Искусство

В конце ущелья, на высоком его склоне расположена деревня. Я подхожу к ней и вижу забор, а рядом билетную будку. Мне навстречу выходит молодая женщина, на голове у нее фуражка, на шее висит связка ключей. Вся она кажется необычайно подвижной. Она радушно говорит:

– Добро пожаловать в ущелье Туюй!

Она рассказывает мне, что за деревней находятся пещеры со старинной буддийской настенной живописью. Но сейчас их нельзя посмотреть, потому что они сильно повреждены и там ведутся реставрационные работы.

Когда я разочарованно поворачиваю назад, она останавливает меня: не только пещеры, но и сама деревня достойна посещения! Видел ли я когда-нибудь исконное уйгурское поселение? Я стою перед билетной будкой и оградой и вспоминаю маленькие деревушки на своем пути. Разве их нельзя назвать «исконными»?

Билет в деревню стоит пятьдесят юаней. Экскурсовод показывает мне дом с большой деревянной верандой, где я могу провести ночь. Еще одна зеленая купюра в пятьдесят юаней покидает мой карман. Я оставляю свой багаж, и мы отправляемся гулять по деревне. Она крошечная. Дома из глины, дома из камня, внутренние дворики. Экскурсовод показывает мне кабель, протянутый между домами.

– Раньше здесь не было электричества, – говорит она, – деревня была практически отрезана от внешнего мира.

– А как люди добывали себе пропитание?

– Земледелием, виноградниками, кроме того, вели натуральный обмен с соседними деревнями.

В центре стоит мечеть, которая кажется слишком большой для такой скромной деревни.

– Это было первое, на что потратили местные жители деньги, полученные от туризма, – говорит экскурсовод и значительно кивает, – здесь живут очень религиозные люди.

Сама она относится к народу хуэй. Это большое преимущество, объясняет она, так как в культурном плане она стоит между ханьцами и уйгурами и понимает как тех, так и других. Я вспоминаю, как Якуб ругал двуличных представителей хуэй. Я спрашиваю ее, соблюдает ли она рамадан, и она говорит, что ее работодатель не очень положительно относится к тому, что она целыми днями ничего не ест: «Это вредно для здоровья». Она приводит меня к месту, возвышающемуся над деревней, и показывает на дом с деревянной верандой.

– Семья, у которой ты остановишься, первая пошла навстречу прогрессу, – говорит она, значительно поднимая брови, – и сейчас это самые богатые люди в деревне.

Я смотрю на ущелье, на мечеть, на крошечные домишки рядом с ней и на Пылающие горы на горизонте. Куры кудахчут, кто-то что-то пилит, воздух наполнен тихим дыханием деревенской жизни. Я не единственный гость здесь. Когда я сажусь на веранде за низенький столик, ко мне приходит молодой человек. У него мягкие черты лица и высокий голос, он представляется мне как Лиу Венкиан, студент художественной академии в Сиане.

Он пришел сюда, чтобы писать эту деревню. Он с пониманием относится к моему путешествию и говорит:

– Хорошо, когда можно посвятить такому занятию свое время.

Хозяйка приносит нам лапшу и чай, мы сидим на ковре при свете лампочки, вокруг нас лежит спящая деревня.

– Я завидую тебе, – говорю я Лиу Венкиану, и он удивленно поднимает на меня глаза.

– Почему же?

– Ты можешь изображать вещи так, как ты хочешь. Например, с электрическими проводами или без них.

Он смеется.

– Для моих картин это не так важно. Я пишу настроение.

Он всегда мечтал стать художником, но его семья была бедной. В четырнадцать лет он бросил школу и начал искать работу, вкалывал на стройках и фабриках, везде, где мог заработать денег. В свободное время он писал и пробовал поступить в художественные институты, и ему повезло: его приняли в художественную академию в Сиане. С тех пор он ездит по стране в поисках мотивов.

Он интересуется, бывал ли я когда-нибудь ограблен. Я качаю головой, и он улыбается: с ним это часто случалось. Наверное, потому, что он выглядит таким молодым и безобидным. Впрочем, теперь он научился защищаться.

– Сколько же тебе лет, маленький Лиу?

– Тридцать один.

Я чуть не подавился. На вид ему можно дать чуть за двадцать.

– Ты женат?

– Нет.

Мы замолкаем и едим свою лапшу. Потом он снова начинает рассказывать. Проблема в том, что его не одобрили родители подружки. Она риелтор и хорошо зарабатывает, а он то немногое, что зарабатывает, тратит на краски и холсты и постоянно разъезжает по стране.

– Но она знает, что я никогда не уезжаю надолго и всегда возвращаюсь к ней, – говорит он.

Наутро, когда я прощаюсь с пожилой супружеской парой – хозяевами дома с верандой, мой друг художник уже стоит перед мольбертом. Я встаю рядом. Его картина выполнена в широком формате, на ней много цветов и мало деталей. Он изобразил деревню такой, какой я ее увидел. С ее тихими звуками, похожими на музыку. Я думаю о мечети, построенной местными жителями. Скоро они купят себе цифровые камеры и ноутбуки, такие же, как у меня.

– Деревня меняется, – говорю я.

Лиу Венкиан рассеянно кивает:

– Все меняется.

Среди руин

В городе руин Гаочан играют уйгурские дети. У некоторых из них волосы такие светлые, что они выглядят настоящими блондинами. Они смеются, глядя на меня, а я смеюсь в ответ. Когда они узнают, что я не понимаю уйгурский, зато знаю китайский, звучит выражение «А Ган» – Форрест Гамп. Давненько я его не слышал.

Солнце жарит.

Я оставляю поклажу на кассе и вхожу на четырехугольную территорию руин. Они коричневые и хрупкие, большинство из них похожи не на остатки зданий, а, скорее, на бесформенную кучу глины. Я хожу по жаре и с трудом могу себе представить, что когда-то здесь находилась столица империи.

Во время своего путешествия в Индию монах Сюаньцзан пробыл здесь длительное время, тогда Гаочан был одним из самых крупных и оживленных перевалочных пунктов на Шелковом пути. Много веков спустя монголы разрушили его до основания, и никто не счел нужным отстраивать его заново.

Я ищу тень, но ее тут нет. Я слоняюсь по давящему, пыльному прямоугольнику, который когда-то был городом. Потом я направляюсь к его центру. Там стоит несколько высоких зданий, одно из которых похоже на буддийскую ступу. В нем проделано много ниш, где раньше стояли статуи или картины, в некоторых еще можно разобрать следы.

Старый бородатый уйгур сидит на земле и играет на флейте. Он выглядит усталым.

Жара. Я слушаю мелодию и смотрю на пустые ниши.

Появляется группа туристов – это первые посетители, которых я здесь вижу. С ними пришел экскурсовод. Я стою неподалеку и слушаю, как он читает туристам лекции об истории Гаочана. Я спрашиваю, что случилось с артефактами, занимавшими ниши. Кто это сделал? Культурная революция или же европейские археологи начала двадцатого века?

Экскурсовод качает головой. По большей части это сделало местное население. Некоторые мусульмане считали своим долгом уничтожить статуи и картины, другие приходили в город руин для того, чтобы раздобыть для себя строительный материал или просто сложить свои вещи в старых домах. Мне в голову приходит мысль.

– А что случилось с буддистскими пещерами в ущелье Туюй – они тоже были уничтожены населением?

Он кивает.

Туристы уходят, флейта смолкает, а я подхожу к киоску с сувенирами. Это длинный матерчатый навес среди руин, под которым стоят столы с платками, подвесками и украшениями. За товарами, на стульях и табуретках сидят продавцы. Заметив меня, они начинают звать и махать руками.

Я должен что-то купить, но меня прельщает лишь тень под их матерчатым навесом. Для меня там есть только эта тень, руины, солнце и тень. Я несусь мимо их удивленных лиц и встаю под крышу палатки. Только теперь я могу с облегчением вздохнуть.

Первым опомнился толстый мужчина в головном уборе китайцев хуэй. Он смеется, глядя на меня, и подставляет табуретку:

– Радуйся, что ты не оказался здесь летом. Тогда жара стоит просто невыносимая!

– О, – говорю я, с трудом отбиваясь от двух женщин, которые все-таки пытаются продать мне цветные платки. Я привык в таких ситуациях ссылаться на то, что я путешествую пешком, и ничего не могу брать лишнего, даже если хочу. Это лучше, чем вступать с людьми в словесную перепалку.

– Пешком?! – В их глазах читается недоверие.

Толстяк остается спокойным.

– Каждому мужчине нужно иногда пройти через что-то, – говорит он, и, как мне кажется, это лучшее объяснение моей затее, какое мне довелось услышать.

Я провожу еще много времени под тентом и беседую с продавцами. Среди них есть и ханьцы, и хуэйи уйгуры, и все они дружно недовольны политикой центральной власти в Пекине.

Речь идет об Олимпийских играх.

– Нас уверяли, что в этом году у нас будет туристический бум, – говорит толстяк, – и мы, конечно, подготовились к этому, закупили побольше сувениров.

– А теперь никто не приходит сюда! – возмущенно восклицает его жена.

Я вспоминаю, как мне трудно было в августе продлить визу. Все верно: иностранцы не приезжают, по всей видимости, потому, что Китай не хочет выдавать им визы. А сами китайцы не приезжают, потому что из-за усиленной политики безопасности, проводимой правительством, стало трудно перемещаться по стране. Мы сидим под матерчатой крышей, пьем чай из термосов и едим изюм. Мы говорим до тех пор, пока солнце не опускается, и его лучи перестают быть такими горячими. Теперь они лишь мягко греют.

Появляется еще одна группа туристов. Наверное, их привез сюда автобус. Они в кепках, на животах у них болтаются блестящие фотоаппараты, они равнодушно поглядывают по сторонам.

– Корейцы, – замечает толстяк, и остальные кивают.

Корейцы проходят мимо нас к площади, на которой стоит ступа. Я слушаю, как старый уйгур играет на флейте. Это длится пару минут: посмотрев все, туристы возвращаются. У них по-прежнему отсутствующие взгляды, они как будто не видят нас.

Мы подпрыгиваем и кричим, машем руками и показываем им платки и украшения. Безрезультатно. Лишь две девушки отделяются от группы и делают пару шагов к нам, но остальные свистят им, чтобы они возвращались. Мы зовем еще несколько раз, но туристы уходят. Флейта замолкает, снова воцаряется тишина.

– Они ведут себя так, как будто мы продаем фальшивки или мусор, – ругается женщина, крутя в руке платок, – а ведь мы достаем все это в округе, и при этом еще платим деньги за место, чтобы сидеть здесь.

– Это глупые корейцы, – говорю я, и стараюсь не думать о том, как часто я сам отмахивался от торговцев сувенирами, всячески демонстрируя им, что они мешают мне.

Я останавливаюсь на ночлег у Бурхана, одного из уйгуров из сувенирного киоска. В деревне около разрушенного города нет гостиницы, и он вызвался приютить меня. Флейтист идет с нами. Мы проходим через высокие ворота во внутренний двор, где под крышей из винограда стоит кровать. Нам навстречу выбегает маленький мальчик, сын Бурхана, и он говорит по-китайски лучше, чем его отец.

Мы заходим в комнату, снимаем ботинки и садимся на ковер. Бурхан выдвигает низенький столик, его сын приносит чай, в котором лежат крупные куски леденцов. Я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз мне довелось пить такой чай, и вспоминаю: в большой мечети в Париже.

Флейтист не знает китайского, он улыбается и курит, в то время как Бурхан морщит лоб и рассказывает о своей неудаче. Его бизнес развалился. В том году у него работали девушки, которые позировали в национальной уйгурской одежде для туристов и приносили много денег. Теперь туристов почти не осталось, а девушки ушли. У него остался только флейтист и лавочка, но прибыли не хватает.

На ужин меня угощают хлебом в теплом молоке, обжаренными овощами и курицей. Отец Бурхана собственноручно зарубил ее, когда узнал о моем визите.

– Мой отец – ахун нашей деревни, – говорит Бурхан с гордостью.

Ахун – это что-то вроде имама. Я вежливо благодарю его, но он отмахивается.

– Мы же уйгуры.

Он говорит, что отец им недоволен. Как ахун, он самый уважаемый человек в деревне, и ему не нравится, что его сын зарабатывает деньги аморальными вещами.

– Аморальными? – спрашиваю я.

Бурхан понижает голос.

– Ну, эта затея с девушками в костюмах. Это ведь недостойная работа. Или у вас по-другому к этому относятся?

– В Германии это не было бы проблемой, – говорю я.

Он смотрит на меня растерянно и недоверчиво, потом замечает, что здесь это проблема.

Еда великолепна. Курица нежная, хлеб в молоке греет изнутри. Мы с флейтистом едим аккуратно и внимательно, а Бурхан недовольно ковыряется палочками в своей миске.

– Я бы поехал в глубь страны, например, в Ланьчжоу. У моего кузена там ресторан, я мог бы зарабатывать у него хорошие деньги.

Он вздыхает:

– Но моя мать и знать ничего об этом не хотела. Мол, слишком опасно.

– Опасно?

– Да, в центре страны в больших городах люди мешаются в одну большую кучу, и каждый думает только о своей выгоде. Это совсем не похоже на то, как мы живем здесь, в деревне.

– И что ты собираешься делать?

– Что мне делать? Мой отец хочет, чтобы я вел жизнь крестьянина, так же, как он сам.

Он смотрит на меня с несчастным выражением лица. Когда приходит время ложиться спать, флейтист прощается с нами величественным жестом, а Бурхан показывает мне, где выключатель и туалет. Я раскатываю свой туристский коврик на большом ковре и ложусь на него. Пол твердый. В начале путешествия мне трудно было так засыпать, но я постепенно привык. Кстати, ходьба приносит мне гораздо меньше боли.

Я жду, когда наступит тишина и звоню Джули. Она деловито осведомляется:

– Ты в гостинице?

Она хочет поговорить со мной через веб-камеру. Нет, отвечаю я, я в гостях у одного уйгура в деревне.

– Тогда поговорим потом, – по-прежнему деловито предлагает она. И отключается.