Полковник долго шел вдоль посадки, а когда увидел просвет меж кустами, остановился, вскинул бинокль к глазам, долго смотрел в сторону неприятельских позиций и передал бинокль мне.

– Смотри, корреспондент, вон она, фашистская сволочь!.. Ну, что?

Я сказал, что вижу кукурузу, невысокие холмики, балочки.

– Так! А больше ничего не видишь?

Я сознался, что больше ничего не вижу.

– А ты смотри лучше. Смотри внимательней! И запоминай! Писать сядешь, пригодится. И потом спросят тебя: ты, мол, у Осипова был, а что видел? Против его полка две дивизии стояли, а ты хоть одного фашиста видел?.. Ну как?

Я ответил, что противника не вижу, но замечаю, откуда стреляют.

– Это верно… Они хорошо замаскировались… Конечно, по-настоящему врага можно увидеть в рукопашной или в атаке. А так он зря котелок не выставит. Ну да мы сейчас его подымем!.. Жук! Дайка вон по той высотке, там, по-моему, у них пулемет стоит.

Комбат распорядился. За посадку, подымая легкую пыль, с «максимом» выползли три наших пулеметчика, метрах в пятидесяти от нас они забрались в траншею, установили пулемет. Замаскировали его ветками. Жук подал знак. Они короткой, резкой очередью ударили по тому месту, где у противника стоял пулемет. Последовал ответ, и тут же по блеску ответного огня пошла длинная очередь «максима». Фашисты всполошились: кто-то встал, но упал или лег – разобрать трудно. Пулемет после короткой очереди захлебнулся.

Я хорошо видел людей. Видел даже, как падал убитый, схватившись за грудь.

– Видал? – спросил полковник.

Я кивнул.

К нам подошел высокий моряк в бушлате без знаков различия, с автоматом на груди, гранатами на поясе и с полевой сумкой в руках.

– Вот, – сказал полковник, – мы искали комиссара, а он сам явился. Ну как, комиссар? Порядок, говоришь? А у меня новости – получены данные, к противнику пришло пополнение и танки. Готовятся к наступлению.

– Пополнение и танки, – вздохнул полковник, – а нам ни одного бойца не дают. А про танки и думать нечего! Да и где их взять? – Он повернулся ко мне: – Вот ты, политрук, из самой Москвы к нам за боевым опытом приехал, а что бы с собой штук пять танков прихватить! Дали б мы им тут жару! А сейчас они жмут нас… Сильно жмут, корреспондент!.. Энтузиазма, готовности умереть у моряков и армейцев хоть отбавляй, а танков, танков и еще раз танков, черт возьми, нет!.. Дали б нам пять-шесть танков, мы б фашистов в лиманах топили. Но что поделать, нету танков – фронт вон какой!.. У тебя есть еще дела здесь?

Митраков покачал головой.

– Тогда поехали в нашу деревню. Там поговорим.

 

Волоча за собой огромный шлейф пыли, мы под минометным обстрелом влетели в Крыжановку.

Проходя двором, полковник увидел часового у погреба:

– Что случилось? Почему часовой?

– Задержан дезертир.

Полковник приказал открыть погреб и выпустить задержанного.

Из проема дверей, щурясь на солнечный яркий свет, вышел босой, без пилотки, без поясного ремня, небритый, осунувшийся, со спутанными в запекшейся крови русыми волосами солдат.

– Как зовут тебя? – спросил Осипов.

– Волков… Иван.

– Иван… – задумчиво произнес полковник, – имя хорошее, русское… А чего же позицию бросил?

– Никак нет, товарищ полковник, позицию мы не бросали.

– А кто же ее бросил? Может быть, я?

– Разрешите объясниться, товарищ полковник?

– Давай объясняйся, да не ври. Ты знаешь, что за дезертирство полагается?.. Я ж расстрелять тебя должен. Понял?

– Понял, – сказал солдат, – окажите милость, дайте закурить. – Закурив, он начал так: – Пантелеев, Жупахин и я были в наряде у лимана, там, где ихние разведчики к нам пытались прорваться еще третьего дня. Скоро нас сменять должны были, как началась стрельба. Столько он мин в нашем месте положил – страсть! Но мы целы были все. Вылезли подышать воздухом – уж больно много пыли в траншее, ну дышать нечем! – а он опять пошел класть. В этот раз мина около нас разорвалась. Пантелеева насмерть осколком в голову, а Жупахина сильно ранило. Я остался целый. Перевязал я Жупахина, выглянул посмотреть, что делается, и вижу – ползут в нашу сторону шестеро или семеро. Кинул я гранату, а она не взорвалась. Взял винтовку. Одного убил, другого ранил. А те ползут. Прицеливаюсь и слышу, будто шум сзади какой-то. Стреляю и сразу же оборачиваюсь. Трое фашистов, оказывается, зашли в тыл. Орут: «Русс, плен!» Я успел одного прикладом, а в это время и меня самого чем-то ударили, в голове помутилось, в глазах темно стало. Очнулся… Лежу… Голова в кровище… Слышу, кто-то лопочет. Они! Больно мне, терпежа нет. Но я держусь… Подошел один из них и ногой в грудь ударил. Как я сдержался, не знаю. Скоро потерял сознание. Когда опять очнулся, их уже не было… Как я встал с земли, как разыскал винтовку свою да как падал много разов – долго рассказывать. Во мне жила мысля одна – не упасть насовсем, дойти к своим. Долго шел. На землю боялся опуститься, думаю: а ну как не встану? Добьют меня фашисты – или чего хуже – в плен потащат. Уже стал выходить из кукурузы, тут и ветрел этого старшину новенького. Я хотел доложить, как все было, – слухать не стал, в погреб запер.

Он кончил и с усилием облизывал пересохшие, запекшиеся губы.

– Принести воды! – приказал полковник. – И верните ему все, что отобрали! И винтовку! А ты, товарищ Волков, как приведешь себя в порядок, зайди ко мне.

– Спасибо, товарищ полковник! Непременно буду у вас.

Когда мы отошли, Осипов сказал Митракову:

– Комиссар, ты бы вразумил этого старшину по партийной линии: парень он трезвый, а мозги у него пьяные. Сделай, пожалуйста. А я ему по строевой разъясню.