1

Побережье, отдаляясь, развертывалось над водным простором сплошной зубчатой громадой.

«Вот когда его видно по-настоящему. На прощанье явилось перед нами в полной красе!» — подумала Ольга и помахала перчаткой, хотя здания портового города уже скрылись в излучине бухты.

Еще немного — и осели крутые мысы с белой каймой прибоя; сопки, покрытые тучной лиственной тайгой, тоже начали оседать. Казалось, земля медленно погружалась в желтовато-зеленые волны.

Теперь Ольга смотрела вперед, и свежий ветер, дышавший солеными испарениями, холодил ее щеки. Дней семь придется ей плыть на этом пароходе.

«Как-то устоите вы против морской болезни? — сказала она себе с усмешкой. — Раньше вы имели закалку настоящего спортсмена, но с тех пор прошло около восьми лет. Может быть, не зря оплакивали вас отец и сестры, провожая сюда, точно на край света!»

Ольга любила поездки. Ее особенно интересовали новые места, новые люди, но сейчас богатство впечатлений превзошло все ожидания.

Приморье поразило ее своей роскошной тайгой, первозданными скалами берегов, исполинской, вольно дышавшей ширью океана. Одна мысль о том, что здесь рождается утро, волновала ее. Отсюда начинается движение зорь, несущих утреннее солнце над страной, как эстафету, в течение трети суток. Ольга посмотрела на свои часики. Пять утра, а на западной границе еще только наступает ночь. За этой границей снова война… В мае гитлеровские войска, заняв Данию, вошли в Голландию, а южнее через Люксембург ворвались в Бельгию. Там происходили неслыханные воздушные бои… Яркая жизнь полудеревенской Фландрии, знакомой Ольге по картинам знаменитых художников, не вязалась в ее воображении с кружением самолетов, с дымом и грохотом боев, и ей рисовалась мрачная индустриальная Бельгия Верхарна…

— Война! — сказала Ольга вслух, с задумчивостью глядя вдаль.

Растянутая цепочка берега совсем затонула в море, и оно, освобожденное, стало еще выше вздыматься широкими волнами. Скорее бы переплыть его!

К полудню ветер усилился. Когда Ольга поднялась на верхнюю палубу, то с трудом преодолела расстояние от трапа до кают-компании. У входа она столкнулась с молодым инженером Тавровым, с которым встречалась раньше, в агентстве треста в Приморске, а потом во время посадки на пароход, и кивнула ему дружески приветливо.

— Мы все еще не знакомы как следует, — сказал Тавров.

— Отчего же? Мы именно как следует знакомы, — возразила Ольга, невольно замедлив возле двери, в которую буйно ломился ветер. — Аржанова Ольга Павловна, — добавила она просто и первая перешагнула через порог.

Они сели за столик у окна. Отсюда можно было наблюдать, как двигались высокие волны, то поднимавшие, то отпускавшие носовую часть парохода. Но это зрелище не обещало ничего хорошего: Ольга еще не привыкла к качке, поэтому встала и пересела спиной к окну.

— Так будет лучше, — сказала она и, сняв легкое пальто, положила его на спинку кресла.

— Сколько солнца вы привезли с собой! — восхитился Тавров, взглянув на ее смуглые руки, открытые по локоть.

— Это не загар, — ответила Ольга, поправляя браслетку часов. — Мой дедушка был черен, как грач, а бабка голубоглазая и такая светлокосая, что нельзя было заметить, поседела ли она в старости.

Они оставили целое племя смуглых, черноволосых, но голубоглазых людей. Я одна нарушила наследственность, только цвет кожи сохранился.

— Где же трудятся люди вашего племени? — полушутя спросил Тавров.

— Есть музыканты, учителя, инженеры. Отец мой — профессор-химик, совершенно погруженный в свою работу. На лекциях он бесподобен: даже я, человек, к химии равнодушный, любовалась им, когда бывала в аудитории. Дома он добрый очень, рассеянный… даже трогательный. Рано овдовел, но остался верен памяти нашей матери. — Ласковая улыбка женщины, вызванная воспоминаниями об отце, при этих словах сменилась грустью.

— А вы? Чем вы занимаетесь?

— Я? — Ольга нахмурилась, но, взглянув на Таврова, лицо которого выражало искренний интерес, сказала: — Пока ничем не занимаюсь. Очень хочу работать, да у меня неудачно все получилось. — Ей стало досадно за себя и неловко: ни с того ни с сего пустилась в откровенности. Она прикусила губу, однако, потребность оправдаться, а может быть и посоветоваться, подтолкнула ее. — Я пробовала многое, — нерешительно заговорила она. — Училась в машиностроительном институте и не доучилась… Была на курсах бухгалтеров, потом по совету мужа поступила в медицинский, но вскоре ушла: меня отталкивали занятия в анатомичке. Последний год занималась на курсах иностранных языков, а закончить тоже не удалось.

Она умолкла. Рассеянный взгляд ее теперь уже равнодушно следил за тем, как отходили от стен тяжелые шторы и как они снова опускались, западая между косяками.

— Может быть, вы просто не нашли для себя то, что вам нужно? Поэтому и получается у вас хождение по мукам. Два института! Да еще курсы, и все зря…

— Зря, — повторила Ольга безнадежно. — Мне уже стыдно становится, когда меня спрашивают, чем я занимаюсь!

В это время стаканы и тарелки разом двинулись и, сгрудясь у кромки стола, чуть не съехали ей на колени. Придерживая посуду руками, Ольга быстро взглянула на подбежавшего официанта, потом на Таврова.

— Неужели начинается шторм? Пойдемте, Борис Андреевич, посмотрим, я еще ни разу не видела морской бури.

— Вы, оказывается, любительница сильных ощущений! — шутливо заметил он.

— Нет, я трусиха, и порядочная. Но интересно же!

Ветер едва не свалил их, когда они вышли на палубу. Волны словно горы ходили вокруг, перекатываясь, обрушивали белые гребни в глубокие водяные воронки. Все видимое пространство моря, поседевшее от пены, бесновалось, вздымая к мутно-серому небу кипевшие массы воды.

— Вот расходилось! — сказал Тавров над самым ухом Ольги. — Наверное, в Тихом океане прошел тайфун, он и раскачал наши моря!..

— А где… который девятый вал? — крикнула Ольга и, высвободив локоть от руки Таврова, вцепилась в перила борта.

— Тот, который ударит крепче, — ответил он, не обижаясь на движение спутницы, довольно резко отстранившейся от него. — Похоже, этот! — Тавров отвернулся от брызг волны, хлестнувшей в борт парохода. — Нет, вот этот! — вскричал он, снова стряхивая с одежды капли воды. — Пойдемте, а то промокнете!

— Ничего! Сейчас тепло. Осенью, наверно, страшнее: можно превратиться в сосульку. Теперь я начинаю представлять, что такое труд рыбаков. Однажды я видела в низовьях Волги, как уходили на зимний промысел в открытое море рыбацкие суда. Да какие там суда — суденышки! — Ольга отбросила с лица прядь намокших волос и продолжала с увлечением: — Был очень жаркий осенний голубой день. Песчаные дюны просто светились под солнцем. Весь поселок высыпал на берег — провожать ловцов. И чувствовалась тогда в толпе глубокая тревога: ведь Каспий, такой знойно-синий, зовущий, на самом деле коварен и свиреп. Вернутся ли? Точно в бой провожали. И правда: вот волны… бешеная слепая сила, а человек, спорящий с нею, берет только смелостью.

— Да, море любит крепких людей, — сказал Тавров.

2

По-видимому, было утро. Серый свет пробивался сверху в приоткрытый люк трюма, ложился дорожкой на ступени большой лестницы, края которой тонули в сумраке, рассеивался над грубо, но прочно сколоченными двухъярусными нарами. Пароход качало по-прежнему.

Ольга приподнялась на постели, осмотрелась. Никто не торопился вставать, ей тоже некуда было спешить, и она снова опустила голову на подушку. Почти все население трюма лежало вповалку уже трое суток, а Ольга заставила себя собраться с силами, и ей польстила похвала Таврова, когда он подивился вчера ее стойкости. Он устроился в другом трюме, но обедать, как и Ольга, ходил в кают-компанию, не очень-то приспособленную для столовой на грузовом пароходе. Тавров, поспешив с поездкой, тоже не стал ожидать пассажирского рейса.

«Симпатичный человек», — отметила Ольга, вспомнив его открытое лицо, затем ее мысли сосредоточились на скором свидании с мужем. Два года работает он хирургом в районе Чажминских приисков. А она все это время жила с маленькой дочерью у своих родных в Москве, учась на курсах. Прошлым летом, получив отпуск, он приезжал к ним, обещал нынче вернуться совсем, но обстоятельства сложились иначе.

«Как-то он пережил наше горе? — подумала Ольга. — Нехорошо все-таки мы поступили, расставшись на долгое время. Надо было быть всем вместе». Воспоминание о навсегда исчезнувшем родном существе, о детских ручонках, не отогретых ее материнским дыханием, снова так стиснуло сердце, что у Ольги помутнело в глазах. «Мы не станем больше разлучаться! — решила она, отирая слезы. — Раз у меня ничего не получилось в жизни, я постараюсь посвятить ее тому, чтобы легче работалось моему Ивану Ивановичу».

В трюме между тем началось утреннее движение: кашель, приглушенные разговоры, шорох одежды. А пароход то и дело содрогался всем корпусом, когда на него обрушивалась очередная волна, начинал медленно подниматься, но, только поднявшись, снова валился вниз, и снова слышался тяжкий гул падавшей на него воды.

«Вдруг не доедем!» — подумала Ольга, прислушиваясь к стонам соседок по нарам.

Ей стало зябко, тоскливо. Она быстро оделась и через несколько минут уже поднималась по ступеням, уходившим из-под ног. Наверх! На палубу!

Море, взлохмаченное белыми космами, буйствовало…

«Вот она, свободная стихия»! — Ольга ухватилась за натянутый канат и уже со страхом посмотрела на волны, на рваные облака, быстро мчавшиеся, казалось, над самыми трубами парохода.

Вид мокрых лошадей, стоявших рядами в открытых стойлах, и мокрых брезентов на грузах, привязанных канатами, тоже не радовал: волны все время захлестывали через борт. А моряки вели себя спокойно; один из них, проходя мимо, даже насвистывал, значит, им, бывалым, такая буря не казалась опасной. Ольга ободрилась и начала пробираться к верхней палубе. Ветер бил в лицо, бесновался вокруг, но она, задыхаясь и сжав губы, упрямо продвигалась вперед.

— Держитесь крепче, а то вас сбросит в море! Постойте, я помогу вам! — послышался сверху знакомый голос, когда она взялась за поручни лестницы.

Ольга подняла голову и увидела Таврова.

— Ничего, я сама. Не может быть, чтобы меня унесло, будто пушинку.

— Вы не играете в шахматы? — неожиданно спросил ее Тавров после завтрака.

— Что за игра в такую качку? — сказала Ольга, глядя, как болталась вода в графине, укрепленном в специальном гнездышке.

— Здесь есть морские шахматы, они вставляются в доску.

Первую партию Тавров играл рассеянно и проиграл. Это заставило его сосредоточиться по-настоящему, но он снова потерпел поражение.

— Кто научил вас так сражаться? — спросил он удивленно.

— Мой муж, — с гордостью ответила Ольга. — Он говорил, что вдуматься в ход болезни, разгадать ее и верно решить задачу, в серьезном случае, конечно, не менее сложно, чем выиграть партию у хорошего шахматиста. Меня это заинтересовало. У меня нет склонности к хирургии и медицине вообще: боюсь крови, но, чтобы представить сложность задачи хирурга, выучилась играть в шахматы.

3

— Значит, ваш муж хирург, — задумчиво сказал Тавров, когда они через два дня снова сидели на палубе. — Мне помнится, я слышал о нем… Хирург Аржанов… Да, да, помню! Хирургия — наиболее действенная область медицины. Тому, кто пришел туда по призванию, многое доступно.

— Вы считаете, что к каждому труду должно быть призвание?

Тавров засмеялся:

— А как же? Вы почему ушли из машиностроительного института? Скучно показалось? Предмет сухой? Скажите-ка это инженеру-машиностроителю! Да еще влюбленному в свое дело… Выучиться, конечно, всему можно, но если кажется неинтересно, то лучше не надо. Можно обмануть кого угодно, даже самого себя, а работу не обманешь: ведь тут выбор не на час, не на день, а на всю жизнь. Так же, как любовь! Нет, даже значительнее любви: мало сильных людей пожертвовало собою ради нее, а ради избранного труда сгорали лучшие человеческие жизни. Ну зачем вас потащило на машиностроительный? — дружески-бесцеремонно спросил он.

Ольга хотела обидеться, но только искоса посмотрела на него:

— Надо же было определиться куда-нибудь… Окончила девятилетку и пошла в институт.

— И даже не представили, что такое машиностроение? На заводе не побывали? С народом, выпускающим машины, не поговорили?

Ольга молча кивнула головой.

— Тогда понятно! Конечно, скучно заниматься высшей математикой, формулами да уравнениями — и не видеть за ними машины, которая, как радость, как хорошая новая песня, входит в жизнь народа. Создавая машину, вы строите социализм, а не просто «определяетесь куда-нибудь».

— Вы злой, оказывается!

— Почему же злой? Я ведь не к выражению придираюсь. Ну, хорошо, один раз по молодости ошиблись… Не продумали, не взвесили. А зачем вам бухгалтерские курсы понадобились? Чем они интереснее? Так ведь можно десять учебных заведений окончить, а толку? — Тавров взглянул в лицо расстроенной Ольги и продолжал с подкупающей сердечностью: — Я мог бы польстить вам: вот, мол, какая вы незаурядная женщина, поэтому, дескать, не удовлетворяет вас казенный метод преподавания. И сколько тут можно бы накрутить — голова вскружилась бы! Но я вижу — человек вы сильный, острый! Взять хотя бы то, как в шахматы играете. А раз вы сильная, с вами и говорить надо открыто. Шутка ли. — сменить два института!

— Если говорить открыто, то я из машиностроительного ушла по семейным обстоятельствам, — неожиданно сказала Ольга. — А насчет сухости предмета… — Она помолчала, насупясь. — Насчет того, что скучно, это я потом уже придумала. Может быть, для собственного утешения, — добавила она с вызовом. — А сами-то вы довольны вашей работой?

— Очень. Не собой, конечно, доволен, а специальностью. Я обогатитель-металлург. Окончил Московский институт цветных металлов. Знаете, у Калужской площади?.. — На минуту Тавров задумался, вспоминая. — Очень люблю Москву, свой институт до сих пор люблю. И считаю, что не детство, а студенческие годы — лучшее время в жизни человека, которому посчастливилось учиться. Работу свою я ни на какую другую не поменяю, хотя, может быть, у меня нет к ней того призвания, какое бывает у людей талантливых. Я ведь говорил вам, что еду на Чажму второй раз. Работал на Холодникане. Потом меня отозвали в главк, пробыл там около года, а теперь отпросился обратно на производство.

— А говорите: люблю Москву! — все еще хмурясь, сказала Ольга.

— Любить ее я всегда и везде буду. Работа моя настоящая там, где золото, значит, Урал, Сибирь. Но Север имеет еще одну особенность: его не забудешь, он зовет к себе.

— Может быть, она зовет? — неосторожно пошутила Ольга.

Тавров вспыхнул, но сказал серьезно:

— У меня там никого нет. И… вообще нет.

Они разговаривали, сидя на бревнах, крепко привязанных к палубе. Выше и ниже их, словно в деревне, сидели, греясь на солнышке, люди. Погода установилась, и народ сразу ободрился, повеселел. От нечего делать играли в подкидного, в «шестьдесят шесть», тут же пристроился хор — первая проба голосов, — кто-то за стойлами пиликал свое на гармошке. Лошади — пегие, буланые, вороные, стоявшие в ряд у кормушек, тоже напоминали о деревне. А за кормой блистала на просторе присмиревшая морская волна. Белые чайки мелькали вдали, и паруса белели, как чайки; где-то рядом лежали неведомые острова.

— Простите, а вы… туда, на Чажму, охотно едете? — после небольшого молчания спросил Тавров.

— Да, конечно! — просияв, ответила она. — Но меня зовет туда не Север, а близкий человек. Если Север таков, как вы говорите, то мне он покажется еще прекраснее. — Ольга с улыбкой всмотрелась в подвижную линию горизонта. Небо ли поднималось и опускалось там, море ли? Они точно дышали, и в ритм этому дыханию плавно и медленно раскачивался пароход.

— Мне чаще приходилось бывать на юге, — заговорила снова Ольга. — Меня с детства баловали, я росла самой младшей в семье, поэтому во время летних каникул сестры создавали мне все возможности для отдыха. Родственников у нас много, народ обеспеченный, и я нигде никому не мешала. — Ольга рассмеялась приглушенным, но приятным смехом. — Хорошо еще, что я не стала неженкой, но условия вырасти Обломовым у меня имелись.

«Вы им и выросли», — чуть не сказал Тавров, глядя на нее и представляя себе, как ее баловали. «Может быть, поэтому и не привыкла доводить начатое до конца», — подумал он.

Ольга была красива, но ему казалось, что не это привлекало его, а свойственное ей обаяние доброты сердечной и смелой доверчивости человека, не привыкшего кривить душой. Он чувствовал себя при встречах с этой женщиной так, точно они дружили уже давно. Ему нравилось быть рядом с нею, всегда веселой и приветливо-общительной среди людей, нравилась ее своеобразная манера определять характер попутчика, поразившего чем-нибудь ее воображение.

— Вот бухгалтер, едет из отпуска. Наверно, скупой и ворчун страшный! — говорила она, наблюдая за приземистым лысым старичком в поношенном, но чистеньком костюме с пестрым галстуком над вырезом жилетки, восседавшим в группе, где играли в преферанс.

— Может быть, снабженец, — возражал Тавров.

— Нет, те благодушнее, и цвет лица у них свежее.

— Как же вы не побоялись испортить себе в будущем цвет лица, поступая на бухгалтерские курсы? — с добродушной язвительностью напомнил Тавров.

— Интересно, кто он? — спрашивала Ольга, глядя на курносого бронзово-загорелого парня. — Смотрите, сколько в нем сдержанной силы и уверенности в себе, а глаза, прищуренные, окруженные ранними морщинками… Так бывает только у людей, привыкших к открытым просторам.

— Возможно, геолог, — подсказывал Тавров.

— Нет, геолог, наверно, иначе глядел бы на море. Мне он представляется рыбаком. Вообразите, набегает штормовая волна, а этот взгляд зорко устремлен навстречу…

— Пожалуй, — соглашался Тавров, словно уже видел молодого спутника ведущим рыбацкий сейнер.

— А тот в плаще похож на бывшего священника, — говорила Ольга. — Смотрите, какое у него елейное выражение, а глаза так и сверлят, как буравчики.

— Изволили ошибиться. Это преподаватель литературы. Я с ним вместе садился на пароход, и здесь, на нарах, — соседи.

— Ну, значит, он преподаватель-фарисей. Зло в нем кипит, а со всем умилением толкует о нравственности и морали.

Тавров засмеялся.

— Вот это верно! Я с ним уже схватывался: превозносит классиков, а нашу советскую литературу потихоньку охаивает. Этот за длинным рублем потянулся на Север.

— Вы чувствуете похолодание в воздухе? — сразу переменила тему разговора Ольга. — А ведь день солнечный… Мне кажется, климат уже переменился и цвет моря стал другой.

Она встала и, обходя людей, расположившихся на палубе, подошла к борту. Тавров последовал за ней. Схватившись за поручни, оба посмотрели вниз…

Две акулы обогнали пароход, выставив из воды угловатые плавники. Вытянутые тела их промелькнули, как торпеды.

— Этим рыбкам нужны бесконечные убийства, — сказал Тавров. — Некоторые виды акул рождают живых мальков, и новорожденные немедленно начинают хищничать.

— Вы слушали сегодняшнюю радиопередачу? — спросила Ольга. — Англичане окружили немецкие войска в Нарвике и обстреливают их с военных судов. Гитлеровцы сопротивляются упорно. Без стеснения ведут драку на чужом дворе! Хозяева, норвежцы, наверно, порадовались бы, если бы их враги, а заодно и защитники потопили друг друга.

— И те и другие заинтересованы в вывозе железной руды из Норвегии, — сказал Тавров. — Каждый из них заботится только о собственной выгоде, своя рубашка ближе к телу. Какая уж тут защита!

— Заботится о собственной выгоде… — задумчиво повторила Ольга. — Это очень основательно делал всю жизнь норвежец Пер Гюнт… Но, думая только о себе, он никогда не был самим собой. Вы читали, есть такая пьеса-сказка у Ибсена?..

— А вы чем больше интересуетесь: литературой или политикой? — неожиданно спросил Тавров.

Ольга быстро обернулась, посмотрела на него: не смеется ли он? Впервые на ее лице проступил неровный румянец.

— Кто у нас не интересуется политикой? — промолвила она уклончиво. — Даже дети. Каждый видит связь своего маленького «я» с жизнью общества. Общество же не живет без политики.

— Ясно, — улыбнулся Тавров. — А как насчет литературы?

— Мы поссоримся! — уже по-настоящему вспыхнув, заявила Ольга и сделала шаг в сторону, по-мальчишески сунув руки в карманы пальто.

— Нет, не будем ссориться! — забеспокоился Тавров. — Ведь я ничего дурного не сказал. Мне просто хочется узнать ваши наклонности.

Ольга сердито усмехнулась.

— К литературе, кроме читательского интереса, никаких. Даже стихов никогда не писала. Вот вам! Таланта ни к чему нет: ни к музыке, ни к живописи. И почему вы все разговоры сводите на мои способности?!

— Мне просто по-человечески обидно за ваши зря потраченные годы, за то, что вы уже опустили руки. Конечно, мало иметь право на образование и работу, надо осуществить это право! А вы выходите замуж и бросаете учебу! Простите меня за резкость, но я знал многих студенток, которые тоже имели семьи, однако, продолжали учиться.

— Ну, теперь уже столько лет прошло… — заговорила Ольга и беспомощно усмехнулась.

— Совсем сдала! — перебил Тавров с такой искренней досадой, словно она была его младшей сестрой. — Вот так у вас, женщин, и побеждают пережитки прошлого! Тяга к своему уютному гнездышку, готовность подчиниться чужой воле… Недаром подобное воспитывалось тысячелетиями. — Тавров смутился за свою горячность, но, не умея дипломатично отступать, закончил тем же: — Вы знаете, ведь только нынче, в тысяча девятьсот сороковом году, у нас в Узбекистане проведен закон о снятии паранджи.

— Какое отношение это имеет ко мне?

— Если бы женщины Узбекистана не потянулись к труду, закон о парандже еще долго не вошел бы в силу.

4

Полдня Ольга сердилась и избегала встреч с Тавровым, но утром первая подошла здороваться.

— Я рассудила, что неприятная откровенность полезнее, чем приятная лесть, — сказала она.

Тавров не успел ответить: позади их раздался чей-то тревожный крик:

— Сейчас нас трахнет!

Над палубой, заваленной бочками и штабелями бревен, разгороженной вдоль на открытые стойла для лошадей, там, где до сих пор плавно раскачивалась, то поднимаясь, то опускаясь, синяя линия горизонта, забелело снежное поле, покрытое черными точками. Это был лед, а на нем тюлени.

Вскоре раздался первый глухой удар о носовую часть парохода. Льдины сдвигались, заходили с разных сторон, трещали и ломались, натолкнувшись на неожиданное препятствие.

— Только того и недоставало! — сказала Ольга, испуганная и огорченная. — Они идут по собственному курсу, а для нас снова задержка!

— И порядочная. — Тавров, не впервые ехавший в Глубокую, знал причуды здешней природы. — Такое уж оно, Охотское море! Почти вся северная часть его покрывается зимой тяжелыми льдами. Теперь этот лед оторвался и пошел кружить по течениям. Он уже пообтаял в пути, стал рыхлее, тоньше, не то плохое было бы наше дело! Да и сейчас наделает он нам хлопот; идти напролом невозможно, а если обходить… Мы без того задержались, топливом же обеспечены в обрез.

 

Получив небольшую пробоину, пароход действительно изменил курс к северо-востоку, но льды выплывали навстречу ему отовсюду, иногда сдвигаясь в сплошные поля. От их ослепительной белизны дни под низким голубым небом стали еще ярче, ночи посветлели, а все вместе снова вызывало у Ольги радостное ощущение открытия новой страны. Она смотрела на неповоротливых тюленей, стремительно проворных лишь в полосе чистой воды, и, не зная, что такая добыча не очень заманчива для охотника-любителя, представляла себе, как волновался бы Иван Иванович. Думая о муже, Ольга совершенно преображалась. Она везла ему столько разных обнов и все чаще, сидя на нарах, перебирала их, мысленно примеряла на него и разговаривала с ним.

Тавров в это время одиноко слонялся по пароходу, не зная, куда деться от скуки. Решив, что его томило долгое вынужденное безделье, он достал из чемодана книги, но ни нашумевший роман, ни новейшие работы специалистов по обогащению руд не увлекли его.

Однажды утром Тавров проспал дольше всех, но, услышав странный шум, быстро оделся и поднялся наверх из опустевшего трюма. На палубе пилили дрова…

«Не хватило-таки топлива. Понятно: мы почти на пять дней выбились из графика».

Неожиданно среди работавших пассажиров он увидел Ольгу. Подвернув рукава свитера, повязав голову косынкой, она пилила вместе с тем парнем, профессию которого пыталась раньше определить, и оба были явно довольны друг другом. Пилу Ольга держала не совсем умело, но цепко, в каждом ее движении сказывались сила и жизнерадостность.

— Почему вы лодырничаете? — крикнула она, заметив Таврова, когда, придерживая за рукоятку пилу, вытирала платочком разрумянившееся вспотевшее лицо.

По морю густо плыли белые льдины, на которых, раскинув черные ласты, лежали тюлени.

— Мне начинает казаться, что это одни и те же кружат около нас, — сказала Ольга. — Откуда столько зверей? Наверно, они слушают, как на пароходе пилят лес…

— Обязательно слушают! Тюлени очень любопытны.

— Отчего вы не помогаете нам, а ходите, словно иностранный турист и ухмыляетесь? — недовольно спросила она, хотя все ее существо выражало оживление, вызванное работой.

— Глядя на вас, радуюсь.

— А-а! — протянула Ольга не без ехидства. — Нашла, мол, свое призвание…

— Вот злючка так злючка! — произнес он, вдруг оробев.

Ольга засмеялась:

— Станешь злючкой, проболтавшись столько дней в пути! Разве можно тащиться, словно черепаха, когда хочется лететь на крыльях? Снялась бы и улетела! Еще вредительством приходится заниматься!.. Какой дом сложили бы из этого леса на побережье, а мы сожжем его сейчас. Кстати, мой напарник оказался не рыбаком, не геологом, а рабочим-старателем. — Ольга подняла пилу и озабоченно спросила, посмотрев на подкаченное очередное бревно: — А если не хватит и этих дров?..

— Тогда будем ожидать буксир из ближнего порта.

5

В серенький день в туманной дали показались громадные белые столбы, возникшие над морем, подобно вихрям смерча. Но они не двигались с места. И сразу, разряжая общее напряжение, пронеслось:

— Земля!

«Смерч» оказался снегом, лежавшим в крутых ущельях береговых гор, сурово неприступных и каменистых. Только теперь, вблизи берегов, стало заметно, как тихо двигался пароход.

— Ничего, Глубокая уже близко, — сказал Тавров, понимая нетерпеливое беспокойство Ольги. — Скоро дотянем до бухты, а там остановимся на рейде. По радио сообщили, что в бухте еще держится лед, поэтому подсобные катера не могут выйти.

— Почему же не сообщили раньше?

— Надеялись, что лед вскроется, а наступило похолодание… Пойдемте сыграем в последний раз в шахматы. Вечером уже будем на месте…

— Да, скоро будем на месте, — весело повторила Ольга, поднимаясь за Тавровым по гулкому трапу.

В кают-компании было тихо — народ толпился на палубе, глядя на новые берега, — и голос диктора особенно громко прозвучал из репродуктора, молчавшего четыре дня из-за неисправности радиоустановки. Передавали международный обзор.

— «Девятая французская армия разбита на линии укреплений Мажино…»

— Ловко сыграно! — пробормотал Тавров, забыв про шахматы.

— «Наиболее сильный удар нанесен… в направлении Амьена, — продолжал диктор. — Город Кале окружен… Капитуляция полумиллионной бельгийской армии открывает германским дивизиям путь на Дюнкерк…»

— Что там творится сейчас! — сказала Ольга, тревожно глядя на черный диск репродуктора. — Почему Франция терпит поражение за поражением, имея пять миллионов солдат? Провоеваться в какие-то считанные дни! Пусть немцы сильнее техникой и рвутся к победе, но это не может так быстро решить дело. Наверно, французские болтуны продали свой народ!

— Похоже на то. Слышите: «Главнокомандующий Вейган не начинает мощной контратаки…» А возможности у него есть. — Тавров помолчал, прислушиваясь, потом, неожиданно улыбаясь, спросил: — Какую литературную ассоциацию вызывают у вас эти события?

* * *

Пароход, похожий теперь на больное животное, дотащился до бухты Глубокой поздно ночью, и его голос-гудок так глухо прозвучал среди гористых берегов, что спавшие пассажиры не услышали его. Ольге в это время снился муж. Он шел к ней, переступая по плывущим льдинам, раскачивался на каждой из них, и хрустально сверкавшие брызги фонтанами взметывались над ним.

— Ох, как я устал! — сказал он Ольге, обнимая ее.

Карие глаза его смотрели радостно, по-прежнему топорщились ежиком темные волосы. Сердце Ольги подпрыгнуло от счастливого волнения, и она сразу проснулась.

Пароход стоял неподвижно.

«Неужели мы все еще в море?!»

Она привела в порядок костюм и прическу, выбралась на палубу и чуть не вскрикнула: в глубине бухты за голубоватым полем льда сияла на берегу россыпь огней. Странно светились они под белесым небом, лишенным блеска звезд. Настоящий город раскинулся вдали… Скорее бы попасть туда, пройти по улицам, войти в дом и закрыть за собой дверь, зная, что этот дом стоит на твердой земле.

«Приехали!» — радовалась Ольга, глядя на крутообрывистые, почти черные горы, мрачно вздыбившиеся в воротах бухты. Голый камень. Лишь кое-где деревья, изуродованные штормовыми ветрами. А надо всем опрокинулась белая северная ночь, встревоженная людскими шорохами. Вот она какая, Глубокая-то! Правда, придется ехать еще далеко в тайгу, но теперь все казалось Ольге легко осуществимым.

— Если пароход не пробьется, мы уйдем на берег пешком по льду, — сказала она вслух, разглядывая толстый лед, продырявленный круглыми отдушинами, из которых то и дело высовывались темные головы нерп; местами они торчали густо, как пни.

— Пешком идти совсем не понадобится: скоро подойдет ледокол, — сказал рядом Тавров.

Ольга невольно вздрогнула:

— Как вы меня напугали! Можно ли так подкрадываться!

— Я не подкрадывался, — ответил он задумчиво. — Вот и доехали!

6

Ольга едва успела узнать, когда в тайгу пойдут машины, и принять ванну, как ее вызвал к телефону Тавров.

— Я думал, что вы уже уехали, — заметно волнуясь, говорил он. — Ведь теперь у нас точно в Москве: все делается быстро. Поедем к морю! Опротивело? Но тут оно другое: вид с суши. Посмотрим поселок порта…

В городе Укамчане, возле которого еще плавали стада тюленей, оказалась не только гостиница со всеми удобствами, но и автобусное сообщение.

Сам город, расположенный за перевалом, отделявшим его от порта Глубокой, поражал богатством каменных построек: шестиэтажные дома, асфальт, по-столичному оживленные улицы. Сколько же таких городов, радующих сердце проезжего человека корпусами заводов, театрами и садами, построено в стране за последние годы! А тут еще горы — сплошной камень, лиственницы, похожие на шпалеры со своими сбитыми макушками и ветвями, опущенными к земле, снег, лежавший на северных склонах в конце мая, — все привлекало внимание Ольги, и поэтому она опоздала к назначенному часу: Тавров давно ожидал ее на автобусной остановке.

Солнце светило ярко, но грело слабо. После влажной теплоты Приморска в Укамчане казалось холодно, хотя какие-то пичуги весело копошились на оголенных деревьях.

— Вы знаете, — заговорила Ольга, усаживаясь в автобусе у окна. — Здешние лиственницы напоминают… Еще в детстве мне представлялось… не то сон, не то сказка… Такой дом из легкого коричневого дерева. Двери вдвигаются в стены, точно в вагонах. А вокруг деревья: голые ветви в сером небе, как черные молнии. И может быть, я уже потом это придумала, но жили там удивительно стройные люди, смуглые до желтизны. Мне кажется, они существуют на самом деле! Похоже, что это здесь где-нибудь?..

— Выдумщица вы, Ольга Павловна! — сказал Тавров, тронутый и настороженный серьезностью ее тона.

Автобус, плавно встряхиваясь, мчался по асфальту шоссе, мелькали по сторонам коттеджи, большие каменные дома, дорожки и деревья парка. Потом с вершины невысокого перевала открылась бухта.

— Она похожа на светлую долину среди этих мрачных гор, — заметила Ольга.

За полем льда, разрезанным пароходами (еще один успел подойти, и теперь оба, точно черные башни, стояли у серых причалов порта), за полем льда, отодвинутого, но не разломанного движением приливов и отливов, сверкала свободная вода. Там, далеко, искрились, двигались, переливались живым блеском морские волны. Красивым, но пугающе холодным показался Ольге отсюда этот синеющий простор.

— Смотрите! Отлив… Море, будто улитка, втянуло под лед полосу прибрежной воды! — сказала Ольга.

У нее опять глаза разбежались, и она чуть не забыла про своего спутника. Широкогрудые кунгасы рыбаков остались на мели, а рыбаки ушли на высоко поднятый лед.

— Пойдемте к ним, прилив, наверное, нескоро начнется. — Ольга свернула с дороги и пошла, легко ступая сапожками по сыпучему песку, мимо обломанных ив и опрокинутых лодок.

— Вам не хватает только хлыста! — сказал Тавров, нагоняя ее.

— Зачем же? Разве я укротительницу напоминаю?

— Да, пожалуй… — ответил он, и оба рассмеялись.

Порт, юный, как и город Укамчан, поражал масштабами.

— Во время строительства набережной для причалов здесь был произведен необыкновенный взрыв, — рассказывал Тавров, шагая за Ольгой и размахивая руками, будто школьник, вырвавшийся на волю. — Тогда ходили слухи, передаваемые эвенками со слов дедов и и прадедов, будто бухты не существовало раньше, а возникла она внезапно. Может быть, во время землетрясения: Камчатка-то рядом… Жители поселка, заклеивая стекла окон накрест полосками бумаги, побаивались, что вместе со взорванной горой ухнут и они куда-нибудь в тартарары, и над ними зашумит море. Но взрыв провели мастерски.

— Недавно мои знакомые принесли домой бревно — погнутое, обросшее мхом, но когда хотели распилить его на дрова, то оно оказалось костью, — оживленно, без передышки говорил Тавров. — Понимаете, гигантская кость допотопного животного! Да вот… пожалуйста! — Из мокрого песка торчал позвонок, похожий на огромное обломанное колесо. Тавров наклонился, обеими руками поднял и перевернул его. — Видите, какая косточка!

— Да, это был кто-то большой! — сказала Ольга, щурясь от солнца, отраженного в каждой лужице воды, оставшейся между камнями, где шевелились причудливые растения, похожие на животных, и животные, похожие на растения. Ребятишки сновали кругом, разыскивая камбал, в ожидании прилива зарывшихся в песок, собирая раковины, крабов, мелкую рыбу.

Тавров шагал все дальше от берега к ледяному полю, и теперь уже Ольга шла за ним. Во влажном песке под их ногами шевелились домики раков-отшельников; круглые рты актиний открывались, пуская пузыри. Гладко отшлифованные камни уже просохли от ветра. Сытые чайки низко взлетали над взморьем, косо взмахивая белоснежными крыльями, тянули к свободной воде — поплавать, сполоснуть атласное перо.

Ольга ковыряла палкой песок, перевертывала уснувшую рыбу, отбрасывала водоросли. На душе у нее было ясно и спокойно.

— Здесь, на побережье, есть даже розовые чайки, попадаются иногда белые выдры. — Тавров неожиданно обернулся и, краснея почти до слез, так же громко сказал: — Слушайте, Ольга Павловна!

— Да, я слушаю. В самом деле чайки кажутся розовыми, должно быть от солнца.

Безмятежный взгляд Ольги как будто лишил Таврова и оживления, и дара речи.

— Возможно, от солнца, — повторил он, робко смотря ей в лицо. — Но эти обыкновенные, а есть редкостные разновидности… действительно розовые…

По наклонно положенным доскам они поднялись на ледяное поле. У прорубей были раскинуты мокрые, недавно вынутые сети, в стороне блестели груды еще живой рыбы: головастые бычки, голубая навага, камбала, сплющенная так, что оба ее глаза очутились на одной стороне.

— Я не видела живых камбал. Говорят, они меняют цвет, смотря по обстановке, — сказала Ольга, перевертывая носком сапожка широкую, плоскую рыбину. — Она совсем белая и гладкая со слепой стороны. Настоящая морская медаль! Сколько здесь еще таких же нескладных, странных и мрачных рыб! Наверно, море плохо действует на своих обитателей… Ведь из рода в род, в течение тысячелетий мнет и давит их тяжелая масса воды. Вспомните, как стройны речные окуни, голавли и щуки! А, что вы думаете?

— Ничего я не думаю, — со вздохом промолвил Тавров. — Но ваши слова меня тревожат…

— Опять что-нибудь о моих способностях?..

— Да, опять!

«Как хорошо смотреть на тебя, — вдруг ясно прозвучала в нем не произнесенная вслух мысль. — Как хорошо слушать тебя, милая выдумщица! И как хорошо вовремя ты одним взглядом остановила меня, когда я хотел посетовать на горесть разлуки».

7

У себя, в номере гостиницы, Ольга сняла сапожки, в одних чулках прошла по ковру: поставила в графин принесенные ивовые ветки, открыла окно и, поеживаясь от прохлады, потянувшей в комнату, присела на подоконник. С высоты она увидела за домами речку и шоссе, уходившее на тот берег, в лесистые распадки, в тайгу. На берегах еще белели глыбы льда, вытолкнутые половодьем, а по ленте шоссе, вслед за проходившими машинами, дымилась сероватая пыль.

За морями, буйными детьми океана, тоже совсем не «тихого», отцвели уже ранние цветы, ярко зеленели травы и леса. А здесь только что кончилась зима, и черные лиственницы набухали красноватой желтизной, золотели ивы и тополя. Как будто сюда, за тридевять земель, за эти мрачные каменные горы, ушла весна и затаилась в неодетом еще ею топольнике. Свежий ветер с моря рвался в тайгу. Пьяный и терпкий, он дохнул и в лицо Ольги, падая откуда-то сверху, шевельнул ее искрившиеся на свету белокурые волосы. Она сидела усталая, притихшая и, мягко блестя зеленоватыми глазами, улыбалась чуть-чуть своим мыслям о скорой встрече на прииске.

В это время в номер постучались. Ольга надела туфли и пошла открывать дверь.

В коридоре стоял коренастый, очень смуглый человек, с крупной головой и красивыми чертами лица. Рядом с ним — молодая женщина в дорожном костюме и шляпке с плоско отогнутыми полями, похожей на детский капор.

— Вы жена доктора Аржанова? — спросил мужчина звучным баритоном и, не ожидая приглашения, шагнул в комнату, протягивая Ольге крепкую руку. — Я Платон Логунов, инженер Октябрьского управления, а это, — он обернулся к своей спутнице, — жена нашего главного бухгалтера, Пава Романовна Пряхина. Мы к вам по поручению Ивана Ивановича. Он сказал, правда, только то, что ждет вас и беспокоится очень, но мы сами решили проявить инициативу.

— Ах, я так рада, что мы нашли вас! — быстро заговорила Пава Романовна, тоже пожимая руку Ольге и оглядывая ее бойкими черными глазками.

Она сняла мех серебристой лисы, открыв белую шею, сняла шляпку и тряхнула каштановыми кудрями, точно торопилась продемонстрировать перед приезжей все свои прелести. Она и правда была прелестна. Румяное, с ямочками, толстощекое лицо и гибкие движения делали ее особенно привлекательной.

— Ах, я так рада! — повторяла она, играя глазами и шнурочками подвижных бровей. — Тут мало культурных женщин. Поговорить не с кем, клянусь честью! Скажите, вы танцуете? Ну конечно, это сразу видно. Ах, как у вас удачно сделаны волосы! Для лета так нарядно — светлые волосы!

— Они у меня всегда светлые, — сказала Ольга и быстро взглянула на Логунова.

Тот, сидел у стола и машинально ощипывал одну из веток ивы, свесившихся из графина; по-видимому, он не принадлежал к разряду дамских поклонников и был утомлен болтовней спутницы.

— Значит, Иван Иванович ждет меня?

— Ах, очень! Он, бедняжка, совсем не щадит себя. Все работа, работа, работа! Я сколько раз приглашала его к нам немножко развлечься, но он нелюдим… Такой угрюмый! Вы простите меня, но для вас, молодой женщины, это, наверно, тяжело?

«Нельзя сказать, чтобы эта миленькая особа отличалась деликатностью! Или она глуповата, или чересчур избалована вниманием», — подумала Ольга.

— Не знаю, почему он показался вам нелюдимым, — возразила она с достоинством. — Он очень веселый, любит посмеяться, а без людей просто жить не может.

— Наверно, он просто стеснялся у нас, — сразу согласилась Пава Романовна.

— Да, Иван Иванович веселый человек и сердечный, — подтвердил Логунов, обращаясь к одной Ольге. — А уж какой доктор! Народ к нему валом валит. За тысячу верст из тайги приезжают. — Платон улыбнулся не то своему воспоминанию о симпатичном ему докторе, не то выражению искренней признательности, которое появилось на лице Ольги. — Мы к вам с предложением. Завтра, чуть свет, едем обратно на двух легковых машинах. Хотите ехать за компанию? Гораздо быстрее доставим, чем автобусом!

— Конечно, хочу! Только не надо сообщать по телефону: нагрянем неожиданно.

8

Рано утром в дверь постучал Логунов. У подъезда действительно ожидали две машины. В одной сидела Пава Романовна, а впереди, рядом с шофером, ее муж, Пряхин, такой же румяный, как она, но строго подтянутый, в новом с иголочки военном костюме, правда без знаков различия, зато в ремнях с сумками и походной фляжкой на боку.

И ремни, и сумки, и фляжка тоже были новенькие, даже лицо его, с яркими крохотными усиками над толстой, ясно очерченной губой, свежевыбритое, упитанное, казалось только что отшлифованным.

«Впервые вижу такого бухгалтера! Вырядился, как мальчишка», — подумала Ольга весело, когда он, выйдя из машины, молодцеватой походкой подошел к ней здороваться.

— Вы поедете с нами, — командовала, улыбаясь всеми своими ямочками, Пава Романовна. — Мы заберем и вещи. Нет, лучше положим вещи в машину Скоробогатова, а Логунов пусть едет с нами, что он там будет позади один! Никанор Петрович, уступите нам Логунова! Это секретарь нашего райкома — наш Петрович, — наконец-то догадалась сказать Пава Романовна, подталкивая Ольгу к той машине, где сидел Скоробогатов. — Познакомьтесь!

Ольга подошла к автомобилю и пожала руку, протянутую Никанором Петровичем в открытое окно кабины. Секретарю райкома, — судя по его полному, даже несколько одутловатому лицу, — можно было дать лет сорок. Круглые карие с красноватинкой глаза спокойным, немигающим взглядом уставились на Ольгу, и ей сразу стало отчего-то неловко.

«Почему он даже не вышел из машины?» — подумала она, наблюдая, как он разговаривал уже с шофером.

Но размышлять было некогда: Пава Романовна подхватила ее и начала распоряжаться, кому где сесть. Усевшись между Логуновым и Ольгой, разместив по углам массу пакетов и пакетиков, она все не могла успокоиться и даже на ходу машины продолжала устраиваться.

— Довольно, Павочка, как-нибудь доедем, — сказал Пряхин, которого она затормошила, и Ольга увидела в зеркале недовольную мину на его цветущем лице.

— Значит, послезавтра мы будем дома? — обратилась она к Логунову.

— Должны быть. Шоссе не хуже Ленинградского. Теперь не то, что лет восемь назад. Тогда здесь тянулась тропа. Болота, грязь. Лошади шли только под вьюком, и на такое путешествие потребовалось бы около месяца.

— Да, подумайте! — торопливо вмешалась в разговор Пава Романовна. — Все-таки как много дала Советская власть отсталым окраинам! Какое бурное развитие культуры, какое строительство! — Но лицо ее вдруг вытянулось, и она сказала мужу испуганным голосом. — Я забыла купить Камилочке пелеринку!

— Ну, вернись и купи, — ответил он, смеясь.

— Тебе можно шутить! Ты, как все мужчины, пренебрегаешь заботами о детях!..

— А ты помнишь о них лишь тогда, когда у тебя в сумке есть свободные деньги. Нашла о чем беспокоиться! Это раньше носили пелеринки… — И Пряхин оглянулся на Ольгу, то ли ища ее сочувствия, то ли извиняясь.

— Нет, вы только послушайте, что он говорит! — обратилась Пава Романовна тоже к ней. — Что понимает муж, когда нужно одеть ребенка?!

Ольга ничего не ответила: она думала о своей девочке, о ее мягких косах с тугими бантами, о ее первых книжках и рисунках.

За водоразделом в тайге стало теплее, появилась зелень. Но кое-где почему-то лежал лед. Местами он тянулся по сторонам шоссе сплошными полями или белел среди леса буграми в несколько метров высоты. Иногда в ледяных расселинах зеленели молодыми листочками ивы и тополя.

Утомленная Пава Романовна задремала, дремал Пряхин, привалясь к спинке сиденья, смешно выпятив красные губы, и Логунов уже без помехи рассказывал Ольге о суровых морозах, образующих зимой огромные наледи — «тарыны», о том, как эти наледи поднимают и сворачивают в сторону полотно шоссе, отрывают от земли деревья, которые стоят потом всю весну на ледяных кочках и падают в жару.

— Когда подъедем к Большому хребту, вы посмотрите, — говорил он, осторожно отодвигаясь от горячей, разомлевшей в дремоте Павы Романовны. — Там, у подножия, знаменитая наледь бывает. Каждый год. Просто гора! Это подземные ключи прорываются, когда почва промерзает. На здешних реках, на перекатах, тоже наледи образуются, но речная вода из них разливается по льду очень далеко. Тогда у нас говорят: «Река кипит». Иван Иванович этой зимой, когда ездил на оленях к больному, искупался в такой наледи… Разве он не писал вам? Чуть не замерзли они с провожатым. Мороз ведь был страшный!

— Как же они выбрались?

— Сами-то выбрались, оленей спасли, а нарты и вещи утонули. Ну чего вы? Эх, знал бы, не говорил лучше.

9

Тоненькая светлолицая девушка-якутка, похожая на цветущий мак в своей пунцовой кофточке, легко перескочила через канаву и остановилась у изгороди.

— Возьмите, Иван Иванович! — крикнула она, высоко поднимая лопату с длинным прямым черенком. — Я напьюсь чаю и тоже приду помогать.

— Хорошо, Варя! Пей чай и приходи помогать, — отозвался мягким баском долговязый, но складный человек средних лет, подходя и протягивая руку за лопатой. — Спасибо, Варюша!

Он был в поношенном рабочем костюме. Темные волосы его топорщились ежиком. Красивая голова хорошо посажена на широких плечах, в очертании твердых губ выражение неуступчивого упорства, а в карих глазах внимательность, доброта, и тонкая ирония человека, любящего посмеяться. Взяв лопату, он пошел по задернованной, только что огороженной земле, а Варвара, поправив тяжелые косы, побежала к домам приискового поселка.

— Сейчас мы увидим, кто кого загонит!.. Держитесь, Денис Антонович! Собирайтесь с силами, товарищ Хижняк, бывший кавалерийской бригады фельдшер. Я вам покажу, как с землей надо обращаться. — С этими словами Иван Иванович прорубил лопатой дерн и встал у своего края. — Теперь вы не скажете, что я даром ем вашу редиску и салат. Отработаю пай и на себя и на Ольгу Павловну. Я не хочу, чтобы вы страдали от того, что я объедаю вас и ваших трех сорванцов.

Тот, к кому он обращался, — коренастый здоровяк лет сорока шести, большерукий, с крупным ртом, широким вздернутым носом и глазами синими и чистыми, как у ребенка, — только потряхивал рыжим чубом, свисавшим из-под кепки, да посмеивался, сбрасывая с лопаты ровно отрезанные куски дерна.

— Нечего ухмыляться! — продолжал Иван Иванович. — Что это за работа? Почему вы дерн пластами складываете? Так Елена Денисовна только хлеб на стол подает. Разбивать надо!

— Нате! Нате! — промолвил Хижняк, разбивая ребром лопаты ряды накиданных им земляных пластов. — Но зря, лишний труд: вот пройдет дождичек — и они сами развалятся, а нам еще один огород вскопать нужно. Чертова тайга! Если бы не богатая охота, давно плюнул бы и уехал. Разве это земля? Разве это климат? Кроме картошки да редиски, ничего не вырастишь. Вот у нас на Кубани… Сады-то у нас какие! Яблонь одних!.. А цветов, цветов! И дома и при больнице. Помню, я пионы развел… — Денис Антонович опустил лопату и задумался с нежною улыбкой на широких губах.

— Работайте, работайте! — покрикивал Иван Иванович. — Нечего сказки рассказывать про пионы! Пока я ковырял плохой лопатой, вы надо мной издевались, а теперь начинаете зубы заговаривать.

— Так ведь я о деле, — серьезно возразил Хижняк, снова налегая на лопату. — Климат! Какой тут, к черту климат! О соловьях не поминай: воробья увидишь — и то событие. Откуда, мол, взялся бедовый? Вчера ворону увидел, рад был, ей-богу! А все Елена Денисовна… Говорил ей сразу после женитьбы: давай поедем домой, на Кубань. Так нет! Тут, мол, в Сибири, горы, тут рыба… пельмени… А у нас не горы? Не рыба? А пельмени на Кубани нельзя стряпать? — И Денис Антонович с таким азартом обрушился на новый ряд пластов, что только комки полетели.

— Поезжайте теперь, — не без хитрости посоветовал Иван Иванович.

— Теперь?.. Куда же я поеду, когда я в эту Сибирь врос по самые уши? Четверо ребят от сибирячки! Все равно, что взял я четыре цепи да четыре раза приковал себя к дереву. Разве уйдешь?

— Вот я скажу Елене Денисовне! Она вам задаст!

— Скажите! Она характер мой знает. Я хохол вредный, упрямый. Она меня так и зовет: «поперечный». Однако при всей своей поперечности не смог я ее переупрямить. И удивительное дело. Ездил я на Кубань к родне года три назад. В отпуске был. Но даже не догостил до конца. Загорелось одно: домой! Это в Сибирь-то «домой»! Мы с Леной тогда в Мартайге на приисках работали. Родные уговаривают: поживи, погости! Яблоки скоро поспеют… Сливы, вишен, черешни — хоть завались! Нет, хочу домой! У нас, говорю, в Сибири, горы — во! Рыба — во! — Денис Антонович размахнул руками, не выпуская лопаты. — Пельмени, говорю… А у нас, спрашивают, разве не рыба? Чем наши горы хуже? Пельмени? В любое время, пожалуйста. И сделали. Я сам фарш готовил… Да не такие они были, как у Елены Денисовны! Нет, говорю, то, да не то! Горы не те, пельмени не те, и поеду-ка я лучше в Сибирь. Так и погиб казак! — закончил Хижняк с легким вздохом.

10

Варвара вернулась очень быстро. Но она успела переодеться по-домашнему. В серенькой кофточке с широкой пряжкой на замшевом поясе, в темной юбчонке и простых сапожках, она выглядела еще моложе и милее.

— Ну, Варя, потрудись, товарищ комсомол, а мы с Иваном Ивановичем покурим маленько, — сказал Хижняк. — Как там дома? Чем собирается удивить нас сегодня Елена Денисовна?

— Она сделала все, что можно, и даже больше, чем можно, — ответила Варвара, с хмурым лукавством взглядывая на Ивана Ивановича.

Красивое лицо ее с нежно заостренным подбородком горело румянцем.

— У Елены Денисовны обед уже готов и пирог сидит в духовке. Но сама она опять убежала в больницу: трудный случай в родильном.

— Значит, ее вызвали? — задумчиво спросил Хижняк, доставая добротный кисет.

— Вызвали. — Варвара снова значительно глянула на Ивана Ивановича.

— А пирог в духовке?

— В духовке.

— Подгорел, наверно!

— Нет, не подгорел! Елена Денисовна нашла себе новую помощницу.

— Помощницу?

— Да, она выдернула ее прямо из машины и заставила стеречь молоко на плите, пирог и Наташку… Это ваша жена приехала, Иван Иванович, — тихо добавила Варвара.

— Ох, Варя! — Иван Иванович, уже насторожившийся, заулыбался, просыпал табак из бумажки, которую собрался было свернуть, без разбега, точно лось, перескочил через изгородь, и большими шагами пошел к поселку.

Хижняк поднял лопату, начал вяло копать, но одолеваемый доброжелательным любопытством, остановился:

— Как жена-то тебе показалась?

— Ничего! По-русски, должно быть, красивая. У нас, якутов, таких нет. Волосы светлые, как у Наташки, а глаза зеленые.

— Хм! Что ж, ты думаешь, красиво, когда зеленые глаза?

Варвара смутилась, но, помедлив, ответила убежденно:

— Если Иван Иванович выбрал с такими глазами, значит, это очень красиво.

Когда Аржанов рванул дверь, Ольга уже была на пороге и чуть не упала ему навстречу. Он подхватил ее, целуя, внес в комнату.

— Родная! Родная! — твердил он одно лишь слово, обеими ладонями сжимая ее голову, любовно всматриваясь в ее радостное лицо. — Оля, родная! Родная моя! — И он опять целовал ее, а она гладила его плечи и руки, задыхаясь от счастливого волнения. — Почему у тебя земля на щеке? — спросил он удивленно и покраснел: — Это я сам в земле! Милая, прости, я совсем забыл! Мы копаем огород с Денисом Антоновичем. Как я рад! Я рад, как мальчишка! — Иван Иванович снова обнял жену и рассмеялся заразительно весело.

Двухлетняя Наташка выбралась из своего гнезда — просторной корзины, где находились ее игрушки, и, подойдя поближе, доверчиво уставилась на больших смеющихся и целующихся людей.

Ольга глянула в пытливые детские глазенки, уголки ее рта горестно опустились, и она заплакала, прислонясь головой к плечу мужа.

— Теперь, Оля, ничего не поделаешь! — тихо, тоже сразу опечаленный, сказал Иван Иванович. — Не плачь, дорогая! Вон, Наташка, глядя на тебя, тоже плакать собирается. Уже губы распустила… Вот и заревела! Видно, и мне плакать придется.

— Кто обидел мою хорошую? Что случилось? — весело заговорила с порога жена Хижняка, очень миловидная моложавая женщина.

Хотя на дворе было еще по-весеннему зябко, Елена Денисовна, одетая в легкое платье, вся разрумянилась. От нее так и веяло здоровьем. Она на ходу приласкала дочь, успокоила и даже рассмешила Ольгу, рассказав, как Наташка встретила на днях Паву Романовну…

— В первый раз увидела вместо воротника целую лису с головой и с хвостом. Подходит к нашей щеголихе и говорит: «Пусти на пол». Видит, что лапки у зверя есть, зачем же его на плечах таскать? Все кругом засмеялись, а Пава вроде обиделась. Пришлось постращать девчонку, чтобы не приставала: укусит, мол, лисонька.

Иван Иванович грустно улыбнулся:

— К чему пугаете детеныша?

— Надо же, чтобы этот детеныш хоть чего-нибудь боялся! Они в садиках-то вон какие развитые! — с комической серьезностью сказала жена Хижняка.

Кастрюли и сковородки у нее передвигались по кухне словно сами собой, и все спорилось в ее ловких быстрых руках.

Ни на минуту не переставая заниматься делом, она рассказывала:

— Мальчик родился. Такой крупный да славный. Мать-то совсем было замучил, а под конец сам задохнулся. Акушерка дежурила молодая, испугалась. Я двадцать лет принимаю, а тоже струсила: мертвый, да и только! Повозилась с ним порядочно, пока вздохнул. И не успел вздохнуть, закатился ревом. Ну, думаю, реви теперь на доброе здоровье, у меня дома событие, некогда на тебя любоваться!

— Там я нахлебником, а живу в этой половине, — сказал Иван Иванович, поднимаясь с чемоданами на крыльцо дома с другой стороны. — Хижняки — замечательные люди. Вот ты подружишься с ними!.. У них еще девушка живет: Варвара Громова…

— Девушка? — повторила Ольга, опуская свертки и сумки на стул в комнате, явно предназначенной для столовой; снова обняла мужа, но, прижимаясь к его груди, спросила. — Та девушка, которая прибегала?

— Да. Бывшая моя пациентка: я ей делал операцию прободного аппендицита. Она учится у нас в школе фельдшеров и работает в больнице. Имеет семилетнее образование (школ теперь в таежных улусах стало много), но дикая сначала была, застенчивая, слова не добьешься, а сейчас просто развернулась. И красавица какая!..

— Ты не влюбился?

— Куда мне! Ей от молодежи отбою нет.

— Только это и помешало? — обиженно отодвигаясь, спросила Ольга.

— Ты сама знаешь, что помешало! — Иван Иванович засмеялся и притянул ее к себе.

11

Стол к обеду был накрыт, Хижняк, умытый, в вышитой чистой рубашке, раз пять выходил на крыльцо — прислушивался, не хлопнет ли дверь в соседней половине; Варвара уже бросила поправлять накидки, дорожки, занавески и помогала двум старшим мальчикам починять волейбольный мяч, а Иван Иванович с женой все еще не возвращались.

— Я схожу за ними, — не вытерпел Хижняк.

— Тебя только там и недоставало! — серьезно отозвалась Елена Денисовна. — То-то, поди, ждут!

— Да ведь поздно… Обед остынет и перепреет.

— Если остынет, то не перепреет. Сделай себе бутерброд, налей заодно стопочку. Совсем извелся, бедный!

— Еще бы! — закипятился Денис Антонович, обижаясь, точно маленький. — Так поработали!.. С утра ведь…

— У тебя с утра, а там люди почти год не виделись. Подождем, нельзя иначе.

— Стало быть, нельзя, — уступил Хижняк, хмуро улыбаясь. — Помнишь, как я с Кубани вернулся?

— Ладно уж! — вполголоса сказала Елена Денисовна, осторожно расчесывая волосы сидевшей у нее на коленях Наташе, такой же круглой, румяной и голубоглазой, как она сама. — Вот оно мне, возвращение-то твое! — Она подбросила дочурку, любуясь ею, пошлепала ее по крепкой спинке, подбросила еще и расцеловала, приговаривая: — Ах ты, колобок мой хорошенький!

Женщина завязала бант в белокурых локонах дочери, лежавших на ее головке, как пышные кисти черемухи, и, выпрастывая концы ленты, снова взглянула на мужа.

— Очень уж просто мы с тобой живем, отец! — Ребятишек назвать по-интеллигентному и то не сумели. Эка невидаль: Наталья, Михаил, Павел да Борис! У людей-то вон Алики да Милорики. А жена Пряхина всех перещеголяла: Ланделий у ней да Камилочка. Ланделий! Вот имечко, так конфетами и пахнет! Она и себя из Прасковьи в Паву переделала. Все по-заграничному. Собиралась еще фамилию переменить, да сам не согласился. Так и осталась Пава не Пряховской, как ей хотелось, а Пряхиной…

— Мир дому сему! — провозгласил Платон Логунов, появляясь на пороге с тяжелым свертком в руках. — Как живете, добрые люди?

— Добрые добром и живут, — отозвалась весело Елена Денисовна. — Проходите!

— Я с тем и явился, чтобы сразу на кухню, — ответил Логунов, кладя сверток на кухонный стол.

Все четыре угла большой комнаты имели отдельное назначение: кухни, передней с вешалкой, детской с кроватью двух старших мальчуганов и столовой с просторным столом под светлой клеенкой. Одна дверь из этой комнаты вела в спальню взрослых Хижняков, вторая — в маленькую комнатку Варвары.

— Рады бы пригласить в другое место, да некуда, — сказала Елена Денисовна на слова Логунова. — Мы с гостиными-то сроду не живали. У нас все тут. Можно бы разгородить, места много, да я не хочу: люблю, чтобы хозяйство находилось у меня перед глазами. Что это вы принесли? Вот транжира! Все равно не приму на постоянный стол, и не задаривайте: некогда мне, верчусь, как белка…

— Добрая белка… — заговорил было Хижняк, но Логунов бесцеремонно оттер его плечом и сказал просительно:

— Может, все-таки примете?

— Нет, не могу, и не думайте. Есть столовые…

— Да ведь приятнее по-семейному, — вмешался снова Хижняк, выставляя над плечом Логунова свой рыжий чуб и вздернутый нос.

— Уйди ты, не юли, хвастуша! У меня семьища, у меня работа, а он готов еще общественную столовую дома открыть. Нет, баста! И для себя будем готовые обеды брать.

— Ты посмотри, чего он привез: рыбы, масла, лимонов…

— Вижу. За гостинцы спасибо. А насчет того, чтобы на стол принять… Невозможно ведь, Платон Артемович! Честное слово! Вот по выходным разве…

— Хотя бы по выходным…

— Когда я сама не дежурю…

— Конечно, когда не дежурите. В остальные дни Варя вас заменит: она будет готовить, а мы ей, как и вам, помогать.

Елена Денисовна добродушно рассмеялась:

— Она уж сготовит!

— Я, правда, не успела освоить это дело, — сказала Варвара, ласково взглянув на подошедшего к ней Логунова; она только что зашила покрышку мяча и все еще держала иглу в своих узких пальцах. — Мы здесь лишь помощники повара, — продолжала Варвара, машинально завязывая узелками оставшуюся нитку. — Столовая — удобно, но дома тоже надо уметь. Хорошо, когда умеешь.

— Научись, а потом милый заставит тебя возле плиты жариться, — подтрунила Елена Денисовна.

Варвара, вдруг опечаленная, посмотрела ей в глаза.

— Мой не заставит, потому что никогда ничего такого не будет. А мне… — Она тихонько воткнула иглу в сжатый кулачок, сразу выдернула и, как будто любуясь мгновенно выросшей каплей крови, улыбаясь дрожащими маленькими губами, поднесла к ним уколутую руку. — Мне ведь не больно. — Она повернулась так круто, что ее косы хлестнули побледневшего Логунова, и убежала в свою комнату.

— Вот дурная! Надо же уколоть себя до крови! — сказала испуганно Елена Денисовна. — О чем она?.. Что ее растревожило?

Жена Хижняка была мастером жизненных дел и знала все, что касалось ее семейства. Она приняла Варвару как родную, искренне полюбила и до сих пор прекрасно разбиралась в ее настроениях.

Впервые поставленная в тупик, она остановилась в нерешительности у порога девичьей комнатки. Хотелось войти, расспросить, но чуткость подсказывала повременить с этим, и женщина отошла, осторожно прикрыв дверь.

— Пусть отдохнет, успокоится, — сказала она, дружеским кивком отозвав Логунова. — Очень уж много у нее работы и нагрузок всяких. Теперь еще начала готовиться к поступлению в институт. Нервы-то и не выдерживают!

12

— Они идут! — сообщил торжественно Хижняк, ходивший от стола к столу с тарелками и ножом в руках. — Шеф-повар, слово за вами!

— Уже в сборе? — удивился Иван Иванович, входя следом за Ольгой. — Как дела огородные?

— Еще на хорошую зарядку осталось. Старый огород мальчишки одни вскопают, там мягко. Рассада давно в землю просится, а тепла нет. — И Денис Антонович повел всех в спальню, смотреть его питомцев.

Растения, посаженные им в самодельные бумажные стаканчики, зеленели на окнах и в большой комнате, но здесь стояли особенные: тыквы и огурцы уже с цветом, настурции, астры, левкои.

— На кухне то жара, то прохладно, а здесь климат более умеренный, — говорил Хижняк, любовно прикасаясь к растениям, выпрастывая завернувшиеся листья; что-то отщипнул, поправил, переставил, пощупал землю; лицо его при этом приняло значительное выражение. — Хочу вырастить тыкву, чтобы на три пуда потянула.

— На три фунта не хочешь? — крикнула от плиты Елена Денисовна. — Не будет здесь тыква расти, и зря ты споришь и свет в комнатах загораживаешь… Все окна заколотил своими полками. Подумать надо! — весело жаловалась она, усаживая за стол гостей и домочадцев. — Редиска, лук да картошка хорошо растут, так нет — подай ему тыкву. Не вырастет!

— Вырастет! Выкопаю ямки, положу туда по ведру навозу горячего, сверху — по ведру земли… Оставлю на каждой тыквочке по две плети, на плетях только по две завязи, да поливать с навозной подкормкой…

— Опять про то же! — Елена Денисовна, словно извиняясь, взглянула на Ольгу. — За стол ведь сел…

— И розы цветут роскошней на навозе, — не унимался Хижняк. — Какой это поэт сказал?

— Такой вот, вроде тебя…

Ольга рассмеялась громче всех. Ей очень понравились и неуклюжий, широкоплечий Денис Антонович, и жизнерадостная его жена, и мальчики, в отца синеглазые и рыжеголовые, — не говоря уже о Наташке, — и эта комната с высокими окнами, почти сплошь заставленными зеленью.

— А где Варя? — спросил Иван Иванович и посмотрел, чего бы взять себе на тарелку. — Икры, пожалуйста, — сказал он Елене Денисовне, — и винегрету можно… Рыбы? Кладите и рыбу. Давайте все подряд! — Он рассмеялся и снова спросил: — Где же Варя?

— Ей нездоровится, — тихо ответил Логунов.

— Совсем нет! Я здорова, — сказала Варвара, выходя из своей комнаты.

Она подошла к столу и остановилась, тревожно и по-детски застенчиво улыбаясь одной Ольге. Может быть, детскость придавали ее улыбке припухлые маленькие губы, может быть, открытый, хотя и чуточку насупленный взгляд. Ольга снова отметила ее своеобразную красоту: и этот нежный румянец тугих щек, и глянцевито-черные монгольские глаза под легкими крыльями бровей; чуть вкось прорезанные глаза, страстный блеск которых не смягчался ни мерцающей тенью ресниц, ни общим выражением ясной, молодой доброты. Заметила она и то, что особенно украшало лицо Варвары, — умную одухотворенность, говорившую о большой, напряженной внутренней жизни девушки. А все вместе вызвало у Ольги чувство симпатии, невольно внушавшееся каждому, кто вглядывался в это лицо.

— Еще одна моя дочка! — сказала Елена Денисовна, освобождая место для Вари между собой и Логуновым. — А старший сын на материке, учится в институте.

Хотя Варвара родилась в тайге на оленьей шкуре и выросла в юрте, но ее родство с Еленой Денисовной, с Наташкой, так и потянувшейся к ней влюбленным взглядом, было для Ольги совершенно неоспоримым.

— Борис приедет нынче на каникулы или их опять на практику отправят? — спросил Логунов.

Имя молодого Хижняка сразу напомнило Ольге морской простор, свежий ветер и разговоры с Борисом Тавровым. Она посмотрела на Ивана Ивановича. Он сидел рядом с нею и смеялся глазами, глядя на оживленное лицо Дениса Антоновича. И еще руки его говорили: сильные, большие, широкие в кисти, но ловкие и умные, руки хирурга, которые никогда ничего не роняли и не опрокидывали!

«Настоящий он человек у меня!» — радостно подумала Ольга.

— Что, Оля? — спросил Иван Иванович, чутко обернувшись на ее взгляд.

— Вспомнила попутчика, который беспощадно пилил меня всю дорогу, — сказала Ольга с улыбкой. — Меня, правда, есть за что ругать. Но я подумала: к тебе и он не сумел бы придраться!

— Почему тебя обижали попутчики? — спросил Иван Иванович Ольгу поздно ночью, рассказав ей о собственном житье-бытье.

— Один попутчик инженер Тавров. Он походил на партийного работника, который не терпит, чтобы возле него болтались праздные люди. Он говорил мне такие вещи!..

— Какие же именно?

— Назвал растратчицей за то, что на меня зря тратили народные деньги. Сказал, что я виновата в своей никчемности, другие студентки и детей имеют, и учатся. Вообще он был не очень-то деликатен. Даже сравнил меня с отсталыми женщинами, которые только нынче сняли паранджу. По его рассуждениям, я оказалась даже хуже их, ведь возможностей-то у меня больше.

— Бедная моя женка! — Иван Иванович неясно провел ладонью по пышноволосой голове Ольги. — Не надо придавать этому значения, ведь иные судят обо всем с наскока. Для них не существует никаких исключений из общего правила…

— Я сама не хотела бы стать таким печальным исключением, — с живостью ответила Ольга, обхватывая обеими руками широкие плечи Ивана Ивановича и любовно засматривая ему в лицо. — Но ты знаешь, когда меня ругали, я чувствовала себя крепкой и сильной. А сейчас, когда ты жалеешь, я как маленькая деточка.

— Не стану больше жалеть! — пригрозил он, но снова обнимал ее, носил по комнате, глядел и не мог наглядеться. Ольга радовалась, плакала и говорила ему тысячу нежных глупостей, на которые способны лишь влюбленные. Она столько дней и ночей тосковала о нем, о таком вот точно, каким он был теперь возле нее. Если время, прожитое в разлуке, наложило на него свою отметину, то эта перемена воспринималась ею как совершенно необходимое. Как бы он ни переменился, она все равно сразу узнала бы его среди сотен других.

— Как хорошо… жить вместе! — сказала она счастливым, сонным голосом, уже погружаясь в теплоту дремы.

13

Утром, еще не открыв глаза, она почувствовала, что Ивана Ивановича нет рядом с нею. Неужели ушел на работу? Ольга прислушалась. Да, в комнатах тихо.

«Почти год не виделись… Приехала за тридевять земель, а он в первое же утро сбежал, — с обидой и недоумением подумала Ольга. — Неужели нельзя попросить отпуск хоть на несколько дней?!»

Она, точно наяву, представила мужа в операционной, в белом халате, внешне спокойного, но увлеченного, и рассмеялась. Ведь он всегда был такой, с первого дня их совместной жизни. Сколько сорвано пикников и семейных вечеринок! Сколько билетов возвращено в театральные кассы!

Ольга приподнялась и посмотрела на столик возле кровати. Там лежала записка.

Так и есть:

«Моя родная! С какой радостью побыл бы еще с тобой! Но сегодня в десять часов срочная, серьезная операция…»

— Конечно, срочная и серьезная! — прошептала Ольга, баюкая записку в ладонях. — Разве может быть иначе?! Ушел и даже не разбудил свою ленивицу! А я после дороги спала, точно сурок. Наверно, ходил тут на цыпочках.

Ольга вообразила мужа ходящим на цыпочках, рассмеялась и настороженно притихла, заслышав шаги в коридоре.

— Вы еще в постели? — послышался голос Павы Романовны. — Какая вы, однако, неженка! Вставайте, а то я все равно войду.

И она вошла в большом платке с кистями, накинутом на ее плечи, словно белая бурка.

— Зари любимица, румяное дитя… — заговорила она нараспев и сразу пояснила: — Это из стихов Игоря Коробицина, нашего механика. Он пишет неплохие стихи, клянусь честью, однако, большой чудак: грезит какими-то скрытыми возможностями и не дает себе покоя. Прекрасный работник, на производстве его ценят, но не всякому ведь посчастливится изобрести паровоз! Тогда от изобретений деваться некуда было бы. Вы понимаете?

— Нет, не понимаю, — ответила Ольга и потянулась за бельем и платьем.

— Я хочу сказать, что чрезмерное самолюбие — такой же бес, как, например, ревность. Зачем отравлять свою жизнь?..

— Мне кажется, это очень разные чувства, — сказала Ольга, не сумев скрыть иронии по поводу немудреной философии гостьи. «И чего умничать, раз бог ума не дал!» — подумала она, продолжая одеваться.

— Вы меня, дорогушечка, не осуждайте, если я что-нибудь неладно скажу, — с обезоруживающей улыбкой сказала Пава Романовна. — Может быть, я правда глупая, — тут Ольге стало даже не по себе от ее неожиданной проницательности, — да к тому же не очень образованная. Я иногда такое ляпаю, что мой бедный Пряхин готов сквозь землю провалиться. Но ведь каждому хочется показать себя с лучшей стороны.

— Вы всегда сразу… разоблачаетесь? — спросила Ольга, сбитая с толку искренним простодушием Павы Романовны.

— Это уж как придется! — отвечала та со вздохом, и обе от души рассмеялись.

— Я до замужества была очень хороша, — продолжала болтать Пава Романовна, бесцеремонно наблюдая, как Ольга натягивала чулки. — Но беременность ужасно уродует фигуру, а аборты запретили… Просто несправедливо, клянусь честью! — Она стукнула по столику маленьким кулаком и добавила горячо: — У нас столько говорят о красоте здорового тела, а какая может быть красота у много рожавшей женщины?! Конечно, дети — цель жизни, это и Пряхин мой всегда твердит. — На минуточку поток слов прекратился: Пава Романовна нюхала духи, не вынимая пробки из флакона. — Нет, надо серьезно заняться собой, не хочется сходить со сцены к тридцати годам. Я не хочу так рано стариться.

Ольга собиралась положить на место взбитую ею подушку, но в наступившей тишине раздались всхлипывания. Пава Романовна плакала… От неожиданности Ольга выпустила из рук подушку и присела на край постели, даже не сделав попытки утешить гостью.

Чем еще собиралась огорошить ее эта удивительная женщина?!

— Милочка! Мне необходимо сделать аборт! — порывисто сказала Пава Романовна и села на кровать рядом с Ольгой. — Попросите Ивана Ивановича… Он любит вас, он вас послушает. Ради бога! Вы знаете, я уже просила его, он отказал наотрез. Мужу я заявила, что лучше умру… Мой Пряхин прекрасный человек, но я не могу признаться ему, что беременна не от него…

Пава Романовна уловила вспышку испуганного удивления на лице Ольги, усмехнулась, встала и мягкой ручкой поправила, точно обмела, белоснежное пикейное одеяло.

«Какой цинизм! — подумала Ольга. — И в то же время сколько простодушной веселости, а откровенность просто редкостная».

— Я специально ездила в Укамчан, но знакомый хирург тяжело заболел, — с настойчивостью продолжала Пава Романовна, поведя по комнате сосредоточенным в себе взглядом. — Теперь вся надежда на Ивана Ивановича.

— Он не пойдет на то, что запрещено законом.

— Ах, боже мой! — Черные глаза Павы Романовны ярко заискрились. — И в наше время приходится иногда обходить законы! Войдите в мое положение… Ведь я на все пойду теперь, к любой знахарке кинусь! А у меня семья: мать больная, детей двое. Неужели нельзя оказать снисхождение человеку?! Ведь и Пряхин пригодится Ивану Ивановичу, клянусь честью! У него такие знакомства, такие связи!

Ольга смотрела на нее в серьезном раздумье: в самом деле, положение незавидное!

— Я поговорю, — сказала она нерешительно, — но заранее уверена, что из этого ничего не выйдет.

14

Долина спускается к речке Каменушке двумя широкими террасами. На нижней, вдоль берега, — рощи тополей и заросли живучего краснотала. Там приисковый парк. Кое-где в бледной по-весеннему зелени сереют избушки, окруженные низкими плетнями. На верхней террасе раскинулась вся масса домов поселка. Выше по склонам гор — огороды и еще не раскорчеванные порубки. Над кромкой отступивших лесов поднимаются в небо скалистые серые вершины, покрытые лишь мхом и лишайниками, владения геологов да медведей.

Ольга стояла у открытого окна и рассматривала новую местность, где ей предстояло теперь жить. Она глядела на гольцовые хребты и думала о том, что они медленно, но упорно разрушаются и со временем исчезнут, как те гиганты животные, которые жили когда-то на севере. Горы походили еще на погибающие деревья, сохнущие с макушек, — не очень-то веселый вид, если бы не этот городок-поселок!

Надо было поднять столько неудобной целины под огороды! Говорят, раньше на приисках огородничеством не занимались: тайгу считали нежилым местом. Правда, суровая она, но сколько здесь богатств! Где еще можно увидеть такие горы? А лиственницы с их серыми стволами, под голубовато-зеленой дымкой молодой хвои?! А кедровые стланики, чернеющие, как брошенные шубы, на серых каменных осыпях?

— Хорошо. Очень! — сказала Ольга вслух и снова с тряпкой в руке обошла комнаты, сметая невидимые пылинки со стульев и подоконников.

В квартире теперь все блестело. Даже простенькая мебель, передвинутая по соображениям новой хозяйки на другие места, глянула веселее. В столовой богатый ковер, белоснежная скатерть; на буфете немножко искусственных цветов в синей с золотом вазе: полевые еще не выросли, садовых здесь нет… Оконные шторы, сделанные покойной матерью, спадают почти до полу. Когда Ольга решила поехать куда-то на край света, отец передал ей часть привычных, дорогих ему вещей.

— Пусть они на холодном севере напоминают тебе о родном доме, о детстве, — сказал он.

Ольгу очень растрогала тогда его неожиданная забота, и теперь она с нежностью представила своего милого ученого-родителя, далекого от мелочей жизни. В самом деле, совсем по-другому стало выглядеть жилище таежника Аржанова!

Так же уютно бывало в комнатах, где хозяйничала покойная мать. Она была добрым гением семьи, и это являлось оправданием ее жизни. Ольга часто сожалела, что была еще маленькой, когда мать властвовала в доме.

Отец отличается редкостной рассеянностью.

За ним надо следить, как за маленьким. После смерти матери эту заботу взяла на себя тетка Ольги, потом поочередно старшие сестры.

Хорошо, если твои домашние хлопоты действительно необходимы! Пока у Ольги был ребенок, она каждую минуту ощущала себя занятой важнейшим делом, даже когда просто гуляла со своей девочкой. Другое дело теперь… Может быть, подсознательно. Желая отвлечься от пагубных мыслей, Ольга сразу ухватилась за вновь возникшую у нее идею устроить удобнее кабинет мужа.

Она выглянула в коридор — позвать уборщицу, чтобы та помогла перенести вещи, но вдруг передумала, прошла мимо женщины, домывавшей пол, и остановилась на крылечке.

«Зря я бросила машиностроительный институт, когда родилась дочка, тем более что училась отлично, — сказала она себе с горечью. — Струсила малодушно перед трудностью учиться и одновременно воспитывать ребенка. А Ваня слишком легко отнесся к моему уходу из института. Ведь другие учились и детей растили, и материально были обеспечены гораздо хуже нас. Как мы сплоховали тогда!»

Тревожило Ольгу и обещание переговорить с мужем, опрометчиво данное Паве Романовне: знала ведь, что Иван Иванович не согласится сделать аборт, сама никогда не подтолкнула бы его на это. Отчего же согласилась стать посредником?

Пава Романовна перед уходом взяла с нее честное слово, что она придет вечером к Пряхиным вместе с Иваном Ивановичем. Значит, переговорить нужно сразу, как только он вернется с работы. А почему нужно?

«Я ничего не скажу ему, и мы никуда не пойдем сегодня», — решила Ольга, увидев Ивана Ивановича, и пошла, почти побежала ему навстречу.

Он тоже быстро шагал по тропинке, окаймленной мелким кустарником, и Ольга еще издали разглядела, как играла на его губах неудержимая улыбка. С минуту они стояли молча, глядя друг на друга.

— Кто пойдет впереди? — спросила Ольга серьезно.

— Конечно, ты! Я хочу смотреть теперь только на тебя.

— Нет, ты веди меня. — Ольга посторонилась и продела руку под его локоть.

Идти было неудобно, но весело, и оба смеялись, и, заметив их, рассмеялась Елена Денисовна, вышедшая с пустым ведром на свое крыльцо.

— Водоносы мои сбежали! Придется самой…

— Давайте я принесу, — вызвалась Ольга и шутя отняла у нее пустое ведро. — Готовлю я неважно: всегда приходилось жить так, что кто-то брал на себя заботу о кухне. Но вы можете использовать меня на любой подсобной работе.

Дом стоял у края верхней террасы. По ступеням, выбитым в каменистой земле, Ольга и Иван Иванович спустились к бывшему руслу. Оно было сплошь изрыто старателями, а вода отведена канавами на горное производство. Над грудами речного песка и гальки перекинут мосток для пешеходов. На другом берегу плотный плетень крохотного огорода. Золотая пыльца осыпалась с ветвей ив. В деревянном срубе, опущенном в яму, светлела хрустально чистая вода источника, в которой отражался голубой кусок неба, сквозивший между ветвями тополей. Здесь пахло влажной землей и тополевыми листьями, еще полуразвернутыми, клейкими.

Ольга почерпнула воды, выпрямилась гибко, молодо.

— Теперь я, — сказал Иван Иванович, берясь за дужку ведра.

— Нет я! — заспорила Ольга. — Ты уже потрудился достаточно! Надо же так: жена приехала после долгой разлуки, а он за целый день ни разу не забежал домой…

— Была очень сложная операция, — ответил он, радуясь упреку.

— А потом?

— Потом переливание крови и еще одна операция. Район у нас огромный, работы страшно много. Приезжают ведь и издалека… Даже из соседних областей. Но здесь я работаю главным образом как общий хирург: нейрохирургия отошла на задний план. А ты чем занималась?

— Я устраивалась и наводила порядок в квартире. У тебя там обжит по-настоящему только письменный стол.

Толкая друг друга большим ведром и расплескивая воду, они прошли по гладко утоптанной прибрежной дорожке и через мостик.

У крыльца столпилась вся семья Хижняков.

— Ну как, Иван Иванович?.. Успеем сегодня в городки сразиться? — спросил Хижняк. — Народ уже идет на площадку.

— Не мешало бы, но я с утра не видел свою женушку! Теперь часы отдыха надо планировать по-иному.

— Зачем же! — горячо отвергла его намерение Ольга. — Я очень люблю смотреть, когда играют! И сама стану играть, не в городки, конечно, а в теннис, волейбол. Но… — В глазах ее дрогнуло беспокойство. — Я обещала жене Пряхина, что мы будем у них сегодня…

Иван Иванович поморщился.

— Прасковья поплясать любит, — заметила с усмешкой Елена Денисовна. — Пава-то Романовна, — пояснила она, поймав недоуменный взгляд Ольги. — У них все вечеринки-складчины. Она сама ничего не вкладывает, кроме хлопот. А на хлопоты горазда. Вообще активистка: ни одного спектакля в клубе не состоится без ее участия. Бедовая!..

— Мне вообще не хочется идти, — заговорила Ольга, принимая за скрытый намек последнее выражение Елены Денисовны. — Но ведь надо же.

— Конечно, надо, — уже серьезно сказала Елена Денисовна. — Вместе ведь придется жить и работать.

15

— Ты понимаешь, как у нее трудно получается?

Иван Иванович сидел у стола, положив перед собою сильные руки, и молча смотрел в окно. Брови его были насуплены.

— Я понимаю только одно: это мерзость, — сказал он наконец. — В мерзостях же я никогда не участвовал. Ты можешь не мучиться тем, что выдала мне чужой секрет. Этот секрет давно известен: тут все живут на виду, точно под стеклянным колпаком. И трудных переживаний у Павы Романовны нет. У людей ее склада все легко.

— Нет, она очень переживает и раскаивается, — промолвила Ольга, вспоминая простодушную искренность Павы. — Она говорила, что готова умереть.

— Вряд ли!..

— Она плакала! — пыталась оправдаться Ольга за взятую на себя миссию посредницы.

— Слезы у таких женщин — рефлекс условный, выработанный годами притворства. Я очень прошу: не вмешивайся ты в это грязное дело. Есть у них протеже — мой коллега Гусев, пусть к нему и обращаются.

Дом, в котором жил главный бухгалтер приискового управления Пряхин, был построен в виде коттеджа и обнесен невысокой сквозной оградой. От ворот к террасе желтела широкая дорожка со следами автомобильных шин на песке. В круге, очерченном ею, зеленел дерн и чернели пустые еще клумбы. За тонкими ветвями молодых лиственниц виднелись в углу ограды новенькие сараи. Новизна всего сразу напомнила Ольге чистенького Пряхина.

На террасе Ольгу и Ивана Ивановича встретила Пава.

— Ах, как я рада! — заговорила она, бойко повертывая от одного к другому красивую головку, блестя каштановыми кудрями. — Пряхин тоже будет рад. Очень! Очень! — И она пошла вперед, яркая, словно только что вылупившаяся бабочка, в своем платье из пестрого шелка. Никаких следов слез, грусти, раскаяния не замечалось на ее сияющем лице.

— Вот познакомьтесь! Это жена нашего уважаемого Ивана Ивановича, — обратилась она к группе мужчин в столовой, среди которых Ольга узнала секретаря райкома Скоробогатова и Пряхина, подтянутого даже в домашней обстановке.

Все встали, подошли здороваться, и трое, в том числе сам хозяин, поцеловали Ольге руку.

— Игорь Коробицын, — представился один из этих трех, выпрямляясь перед ней.

Она вспомнила о том, что он хороший механик, и поглядела на него с любопытством. Может быть, он учился в одном институте с ней? По виду Игорь был типичный маменькин сынок: тонкий, впалогрудый, захоленный до хрупкости. Бледным лицом и темными, лихорадочно горевшими глазами он больше походил на поэта-неудачника, чем на хорошего механика.

— Пойдемте, я покажу вам свое потомство, — предложила Пава Романовна и, подхватив Ольгу под руку, потащила ее в другую комнату.

В нарядно убранной спальне, с розовыми абажурами и розовыми бантами на никелированных кроватях, с пышно взбитыми постелями под кружевными покрывалами, она с неожиданной силой повернула к себе Ольгу и, тормоша ее, вся побледнев от волнения, спросила:

— Ну, как?

— Он сказал… — Ольга растерянно посмотрела в гладкий лобик Павы Романовны.

— Да не тяните! Ну, ради бога…

— Он сказал: это невозможно.

Руки Пазы Романовны сразу ослабели. Слезы хлынули из глаз. Она поднесла ладонь к лицу, точно защищаясь от удара, провела ею по мокрой щеке и, вцепившись в свои мягкие кудри и теребя их, опустила голову.

— Как же мне быть? — прошептала она, делая усилие, чтобы не разрыдаться вслух.

«Нет, она все-таки очень страдает, — подумала Ольга, глядя на нее, — и похожа теперь на красивого зверька, попавшего в ловушку».

Она хотела сказать что-нибудь утешительное, но пока раздумывала, Пава Романовна уже перестала плакать, сдернула со стула косынку, быстрыми, мелкими движениями осушила глаза, а вместе со слезами как будто стерла злое выражение с лица и стала прихорашиваться перед большим зеркалом.

Когда они вернулись в столовую, так и не повидав «потомства», Пава Романовна потребовала музыки для танцев…

— Я хочу плясать, — заявила она, выходя на середину комнаты. — Игорь, включите электролу! Дайте мне гопака.

И начала плясать… Она точно летела по кругу, отчаянно сверкая глазами и белозубым ртом, радостно вскрикивала, взмахивала руками, с увлечением выбивала ногами невиданные Ольгой коленца, и все у нее плясало: и плечи, и разлетавшиеся кудри, и нитка гранатов на шее.

«Вот бешеная! — подумала Ольга, невольно восхищаясь ее бурной пляской. — Ведь, наверное, страшная тяжесть на сердце…»

Отступая в сторону, она увидела у двери толстую старуху в черном платке и темном платье. Разительное сходство ее с Павой Романовной поразило Ольгу. Казалось, сама Пава, вдруг постаревшая, стояла за портьерой.

— Ох, бесстыдница! Ох, хулиганка! — шептала старуха увядшими губами, покачивала головой, вздыхала сокрушенно, а еще огневые глаза ее так и светились озорным сочувствием.

«Видно, ты тоже не отличалась раньше степенностью», — мысленно сказала ей Ольга и снова обернулась к плясунье; потом взглянула на мужа.

Иван Иванович сидел на диване, сдвинув брови, угрюмо и чуть растерянно смотрел на цветной вихрь, носившийся по комнате.

«Как можно веселиться с такой нечистой совестью?» — прочла Ольга на его лице.

Рядом с ним сидел Скоробогатов, скрестив на груди руки, и снисходительно поглядывал на всех круглыми внимательными глазами.

«Вам хочется потанцевать? Пожалуйста! Это ничему не повредит, хотя и пользы не принесет», — говорило выражение его большого лица, еще увеличенного лысиной.

Скоробогатов не пил вина, не играл в карты, не ухаживал за женщинами, поэтому с полным основанием считал себя кристально чистым и принимал за должное, если перед ним заискивали. В районе знали о прежних заслугах Скоробогатова, отмеченных орденом Красного Знамени, и все-таки недолюбливали его. Не любил его и Иван Иванович.

«Тебе скучно?» — спросила взглядом Ольга.

Иван Иванович дрогнул бровью и слегка отвернулся.

16

По утрам Ольга норовила встать пораньше и спешила на кухню приготовить кофе. Иногда она пекла оладьи или блинчики. Ее практика в кулинарии была незначительна, и оттого всякое достижение в этой области она переживала с гордостью.

Утро принадлежало ей.

— Как мне не хочется расставаться с тобой! — серьезно говорила она Ивану Ивановичу, провожая его на работу.

— Надо и тебе заняться чем-нибудь, — сказал он однажды.

— Чем же я займусь, если ничего не умею?

— А английский язык?

— Но ведь я не закончила курсы. Мне еще самой следовало бы учиться.

Иван Иванович любовно заглянул в грустное лицо жены: он-то хорошо знал, почему она не доучилась.

— Погуляй пока. Отдохни, — промолвил он ласково. — Я рад душевно избавить тебя от всяких забот. Вот если бы ты снова подарила мне сына или дочку… А сидеть дома одной, конечно, нехорошо… скучно.

— Очень нехорошо! — горячо откликнулась Ольга. — И не так скучно, как стыдно. Ведь меня не то угнетает, что ты занят целый день, а то, что я сама бездельничаю. Убрать в квартире, картошки начистить — разве это занятие для меня! И получается в нашей жизни страшный разрыв. Ты говоришь: отдохни. А от чего мне отдыхать, после каких трудов? Я вот приехала сюда и смотрю, сколько вы здесь понастроили на диком, голом месте! Асфальтированные дороги, заводы, города настоящие. Логунов рассказывал, да и сама вижу: все новенькое — и мне завидно. Радостно и завидно: я тоже хочу делать что-нибудь нужное. Посоветуй, пожалуйста, ты лучше знаешь, для чего я здесь могу пригодиться. — Ольга остановилась на дорожке, крепко сжав обеими руками локоть мужа, задержала и его.

Больница находилась уже рядом, и озабоченный взгляд Ивана Ивановича, хирурга и заведующего этим лечебным учреждением, устремился туда, а за ним и все его помыслы. Но женщина — жена — стояла рядом и ждала ответа. Можно ли было дать на ходу серьезный совет! Однако Иван Иванович любил ее и на минуточку еще вернулся к ней.

— У тебя очень увлекающийся характер, Оленька, — сказал он с доброй улыбкой. — Не надо разбрасываться. Раз уж ты остановилась в последнее время на курсах иностранных языков, то постарайся закончить их, хотя бы заочно. А для практики переведи для меня одну научную работу с английского. Сам я с ней никак не справлюсь.

 

Иван Иванович стоял возле постели недавно оперированного им якутского мальчика.

Юре, сыну учительницы из наслега, было пять с половиной лет, но он так серьезно посматривал на всех, так вдумчиво рассуждал, что доктор не шутя называл его иногда Юрием Гавриловичем.

— Как чувствуешь себя, Юрок? — спросил Иван Иванович, бережно забирая с подушки слабую, чуть влажную ручонку.

— Лучше, — медлительно проговорил мальчуган. Он хорошо владел русским языком. — Пальцами уже шевелю.

— Еще достижение! — Иван Иванович присел на табурет у койки, вопросительно взглянув на дежурного фельдшера Хижняка, откинул одеяло. — Да ты молодец совсем, — проговорил он, осторожно пробуя выпрямить ноги мальчика, до сих пор судорожно скрещенные в лодыжках и поджатые к животу.

— Определенно лучше, — сказал он и обратился к Хижняку: — А как движения в тазобедренных суставах?

— Чуть-чуть, но начинается ясное расторможение, а пальцами шевелит вовсю. Я ему наказываю: действуй больше, и — действует. Это боевой парень!

Улыбка, расцветшая в синих мохнатых от ресниц глазах Хижняка, словно перепорхнула в чернущие раскосые глазенки «боевого парня», и он сразу превратился в обычного пятилетнего ребенка.

— Скоро разрешим тебе сидеть, — пообещал Иван Иванович, с грустной нежностью присматриваясь к своему пациенту, который напомнил ему собственную утрату. Правда, у его дочки случилось другое: тяжелое осложнение после скарлатины, ко, наверно, такая же серьезная лежала она в подушках. Дети страшно взрослеют во время болезни, а этот начал болеть, когда ему было всего три года.

— Попробуй разогнуть ногу сам. — Иван Иванович, сочувственно морща губы, проследил за усилием ребенка, послушно преодолевавшего боль в онемевших мускулах.

Только капельки пота выступили над стиснутым ртом и на крутом лобике Юрия Гавриловича да глаза, будто помогавшие движению, выразили напряженную недетскую собранность.

— Я говорю — боевой! — произнес Хижняк, вздыхая с радостным облегчением; он тоже, вместе с подошедшим невропатологом Валерьяном Валентиновичем, всей душой принимал участие в испытании.

Валерьян Валентинович был похож на позолоченного Петрушку: золотые очки, острый нос в золотых веснушках, золотистые пряди длинных волос. Он любил детей, и они платили ему теплой взаимностью, подкупаемые его добротой и сказочной внешностью.

— Вот как я теперь умею, — похвалился мальчик и признательно посмотрел на докторов, разделявших его нешуточное торжество.

— Сегодня назначим тебе лечебную гимнастику, — решил Иван Иванович. — Денис Антонович станет с тобой заниматься. Будешь дрыгать ногами, как лягушонок. Потом ползать начнешь.

— Хорошо! — с готовностью отозвался мальчик.

Ему опротивела постель, он устал болеть и соглашался на все, лишь бы поскорее встать на ноги. Больше двух лет он пролежал в гипсе с парализованной нижней половиной тела.

Хирург Гусев, бывший до приезда Ивана Ивановича заведующим больницей, определил у него туберкулез позвоночника и упорно отстаивал свой первичный диагноз. Только когда ребенку стало совсем плохо, он согласился на консилиуме с мнением невропатолога и Ивана Ивановича, имевшего порядочный опыт по нейрохирургии.

После полутора месяцев клинического наблюдения маленького больного положили на операционный стол, и Иван Иванович удалил ему кисту, которая сдавливала спинной мозг. Никаких туберкулезных явлений не оказалось.

— Чудный малыш! — взволнованно говорил невропатолог, выйдя вместе с Иваном Ивановичем из палаты. — Недаром мы все за него так переживали! Теперь есть реальная надежда, что он со временем начнет ходить и даже бегать.

17

Иногда Иван Иванович возвращался из больницы возбужденный, но рассеянный, задумывался, отвечал невпопад. В такие минуты и Ольга и Хижняки догадывались, что он, сделав трудную операцию, все еще «обсуждает» ее, беспокоясь о состоянии больного. Случалось, что подобные настроения принимали затяжной характер — значит, шла тяжелая полоса, и хирург работал с большой нагрузкой, и душевной и физической. Но чаще Иван Иванович возвращался домой веселый. Тогда он шутил с Ольгой и возился с ребятишками, поднимая, по выражению Хижняков, дым коромыслом.

Так было в этот раз.

— Вам завести бы своих штук пять-шесть, — сказала Елена Денисовна, глядя на то, как Иван Иванович играл с Наташкой.

Рассерженная им девочка уже не в шутку била его мягкими ручонками, хватала за волосы, по-ребячьи жалела, смеялась и снова визжала от страха, когда он перекидывал ее через плечо, придерживая за крепкие ножки и перехватывая рукой, пока она, растрепанная, не съезжала ему под мышку.

— Будет тебе мучить ее! — попросила Ольга, глядя на него влажно сияющими глазами. — Ты с ней играешь, словно кошка с мышонком.

— Да ведь ей нравится!.. Пожалуйста, я перестану. Хватит баловаться! Иди к маме! — Он опустил Наташку на пол и не скрыл торжества, когда девочка побежала не к матери, а за ним. — Видите! Отчаянная какая! Наверно, вырастет летчицей.

Ольга смотрела на оживленное лицо мужа, на его расторопно-ловкие движения и думала: «Безусловно, нам нужен ребенок! Это заменило бы хоть немножко нашу утрату».

— Нет, вам нужно завести полдюжины ребятишек, — как бы отвечая на ее мысли, повторила Елена Денисовна. — То-то хорошо у вас будет!

Изредка они играли партию-другую в карты. На колени Елены Денисовны сразу взбиралась Наташка и глядела то на Ивана Ивановича, то на карточный веер в руках матери, терпеливо ожидая шумной ссоры. Ожидание ее всегда сбывалось. Иван Иванович любил сразиться в «козла», но еще больше любил посмеяться, поэтому жульничал, забавляясь искренним негодованием Елены Денисовны.

— Нет, с вами невозможно играть! — вскипала она, находя под клеенкой спрятанные им карты. — Что за мальчишество, в сам деле?!

— Вот, ей-богу, не видел! Как они туда попали? Просто удивительно! — смиренно уверял Иван Иванович, а веселые чертики так и прыгали в его глазах, и рука будто невзначай отгибала уголок сдаваемой карты.

Если сдавал его постоянный партнер Хижняк, то Иван Иванович движением бровей или пальцев показывал, кому дать карту, и в зависимости от этого тот подкидывал по одной или по две.

— Туда, туда! — не выдерживая, вслух озорничал доктор. — Честность в карточной игре — дворянский предрассудок, — говорил он, с огорчением глядя на карты, смешанные энергичной рукой Елены Денисовны.

— Вы настоящий шулер! — возмущенно объявляла она. — Баста! Я не хочу портить себе нервы.

А Иван Иванович смеялся от всей души:

— Карты для того и существуют, чтобы плутовать. Иначе это скука!

18

Каждый день, проводив Ивана Ивановича в больницу, Ольга занималась английским: много читала, работала со словарем, добросовестно переводя научный труд известного английского хирурга. Но тишина квартиры угнетала ее. Ей не хватало общения с людьми, а в последнее время она начала подозревать, что работа, которую она выполняла по просьбе мужа, не так уж необходима ему. Вероятно, он предложил ее с единственной целью дать жене занятие.

«Благодатель какой нашелся!» — обиделась Ольга, когда убедилась в этом, и разом охладела к заданию. В самом деле, зачем забивать себе голову всякими ненужными терминами?

В солнечный, яркий день она очутилась далеко за прииском. Похожая на пароход, плавучая землечерпалка-драга с лязгом и скрежетом передвигалась перед ней в огромном котловане. Ряд ковшей-черпаков, поблескивая высветленными стальными козырьками, с плеском выходил из мутной воды и бесконечно тянулся вверх, заглатываемый утробой машины. Черпаки шли конвейером; золотоносная порода, разжиженная водой, с чавканьем шлепалась через края переполненных ковшей обратно в котлован.

Иногда куст с размытыми корнями, а то и деревцо с обрушенного борта забоя косо пристраивались на конвейере, но рабочий, дежуривший с шестом в руках, сталкивал их вниз.

Ольга стояла и смотрела, охваченная странным волнением. По ту сторону долины серели, четко вырисовываясь в голубизне неба, каменистые вершины гольцовых гор. На этих горах тундра: мох, лишайники, карликовая береза, ниже — непролазная лиственничная тайга с подлеском ольхи и кедрового стланика… Глушь. И вдруг изумительная машина, настоящая плавучая фабрика! Только привезти сюда такую махину — настоящий подвиг.

«Если бы я не бросила учебу в машиностроительном институте, то могла бы стать хорошим механиком, — думала Ольга, любуясь драгой. — Чем лучше меня Игорь Коробицын? Теперь я работала бы и на сборке драг. Потеряла профессию и ребенка потеряла. Когда-то еще овладею английским языком, а время бежит, бежит!..»

Она подошла к сходням, сброшенным с борта драги на берег котлована, просительно взглянула на женщину в комбинезоне.

— Покажите мне, как вы здесь работаете. Меня это очень интересует.

Домой Ольга вернулась за полдень, помогла Елене Денисовне, прибежавшей со службы, сделать заготовку к обеду, принесла ей воды, дров и отправилась на свою половину.

— Вот день и прошел! — задумчиво проговорила она, поднимаясь на крыльцо и покусывая палец, в который попала заноза. У нее были узкие в кисти, но сильные руки, не боявшиеся грубой работы. — Вот день и прошел, — повторила она, с раздражением вытряхивая на стол содержимое корзинки, где хранились разные мелочи: она искала игольник…

— Вы собираетесь рукодельничать? — спросила забежавшая Пава Романовна.

— Нет, вынимала занозу.

— Первая медицинская помощь! — Пава Романовна оглядела нарядный ералаш на столе. — Ах, что за кружево! Я не встречала подобного!

— Если оно вам нравится, могу подарить.

— Правда?! Вам не жалко?

— Немножко жалко, но это ничего. Возьмите. — Ольга помолчала, потом заговорила с досадой, даже с некоторым озлоблением: — Вы не замечаете, как затягивают нас всякие бабьи мелочи, когда мы сидим дома?

— А я почти не сижу дома. — Пава Романовна приложила кружево к высокой груди. — Я сделаю из него красивое жабо. Это освежит платье, в котором мне придется играть в «Бешеных деньгах». Шить новое я пока не буду: смотрите, как меня распирает. А все ваш изверг Иван Иванович! Ведь мог бы оказать нам услугу, тем более он не из пугливых, вроде Гусева. — Пава Романовна повернулась еще перед зеркалом и сказала самодовольно: — Все-таки мне идет и беременность. Я просто кругленькая, но исполнять на сцене роли девушек уже не могу. Это большой урон для нашего драмкружка. Если бы вы заменили меня…

— Я никогда не участвовала в постановках.

— Ничего не значит! Было бы желание, — решительно заявила Пава Романовна. — Может быть, вас не пускает Иван Иванович? Да, как вы относитесь к тому, что у него случилось сегодня? — спросила она, бережно пряча в сумочку кружево. — Неужели из знаете? У него сегодня большущая неприятность!

У Ольги дрогнуло сердце.

— Что с ним?

— Криминальный случай, он при операции вместо какой-то там опухоли вскрыл живот женщине, у которой была беременность в начале пятого месяца.

— Не может быть!

— Однако это случилось, — возразила Пава Романовна с нескрываемым злорадством. — Он слишком самоуверен и иногда пренебрегает исследованием. Гусев не дал бы себя так одурачить.

19

Хирург Гусев числился теперь заместителем Ивана Ивановича. Ольга познакомилась с ним у Пряхиных на второй день после своего приезда. Высокий, сутулый, с большим носом и тонкими цепкими руками, он напомнил ей чеховского человека в футляре. Глаза его смотрели настороженно, узкое лицо выражало брюзгливое недовольство: он словно обнюхивал каждого, кто впервые подходил к нему.

— Мы с ним не дружим, — пояснил Иван Иванович Ольге после того, как познакомил их. — Он опытный врач, но очень уж осторожничает, и это доводит его до перестраховки. Такому нельзя быть хирургом. И вообще врачом нельзя быть.

— Зачем ты ссоришься со своими коллегами? — упрекнула Ольга.

— Какая может быть дружба с человеком, который вместо совета и помощи одергивает тебя на каждом шагу? Если у нас решается вопрос о нейрохирургической операции, у него начинаются нервные колики, хотя его никто не просит даже ассистировать.

В этот раз Гусев был потрясен совершенно. Он не промолвил ни единого слова, а просто остолбенел возле стола. Но он мог вести себя как угодно, поскольку присутствовал в операционной случайно.

Другое дело Иван Иванович… Когда он вскрыл брюшную стенку и увидел увеличенную матку с особенно развитой сосудистой сетью, лицо его загорелось таким румянцем, словно он получил пощечину.

В первый момент он вспылил, бросил инструмент и пошел из операционной. Он даже не зашипел, как гусь, что случалось с ним в минуты напряженного, злого волнения, а просто выругался и зашагал прочь, но, не дойдя до порога, собрал все свое самообладание хирурга, вернулся к растерявшемуся ассистенту и стал зашивать рану. Хорошо, что он не затронул матку, что женщина и после попытки хирургического вмешательства сможет родить. Но он чувствовал себя страшно оскорбленным.

Руки его, развитые, словно у блестящего пианиста-виртуоза, действовали с привычной ловкостью и точностью, а в душе кипело…

Наложив последний шов, он скинул в предоперационной комнате белоснежный колпак, маску, клеенчатый фартук, швырнул перчатки и большими шагами пошел по коридору, развевая полами халата, не замечая больных, суетливо расходившихся по местам при появлении его прямой, высокой фигуры. Уже на выходе он столкнулся с сестрой, выносившей из палаты помойное ведро, и внезапно остановился; маленькое нарушение больничного распорядка просто взбесило его сегодня.

— Поставьте ведро! — сказал он резко. — Я говорю: поставьте ведро! Есть на то санитарки, есть поломойки…

Упоминание о санитарках вернуло его мысли к той, которую только что сняли с операционного стола, и он, болезненно хмурясь, отвернулся…

Свет и блеск июньского дня только усилили в нем ноющее сознание вины в позорном промахе. Он не мог простить себе легкомысленной доверчивости. Было заключение опытного терапевта, подтверждающее диагноз опухоли. К гинекологу больная категорически отказалась идти. Она была такая суровая старая дева, что ни у кого, тем более у самого Ивана Ивановича, не появилось подозрения на беременность.

— Обошла, как мальчишку! — сказал он, поднимаясь через две ступеньки на высокое крыльцо поликлиники, смежной с больницей.

В кабинете Иван Иванович крепко хлопнул дверью, благо час был не приемный, опрокинул табурет, дал ему хорошего пинка и, морщась от боли в ушибленной ноге, присел к столу.

— Чертова баба! Тоже мне девушка!

Все сильнее кипя гневом, он вспомнил некрасивое лицо санитарки, ее большие руки… Смирная, работящая старая дева, она была на хорошем счету среди медицинского персонала. Ее расторопность и старательность вошли в поговорку. Иван Иванович поручал ей уход за самыми тяжелыми больными. Нельзя было не верить в ее добропорядочность — и вот такая страшная, нелепая история!

«Скверная баба! Как она посмела выдать беременность за опухоль живота?! Зачем? Ведь не от нужды. Ведь не из боязни общественного мнения! Наоборот… И помогли бы и поддержали. Что за озорство отчаянное!»

— А тебе так и надо! — с озлоблением бросил Иван Иванович вслух по собственному адресу. — В другой раз будешь осмотрительнее.

После полудня его вызвали в райком. Надев пиджак и кепи, он вышел из больницы, но за порогом неожиданно столкнулся с Ольгой.

Она взволнованно и нежно посмотрела ему в лицо:

— Захотелось тебя встретить. Ты домой?

— Нет, в райком, — сказал он глухо, не глядя на нее.

— Я провожу тебя, — предложила Ольга, беря его под локоть.

— Хорошо, пойдем, — ответил Иван Иванович, и она увидела, как дрогнуло что-то жалкое в его мужественных чертах.

— Ничего, Ваня, ты не расстраивайся, пройдет, — сказала Ольга, крепко стискивая ему руку.

Хирург вздохнул всей широкой грудью:

— Конечно, пройдет. Хотя ошибка недопустимая. Меня другое волнует. Я не пойму, как она смела… как могла обмануть меня! Так глупо, так дерзко лезть под нож! Она все во мне оскорбила!..

Он не знал, зачем его могли вызвать к секретарю райкома именно сейчас, после позорной для хирурга оплошности. Возможно, Скоробогатов решил вмешаться в дела больницы… Иван Иванович ожидал всего и потому вошел в райком очень решительно.

Скоробогатов, конечно, уже знал о случившемся, но принял Ивана Ивановича неожиданно ласково.

«Радуешься, что меня есть на чем прижать!» — сообразил тот, отвергая ласку крутой складкой бровей и сурово-независимым видом.

— Я насчет ваших фельдшерских курсов, Иван Иванович, — мягко заговорил Скоробогатов, не изменяя благожелательного выражения, странно не идущего к его властному лицу. — Что это вы с Логуновым проводите там свою особую политику? Да, политику, не согласованную с общей линией райкома партии!..

— Не понимаю, о чем речь! — промолвил Иван Иванович, невольно смущаясь под пронизывающим взглядом секретаря.

— О том, что вы устраиваете лекции и на политические темы, рассчитанные не только на ваших слушателей: они посещаются в массовом порядке. Вы даже переносите их из помещения курсов в зал клуба, и все это без согласования с райкомом ни по тематике, ни по времени и месту проведения.

— Поскольку Логунов был выделен для этих лекций райкомом, постольку… — Иван Иванович споткнулся на сказанном слове, — постольку, — повторил он упрямо, удивляясь сам нелепости своего выражения, — я думал, что вы должны быть осведомлены о темах его выступлений. А читает, то есть говорит, он прекрасно. Фельдшера наши им предовольны. В большой зал клуба мы, правда, иногда перекочевываем: не выгонять же народ, который приходит послушать. У нас тесно… Натискаются, прямо стены трещат.

— Нехорошо! — сказал Скоробогатов и уже строго сжал тонкие губы. — Вы оба члены партии, а меня, секретаря райкома, ставите в неловкое положение. Я назначаю доклад на открытой сцене в парке, прихожу, а вы в это время устраиваете лекцию на такую же тему в клубе.

Иван Иванович промолчал: тут он ничего не мог возразить. Действительно, случилось подобное совпадение. И, конечно, Скоробогатову неприятно, что все ушли на лекцию Логунова. Хоть кому было бы неприятно!

Молчание доктора несколько смягчило Скоробогатова. Он глянул опять ласковее и потянул какую-то бумажку из-под настольного стекла.

— У меня еще заявление есть, — сказал он. — Это Бельтова, палатная сестра из хирургического. Она протестует против неправильного увольнения.

Иван Иванович возмутился.

— Она может протестовать сколько угодно, я о ней даже слышать не хочу!

— Когда с вами говорит секретарь райкома, вы обязаны слушать. Разве я стану поддерживать человека, не стоящего внимания? Во-первых, она страшно нуждается. Я сам лично обследовал ее положение…

— Если бы она нуждалась, она не относилась бы халатно…

— Она передовая активистка и член партии.

— У нее нет партийного билета, — быстро возразил Иван Иванович.

— Документы Бельтовой утонули вместе с ее вещами на переправе.

— Вы в этом уверены?

Красное лицо Скоробогатова еще больше побагровело.

— С каких это пор вы стали недоверчивы? Попались же на удочку санитарки!..

Иван Иванович даже подскочил, больнее задеть его сейчас было невозможно.

— Ошибся. Сам себя готов избить за оплошность. Но выгораживаться не намерен.

— Еще бы! Это ведь не только оплошность, но и подсудное дело!

— Совершенно верно! Но сейчас вы напрасно говорите со мной так. Подвели мы вас с докладом? Точно, подвели. Правильно я уволил эту вертихвостку, которая и сама дела не делала, и других разлагала? Правильно! А от того, что правильно, я еще никогда не отказывался.

— Вы идете против партии? — угрожая взглядом, спросил Скоробогатов.

— Не против партии, а против вашего пристрастного мнения. Вы только секретарь райкома — точка на огромном теле.

— Я? Точка?

— Да-да-да! По сравнению со всей партией только точка.

20

— Что он тебе сказал? — спросила Ольга, ожидавшая с нетерпением на крыльце.

Красные пятна на лице мужа, его горящие глаза и дрожащие губы испугали ее.

— О чем вы беседовали? — спросила она настойчивее, беря его под руку и почти насильно заставляя замедлить шаги. — Ты что-нибудь наговорил ему? — опасливо допытывалась она.

— Да, я ему, кажется, наговорил!.. — вздохнув, сознался Иван Иванович, останавливаясь на дорожке с насупленным видом. — Я ему наговорил… разного, — добавил он загадочно, с сердитой усмешкой. — Теперь он там рвет и мечет.

— Значит, не так страшно то, что получилось у тебя в больнице? Значит, ты не боишься?

— Чего же мне бояться? Кроме тюрьмы, ничего не будет, — пошутил он, но шутка прозвучала серьезно. — Смешная ты! Я поцапался с секретарем райкома не от того, что чувствую себя правым. Вина моя не уменьшилась, но нехорошо, непереносимо, когда хотят прижать этой виной даже там, где ты прав. Только ты не расстраивайся. Понимаешь? Не нервничай, будь умница. А за себя я постоять сумею. Не стану, сделав один проступок, от страха соглашаться на другой.

«Еще и хорохорится!» — подумала Ольга с улыбкой на озабоченном лице.

— Надо же было тебе, кандидату медицинских наук, забиваться сюда! — невольно упрекнула она.

— Надо. Я бы даже постановил, чтобы каждый специалист отработал известное время в местах отдаленных не только тогда, когда он еще зелен, неопытен, а в пору расцвета. Ведь опыт мы получаем, практикуя на периферии, тратим же его в больших городах. Конечно, там все возможности для научной деятельности, но в принципе это несправедливо. Вот послужу здесь еще, тогда буду проситься в докторантуру в Московский нейрохирургический институт. Закончу докторскую диссертацию и стану добиваться осуществления своей задачи в нейрохирургии.

— А когда добьешься?

— Возникнет новая. Жизнь так движется. Не удивительно, если лет через пять в нашем областном городе Укамчане будет основан медицинский институт.

— И ты поехал бы сюда опять на постоянную работу?

— Поехал бы, — сказал Иван Иванович убежденно. — Вот погоди, поживешь на Севере — увидишь, как он притягивает. Жить везде интересно. Но чем труднее, тем интереснее. У Дениса Антоновича даже здесь тыквы цветут. Успел уже высадить. По три пуда должны вырасти. Да-да-да, меньше невозможно. Кстати, сегодня наша очередь поливать, — вспомнил Иван Иванович, уже успокаиваясь. — Я очень люблю сырую землю, темную, рыхлую, и зелень, когда она только начинает пробиваться. Знаешь, есть стихи: «И бесшумными взрывами всходит горох на грядах…» «Бесшумными взрывами»! А? Чудесно! Именно так. — Иван Иванович, увлекаясь, вскинул руку с пальцами, сжатыми щепотью, и сразу раскрыл их. — Взрыв. Земля взорвана и рассыпается комьями. «Бесшумными взрывами всходит горох…» Да-да-да, чудесно сказано! — И Иван Иванович мечтательно улыбнулся, точно сам это придумал.

— Ах ты, милый мой! — прошептала Ольга. «Несуразный мой! — добавила она про себя. — Натворил бог знает чего и сияет!»

— Гуляете в рабочее время? — шутливо укорил подошедший к ним Пряхин.

Иван Иванович сразу потускнел:

— Рабочее время уже кончилось. Пора обедать.

— Ну, как говорится, приятного аппетита. А нам сегодня и пообедать некогда. У нас горячка. Ожидаем приезда начальника треста. Приедет еще новый директор фабрики, инженер Тавров… Борис Андреевич.

— Вот новость! — весело сказала Ольга, глядя вслед спешившему Пряхину. — Это, конечно, тот самый Тавров, с которым мы вместе ехали на пароходе. Помнишь, Ваня, я тебе о нем рассказывала? Но я все-таки не в обиде на него. Меня, правда, есть за что ругать!

— Если признаешь ошибки, значит, имеется надежда на исправление, — пошутил Иван Иванович.

Вечером на городковом поле было шумно. Ожесточенное сражение привлекло многих зрителей на спортивную площадку. Команда Хижняка, в которой играл Иван Иванович, разносила противников. Иван Иванович, без пиджака, с засученными рукавами, воистину заслуживал внимания: в городки он играл серьезно и страстно.