Загрязненный

– Ну, это так всегда. – Смех Джули, отдаленный на десять тысяч километров от меня, звучит в наушниках, как весенний колокольчик. Я рассказал ей историю о своем ночном крике.

– Как у тебя дела? – спрашивает она. – Ты устал? Погода хорошая?

Я оглядываюсь вокруг: все белое, и в воздухе кружится снег.

– Снова начался снег, – жалуюсь я, – и я немного устал.

– Ты замерз?

– Нет, сейчас нет. Кроме того, следующий город уже недалеко.

– Какой?

– Линьфэнь.

Я уже давно думаю над этим названием: такое чувство, что оно хочет мне что-то сказать, а я не могу понять, что именно.

– Ты не знаешь, что особенного в городе Линьфэнь?

Джули думает пару секунд:

– Там вроде добывают уголь?

Теперь я вспомнил:

– Точно! Я читал в одном немецком журнале, что Линьфэнь самый загрязненный город во всем Китае и вообще один из самых ужасных городов на Земле!

Я оглядываюсь. Это звучит невероятно здесь, в белоснежной тишине, где ослепительно чистый снег скрипит под ногами и оседает на ресницах нежными хлопьями. Я иду под снегом еще целый день. Через равномерные промежутки пути мимо меня проезжают автобусы, поднимая облака снега, и пассажиры каждый раз прилипают носами к окнам, чтобы поудивляться мне. Наверное, с их отапливаемых сидений мое времяпровождение кажется довольно странным.

А ведь я не одинок: мне встречается пожилой господин, гуляющий под голубым зонтиком среди снежных пейзажей. Он выглядит так, точно в мире нет ничего более красивого. Своими солнечными очками и кудрявыми волосами он немного напоминает Ким Чен Ира из Северной Кореи, только на его лице присутствует улыбка.

– Э-э, как далеко до следующего ресторана? – осведомляюсь я, когда между нами остается пара метров. Я не хочу, чтобы мы молча прошли мимо друг друга.

Он останавливается и показывает на улицу позади себя:

– На той стороне. Там Линьфэнь! – Его брови довольно танцуют поверх солнечных очков вверх и вниз. – Уже недалеко: от силы еще пара ли.

Брюки, рубашка, легкая куртка – его одежда не похожа на одежду странника. В руке у него красная матерчатая сумка и деревянный предмет, наподобие решетки, назначение которого мне не совсем понятно. Я замечаю, что и зонтик у него не совсем простой – это прекрасный, оплетенный золотом зонтик от солнца, такой, какой дамы в Азии любят брать с собой на летние прогулки, чтобы сберечь благородную белизну своей кожи.

– Большое спасибо, – говорю я, потому что не могу придумать ничего лучше, и он отвечает не менее вежливо:

– Не стоит благодарности, – и продолжает свой путь, гордо проходя мимо меня в том направлении, откуда я пришел.

Я удивленно смотрю вслед этому явлению.

– Эй, – кричу я в последний момент, пока он еще может меня расслышать, – а куда вы, собственно, направляетесь?

– Я? – Он останавливается и поднимает зонтик. – Я иду домой!

Домой. Конечно. Я тяжело ступаю вперед, погруженный в мысли. Вскоре в своем снежном облаке снова возникает автобус. Старик с трудом втискивается в него, и, когда автобус вздымает снег рядом со мной, я снова вижу пассажиров с их круглыми ртами, приплюснутыми к стеклам носами и вытаращенными глазами. Можно еще заметить пару пальцев, показывающих на меня.

Пассажиры в автобусе удивляются иностранцу с рюкзаком, а иностранец с рюкзаком удивляется прохожему с зонтиком от солнца. Таращимся удивленно друг на друга, хотя между нами нет особой разницы. Последние несколько километров до Линьфэнь я посмеиваюсь себе под нос.

На входе в Линьфэнь я стою на коленях у горки и фотографирую детей, с хохотом съезжающих на попах, которые веселятся прямо-таки по-королевски. Кто-то дотрагивается до моей руки и спрашивает:

– Простите, что вы тут делаете?

Я оглядываюсь: голос принадлежит женщине, которая теперь пронизывает меня взглядом насквозь. Через минуту она по-прежнему мало улыбается, зато много говорит. Я узнаю, что ее муж – работник телевидения и что я должен обязательно с ним познакомиться. Он репортер на «Линьфэнь ТВ». Приятнейший человек. Кстати, он должен сюда подойти. Где он там застрял? Она прижимает мобильный к уху и тараторит что-то нечленораздельное. Скорее всего, она ему что-то приказала, потому что уже через пять минут появляется стройный мужчина моего возраста и протягивает мне руку:

– Привет, Ляйке, – говорит он, – я о тебе много слышал!

Он дружелюбно улыбается, и я дружелюбно улыбаюсь в ответ, его жена лишь едва заметно приподнимает уголки губ. Следующие несколько дней мой новый друг показывает мне город и снимает видео обо мне. Видимо, для него не существует ничего, что бы не следовало задокументировать во всех подробностях: Ляйке поглощает огромную порцию лапши. Ляйке идет в магазин. Ляйке разглядывает девушек, которые носятся по торговому центру вверх и вниз.

Он часто и с радостью использует пекинское выражение «niubi», и оно звучит как-то особенно забавно в устах скромного репортера. Когда я говорю ему, что Линьфэнь не такой уж грязный, каким его рисуют СМИ, он довольно смеется: «Да, да, СМИ это реально коровье очко!»

По его словам, в последние годы власти многое сделали для экологии, и теперь звание самого грязного города Китая перешло к другому городу – скорее всего к Урумчи. Я вспоминаю своего друга Чжу Хаи: его дом как раз находится недалеко от Урумчи. Кажется, прошла целая вечность с тех пор, как в Баодине он исчез на своем велосипеде в потоке машин. Интересно, когда я снова его увижу?

У моего друга репортера тоже есть веселые черты, но он совсем не похож на игривого Чжу Хаи. Он рано женился и сейчас очень серьезно занимается своей карьерой на телевидении. «Это совсем непросто, если у тебя нет соответствующих связей», – деловито констатирует он, причем в его голосе нет ни иронии, ни горечи.

Про его жену я узнаю, что она работает в больнице и держит мужа в ежовых рукавицах. Так, при ней он никогда не решится произнести свое любимое пекинское выражение. Каждый раз, когда она ему звонит, его и без того не слишком низкий голос превращается в нежное жужжание влюбленной мухи, и чаще всего он просит у нее за что-нибудь прощения: за наше расписание, за холод, за ветер. Мне легко представляется ее кислое выражение лица на том конце и его извиняющаяся улыбка.

Два дня мы гуляем по городу, а на третий идем пару часов пешком до храма, расположенного на окраине города. Ему хочется снять весь процесс:

упаковка вещей…

надевание ботинок…

выход на улицу… фотографирование…

отдых, еда и питье…

и, главное – то, как мы идем, идем, идем.

Вечером, когда я добрался до небольшой гостиницы, мы прощаемся с ним. Я собираюсь за следующие несколько дней пройти свою первую тысячу километров, и это событие я не хочу делить ни с кем.

– Будешь танцевать от радости? – спрашивает он, и его горящие энтузиазмом глаза выдают, как ему хотелось бы это заснять.

Танец радости по завершении тысячи километров? Это то, что нужно. Это офигеть как смачно, коровье очко!

В полдень следующего дня посреди пурги меня останавливает водитель машины. Он настаивает, чтобы я пообедал с ним и с его друзьями. Его зовут Цао, на нем дорогая кожаная куртка, на вид ему можно дать около сорока. Он производит очень приятное впечатление, и я соглашаюсь. Когда я захожу в ресторан, он уже ждет меня в компании трех мужчин и одной женщины, и с таким воодушевлением представляет меня им, что создается впечатление, будто мы старые друзья. Еда очень вкусная: курица с арахисом, жареные ростки рапса, рыба под соусом чили, обжаренная с двух сторон свинина и булочки мантоу. Я наслаждаюсь теплом, наливаюсь колой и рассказываю истории из моего путешествия.

Все очень вежливые и внимательные. Вдруг Цао преспокойно достает из кармана куртки маленький сверток из фольги, осторожно разворачивает его, и, когда показывается белый порошок, он вдыхает его умелым движением. На его лице появляется блаженная улыбка, а я от удивления даже не могу закончить фразу.

До того я думал, что в Китае только иностранцы открыто употребляют наркотики. Раньше я часто спрашивал себя, почему почти на всех перекрестках в увеселительных кварталах Пекина толкутся торговцы наркотиками, а власти ничего против этого не предпринимают.

Потом я понял, что об этом думают власти: нам все равно, как вы гробите свое здоровье, если вы не трогаете наше население и не устраиваете беспорядков. Китайцам, как мне кажется, вообще-то не стоит так уже явно баловаться наркотиками. Несколько дней назад это затронуло моего учителя из Пекинской киноакадемии. В среду я увидел его лицо в вечерних новостях:

«ЗАДЕРЖАНА НАРКОГРУППИРОВКА, ОДНИМ ИЗ ЕЕ УЧАСТНИКОВ ОКАЗАЛСЯ КИНЕМАТОГРАФИСТ ЧЖЕНЮЙ СЕ!» – гласил кричащий заголовок, и под ним можно было увидеть лицо нашего учителя, растерянно смотрящего в объектив.

Однако случаю в ресторане в провинции Шаньси далеко от такой шумной огласки. Цао вытирает нос тыльной стороной ладони и довольно булькает. Я несколько сбит с толку: он отдает себе отчет, что все видят его за этим занятием? Или я все неправильно понял, и белый порошок вообще не относится к запрещенным веществам? Но, как выясняется, я не единственный, кто возмущен. Женщина, сидящая рядом со мной, начинает ругаться:

– Ты еще не бросил это занятие, старший брат Цао? – Она с отвращением тычет пальцем в упаковку из фольги. – Ты же отлично знаешь, как это вредно для тебя!

Впрочем, ее голос звучит скорее строго и добродушно, точно она разговаривает с непослушным ребенком. И Цао отвечает так, как ответил бы любой наркоман в Европе или Америке – он ухмыляется и говорит:

– Да, да, я знаю, – и, осторожно упаковав свой сверточек, аккуратно прячет его в карман куртки.