, Сажин, – сказал он, подходя ко мне, – как я рад, что застал тебя!.. Вот пришла «молния»… Прочесть?

Я кивнул, и он прочел:

– «Сажину немедленно отправиться в… Севастополь на шесть-семь дней и дать ряд ярких корреспонденций. Заместитель главного редактора капитан 1 ранга Дивавин».

 

В политотделе Потийской военно-морской базы мне под большим секретом сообщили, что в Севастополь (время не назвали) идет лидер «Ташкент». Лучшей оказии и желать нельзя было.

 

Из политотдела военно-морской базы я вернулся в гостиницу, бросил чемодан и только хотел съездить в порт, как встретил Синявского и Арди, они упросили меня не отпускать извозчика, а дать его им – они тоже хотят идти на «Ташкенте» в Севастополь.

Я, конечно, не устоял и отдал им извозчика.

«Ташкент», выделявшийся среди других судов эскадры стройностью и изяществом корабельных форм, элегантно покачивался – он был чуток к погрузкам и приему войск. В этот час на его борт поднимались бойцы стрелковой бригады – пополнение гарнизону осажденного Севастополя.

Сходни стояли несколько крутовато, и стрелки шли по ним с опаской и усилием. После них была дана команда погрузиться отряду моряков. Молчаливо-сосредоточенные, они с какой-то особой лихостью взошли на борт лидера.

Мы поднялись последними. Командование стрелковой бригады уже успело занять кожаные диваны в кают-компании.

На палубе, как на пароме, тоже все занято: солдатами, пушками, ящиками со снарядами, ящиками, оклеенными черепами со скрещенными костями и надписями: «Огнеопасно!», «Фосфор!», «Не курить!».

По радиотрансляции было объявлено о том, что «курить на корабле категорически воспрещается, кроме специально отведенных мест».

…«Курить только в специально отведенных местах…», а если горячий осколок фашистской бомбы или снаряда во время полета или обстрела вопьется в ящик с фосфором, тогда как же?!

 

Тугой ветер дул в лицо. «Ташкент» шел полным ходом. Тонкие мачты дрожали. Ветер посвистывал в растяжках рей. Соленые брызги вздымались высоко и со звоном осыпались на палубу. Солдаты, отодвинувшись от места, омываемого озорной волной, расположились среди снарядных ящиков, минометов и легких пушек, вели тихую беседу. Кое-кто, обжигаясь, глотал кипяток из алюминиевых кружек.

 

…Командир отряда капитан Алексей Семеко стоял у борта, а моряки и солдаты, которых он поведет в атаки тот час же по прибытии в Севастополь, рассыпались по кораблю.

Краснофлотцы кормили их, одалживали бритвы, шайки для постирушек, мыло и всякую другую житейскую мелочь. Ближний к Семеко усатый солдат с двумя медалями на сильно выгоревшей и пробитой потом гимнастерке чистил винтовку с оптическим прицелом. Свое дело он выполнял со вкусом и старательностью. Поглядывая в ствол, он качал головой и с новым усердием опускал шомпол в канал. Его сосед, засунув руку в сапог, срезал перочинным ножиком деревянные шпильки. Белые, хорошо отстиранные портянки лежали рядом. Чуть в сторонке от усатого на снарядном ящике лежал молодой солдатик. Тонкий, как тростинка, подперев курчавую голову кулаками, он глядел на море. Время от времени он тяжко вздыхал и закрывал глаза. Губы его что-то шептали.

– Ну вот и все, – сказал усатый, – сияет, чисто зеркало.

– А ты, Синявин, глянь в свою зеркалу – судьбы там нашей не видать?

– Судьбу мы скоро узнаем. А вот чего ты, Лычков, чеботарить задумал?

– Чеботарить? А как ты думаешь, ноги солдату нужны ай нет?

– Чудак.

– Чудак Гитлер, что полез на Расею… А ноги солдату нужны не менее ружья. Вот, скажем, дадут команду «вперед», а у тебя в сапоге гвоздь, маленький такой – с мышиный глаз. Ну вот, могешь ты побегти вперед? Вот то-то и оно-то!

– Гвоздь? Пускай в мозге гвоздя не будет. Вон глянь на Грушина. У него гвоздь во где, – Синявин постучал себя по груди и, повернувшись к юноше, безмолвно лежавшему на снарядом ящике, подмигнул: – И чего ты, Грушин, тоску на всех нагоняешь? Скоро Севастополь. Придем на место, напишешь ей, мол, почта полевая, жизня боевая, с войны вернусь, сразу женюсь…

Грушин кисло поморщился, а Лычков, натягивая на ногу за ушки сапог, проговорил с тоской:

– Эх, везут нас на Сахалин-остров: кругом вода, а в середине – беда… Севастополь-то обложен. Что ждет нас там…

– А ты думал, к теще на блины едешь? – усмехнулся Синявин.

– Какое там блины! – со вздохом воскликнул Лычков. – Эх, Синявин! Я б теперь щец со свининкой полный котелок опорожнил. Давно не едены.

– А ты, – с притворной серьезностью сказал Синявин, – зажмурь глаза и ешь, что тебе на сухой паек дадено. – Он вытащил из вещевого мешка копченую тарань, хлестнул по колену: – Вот она, подружка солдатская!

– «Дадено», – передразнил Лычков, – что дадено, то взядено – такой окорок и у меня есть. Я вот думаю, хорошо морякам воевать – тут у них все есть: захотел кипятку, его сколько хошь; холодно стало – к машинам. А уж борщ какой варят… от одного запаху живот ходуном ходит! Захотел портянки постирать – пожалста… А свету, как в Большом театре…

– Толкуй про Большой-то театр… а сам сроду и не бывал в нем!

– То есть каким же манером это не бывал?! А на Первый съезд колхозников в Москву кто ездил? Ты? В Кремле в Грановитой палате аль в Ружейной, может, ты бывал? А в Парк культуры имени Алексей Максимовича Горького, в театры не ты ли за меня ходил?! Скажет тоже! Москва, брат, главнеющий город в мире!

Синявин, деловито разделывавший тарань, насупил брови и сердито посмотрел на Лычкова:

– Город-то главнеющий, а понятие, я вижу, у вас, товарищ Лычков, как вот у этой… – он постучал пальцем по палубе, – того не чуете, что Севастополь-то дальний подступ к Москве… Немец-то как молодой лед на пруду: нажмешь – трещит. Вот сейчас рвется вражина к важнеющим центрам, и ежели не нажать на него здесь… понял? Понял, зачем нас в Севастополь-то посылают? То-то! А то завел: «Везут нас на Сахалин-остров». Вот где твой гвоздь-то, – он постучал пальцем по лбу, – понятно?

– Понятно-понятно! – отмахнулся Лычков. – Генерал тоже нашелся. Мы эту тактику-стратегию читали… грамотные. Не об этом сейчас разговор. Я вот говорю, на корабле-то воевать – одно удовольствие. Тут все сплошные удобств: спят на койках, в трусах; машинисты после работы в душ… А какие все бритые, ажник блестят. Чистота везде сверкающая. Это тебе не окоп армейский!

– А прямо областной центр! – засмеялся Синявин.

– Чего ты, как жеребенок, залился? – обиделся Лычков. – Если хочешь знать, то такой корабль больше, чем другой город. Чего ржешь? Думаешь, Лычков так ничего и не понимает? Я где-то читал – одна подводная лодка могет своими дизелями на целый город электричество вырабатывать. А это ж махина! Тут чего только нет: и лазарет свой, и мастерские, и кино… А машины какие! Глянь, прет, ажник дрожит весь! Из-под винтов пена чисто бешеная летить!..

– Ты, Лычков, не к добру разговорился, – сказал Синявин.

Лычков нахмурился. Подошел старшина:

– Об чем толк?

– Об жизни, – ответил Синявин.

– Вот что, хлопцы, – сказал старшина, – зараз отдыхать! Ночью высаживаться будем. И смотрите у меня – курить ни-ни! Тут на палубе фосфора до дьявола – вспыхнет, от нас и пепла не будет. Лягайте! Лягайте!

Солдаты начали укладываться. Старшина отошел к другой группе, а Синявин быстро вытащил из сидора буханку пахучего житного хлеба, банку с маслом, аккуратно свернутую газету. Газетку расстелил вместо скатерти, нарезал хлеба, собрал крошки в ладонь, затем кинул их в рот, потер руки и пригласил:

– Ну-ка, Лычков, и ты, Грушин, давайте к столу!

– Я уже наклевался, – сказал Лычков.

– Спасибо! У меня свое есть, – ответил Грушин.

– У солдат все общее, – бросил Синявин, – и будни, и праздники. Давай! Давай! Моим поужинаем, твоим позавтракаем, а там будет то, шо каптеры спроворят. Давай, Лычков, подумаешь – наклевался. И ты, Грушин, довольно тебе на Кавказ смотреть! Вернешься героем, она тебя так встретит! Давай, давай! Сам был молодой, знаю, как трудно с присухой расставаться. Вставай. Ужин простынет.

Грушин приподнялся и энергично покачал головой.

– Ну шут с вами, – сказал Синявин, – вам же хуже будет. А таранька-то чисто балык!

Ел он степенно, со смаком, медленно разжевывая, аккуратно подбирая крошки и со свистом обсасывая косточки.

Большинство командиров, следовавших на «Ташкенте», впервые плыли морем – для них все здесь было в диковинку. С жадным любопытством они наблюдали слаженную до тонкости четкую работу моряков.

Родной стихией большинства была земля. Они там все знали, и как надо вести себя, когда на окоп ползут танки и авиация обрабатывает передний край. Там было все привычно, а тут ново, сложно и коварно.

За время похода я успел многое узнать о капитане Семеко. Он вырос в Севастополе в семье боцмана с канлодки «Кубанец», и для него не было тайн в морской службе. Отец, старый, усатый моряк, держал в доме корабельный порядок: все вещи домашнего обихода назывались по-флотски. Порог – комингсом; окна – иллюминаторами; пол – палубой; двери – переборками; дверная притолока – пиллерсом.

Детство капитана Семеко протекло среди якорей и просмоленных канатов, он вставал и ложился спать под звонкий бой склянок. Рано научился плавать. Знал каждую бухту, все отмели, где хорошо ловились султанка и барабулька. Ловил крабов, собирал креветок под причалами, нырял за монетами и прыгал ласточкой с подножья памятника затопленным кораблям.

…Закат угасал медленно. Край неба, полыхавший ярким пламенем, с каждой минутой суживался. Нежная просинь начала окутывать небосклон. Но на море все еще было светло. От быстрого хода на палубе становилось зябко, и капитан Семеко, еще слабый, как я успел узнать, после полуторамесячного пребывания в госпитале, заколел на свежем ветру. Однако уходить в помещение ему не хотелось: в кают-компании, где Семеко провел предыдущую ночь, было душно. Кают-компания – просторное помещение с картинами на стенах, диванами и удобными кожаными креслами – была заполнена командирами стрелковой бригады. Рядом с Семеко коротал ту ночь молоденький лейтенант Ворожейкин. Высокий, голубоглазый, стройный юноша, только что окончивший артиллерийское училище и, к зависти товарищей, получавший назначение в осажденный Севастополь. Училище базировалось где-то на Волге. Ворожейкин добирался до Черного моря много дней, измучился и теперь вторые сутки наслаждался отдыхом.

Капитан Семеко сказал мне, что ему после госпиталя стал неприятен прокуренный воздух. Осмотревшись, он заметил свободное местечко у минных аппаратов и остановился: «Вот тут я и отдохну Через шесть-семь часов “Ташкент” придет и Севастополь, и кто знает, позволит ли там обстановка отдыхать»…«Бери, что положено, – сказал мне интендант, когда я, получая сухой паек, отказывался от соли, лаврового листа, макарон. – Бери, – говорил интендант, – шоколадом заменять не буду. Положен лавровый лист – бери. Положены хромовые сапоги – бери, а положены кирзовые – хромовые не получишь». Итак, бери, что положено! – воскликнул он, садясь в подветренное место. – Положен отдых – отдыхай!»

Поход проходил спокойно. Очевидно, немцы опять прозевали «Ташкент»: это было с ними не раз. Подводные лодки вряд ли сунутся: у лидера надежная охрана, два миноносца шли параллельным курсом, чуть-чуть в сторонке. Они, как автоматчики, бросались то туда, то сюда. «Ташкент» дрожал от сорокадвухузлового хода. Из горловин вырывался такой шум, будто где-то рядом низвергался горный водопад.

Я с восторгом смотрел на то, как клокотала за кормой вода. «Ташкент» самый быстроходный корабль Черноморского флота. На флоте, да и в приморских городах столько ходит рассказов о его смелых походах. Его называют и «голубым дьяволом», и «неуловимым», и даже «смерчем». Все, кто получал назначение в осажденный Севастополь или эвакуировался оттуда, стремился попасть на «Ташкент». Несколько воздушных эскадрилий, и в том числе торпедоносцы, подводные лодки, а также отряды итальянских торпедных катеров, которыми командовал князь Боргезе, охотились за «Ташкентом». Но он всякий раз дерзко и, я бы сказал, не без рискованной лихости прорывал сети воздушной, надводной и подводной блокады

…В бою быть зрителем – значит ощущать себя беспомощным. Именно такое чувство, не знаю, как других, охватило меня, когда немецкие самолеты появились над кораблем. Каждый краснофлотец, старшина и командир боевой части, даже кок, вестовые – все были при деле, все по боевому расписанию находились на местах. Вестовой кают-компании, который несколько минут тому назад разносил чай, теперь подавал снаряды, кок исполнял обязанности санитара, и только все мы и следовавшие в Севастополь красноармейцы, морские пехотинцы, армейские командиры были не у дела.

Стрелки оживленно обсуждали каждый маневр корабля, когда на «Ташкент» начали наваливаться торпедоносцы.

Самолеты летели низко – их хорошо было видно. Издали они походили на водяных пауков с двойным брюшком. Они как бы прыгали с одного гребня волны на другой.

Торпедоносцы не обладали той маневренностью, на которую способны бомбардировщики. Их тактика заключалась в том, что они долго высиживали на воде, пока на курсе не показывался корабль. Тогда они взлетали и шли наперерез. Их атаки начинались либо в вечерних сумерках, либо на утренних зорях.

Мы насчитали четыре самолета. Торпедоносцы, видимо, решили взять корабль в клещи. На «Ташкенте» взвился сигнал: «Миноносцам открыть заградительный огонь и вести маневр самостоятельно».

Загремели выстрелы. Пушки били компактно. Один из торпедоносцев поспешно сбросил торпеду. Ее хорошо было видно. Она, отфыркиваясь, шла, как морская свинья.

Ерошенко нажал на ручки машинного телеграфа, и «Ташкент» вздрогнул и попятился назад. Торпеда прошла мимо носа корабля всего лишь в несколько метрах от него.

– Обратно к Антонеске пошла, – сказал Синявин.

Хотя торпеда и пошла в «божий свет», однако я был поражен бледностью Ерошенко, неотрывно смотревшего на левый борт.

– Вот эта, товарищ капитан, кажись, наша, – объявил Синявин.

Семеко обернулся. Синявин нервно подкручивал усы. Рядом стоял бледный Лычков. Торпеда неумолимо двигалась на корабль. Еще две, максимум три минуты, и случится то, что… Я не успел даже мысленно произнести то страшное слово, корабль вздрогнул, весь груз и снасти на нем задребезжали от крутого поворота влево, и все, кто был на палубе, радостно ахнули: торпеда прошла по борту корабля на расстоянии двух-трех метров. Было ясно видно еще черное, стальное, жирное от смазки тело.

– Значит, не зря моряков кормят хлебом с маслом, – облегченно вздохнув, сказал Лычков.

– А ты думал, только пехота и воюет? – спросил Синявин.

Разговор этот велся громко, в воздухе стояла неумолкаемая канонада. Ерошенко сделал еще два крутых поворота. Пальба прекратилась. Торпедоносцы скрылись за горизонтом. Но тишина стояла недолго: в небе появились бомбардировщики.

В первый момент я поддался страху – у меня до унизительности заметно дрожали руки.

Расстегнув китель и держа руки на ручках телеграфа, Ерошенко не отрываясь следил за небом. Фуражка сбилась на затылок. Он был разгорячен боем и ничего не замечал, кроме того, что относилось к сражению.

Возбуждение, которым был полон Ерошенко, передалось и мне, и я был рад этому, потому что оно избавляло меня от чувства страха. Да только ли мне? Весь корабль и все, кто находился на «Ташкенте», вовлеклись в боевой азарт.

Артиллеристы и пулеметчики вели такой огонь, что бомбардировщики и близко не могли поднести свои бомбы к корпусу «Ташкента» – бомбы ложились в стороне.

Самолеты каруселью кружились над кораблем, и все чаще и чаще из воды вздымались фонтаны. Но вот один из бомбардировщиков покинул стаю и пошел ввысь. Было понятно, что наступает самый ответственный момент: сейчас начнется пикирование. Набрав высоту, самолет пошел вниз. Он несся, как лавина с гор, прямо на мачты «Ташкента». Ерошенко немного пригнулся, что-то прокричал находившемуся справа от него офицеру и затем резко дал задний ход кораблю. В то же время вся артиллерия корабля перенесла свой огонь на этот пустившийся на смертный поединок самолет.

Я почувствовал, что глохну от страшного грохота и режущего ухо завыванья, – войдя в пике, самолет включил сирену. Лычков схватил за руку капитана Семеко.

– Ложитесь, товарищ капитан! Ложитесь! – прокричал он в ухо.

Синявин отнял его руку от капитана и сурово крикнул:

– Не дури!.. Тут все одно – если попадет, что лежа, что стоя.

Лычков дрожал:

– Сроду не пойду на корабле! Провались пропадом все эти удобства! Голову некуда спрятать…

Лычков вздохнул с облегчением, когда и второй бомбардировщик, не выходя из пике, врезался в воду.

Неожиданно самолеты покинули небо. На море стало так тихо, что слышно было, как шелестели волны.

Над кораблем висел лишь запах пороховой гари, дым от разрыва снарядов и черная копоть от сгоревших самолетов. Он пепельно-серым жгутом тянулся по горизонту. Еле заметная розовенькая полоска, как воспоминание об ушедшем дне, поблескивала на далеком небе. Вечер все гуще и гуще закутывал море и небо.

Ерошенко покинул мостик и несколько минут стоял у борта. Затем вытер платком лоб, направился к орудиям главного калибра. Он шел ровно и твердо, несмотря на то что «Ташкент» стало сильно побалтывать. Солдаты и матросы с восхищением смотрели на командира «Ташкента», все понимали, что корабль и все они остались невредимыми благодаря его воле и мастерству. Ерошенко обошел боевые части корабля и каждому отличившемуся пожал руку.

Ворожейкин встретил нас и капитана Семеко, словно мы целый год не виделись. Когда мы вошли в кают-компанию, вестовой, тот самый краснофлотец, что десяток минут тому назад ловко управлялся со снарядами, разносил чай. Он был весел и щедр после удачного боя – стаканы, которые он ставил перед нами, были наполнены настоящим флотским чаем, отменно крепким и сладким.

Капитан Семеко протянул руку лейтенанту и сказал:

– Поздравляю!

– С чем? – спросил Ворожейкин.

– С боевым крещением…

 

Командира «Ташкента» капитана 3 ранга Ерошенко я впервые увидел в деле еще во время обороны Одессы.

Это было так.

25 августа в семь часов и пять минут вечера в Одесском порту разорвался первый вражеский снаряд, и с тех пор начался систематический обстрел. Сильная батарея противника встречала корабли на подходе к Одессе и била по входу в порт, по причалам, складам и по всей площади портовой.

Три дня безо всякого успеха наша артиллерия пыталась подавить эту батарею, тогда военный совет приказал во что бы то ни стало засечь и уничтожить ее.

28 августа в Одессу пришел лидер эсминцев «Ташкент». Он сопровождал пассажирское судно «Абхазия», доставившее в Одессу отряды моряков, большую группу командного состава, оружие, некоторое инженерное имущество и медикаменты.

Одесситы, немало повидавшие на своем веку разных кораблей, залюбовались лидером. И было чем – все в нем было необычно: и энергичный рисунок корпуса, и чуть наклонный рангоут, и едва приклоненная труба, и обтекаемой формы орудийные башни, и кормовые срезы – словом, все даже при беглом взгляде говорило о его необыкновенной корабельной стати и быстроходности.

И люди не ошибались – полным ходом он шел быстрее курьерского поезда. При этом был очень отзывчив на маневр. На нем были установлены новенькие – последнее слово техники – приборы управления огнем и чудо-дальномеры. В башнях – отличнейшие стодвадцатимиллиметровые пушки.

Но самым большим, пожалуй, чудом был командир лидера – Василий Николаевич Ерошенко. Если б мы заглянули в его личное дело, то нашли бы там такие слова: «Находчивый, инициативный и бесстрашный моряк». Эти несколько стандартные слова из довольно ограниченного языка анкет, конечно, не давали представления о том, кому они адресованы.

Да, Ерошенко был находчив, инициативен и храбр, причем он это доказал уже через несколько часов после прибытия лидера в Одессу. Но из личного дела не выудишь таких, например, сведений, что командир лидера «Ташкент» был на редкость крепко сложен, носил густые черные усы; его чуть-чуть скуластое лицо всегда было до блеска выбрито и от ветра имело цвет старой меди. Когда он сходил на берег, мальчишки портовых городов провожали его восхищенными взглядами… Да только ли мальчишки! Может быть, во время войны и грех об этом говорить, но на командира лидера эсминцев Черноморской эскадры в те суровые дни заглядывались и женщины.

Вот ему-то, этому весьма приметному человеку, носившему в то время фуражку еще без золотых листиков на козырьке, и было поручено расправиться с вражеской дальнобойной батареей, обстреливавшей порт и окраины Одессы.

 

На берегу, то есть на причале, пофыркивал грузовик. Он ждал группу корректировщиков с «Ташкента». Они стояли на борту в бушлатах, опоясанные ремнями, в металлических касках, с винтовками, гранатами, походной радиостанцией и аварийным запасом. Слушали напутственную речь – в те дни слова тоже считались оружием.

Но вот все наставления сделаны, речи окончены, и корректировщики во главе с лейтенантом Борисенко сошли на берег. Не прошло и минуты, как все они были уже в кузове грузовика, и шофер, получив «добро», включил скорость.

С завистью провожали краснофлотцы и командиры лидера мчавшийся в город, через который лежал путь к передовой, грузовик: всем в те дни хотелось в скорый бой с врагом, вторгшимся на землю родины.

Как только отряд лейтенанта Борисенко высадился в посадке, у передовой, развернул рацию и сообщил о своем прибытии, «Ташкент» покинул одесский порт.

На внешнем рейде его мигом засекли вражеские наблюдатели, и батарея – ему поручалось уничтожить ее – открыла огонь. Несколько минут до этого в контрбатарейном поединке она пыталась накрыть крейсер «Червона Украина». Крейсер оказался не по зубам вражеской батарее, она стала искать счастья на новой мишени: залп – снаряды легли по правому борту, еще залп – огромный всплеск слева. Вилка. Следующий выстрел по закону артиллерийской стрельбы – накрытие.

Надо было видеть в эти минуты Василия Николаевича на мостике «Ташкента», чтобы понять, что такое воинская одухотворенность, что есть призвание. «Ташкент», не дожидаясь координат местонахождения батареи, вступил в контр батарейный поединок, руководствуясь расчетными данными дальномерщиков, и тотчас же пошел противоартиллерийским зигзагом по рейду, ведя наблюдения за вспышками батареи, находящейся за несколько километров в замаскированном месте среди неровностей степного Причерноморья.

Между тем батарею засекли корректировщики лейтенанта Борисенко, счислили место и тотчас же передали на лидер эти данные. Рацию Борисенко запеленговали румыны и передали на корабль ложные координаты. Дуэль радистов закончилась в нашу пользу, радист корректировочной группы показал себя настоящим виртуозом: он успел буквально в мгновение сообщить, что предыдущие координаты неправильны, они переданы вражеской рацией, правильны вот эти координаты, и он повторил переданные ранее данные. К счастью, в этот миг вражеская батарея сделала залп, и вспышка огня была засечена дальномерщиком «Ташкента».

Орудия корабля дали залп. Он не достиг цели, но снаряды легли в непосредственной близости от батареи. В это время, просчитавшись на дезинформации, румынское командование бросило к тому месту, где находился корректировочный пост, подразделение солдат, чтобы захватить и уничтожить корректировочную группу Борисенко.

Моряки отбивали атаки пулеметным огнем и продолжали наблюдение за огнем лидера, и передавали поправки. Наконец в семнадцать тридцать артиллеристы «Ташкента» разделались с батареей противника: на корабль от корпоста пришло сообщение: «Батарея врага уничтожена!»

Во время атаки и ликвидации вражеской батареи на мостике «Ташкента» находился командир отряда кораблей Северо-Западного района контр-адмирал Вдовиченко. Он объявил благодарность экипажу лидера и приказал передать семафор на все корабли отряда: «Учитесь стрелять и вести себя под огнем противника у лидера “Ташкент”».

 

Да. Таким был Василий Николаевич Ерошенко в августе 1941 года. Сейчас июнь 1942 года, Ерошенко уже не капитан-лейтенант, а капитан 3 ранга, носит золотые листья на козырьке фуражки; зрелый, опытный командир, прославленный герой.

 

На шахматном столе в кают-компании лежал свежий номер «Красного черноморца». Газета сообщала: «…наши войска под Севастополем ведут ожесточенные бои с превосходящими силами противника…» Конечно, по этому краткому сообщению трудно было понять, сколь сложно положение осажденного гарнизона. Шел уже восьмой месяц обороны города. Армейские командиры рассуждали о тактике и стратегии в обороне. Ворожейкин смотрел на офицеров с восторгом. Однако не все из них понимали, что делается в Севастополе. Может быть, поэтому они находили возможным сравнивать нынешнее положение в Севастополе с обороной 1854–1855 годов. Июнь 1942 года с августом 1855 года. Командиры говорили зачем-то о бездарности светлейшего князя Меншикова, который допустил сосредоточение войск Сент-Арно и лорда Кардигана у Федюхиных высот и у Балаклавы. Говорили о мужестве защитников города: о Корнилове, Нахимове и Истомине, что если бы не было этих военачальников, то светлейший, растерявший свои войска в Альминской долине, сдал бы город противнику. Капитан Семеко долго слушал, потом не вытерпел и вступил в разговор. Он считал, что сравнение этой обороны с прошлой правомерно лишь в одном, что, как и тогда, теперь город отстаивают русские люди с тем мужеством, которое долго будет поражать мир. В остальном же имеется существенная разница: в ту оборону Севастополь был связан с Россией по суше – достаточно было переправиться через Северную бухту, и можно считать себя в безопасности. Теперь Севастополь – остров. В осажденный город можно попасть либо морем, либо по воздуху. В ту оборону противник пришел к Севастополю с моря, а в эту – с суши.

В 1855 году в восьмой месяц обороны ядра неприятельских пушек не долетали до Приморского бульвара. Там вечерами играла полковая музыка и офицеры из свиты светлейшего князя бодрили себя напитками. В те дни смерть настигала героев на бастионах и редутах да при вылазках, когда защитники города сходились врукопашную с зуавами маршала Канробера. Теперь фронт и опасность везде; на каждом вершке севастопольской земли, где не достанет пуля – достанут снаряды и бомбы…

Узнав, что капитан Семеко севастополец да еще и участник обороны и всего лишь полтора месяца оттуда, командиры попросили его занять место за столом и поподробнее рассказать об осажденном городе. Семеко охотно согласился. Он вытащил из планшета лист бумаги, карандаш, быстро начертил план.

– Вот здесь наши позиции, а это…

Он не успел закончить фразу – в кают-компанию вошел старший помощник командира «Ташкента» капитан-лейтенант Орловский.

– Товарищи командиры, – сказал он усталым голосом, – прошу приготовиться, подходим к Севастополю. С корабля сходить тотчас же, как только ошвартуемся: район, куда пристанет «Ташкент», обстреливается артиллерией противника…

Над Севастополем стояло зарево. По вспышкам артиллерии, по разноцветным пулеметным трассам и по полету бризантных снарядов капитан Семеко угадывал, что делалось в осажденном городе, и рассказывал нам. Ворожейкин, молча, устало переставляя ноги, шел сзади, прислушиваясь к рассказам капитана. В сумраке море едва было заметно. Гул, похожий на отдаленный гром, разрывал воздух. Сопровождавшие «Ташкент» миноносцы подошли ближе к берегу и открыли огонь. «Ташкент», не желая себя обнаружить, молчал. Ему нужно было скрытно подойти, произвести высадку прибывшего на его борту войска, выгрузить боеприпасы, артиллерию, продовольствие, принять раненых и до наступления рассвета уйти.

Мы поблагодарили командира корабля Ерошенко, комиссара Коновалова и старшего помощника Орловского и сошли вместе с Ворожейкиным и капитаном Семеко по шаткой сходне на причал. Ворожейкину надлежало явиться на флотский командный пункт, а Семеко собрать своих орлов и двигаться по назначению.

В темноте едва виднелся берег: разбитые домики и обгоревшие склады. У самой воды стояла толпа: ходячие раненые, женщины и дети.

Проходя мимо раненых, столпившихся на узкой прибрежной полосе бухты в ожидании корабля, мы ощутили сильный запах гнилой крови. Раненые отчаянно смолили цигарки, пряча их после каждой затяжки.

Вслед за нами сошла группа командиров стрелковой бригады, и началась выгрузка оружия и солдат.

Береговая полоса, к которой причалил «Ташкент», была узка и тесна. Раненые раздались в сторону, образовав коридор. Когда шли коридором, раненые, с любопытством рассматривавшие солдат, выкрикивали:

– Держите, братки, Севастополь крепче! Подлечимся – сменим вас!

– Будьте покойны! Лечитесь себе на здоровье, а мы не сплошаем! – ответил один из солдат, и мы легко узнали голос Синявина.

Услышав этот голос, мы все ощутили радость: хорошо, когда есть на свете такие вот спокойные, деловые, добрые и вместе с тем бесстрашные русские люди, как этот Синявин.

Захотелось попрощаться с Синявиным и его товарищами. Схватившись за руки, мы направились к колонне, напряженно вглядываясь в темноту.

Бригада строилась у подножья холма. На вершине холма время от времени рвались снаряды: гитлеровцы били с Северной стороны.

– Вот и севастопольская земля, – говорил Синявин.

– Какая же это земля? – отвечал Лычков. – Вот у нас земля, а что тут, камень один. Слышь, как полынью шибает. Чего тут растет?

– Апельсины тут, может, и не растут, – сказал Синявин, – а землица эта, можно сказать, святая: сколько тут крови нашей пролито! Сколько раз всякие державы хотели прихватить эту землю, а? Ты про это знаешь, Лычков?

Лычков молчал.

– А ты, – продолжал Синявин, – говоришь, Сахалин-остров. Это матерая земля – наша, русская! И будем мы с тобой, брат, стоять тут насмерть. Понял?

– Понял. Не ты один присягу принимал.

Заметив в свете сброшенной немцами ракеты нас, Синявин оживился:

– А, товарищи командиры!

– Вот решили попрощаться с вами, – произнес капитан Семеко за всех нас.

– Желаю вам благополучия, – отвечал Синявин.

– И вам, товарищ Синявин.

– Увидимся, – сказал словоохотливый солдат, – земля сичас тут короткая.

– A y вас, товарищ Синявин, – подал голос Арди, – фамилия-то флотская. Идемте с нами.

– Спасибо! Мне уж назначено тут. А про адмирала Синявина слыхал. Отношения к нему наша фамилия не имеет. Как говорится, Петров много, а Великим-то был один!

 

…Настала наша очередь прощаться – капитан Семеко оставался с отрядом, а мы вчетвером: Синявский, Арди, лейтенант Ворожейкин и я – должны добираться до штаба.

Выйдя на холм, с которого была отчетливо видна отсвечивающая тусклым блеском воды бухта, мы на миг остановились, посмотрели в сторону «Ташкента». До города было далеко: корабли давно уже не ходили в Северную бухту и швартовались здесь, в Камышевой, где вместо пристани – притопленная железная баржа, и кораблям из-за отмелей обратно выходить приходится задним ходом.

Корабля не было видно, но до нас доносился гул голосов и шум работающих машин. «Ташкент» готовился в обратный рейс. Мы махнули рукой в его сторону и дружно зашагали к охваченному пламенем Севастополю.

Двадцать девятого июня 1942 года я вылетел из Севастополя. В Краснодаре пересел на другой самолет и прилетел в Москву. Поселился в гостинице и сел за свои блокноты. Перед тем, конечно, был в редакции, доложил об исполнении командировки на действующий флот и в осажденный Севастополь и перечислил подробно все то, о чем собирался писать: об эскадренном миноносце «Сообразительный» и его командире капитан-лейтенанте С. С. Воркове; о героях морских глубин командирах подводных лодок Михаиле Грешилове и Аркадии Буянском; о тактике борьбы корабля с воздушным противником на переходе на основе опыта командира «морского охотника» лейтенанта Бондаренко и, наконец, о командире лидера «Ташкент» капитане 3 ранга Василии Николаевиче Ерошенко.

Дивавин остановил меня:

– Все это интересно и нужно, но… потом! А сейчас дай несколько зарисовок осажденного Севастополя.

Я сел писать, и вдруг телефонный звонок Дивавина:

– Ты читал «Красную звезду»?

– Нет.

– В «Красной звезде» очерк Евгения Петрова о «Ташкенте», Ерошенко и Севастополе… Понял? Немедленно давай очерк о Ерошенко и «Ташкенте» – ночь сиди, а чтобы завтра очерк лежал у меня на столе!

– Но я ж предлагал вам! Тогда не надо было, а после «Красной звезды» давай!..

– Разговорчики потом, а сейчас садись и делай! Ты понял, что очерк завтра должен быть у меня на столе?

Я выполнил приказ и в назначенное время на столе капитана 1 ранга лежали двенадцать страниц – очерк о Ерошенко и лидере «Ташкент». Напечатан же он был в изрезанном до неузнаваемости виде. Я к Дивавину.

– Понимаешь, – сказал он, – очерк твой очень понравился и был набран и заверстан в том виде, как ты дал, но армейский комиссар уже в полосе поправил его.

Я знал страсть начальника Политуправления Военно-Морского Флота Ивана Васильевича Рогова править в полосах газеты статьи и очерки, поэтому и спросил Дивавина:

– Может быть, мой очерк не понравился Рогову?

Он качнул головой:

– Очерк понравился, но армейский комиссар был очень расстроен…

– Чем? – спросил я.

– А ты что, не знаешь, что «Ташкент» погиб?

– Когда?

– Второго июля.

– Где же?

– В Новороссийске… У Элеваторной пристани… Звездный налет самолетов… В двенадцать часов дня…

– А Ерошенко? – спросил я, меняясь в лице.

– Жив! Он по тревоге выбежал на мостик, как был без кителя, воздушной волной его сбросило в воду, а затем завихренной в результате разрыва бомбы водой вынесло к наклонившейся дымовой трубе, а на ней, если ты помнишь, скоб-трап, Ерошенко ухватился за него и вылез.

– Много жертв?

– Много.

Я был потрясен.

Живо представил себе картину гибели красавца корабля, гибель людей, ведь многих из них я знал.

Дивавин не имел подробной информации, поэтому не смог сказать, живы ли комиссар корабля Григорий Андреевич Коновалов, старший помощник командира Иван Иванович Орловский, в каюте которого я жил… Впоследствии я написал рассказ о «Ташкенте» и его командире. По обстоятельствам того времени и корабль и герои действовали в моем рассказе под вымышленными именами.

С того времени прошло уже тридцать лет, но имя «Ташкента», его боевая слава, имя командира корабля контр-адмирала в отставке Василия Николаевича Ерошенко и до сих пор живы на Черном море, и рассказы о нем передаются из уст в уста. Решил и я сделать посильный вклад в копилку истории лидера «Ташкент» и рассказать лишь о немногих подвигах людей и корабля, чему был счастливым свидетелем.

Назад: «Охота на дроф»
Дальше: Июнь 1942 года