1

Шло заседание бюро Татарского обкома партии. Весеннее солнце ярко светило в окна, припекая головы и спины нефтяников. Давно уже перебрались буровые вышки из Башкирии в Татарию, которая вышла на первое место в стране по добыче нефти.

«Крутишься день-деньской и даже не замечаешь, как летят годы. Будто вчера было белым-бело, а уже весна на исходе, а там, глядишь, все загорится осенним костром — лету конец; только при встречах с друзьями юности спохватываешься: тот постарел, этот изменился — узнать нельзя. Страшновато становится: ведь и ты тоже не помолодел!» — думал Алексей Груздев.

Он в самом деле не помолодел за прошедшие двадцать лет, но и не постарел, лишь мужественнее стал, крупнее, раздался в плечах, да кое-где в черных плотных вихрах его заблестели серебряные нити. Нелегкая работа директора нефтеперерабатывающего завода, беспокойство круглые сутки: все время как на пороховом погребе. Да еще хлопоты по реконструкции… Груздев и в Казань приехал, чтобы поставить наболевшие вопросы, и так волновался, думая о них, что лишь в пол-уха слушал то, о чем говорилось на заседании, а потом, заметив перемену во внешности второго секретаря обкома — Дениса Щелгунова, вовсе отвлекся от повестки дня.

Когда ему предоставили слово, он был застигнут почти врасплох, но сразу поднялся, собираясь с мыслями, положил сильную, большую руку на папку в добротном переплете, на котором было тиснуто золотом: «Комбинированная установка». Все члены обкома с интересом посмотрели на проект, печально знаменитый тем, что работники Камского завода уже три года вели упорную, но безуспешную борьбу за его осуществление. Директор Светлогорского нефтяного управления Семен Тризна так и навис над столом рыхлеющим мешковатым торсом:

— Это что же, окончательный вариант?

— Окончательный в том смысле, что мы от него не отступимся. — И Груздев обернулся к Денису Щелгунову.

По-прежнему сухощавый, но сильно постаревший лицом, Щелгунов — теперь секретарь обкома по промышленности — сидел во главе тэобразного стола под картой «Второго Баку», занявшей весь простенок между двумя громадными окнами. Один взгляд на эту карту наполнял сердца нефтяников гордостью: вот они, осуществленные мечты! Богатейшие нефтяные месторождения открыты за последнюю четверть века: Башкирия, Татария, Поволжье пестрят вышками. Далеко прогремела нефть Муханова и Жигулевских гор в Куйбышевской области и саратовский газ, горят факелы среди ковыльной целины Ставропольщины и в омытых кровью степях Волгограда. Широко разметнулось «Второе Баку»! Это оно помогло стране одержать победу в смертельной схватке с фашизмом, восстановить разрушенные и построить новые города. Но если прежние трудности стали легендой, то теперь перед нефтяниками появились другие.

— Доложите товарищам о вашем проекте, — сдержанно сказал Щелгунов, и только по живому блеску его голубых глаз Груздев угадал в нем скрытое сочувствие.

Раскрывая папку, он взглянул на своего союзника — Белякова, директора Московского проектного института.

Тот в ответ приподнял темную бровь, едко усмехнулся краем энергично обрисованного крупного рта.

«Значит, Беляков в предварительных переговорах опять натолкнулся на сопротивление». — И Груздев перевел взгляд на Петра Георгиевича Карягина, начальника нефтяного отдела Госплана РСФСР, который скромненько сидел, сложив на коленях руки, и, казалось, все внимание сосредоточил на своих тесно сплетенных пальцах.

«Ох и хитер, бестия!» — промелькнуло у Алексея.

Щелгунов, безусловно, будет «за». Обещал поддержку Молочков, начальник Главного управления Совнархоза по переработке нефти. Но сегодня в его лице сквозила отчужденность, возможно, у него язва опять разыгралась, очень уж уныло выглядел этот человек с большим острым носом и маленьким ртом над косо срезанным подбородком. И как нарочно Ивана Наумовича Сошкина, теперь председателя Казанского совнархоза, вызвали в Москву. С чувством нарастающего беспокойства Груздев разложил на столе свои чертежи.

— Три года назад мы выступали на комиссии по текущим делам в Совете Министров Федерации… Вы, Петр Георгиевич, помните, конечно, наши доводы и возражения противников проекта? — Груздеву хотелось сказать: «ваши возражения», но он сдержался, словно от этого могло измениться предстоящее выступление Карягина. И оттого, что попытка сгладить противоречия была продиктована боязнью нового провала, оттого, что ощущение неуверенности вызывалось уже знакомым елейно-смиренным выражением начальника нефтяного отдела Госплана, Груздев обозлился и прямо пошел в наступление: — Правительство Федерации нас тогда поддержало, мы даже визу председателя Совмина Союза получили, но вы, Петр Георгиевич, подали встречную бумагу на пересмотр, и все остановилось, легло, как говорится, под сукно.

При этих словах Карягин сделался багровым, покраснели даже высокие залысины его, на которые жидкими прядями стекали истонченные, словно больные, волосы, но он только вздохнул и снова ссутулился, созерцая свои сплетенные пальцы.

«Ну, ну, давай наводи критику, нам не привыкать», — выразила его усталая поза государственного человека, не привыкшего раздражаться по пустякам.

И потому, что он всем видом показывал, что дело, опять поднятое камцами, не заслуживает серьезного внимания, Груздев, рассказывая о проекте и его выгодах, стал обращаться только к активу обкома.

Как внушительно выглядел даже на фотографиях макет установки, сделанной по конкурсу, объявленному восемь лет назад! Груздев знал наизусть страницы текста, детали всех чертежей.

— Мы будем перерабатывать здесь три миллиона тонн нефти в год при обслуживающем персонале в пятьдесят четыре человека. По производительности труда каждый оператор выйдет в миллионеры. Одна эта комбинированная установка заменит комплекс из пяти отдельно стоящих, на которых было бы занято до полутора тысяч рабочих. Сократятся промежуточные парки и трубопроводы. Огромная экономия топлива, воды, пара и электричества. Себестоимость светлых продуктов снизится на двадцать два процента. — Груздев покосился на Карягина, сидевшего в той же безучастно усталой позе, в душе ворохнулась ярость: «Неужели надо доказывать такие очевидные истины? Что у тебя — равнодушие? Слепой консерватизм?» — И продолжал с нарастающей готовностью сопротивляться: — Мы сможем давать на этой установке бензин с октановым числом до восьмидесяти, а кроме того, получим сырье для выработки полипропилена и полиэтилена. На нашем Камском заводе создан собственный метод по полипропилену; и когда мы осуществим данный проект, то построим у себя промышленную установку вместо сегодняшней опытной. Ведь одна тонна пластмассы, которую мы получим буквально из воздуха, из отходов, которые сейчас сжигаем на факелах, заменит несколько тонн лучшей стали.

Члены обкома слушали с интересом. На многих лицах так и было написано: «Можно ли протестовать против того, чтобы вместо двух положить на стол народа сто караваев?»

И оттого, что польза дела была слишком уж очевидна, мало того — кричала о себе, возражение против предложения камцев в Госплане и трехлетняя проволочка в осуществлении проекта казались вредительством. Как раз это и вызвало кое у кого недоумение и сомнение в правоте Груздева: дескать, что-то здесь не то. Не загибаешь ли ты, дружище, расписывая выгоды своей установки?

Не оттого ли хмурился Молочков, а Карягин распрямился, сел в кресле поудобнее и даже повеселел?

Но большинство было явно «за».

— Обком обязан оказать самую решительную поддержку проекту, — сказал Мирошниченко, директор завода пластмасс из Светлогорска. — Я тут кровно заинтересован. Мы строим новые цехи, так почему я должен тащить сырье издалека, работать с колес, ежедневно высматривая, что показалось на подступах, когда свое сырье под боком? Мы с великой охотой перейдем с фенопласта на более прогрессивные полимеры. Полипропилен — чудо двадцатого века! Правда, Груздев не успевает нас обеспечивать им с опытной установки, да и дорого обходится его сырье, но, если камцы размахнутся на десятки тысяч тонн, все иначе заиграет! Давно пора по-настоящему взяться за нефтехимию, вместо того чтобы пускать в распыл народное добро!

— У меня тоже своя заинтересованность, — заявил Семен Тризна. — Автоматика-то делает свое дело: приходится сокращать рабочих в нефтяном районе. Да и молодежь подрастает… Женщин в городе много. О трудоустройстве людей надо думать! Поэтому я готов в доску разбиться, лишь бы помочь Мирошниченко укрупнить его производство. Но для этого ему нужны не наши добрые пожелания, а сырье — полимеры, которые даст комбинированная установка Груздева. Голосую за нее обеими руками.

Взяв слово для выступления, Карягин обвел присутствующих беглым, чуть удивленным взглядом водянисто-светлых глаз с колючими зрачками с булавочную головку, секундой дольше задержался на Груздеве, будто задетый его выражением, в котором светилась открытая враждебность, сокрушенно развел руками.

— Товарищи дорогие, я тоже стою за прогресс, и мы в Госплане делаем все для роста народного хозяйства. Не считайте меня за чудака, подрубающего сук, на котором он сам сидит. Было кое-что, требующее уяснения, доводки, как говорится… Но раз товарищ Груздев по-прежнему убежден (хотя иногда мы желаемое выдаем за реально существующее), я не вижу нужды препятствовать его добрым намерениям. Более того, считаю преступлением тормозить разумную рационализацию производства. Проект обещает несомненные выгоды. Однако послушаем, что скажет ваш непосредственный хозяин из совнархоза.

— Я не возражаю против проекта, — будто с трудом разомкнул узкие губы Молочков. — Но кто будет отпускать деньги на строительство? Совнархозу планируют средства отдельно на переработку нефти, отдельно на химию: производство серной кислоты, удобрений, на синтез спирта и синтез каучука. Стало быть, у нас чистые нефтяники и чистые химики, а тут получается нефтехимия — какой-то гибрид, незаконное дитя, усыновить которое мы неправомочны. Если вопрос решится в верхах и мы получим средства, тогда другое дело.

«Удружил, нечистый дух! — с негодованием подумал Груздев. — Вчера обещал поддержать, а сегодня высказался против и Карягину помог выкрутиться!»

— Мне думается, вопрос теперь надо ставить с общегосударственной точки зрения, — высказался, в свою очередь, Щелгунов. — В решениях партийного съезда и Пленума производству полимеров уделено большое внимание, и мы должны обратиться в ЦК с предложением, чтобы нефтехимию, это, как тут говорили, «незаконное дитя», усыновить.

Слушая Щелгунова, невольно поддержавшего противников проекта, Алексей понял, что при всем добром отношении обкома дело опять потребует много сил, времени и новых столкновений в Госплане. Ведь, по существу, против комбинированной установки Карягин не выступил, и это была для него самая удобная позиция. Если бы он опровергал, тогда можно было бы доказывать, бороться, а так он и его приятели все окутают ватой и опять заглушат, как три года назад.

Выслушав постановление обкома по своему вопросу, Алексей Груздев уже не вникал в то, о чем говорили на заседании, прикидывал, к кому надо обратиться в Москве.

«Раньше мы сражались с Безродными и свято верили, что придет пора, когда исчезнут бюрократы и консерваторы. Но вот новое время, новые песни, а разновидности этой породы не переводятся. Почему в Госплане не видят, как остро обстоит дело с нефтехимией?!»

А за обкомовским столом шел крупный разговор об автоматике. Теперь наступал, горячился Джабар Самедов, нападавший на Татарский научно-исследовательский институт, задержавший проект устройства показательной площади на Исмагилове.

Работая управляющим Светлогорского бурового треста, Джабар Самедов иногда говорил: «Смешно, но факт — ворочаю делами республиканского значения». Диплом инженера он получил почти в один год с Дроновым, Груздевым и Семеном Тризной, которые во время войны поневоле перешли на переработку нефти и, сменив специальность, учились тоже заочно.

2

Воспользовавшись коротким перерывом, Семен Тризна обрушился на Карягина:

— Мы ваши дополнительные «навески», конечно, выполним. Но учтите, что своим «воздушным валом» вы сбиваете работу на предприятиях. Как же так? Выполняйте добавку к плану, чем хотите, без учета потребности, без получения дополнительного сырья! В управлениях совнархозов беспомощно разводят руками: дескать, в Госплане дали нам, а мы — вам. Фабрики и заводы выпускают лишнюю, неходовую продукцию, а потом их лихорадит. И у нас такая же история: вот к Первому мая опять перевыполнили план, а теперь — стоп, нефть девать некуда, все емкости заполнены и откачки по нефтепроводу не дают. Вам-то горя мало, лишь бы лишний процентик себе приписать, а нам это дубинкой по лбу. Мы ведь не можем нефть на землю выливать или временно сокращать рабочих. И вообще… как это объяснить коллективу? Рабочие, конечно, стерпят, они видят, что жизнь в районе за каких-нибудь двадцать лет шагнула вперед на столетие, но ведь неумение планировать бьет их по самому дорогому — по любви к труду.

Петру Георгиевичу удалось наконец вставить свое словечко, и он начал кротко и нудно разъяснять… И чем сильнее волновался Семен, тем больше стоицизма проявлял Карягин.

«Плетет, будто паук паутину, — с тяжелой неприязнью думал Алексей Груздев, искоса наблюдая за тем, как Карягин машинально вертел в руках статуэтку, оставленную кем-то из художников на столе секретаря обкома. Удивительно спокоен. Странно получается: чем выше стоит человек над производством, тем меньше ответственности он несет за выполнение плана. А мы за все отвечаем».

После перерыва снова вернулись к автоматике. Тут больным местом оказался будущий показательный участок Исмагилово в Светлогорске. Директор Светлогорского нефтяного управления Семен Тризна сам напросился в совнархозе на это дело, а вот теперь разгорелась перепалка.

Оно и понятно: скважины, уже пробуренные на участке рабочими Джабара Самедова, законсервированы, а закачка воды в пласт на соседней площади идет своим чередом, и оттого пластовое давление на Исмагилове так поднялось, что бурить дальше становится невозможно.

— Только и жди открытого фонтана! — сердито крикнул Самедов, опять нарушая порядок заседания.

Горячий он, но в совнархозе его ценят; Иван Наумович Сошкин однажды сказал о нем:

— Горячий человек в работе поостынет, обломает рога, гораздо хуже холодный, такого зажечь не всегда удается.

Дмитрий Дронов не приехал на заседание обкома — видно, держат дела гиганта химкомбината, который возводится на Каме, рядом с нефтеперерабатывающим заводом Груздева. Подумав об этом, Алексей сразу затосковал, стал ерзать на стуле, то и дело поглядывая на часы.

«Сижу здесь, а там карбамидную установку принимают. Справится ли с приемкой Долгополов? Слабоват товарищ для должности главного инженера! Все надо самому проверять, а сегодня заседание, завтра — другое…»

С той стороны стола, где сидел Карягин, что-то треснуло. Груздев метнул туда взглядом и чуть не расхохотался: Петр Георгиевич с необычным для него смущением, даже растерянностью, смотрел на сломанную им статуэтку — обезглавленную фигурку гипсового мальчика, играющего в мяч. Довертел-таки! Все сделали вид, что ничего не заметили, а Груздеву почудилось в этом нешуточное предзнаменование: его нефтехимия — «незаконное дитя» в руках бюрократа: скорее свернет голову, чем узаконит.

3

— Лет двадцать жизни отняли у меня ученые-проектировщики, — пожаловался Джабар Самедов Груздеву, сходя по лесенке, когда самолет, пробежав по каменистой земле, остановился у зданий Светлогорского аэродрома.

— Ничего. Мне один Карягин навредил так, что до самой смерти не забуду! — Груздев обернулся к шагавшему следом очень бледному Семену Тризне. — Что, товарищ начальник, опять укачало?

Семен молча махнул рукой, но, сев в машину и опустив стекло, высунулся наружу.

— Ты насчет Карягина говоришь… А им что, плановикам! Если бы они собственным карманом отвечали за просчеты, тогда, конечно, аккуратнее бы вели себя!

Дина Ивановна Дронова, ездившая в область по делам как главный геолог Светлогорского управления, скептически усмехнулась, усаживаясь рядом с Семеном. Машина покатила.

Груздев ехал за ними, откинувшись в угол на заднем сиденье, угрюмо хмурился. С шофером, татаркой Глендем, он разговаривал редко и даже побаивался этой хорошенькой вдовушки.

По обе стороны асфальта мелькали новые веселые поселки; окрашенные серебрянкой резервуары светлели на косогорах. Повсюду в долине, привольно распахнувшейся среди плюшево-зеленых гор, виднелись ряды водоприемных скважин, фонтанные елки, а возле них громадные нефтебаки — мерники и большие стаканы «трапов», тоже покрашенные под цвет серебра. У нефтедобывающих скважин над поставленными в сторонке трубами вздымались багрово-оранжевые факелы: сжигался попутный газ.

Алексей не мог равнодушно смотреть на эти пылающие факелы: варварски уничтожалось неисчислимое, баснословное богатство — сырье для нефтехимии, для полиэтилена и полипропилена, которые могут заменить самые крепкие волокна, самые лучшие стали. Смешно сказать: газ жгут потому, что нет труб для газопроводов и обустройства промыслов, а могли бы из этого газа получить столько прочнейших пластмассовых труб, что всю страну опоясали бы ими. Хватило бы благоустроить не только города, но и деревни.

Такие мысли вызвали у Груздева неприятное, почти болезненное чувство, и, чтобы отвлечься, он стал припоминать разговоры за обкомовским столом.

«Семен-то как расходился! Правильно сказал. Молодец! Но здоровьем заметно сдал: раскормила его Танечка — дороден и рыхловат (плохо, когда женщина целиком уходит в домашнее хозяйство). И детей они балуют. — Груздев мельком взглянул на Глендем, зорко смотревшую на дорогу: катили навстречу гиганты бензоцистерны, подводы из совхоза с весенней редиской и луком; нацеленно пригнувшись к рулям, перегоняя друг друга, мчались велосипедисты. — Должно быть, к кроссу готовятся. — И снова о Танечке: — Раскормила Семена, а теперь инфаркта боится. Да и как не быть инфарктам: горим, словно в огне».

Но, прогоняя невеселые мысли, пришло на ум воспоминание о совместной работе с Тризной и Дроновым. Несколько лет бились, а создали-таки турбобур, совсем вытеснивший роторное бурение: заставили плясать на забое одно долото-шарошку при неподвижных бурильных трубах. Сразу повысились скорости бурения! Настоящая революция произошла в буровом деле. Даже американцы приехали покупать советские турбобуры.

Повернув голову, Груздев встретился в зеркальце с черными, слегка приподнятыми к вискам глазами Глендем. И вдруг опять ощутил холодок одиночества. А ведь была попытка через несколько лет после смерти Елены еще раз устроить свою жизнь.

Глядя на изумрудно-зеленые под солнцем высокие холмы, Груздев думал о прошлом, где все заполнено трудом, бесконечной борьбой, полосами побед и срывов и где так трагично обрывались считанные дни личного счастья. Лишь однажды образ Елены был оттеснен в его душе другой женщиной, но не вовремя пробудилось и это чувство… Шла война. Уже отгремели сражения в Сталинграде, а военные события все нарастали: советские войска двинулись в наступление. В тылу, как и на фронте, напряжение огромное. Везде госпитали. Бледно-серые лица раненых виднелись и за окнами вагонов, и за стеклами автобусов — отовсюду везли солдат на поправку. На вокзалах днем и ночью мелькали носилки — тысячи женских рук бережно выгружали подходившие эшелоны. Страна, как добрая мать, отдавала своим обескровленным сыновьям лучшие помещения, лучший кусок, окружала их заботой, теплом и лаской.

Груздев тогда работал начальником цеха нефтеперерабатывающего завода. Отстукивал ему тридцать четвертый год, и он искренне считал себя человеком пожилым, уже отжившим для нежных чувств, поэтому в толк не мог взять, как это люди влюбляются, женятся и разводятся, в то время когда на долю народа выпало столько тяжких испытаний. Однако, несмотря ни на что, жизнь текла своим ходом; одни оплакивали горестные утраты, другие радовались, найдя личное счастье. Дошла очередь и до Груздева…

Все началось с пустяков: попала соринка в глаз. Поневоле «наплакавшись», он подался в ближний госпиталь к глазному врачу. Приняли его быстро… но ему показалось, что у него язык отнялся, когда, деловито постукивая каблучками, подошла женщина в белом, с гладким обручем зеркала, надетым, как корона, на белокурую голову, отягощенную узлом густых волос. Взяла за щеки теплыми ладонями, повернула и так и этак, лицом к свету, близко, в самую душу, посмотрела серыми глазами, в глубине которых, словно в прозрачных родничках, вспыхивали солнечные искры. «И пропал казак!..»

Соринку из глаза Рита удалила шутя, зато сама, как заноза, засела в сердце, закружила Груздева сразу и тоже увлеклась без оглядки. Нежная и смелая, замечательный врач и своевольница-хохотунья, такой она осталась в его памяти после года совместной жизни. Все оборвалось страшно.

Оказалось, что у Риты был муж, командовавший полком на Южном фронте. После недолгого раздумья она сообщила ему о своем решении остаться с Груздевым. Он ответил заносчивым письмом: дескать, не дорого плачено и не больно жаль. Но потом затосковал и, нарушив воинскую дисциплину, попал в штрафной батальон.

Когда пришло известие о том, что он, тяжело раненный, умирает в одном из тыловых госпиталей, Риту точно подменили. Не слушая уговоров, она металась как безумная, отчаянно рвалась в дорогу.

С тяжелым сердцем дежурил Груздев в ту ночь в цехе: нефтяники гнали горючее для фронта, не считаясь со временем. Он знал: перед рассветом Рита уедет. Командир зенитной батареи, бывший студент нефтяного института Борис Барков, согласился подбросить ее на воинской машине к аэродрому.

Перед этим был большой налет. Повсюду остались воронки, затопленные в низинах речным разливом. Барков вел машину с потушенными фарами; на полпути она, юркая, как козел, влетела в громадную воронку и затонула. Борис распахнул дверцу кабины, вынырнул и опять погрузился в воду, чтобы вытащить Риту, сидевшую позади. Но она успела открыть дверцу с другой стороны, вывалилась и тут же захлебнулась. Барков нырял много раз… Но только утром, когда собрался народ, Риту нашли на дне ямы, вдавленную в размякший грунт колесом запрокинувшейся набок осевшей машины. Барков тоже попал в штрафной батальон. Но он, искупив вину в боях, остался жив и сейчас ворочал делами на нефтеперерабатывающем заводе в Грозном.

«Говорят, женился и куча детей у него, только я опять один!»

Бойкая Глендем, отнюдь не равнодушная к тому впечатлению, которое производила, продолжала незаметно наблюдать за директором. Очень сковывал он ее своей серьезностью, ну, хоть бы пошутил когда, посмеялся бы!

4

Возвращаясь в Камск с местного аэродрома, Груздев иногда останавливался на полпути в Светлогорске. Заезжал он не в гостиницу, а в особняк для приезжающих — уютный деревянный дом из нескольких комнат, окруженный зеленью молодого сада.

Заехал он туда и на этот раз, собираясь побывать с утра на заводе пластмасс у Мирошниченко. В особняке было тихо, чисто, во всех углах сторожила прохладная дрема.

Сбросив плащ, Груздев нащупал в кармане письмо отца, полученное перед поездкой в обком. Перечитал. Нахмурился.

«Когда женишься, сынок, не замедля приеду, если не окажется при тебе такой злющей тещи, как у Сережки, — писал отец. — Охота мне потетешкать внучонка. До каких это пор будешь ты околачиваться на положении вдовца? Потосковал, погоревал, и хватит, а то дотянешь до поры, когда ни одна путная бабенка за тебя не пойдет. Разве только найдется охотница до стариковской мошны, которых немало теперь развелось по дурости кавалеров, выживших из ума. Ведь другая за воротный столб готова выскочить, лишь бы ей пенсион подходящий назначили».

Это отцовское брюзжание больно задело Алексея. Конечно, тосковал он по женской ласке, иногда посматривал на женщин внимательнее, чем требовало простое знакомство, бывало, и грешил, а решиться на женитьбу не мог, все ждал. Но сильное чувство не приходило.

Бесцеремонное вмешательство отца, ничего не знавшего о второй трагедии в жизни Алексея, оскорбляло и обижало: не мог старый Груздев простить Елене то, что она как будто унесла в могилу счастье его сына.

Приняв душ, Алексей напился чаю и в пижаме, в шлепанцах на босу ногу — благо дома, кроме давней знакомой, пожилой уборщицы, никого не было, — вышел на открытую веранду.

Погожий майский вечер дохнул на него разнеженной теплынью, горьковатым ароматом черемухи, свежестью молодой травы. Гладко утоптанная, словно из каучука сделанная черноземная дорожка убегала между грядками и цветущими яблонями под косогор, где за невысоким забором и зарослью кустарника блестело водное зеркало.

Предзакатное небо источало желто-розовый свет, постепенно густевший и, как прозрачное вино, заполнявший чашу межгорья. Окна трех — и четырехэтажных домов, дружно поднимавшихся на отлогую возвышенность, горели червонным золотом: усталое солнце, сбросив сияющую корону лучей, ложилось на покой.

Юному городу не было и пяти лет. Его асфальты, деревца аллеи, трогательные своей молодостью, и естественный парк на ближней горе, у подножия которой тянулся каскад недавно устроенных прудов, — все дышало радостью становления. Белая каменная лестница уходила с берега одного из прудов в парк на кручу, покрытую могучим дубняком и липами, среди которых светлели колонны гигантских берез. К главному входу, украшенному гипсовыми статуями, вели с плотины нарядные перекидные мостики, и катился туда сплошной людской поток: ярко одетые девчата, крепкие парни, женщины с тяжеловесными мужьями, шустрые ребятишки.

Груздев, присев на перила веранды, с безотчетной жадностью всматривался в толпы идущих на гулянье.

Хорошо там!.. А когда умолкнут людской гомон и гром оркестра на танцплощадке, темные рощи наполнятся звоном соловьиных песен; вот соловьи уже посвистывают, щелкают в кустарнике над прудами, как бы пробуя голос.

Четырехкомнатные особняки, построенные для ответственных работников, и дом для приезжих тоже затея Семена Тризны: городская квартира и дача одновременно. Нефтяники не в обиде: у всех работающих на промыслах хорошее жилье. Там и сям сплошные массивы индивидуальных садов; нынче они впервые покрылись сплошной кипенью нежных цветов, и кажется, будто бело-розовые облака лежат в объятиях молодого города.

«Красивая жизнь идет! — подумал Груздев. — Не то что в землянках! Но ведь должен был кто-то начинать жизнь на голой земле!..»

Женские возгласы, собачий лай, чей-то заливистый смех привлекли неожиданно его внимание: по соседнему дроновскому огороду шла домой еще шустрая жилистая бабка, несла на плече пустую раму, а только что она проходила с нею вниз, и тогда казалось, будто само солнце плыло среди зелени, — так плавилось золото заката в оконных стеклах.

— Хотела ополоснуть на пруду, окунула, а вода выдавила все стекла, — досадовала бабка.

И снова смех за молодыми яблонями, звонкий, грудной, на который тепло откликается душа.

«Кто там у них?»

Дмитрий, как и Груздев, жил на строительстве в Камске, а единственная дочь Дроновых, Надя, окончившая московский институт, второй год работала на Новокуйбышевском нефтеперерабатывающем заводе.

— Оставь его, не дразни! Разорвет он тебя!

Алексей обернулся на испуганный крик и увидел, как тоненькая женщина, ни дать ни взять девчонка лет восемнадцати, летела по дроновскому дворику. Это Дина Ивановна, главный геолог управления «Светлогорскнефть». Есть же люди, над которыми время не властно!

Груздев, тяжело, но проворно сбежав с крыльца, перемахнул через заборчик к соседям.

— Что случилось?

Дина Ивановна отозвалась на бегу:

— Господи, теперь он на тебя набросится!

И тут Груздев увидел девушку в белом платье, державшую за ошейник грудастого кобеля с острыми, как у волка, ушами.

— Не набросится! Я его не выпущу. Не бойся, мама, мы с Юконом успели подружиться, пока вы были в Казани.

— Надя! — Дина Ивановна не сумела выдержать сурового тона. — Ты ведешь себя, как неразумная маленькая девочка. А если бы собака искусала тебя?

— Что ты! Ему скучно на цепи, он так обрадовался, когда я его отвязала. С ним хорошо купаться. Он два раза перетащил меня на буксире через пруд туда и обратно. А лаять начал, когда тетя Маша запричитала. Юкон, на место! Ну что? — Золотисто-карие глаза Нади засветились торжеством.

— Дядя Алеша! — радостно изумилась она, узнав нечаянного гостя, громоздко неуклюжего в просторной пижаме, в один миг водворила большеухого Юкона на место и подбежала к Груздеву.

— Вы будто с неба к нам свалились! — сказала она, с бессознательной нежностью протягивая ему обе руки.

Он взял их, засмотревшись на нее, бережно одну за другой прижал к губам.

— Ну вот… Я на целый месяц приехала к вам в отпуск. Отчего-то не потянуло ни в горы, ни на Черноморское побережье, — смущаясь под его пристальным взглядом и оттого сразу отчужденно заговорила Надя. — Наш Новокуйбышев тоже молодой и красивый город. Правда, нет такого прекрасного парка, как здесь, только низенькая дубовая роща. Зато Волга рядом. Волга! Это что-нибудь да значит. Но одной, без родных, жить скучновато. Наверно, поэтому мы с Юконом быстро поняли друг друга. А как вы думаете? Может быть, вы возьмете меня на свой завод? — поборов смущение, серьезно спросила Надя. — В Новокуйбышеве я работала технологом и в группе по контрольно-измерительным приборам. Хотя небольшой опыт, но все-таки!.. Право! Какая разница для института, буду я работать на Волге или на Каме?

Алексей Груздев был совсем взрослым человеком, когда родилась Надя. На его глазах она стала девочкой-школьницей, потом, студенткой, приезжала к родителям на каникулы, и все складывалось дружески просто в их отношениях. А сейчас? Отчего вдруг взволновали прелесть ее естественно вьющихся, золотистых волос, звучание голоса, смелая шаловливость, обаяние только что расцветшей женственности.

«Почему я так взволновался от встречи с нею? — Почти с ужасом Груздев представил разницу в возрасте: он и эта девушка. Я в отцы ей гожусь!»

Он попятился, как от огня, а сам все смотрел да смотрел на ее девичьи круглые, нежные руки, на миловидное лицо, покрытое легким загаром.

«Зачем ты явилась сюда?» — испуганно и жалко звучало в его душе. — «Но кто имеет право запретить мне полюбить ее? Пусть без взаимности…» — отвечал он себе, возмущаясь своей растерянностью.

И все-таки отступил, даже не ответив на вопросы Нади, торопливо захлопнул за собой калитку, будто боялся, что она пойдет за ним.

— Приходите к нам чай пить! — крикнула Надя, увидев его уже на веранде.

— Обязательно приходи, — сказала Дина Ивановна.

— Мне сейчас надо ехать. У меня масса дел на заводе, — не оборачиваясь, кинул Груздев, проклиная свою тяжеловесность, неповоротливость, дурацкую пижаму, неловко сидевшую на нем.

Он даже забыл о своем намерении побывать утром у Мирошниченко, а когда вспомнил, то вместо того чтобы вызвать из гаража машину и уехать в Камск, стал нервно ходить по комнате, то глумясь («запоздалая любовь, и опять с первого взгляда!»), то погружаясь в глубокие раздумья.

Через полчаса Алексей шагал по улицам Светлогорска. Все в нем стало иное: блеск глаз, выражение оживленного лица, по-молодому порывистые движения — ничего похожего на вчерашнего солидного человека, и каждый, кто хорошо знал его, мог бы заметить:

— С тобой, дружище, стряслось что-то необыкновенное!

5

С этим ощущением необыкновенного он и шел по людным в вечерний час улицам нефтяного города. Все вокруг теперь было связано с Надей Дроновой: о ней шептали тонкие деревца вдоль тротуаров, покрытые еще небогатой листвой, о ней напоминали крики и смех детей и голос скрипки: по радио передавали «Полонез» Огинского. Елена любила эту мелодию… Но воспоминание о Елене не вызвало привычной боли: власть прошлого ослабела, как бы стертая движением рук Нади, доверчивым и нежным.

Груздев шел к Ярулле Низамову, мастеру светлогорского треста «Татбурнефть», чтобы потолковать с ним насчет испытания турбобура с деталями из полипропилена (надо же, чтобы в верхах оценили деловые качества нового полимера!). Мирошниченко сделает на своем заводе, тут же, в Светлогорске, прессформы и по ним изготовит любые детали. Потянуло Груздева побывать у Яруллы еще и потому, что захотелось посмотреть на детей его, может быть, от них, ровесников Нади, услышать о ней…

Подойдя к трехэтажному дому под серой шиферной крышей с широкими окнами и веселыми балконами, Груздев услышал азартную женскую болтовню. Говорили по-татарски. Малыш лет пяти в косо спустившихся на лямке штанишках вывернулся навстречу из-за угла, хохоча и обжимая мокрую рубашонку.

Двор был просторным, со скамейками и столами, вкопанными под деревьями. В куче песка, не остывшего после жаркого дня, возились дети; у подъездов, сбившись стайками, судачили женщины. В центре двора юноши и сивобородый бабай, окруженные болельщиками-мальчишками, бились над пуском фонтана. Что-то там не получалось, и каждый раз, когда струя воды взвивалась кверху, гомон мальчишеских голосов и отчаянный свист взмывали вместе с нею.

Равиль Низамов, стоя на балконе второго этажа, поливал из шланга ярко зеленевшие грядки, сделанные в садочке между домами. Завидев Груздева, молодой бурмастер замешкался было, но врожденное озорство пересилило, и он весело крикнул:

— Ловко я приспособился? Прямо из кухонного крана, чтобы женщины с лейками не бегали.

Груздев улыбнулся ему и вошел в подъезд.

Дверь в квартиру на лестничной площадке открыта настежь. Тянул приятный сквознячок. Длиннокосая Фатима, жена Равиля, неслышно ступая босыми ногами, смущенно проскочила из кухни в свою комнату, где заплакал ребенок. Навстречу Груздеву вышла до неузнаваемости располневшая жена Яруллы; только черные брови да большая родинка на щеке напоминали о прежней Наджии.

— Здравствуйте, Наджия Хасановна! Дома ли ваш хозяин?

— Дома. — Она по старинке отвернула лицо от постороннего мужчины и сразу принялась звякать посудой на кухне, собирать угощение для дорогого гостя.

Знатный буровой мастер Ярулла Низамов, прогремевший рекордами не только в Татарской республике, но и за ее пределами, занимал теперь со своей семьей почти целый этаж — шестикомнатную квартиру с большой кухней.

Когда Груздев вошел в столовую, Ярулла и младший сын его Ахмадша разглядывали какие-то чертежи; тетради и книги, разложенные на столе, говорили о серьезных занятиях мастеров бурения.

— Смотрите, ати, кто к нам приехал! — радостно сказал Ахмадша, повернув чернобровое, как у матери, лицо, и бросился за стулом для гостя.

Обернулся и Ярулла, озабоченное выражение смылось улыбкой.

Глядя на Ахмадшу, юношески гибкого, широкоплечего, Груздев вспомнил, как он в детстве насмешил всех, пообещав прогнать волка: «Пощекочу, и он убежит». Почти двадцать лет с тех пор пролетело!

Брат его Равиль вместе с женой окончил Грозненский нефтяной институт и теперь тоже работает буровым мастером. Ахмадша, окончивший Грозненский институт годом позднее, еще холост. Невестится пока и средняя сестра, Минсулу, — лаборантка буртреста. А младшая дочь Низамовых, Хаят, сразу после восьмого класса средней школы поступила на промысел оператором. Вся семья — нефтяники!

У Яруллы давно светится на широкой груди звездочка Героя Труда. Сессии Верховного Совета в Москве не обходятся без депутата Низамова, и в столицу Татарской республики наведывается он как член бюро обкома. Он никуда не «выдвинулся» с должности бурового мастера, потому что сам того не хотел, чувствуя себя в своей стихии на привычной работе.

— Тут я точно солдат на передовой.

Частенько вспоминал Ярулла барак-мастерскую в башкирских степях с запахом железа в одной половине и постоянным теплым запахом детских пеленок — в другой. Когда нефтяник отправился на войну, малы и несмышлены были его дети, но миллионы таких остались за солдатскими спинами. Он всегда помнил о них на фронте, помнил о своем звании рабочего человека, поэтому воевал, как работал, — сурово, самоотверженно.

Не раз приходилось ему ходить по немецким тылам, и теперь, вспоминая и рассказывая об этом, он дивился тому, как остался жив. Вот ночью начинается артподготовка, которая «путает мысли врагу», играют «катюши», мины летят, словно огненные огурцы, со страшным шумом разбрызгиваясь на месте падения. А пока идет эта «работа», десантники покуривают возле танков и ждут… Потом прорыв — и неделю и месяц бродить во вражеском окружении, жечь, взрывать, отбиваться, прятаться, пока не растает горстка смельчаков… Обратно выходили по двое, по трое, и, когда после тысячи встреч со смертью, возвращались в свои окопы, как хватающая за сердце родная песня, как плеск дождя по крыше после томительной засухи, звучала для солдат русская речь. Тогда с особенной силой ощущал Ярулла свое братство с русским народом.

А старые друзья по работе — Груздев, Дронов, Семен Тризна, Джабар Самедов для него роднее родных: вместе создавали богатство и славу Татарии.

6

— Хочу бурить скважину не на глинистом растворе, а на воде. Попалась, понимаешь, такая, с осложнениями: поглощает раствор без конца. — Ярулла крепко пожал руку Груздева, снова с теплой озабоченностью взглянул на сына, хмуря тяжелые брови. — Сплошные каверны и уходы. Просто не успеваем крутить глиномешалку. И решил я, хотя бы до нижних горизонтов, на воде бурить. Вообще начну на Исмагилове работать по-новому. Миллионы рублей можно сберечь, и скорость намного увеличить.

— Попробуй. Большое движение среди буровиков поднимешь, — одобрил Груздев и вдруг увидел фотографию на стене: среди черноголовых низамовских ребятишек, будто светлый цыпленок среди темных утят, сидела беловолосая девчурка. Неужели Надя?

Груздев не к месту улыбнулся. Заметив недоумение Яруллы, покраснел:

— Как же ты думаешь бурить без глинистого раствора в нижних горизонтах, где обвалистые породы?

— Да вот разумения не хватает, пришлось сыну поклониться. — В голосе Яруллы прозвучали и гордость и горечь, но он сразу увлекся, начал рассказывать о своем замысле.

Теперь Груздев слушал уже с большим вниманием: идея была не новой, однако осуществить ее пока никому не удалось из-за обвалов в глубоко расположенных кыновских глинах.

— Интересно. Очень.

— Мне тоже кажется интересно! Да ведь? — сказал с живостью Ярулла, подогретый сочувствием.

— А я хочу еще одно дело подкинуть тебе, Ярулла Низамович, становись и ты болельщиком за нефтехимию! Дадим тебе для проверки турбобур с деталями из пластмассы. Да ты не пугайся, эта пластмасса крепче любой стали. В Башкирии хотят испытать турбобур из капрона, в Куйбышеве — из полиэтилена, а мы тебе подбросим полипропиленовый, собственного производства.

— Хочешь показать товар лицом?

— Надо. Деловые качества у него замечательные, и для литья особенно хорош. Не так еще морозостоек, правда, но сейчас лето. Зато плюсовую температуру выдерживает до ста пятидесяти градусов.

— Давай попробуем. Ахмадша сумеет провести это испытание, и Равилю доверить вполне можно. Стыдно мне: обгоняют сынки на работе, однако горжусь: ученые дети.

— Вы столько сделали, папа, вам стыдиться нечего, — сказал Ахмадша с горячностью. — Если бы я был первооткрывателем нефти «Второго Баку»…

— Что бы тогда? — спросил Груздев, любуясь красивой молодостью Ахмадши и невольно завидуя ей.

— Всю жизнь гордился бы этим. Ведь здесь дикая глушь была, а теперь такие города замечательные!

— Танцплощадки… — поддразнил Алексей.

— Да, и танцплощадки, — серьезно согласился Ахмадша, помогая отцу освободить стол и покрыть его скатертью.

— Наверно, уже девушку высмотрел?

— Пока не высмотрел. Но танцую хорошо. Люблю танцевать, — поправился сын Яруллы, боясь, что его сочтут хвастунишкой.

— Ты и работаешь хорошо.

— У нас все работают хорошо.

Скромность Ахмадши странно задела Груздева. Видно, Ярулла по-прежнему крепко держит бразды правления в своем доме: ведь не перед гостем, старым знакомым, стесняется парень!

На стол подавала Минсулу… Ранние тонкие морщинки уже пролегли в уголках ее бледного рта и между полудужьями бархатных бровей, и почему-то очень грустная она была. Груздев даже не решился обратиться к ней, как прежде, на «ты».

— Садитесь с нами, вы теперь совсем взрослая! Рюмочку вина выпейте за успех наших дел.

Она покачала головой.

— Спасибо, я не пью.

— Ну просто так посидите за компанию.

— Нет, мне надо чай приготовить.

А чай уже заварен Наджией, даже не переступившей порога столовой, и все, что требовалось к столу, тоже приготовлено ею: то и дело мелькали за косяком двери крупные руки матери, из которых Минсулу и Ахмадша принимали посуду с разным угощением.

Ахмадша не притронулся к рюмке, а когда пришел Равиль, по-праздничному переодетый, тот без всякого стеснения налил себе вина, выпил, рассказывая о работе на буровой, крепко обругал диспетчера.

Глядя на братьев, которые и в детстве резко отличались друг от друга характером и поведением, Груздев невольно сравнивал их. Теперь разница между ними как бы стушевалась внешне благодаря приобретенному умению владеть собой, но углубилась: у Равиля подчеркнуто независимый, даже развязный вид, Ахмадша сдержанно-спокоен, но в тихой скромности его чувствуется недюжинная сила.

— Позови Фатиму, я ее и разглядеть сейчас не успел. На свадьбе-то мне не пришлось погулять, — попросил Груздев, надеясь, что с появлением еще одной женщины разговор станет более общим и непринужденным.

— Она ребенка кормит. Капризничает он, не заболел ли? — степенно возразил Равиль, и, как бы подтверждая его слова, мальчишка захныкал басовито и требовательно.

Точно ветерок, в комнату влетела младшая, Хаят, в полумужском рабочем костюме. Поздоровалась с Груздевым за руку, на ходу растрепала прическу Ахмадше, а на Равиля только весело покосилась.

— Здравствуйте, ати! — сказала она отцу. — Сейчас пойдем в парк с Салихом Магасумовым. Хороший он и чудной — похож на русскую икону. — И Хаят засмеялась так громко, что Ярулла нахмурился.

Недовольство отца ничуть не смутило девушку. Через каких-нибудь десять минут, уже в шелковом платье, маленькая, складная, она снова появилась перед гостем. Большелобое лицо ее с широко поставленными карими глазами дышало своеволием, и вся она была живая, подвижная, как огонь.

— Наш младший оператор, — Ярулла явно любовался дочерью, непослушной, избалованной и все-таки милой отцовскому сердцу. — Не женская работа, но, понимаешь, требует равноправия! Что ж, пусть испытает, почем фунт лиха!

У Груздева ворохнулось на душе тяжелое — выступление Семена Тризны в обкоме: если не наладится дело с откачкой, то операторы в первую очередь пострадают от сокращения добычи.

— Значит, дружишь с Магасумовым? — спросил он Хаят, самостоятельность которой ему нравилась.

Груздеву нравился и Салих, в самом деле похожий на святого со старинной иконы: тонкий прямой нос, продолговатые глаза, губы в ниточку, а улыбнется — и сразу расцветает суховатое лицо. Совсем молодой, но в цехе капитального ремонта скважин на хорошем счету, к тому же спортсмен и гармонист отличный. Алексей встречался с его матерью, Зарифой, бывшей своей трактористкой, даже подумывал одно время, не жениться ли ему на хорошенькой, боевой вдовушке, но сердечного контакта между ними не возникло, и отношения сохранились в рамках старой дружбы.

— Сын Зарифы — дельный парень, — сказал Ярулла, поймал быстрый взгляд Ахмадши и вдруг покраснел, будто в жар его бросило.

Груздев заметил это.

«Что у них тут происходит? — И еще он подумал: — А силен Ярулла в семье! И не грубой силой берет: авторитетом. Но женщин за стол не посадил. Неужели дома придерживается старинки? Как же я раньше за ним такого не замечал?»

7

Когда Ярулла вместе с Магасумовым уходили добровольцами на фронт, Ахмадше было восемь лет. В те дни шли самые тяжелые бои за Сталинград, по всей стране почтальоны разносили «похоронные». Громко плакала, провожая Яруллу, Наджия, заливались горестными слезами ребятишки, Зарифа провожала Магасумова молча, хотя по окаменевшему лицу ее было видно, что и ей тяжело. Маленький Салих еще ничего не понимал. Потом пришла «похоронная» — убили Магасумова, и опять Зарифа молчала…

Война запомнилась детям как бесконечно точившая всех злая болезнь. Только смерть входила в дома издалека, без гробов, в маленьком конверте, разрывала тревожную тишину отчаянными женскими воплями. Плакали и мужчины, находя исход горю в яростном труде, затем тоже исчезали, а их рабочие места занимали ребята-подростки и женщины. Только буровиков — за редким исключением — не пускали на фронт из-за какой-то «брони» да мальчишек вроде Ахмадши, которые бредили местью фашистам, но, к сожалению, не вышли ни ростом, ни годами. Казалось, целая вечность прошла, пока вернулся из Берлина Ярулла Низамов, написав свое имя на стене рейхстага. Тут-то и увидел Ахмадша, как может плакать мать Салиха…

Это было в лесу, недалеко от буровой. Сочно зеленели под вешним солнцем травы, за поляной, празднично убранной цветами, звонко кликала в чаще кукушка, манила, зазывала гостей. Радостно кругом.

Легко дышать. Но не всем было радостно в этот яркий день. Зарифа не просто заплакала — зарыдала, когда Ярулла бережным, но решительным движением отстранил ее от себя. Сумрачно глядя на дрожавшие ее плечи, на охваченную ладонями опущенную голову, Ярулла говорил:

— Я тебя люблю теперь пуще прежнего. Страшно было каждый день под смертью ходить! Не скрываю: много о тебе думал — тосковал, это, понимаешь, очень помогает на фронте. За то, что душу согревала, спасибо, голубушка моя! И уважаю я тебя. Поэтому говорю прямо: ничего у нас не получится. Ребятишек мне Наджия не отдаст, а отказаться от них, жить без них не смогу.

Ахмадша, ошеломленный и растерянный, слушал этот разговор, стоя за ближним деревом, куда спрятался, играя. Он готов был закричать от стыда и страха: вдруг отец обнимет Зарифу. Но отец, как всегда, остался на высоте. Он был безупречен. Правда, он признался Зарифе, что любит ее, но ведь не зря, наверно, говорят: любовь — это судьба. Значит, отец не виноват в том, что любит не свою жену, а другую женщину. Его слова о детях совсем разволновали Ахмадшу, у него запершило в горле, и он закашлялся.

Зарифа сразу убежала, а Ярулла подошел к могучей липе с опущенными долу ветвями и здесь под просвеченным солнцем зеленым шатром увидел сына.

С минуту они смотрели друг на друга.

— Я не подслушивал, папа. Это нечаянно…

— Верю, сынок…

— Тебе жалко ее?

— Да. Она очень хорошая, но мои родители решили по-своему. Когда мы снова встретились с Зарифой, меня уже обручили с твоей матерью.

Ахмадша понурился; ему было не по-детски тяжело. Ярулла ласково обнял его за плечи.

— Ничего, обойдется! Человек должен владеть собой, иначе он дрянь и тряпка. Если бы все люди поступали так, как им вздумается, мир давно превратился бы в сумасшедший дом.

После этого разговора к сыновней любви Ахмадши присоединилась страстная признательность отцу за то, что он не разрушил счастье своих детей и спокойную жизнь их матери.

Насмешливые слова Хаят о сходстве Салиха с иконой ему не понравились: встречается с парнем, а сама высмеивает его. Почему? Ведь не вертушка она!

— Хорошо вам живется. Мы в ваши годы труднее жили, — сказал Груздев молодым Низамовым.

— Они этого не понимают, — добродушно заметил Ярулла. — Вот много времени на учебу тратят и считают себя вроде мучениками. Словно не для собственного будущего стараются!

На минутку все примолкли, а в наступившей тишине снова, на этот раз еще громче, заревел Рустем, словно рассердился на мать, наскучившую ему своими попечениями. Ярулла с явным удовольствием прислушался к сильному голосу внука: с характером растет парень!

— Здоровенький, сытый, а кричит: дает о себе знать! Вот он еще лучше нас будет жить, но тоже встретит трудности.

— Без трудностей, пожалуй, никогда не обойдется, — согласился Груздев.

Подождав, пока Ахмадша собрался на вахту, он вместе с ним вышел на улицу.

— Вы заходите к нам, когда бываете в Светлогорске. У нас весело, — радушно пригласил Ахмадша Груздева, зная, что он одинок. — Мы очень дружно живем, хотя Хаят с тех пор, как поступила на работу, часто спорит с отцом. Я и Равиль тоже спорим с ним, но больше по производственным вопросам.

— А Хаят?

— Она во всех вопросах зубастая.

— Вот как!

Юноша смутился:

— Вы не подумайте… Мы отца любим.

— Отчего же Хаят показывает зубы?

— Ну, она вообще… Девчонка!

Груздев рассмеялся.

— Зубастая девчонка? Это неплохо.

— Операторы в бригаде ее уважают, а ведь это тертый, серьезный народ, их не так-то просто расположить, — сказал Ахмадша, словно хотел объяснить, почему Хаят пользуется отцовскими поблажками.

Он шагал среди уличной толчеи, красивый и в простой, будничной одежде; увлеченный разговором, не замечал, как на него смотрят молодые женщины и девушки.

А Груздев все видел и с доброй завистью думал: «Ради счастья быть таким обаятельно-юным можно поступиться положением в обществе и жизненным опытом. Надя тоже, наверно, загляделась бы на Ахмадшу».

Снова возникли в памяти ее слова: «Может быть, возьмете меня к себе на завод?..»

«Может быть»? Да какие тут разговоры? Обязательно возьмем! И, похолодев от внезапной решимости на такой крутой и опасный поворот, от готовности принять любое испытание своих чувств, спросил:

— Ты, конечно, помнишь… встречаешься с Надей Дроновой?

— Разумеется, — спокойно ответил молодой человек. — Но я не видел ее уже лет пять: мы учились в разных городах.

У промыслового управления они расстались: в окнах кабинета Семена Тризны горел свет, и взбудораженного Груздева сразу потянуло на огонек к старому приятелю.

В большой комнате было накурено и людно: Семен только что провел совещание и устало, по-хозяйски раскинулся в кресле.

— Ну, брат, задали нам задачку! — встретил он Груздева брюзгливым ворчанием. — Ты бы послушал, как они, — он кивнул на своих, тоже еще не остывших сотрудников, — как они взялись тут меня песочить! А ведь это верхушка, так сказать, сливки нефтепромыслового общества! Их наше мероприятие с временным сокращением добычи по карману не бьет, но предстоит еще разговор с рабочим классом! Вот тогда что мы запоем?

— С рабочими легче будет разговаривать. Они нас, конечно, не похвалят, но и демагогию разводить не станут, — сердито, с явным раздражением по адресу кого-то из спорщиков бросила Дина Ивановна, удивленная появлением Груздева, который уже должен был бы вернуться в Камск.

Чувствовалось, что она распалилась не на шутку, и Алексей подумал с волнением: «А как бы она вскинулась, если бы узнала, что я влюбился, словно мальчишка, в ее Надю?»

— Нет, я сам не могу с этим примириться! — Снова закипая негодованием, Семен доверительно подался в сторону Груздева, но, близко заглянув ему в лицо, умолк, сбитый с толку странным его выражением, помолчал и вдруг, будто махнув рукой на все неприятности, круто переменил тему разговора: — Слушай, Алексей, послезавтра день рождения Татьяны. Приезжай, сделай одолжение старым друзьям! Устроим маленький сабантуй, а главное — соберемся все вместе, прошлое вспомним, о будущем поговорим. Ведь при всех огорчительных срывах перспектива роста у нас огромная!

8

Груздев, хотя и обещал быть на сабантуе у Тризны, но тогда же решил не приезжать, чтобы снова не встретиться с Надей. Поразмыслив об этом на обратном пути и дома, он окончательно укрепился в намерении не поддаваться смешной для его лет влюбленности.

«Два раза в жизни не повезло, так чего же хорошего можно ожидать теперь, когда лучшие годы давным-давно прошли? Стать посмешищем для людей? Только этого мне недоставало! Сорвешься, и в работе все пойдет прахом. Тогда уж полное крушение — в собственных глазах предстанешь жалким ничтожеством».

Для дополнительных переговоров с Мирошниченко об отливке деталей турбобура он наметил послать в Светлогорск своего главного инженера. Но веселый толстяк Долгополов, любитель поесть и мастер рассказывать анекдоты, так плохо провел прием карбамидной установки, что Груздев вспылил, наговорил ему злых слов, и с трудом налаженные отношения были вконец испорчены: главный подал заявление об уходе. Тогда-то и вспомнил Груздев о Борисе Баркове, однажды так трагично вошедшим в его судьбу. Борис очень интересовался сернистой восточной нефтью и имел дельные соображения по ее очистке. Не откладывая, Груздев позвонил в Совнархоз и в обком, дал телеграмму-вызов Баркову, а сам лихорадочно засобирался в Светлогорск.

Сидя в машине, которая опять петляла по разбитым проселкам возле строящегося шоссе, охватываемый все большим волнением, Груздев то упрекал себя в непоследовательности и ребяческом легкомыслии, то, насупясь, размышлял о необходимости вместе с Щелгуновым и Сошкиным начать снова борьбу против бюрократов, засевших в Госплане.

Завод пластмасс, расположенный в лощине на окраине Светлогорска, еще строился. Два цеха, правда, работали, но даже первая очередь простаивала из-за недостатка сырья, корпуса остальных цехов существовали пока только на бумаге.

Мирошниченко опять невесело встретил Груздева в своем скромно обставленном кабинете.

— Тоже планчик! Что они там думают? — с горечью сказал он, едва поздоровался с гостем. — Ведь Госплан — святая святых для нас, директоров, командиров промышленности. И вдруг такие просчеты, каких ни один мало-мальски мыслящий хозяин не допустил бы. Я сюда ехал с радостью: красивое, можно сказать, производство в нефтяном богатом районе, самом центре добычи нефти и газа — значит, о сырье плакать не придется. А тут простой за простоем: сырья-то, оказывается, и нету!

Мирошниченко залпом выпил фруктовой воды, принесенной из холодильника, налил и Груздеву в сразу запотевший стакан. В кабинете, несмотря на открытые окна, было душно, и на раскрасневшемся лице Мирошниченко особенно резко выделялись длинные светло-русые брови, похожие на валки скошенной пшеницы.

— У нас тут свой микроклимат, — как будто без всякой связи сказал он, взъерошив буйную копну белесых волос, — влезли в яму, да еще заборищем огородились. Стройтрест удружил: дорогу небось не подвели, а забор сгрохали. Было бы что охранять! И от тебя тоже как от кота молока! — почти обиженно попрекнул он Груздева. — От козла, говоришь? Ну, смысл пословицы от этого не изменится, а молока что от козла, что от кота — один черт, нету! Я тебе прошлый раз говорил: мы с великой радостью променяли бы дешевый фенопласт на твой хваленый, хотя и дорогой, полипропилен, но где он? Госплан спускает фонды, а сырье по фондам извольте изыскивать сами, да еще и перевозите автомашинами. И получается: за морем телушка — полушка… Я уже боюсь, не предложили бы мне демонтировать оборудование и убираться отсюда.

— Повремени хныкать! А если у тебя есть лишнее оборудование, уступи нам хоть две десятиграммовые «малютки» для отливки пробных образцов. И нечего толковать о нынешней дороговизне полипропилена: если начнете лить из него детали машин, — побьете стальное литье. Из фенопласта-то только баночки да скляночки готовите.

— Ну, положим! — ревниво вступился за свое детище Мирошниченко. — Много кое-чего выпускаем… Но «малюток» не дам. И не проси! Можешь нашей лабораторией пользоваться, и отливать станем по вашим заказам что угодно, хоть пробные лопаточки и прутки, хоть детали турбобуров. Нарабатывай, а мы будем испытывать и давать заключения. Вопрос насчет отливки для турбобура мы тут обсудили. Прямо скажу, коллектив был польщен и обрадован. Сделаем все в лучшем виде.

— Спасибо. Однако для настоящего разворота дел нужна как воздух комбинированная установка, тогда сырья дадим вдоволь. — Груздев вспомнил разговор за столом в обкоме: уклончивость Щелгунова, елейность ненавистного Карягина, нахмурился, и в гордом облике его появилось сходство с орлом, готовым к нападению. — Хлопотать надо. В ЦК обратиться. Ведь пока мы тут волынку тянем, из-под рук выхватят предложение и запатентуют за границей.

Мирошниченко еще больше покраснел, согласно кивнул, напыжась от досады.

— У меня тоже украли одну идею, а в комитете по изобретениям даже следов от заявки не нашел…

Груздев сказал с горечью:

— Русский человек всегда славился сноровкой. Не зря побасенку сочинили про Левшу, который блоху подковал. Но случись торговля патентами — нас нашими же изобретениями закидают. Почему? Свобода и возможность творчества теперь почти неограниченные — твори, а потом и пойдет увязка-карусель. От одних согласований с ума сойдешь!

Мирошниченко только рукой махнул.

— Пойдем, покажу завод. В прошлый раз ты, как метеор, промелькнул, а ведь у нас большое, интересное дело.

Вместе они не торопясь прошли по инструментальному цеху, где слесари станочной группы и мастера-граверы по проектам своих заводских конструкторов изготовляли детали прессформ, заглянули в помещение, где эти прессформы получали термическую закалку.

— Вот самая трудоемкая часть нашего производства, а дальше детская игра начинается, — говорил уже весело Мирошниченко, оживившийся и оттого даже похорошевший: вдруг ярко выделились голубые глаза в пушистых русых ресницах, задорный молодой нос и ядреные, по-девичьи улыбчивые губы. Сразу видно: влюблен директор в новаторское литейное дело и по-доброму, по-хозяйски радеет о нем. — Готовим мы не только баночки, скляночки да посуду для ширпотреба (хотя на это спрос большой), выпускаем и детали по договорам с заводами: шестеренки, шкивы для приводных ремней, шарикоподшипники. Сырье разное понемножку поступает, но ведь надо форсировать! — Мирошниченко, снова прорываясь досадой, сердито откинул со лба волосы, растрепанные дуновением теплого воздуха, искоса взглянул на высокого Груздева. — Написать письмо куда угодно мы готовы с великой охотой.

В основном цехе были пущены еще не все линии. Автоматические прессы ритмично выталкивали на лотки готовые отливки из нагретых прессформ. Груздев потрогал на ленте транспортера горячие детали, покрытые заусенцами:

— Как вафли печешь.

— Я говорю: детская игра. Ни физических усилий, ни точных замеров, ни отходов. Чуть не так, взял да перелил.

На других линиях работницы в легких платьях вручную подавали под прессы таблетки из пластмасс различного цвета и размера, подогреваемые в генераторах, а через две-три минуты вынимали готовые изделия.

И это тоже удивительно походило на детскую игру.

— За две минуты до двенадцати деталей на одной машине! — Груздев взял сложную деталь с внутренней и внешней резьбой. — Даже резьба сразу отливается! — И он снова засмотрелся на то, как работница быстро укладывала таблетки в восьмигнездную прессформу, а через минуту-другую вынимала запрессовку в поворотной кассете и вытряхивала шайбы, уже отвернутые.

Так же легко и красиво работал литьевой цех, где сырье после электроподогрева, превратясь в горячую, гладкую, вязкую массу, продавливалось поршнем через узкое отверстие в цилиндре машин в холодные формы.

Груздев задержался взглядом на десятиграммовой «малютке» — предмете мечтаний работников его опытной полипропиленовой установки, и сказал Мирошниченко:

— Значит, условились: подпишем сегодня договор, проведешь отливку деталей для турбобура. А сейчас едем к Семену Тризне: Танечка его — именинница.

9

В диспетчерской промыслового управления было людно: всех интересовало: как идет откачка? Расстроенная Дина Ивановна сидела на столе, свесив длинные ноги в легких сапожках, и, прижав к уху телефонную трубку, хмуро слушала: нефть все еще не принимали.

— Разве могли мы предполагать в дни поисков, что появится угроза перепроизводства? — сказала она, поздоровавшись с Груздевым и Мирошниченко, тоже заглянувшими по пути в диспетчерскую. — Говорят, что вопрос бесперебойной откачки разрешится, когда построят международный нефтепровод «Дружба», а пока что прикажете нам делать?

— Ехать к Семену! — полушутливо предложил Груздев.

Выйдя во двор конторы, они увидели Надю, которая прихорашивала белоголового малыша: застегивала ему курточку, вытирала платком нос.

— Поехали! — крикнула ей Дина Ивановна, направляясь к машине Груздева.

Надя подхватила мальчугана на руки и, перегибаясь назад от его тяжести, поспешила к соседнему дому, возле которого праздно расположилась компания соседок-кумушек.

— Чудный мальчик! — сказала она Груздеву, подходя быстрым шагом и слегка запыхавшись. — Такой смешной и смышленый. Я спросила его: «Ты уже купался нынче?» — «Да, говорит, я каждый день купаюсь». — «Где?» Подумал, подумал: «У нас есть кругленькая речка». Это он, оказывается, бассейн так называет. Кругленькая речка! Прелесть… И чихает, уже успел простудиться.

Вслед за старшими Надя забралась в машину на откидное сиденье.

Пушистые ее волосы заблестели перед самым лицом Груздева, он даже почувствовал их теплый, солнечный запах. Так и потянуло прикоснуться к ним губами. Не отводя глаз от девушки, Груздев думал:

«Ей весело, ко всем добра, вот занялась с ребенком, и сразу у них общее нашлось — „кругленькая речка“… Мы-то в землянках жили, а для них, молодых, и парки, и фонтаны, и театры. Но великое счастье сознавать, что ты всю жизнь трудился для таких, как она… для нее!»

Надя, облокотясь о спинку переднего сиденья, смотрела на толпы людей, занятых в выходной день личными делами и просто гуляющих либо идущих на вечернюю вахту. Ощущение своей легкой стройности, молодости, здоровья делало ее безотчетно счастливой, и ей хотелось, чтобы всем было тоже радостно. Но она не могла создать хорошего настроения даже тем, кто сидел рядом с нею: их угнетала, грызла забота, а особенно мрачным казался Груздев.

«Замкнулся! — подумала Надя, знавшая по разговорам родителей и их друзей о всех несчастьях, тревогах и победах Алексея Груздева. — Отчего столько огорчений выпало на долю одного, к тому же замечательного человека?»

Однако бившая ключом жизнерадостность помешала девушке сосредоточиться на грустных мыслях, и, выглянув из машины, Надя весело замахала рукой, сразу нарушив задумчивое оцепенение Груздева: высокий, похожий на отца Юрка Тризна и длинноногая, скуластая Юлия с прямыми волосами, остриженными, как шалашик, сломя голову бежали навстречу.

— Ну, знаете! — кричал Юрка. — Ждали, ждали! Я ведь специально из Камска…

— Пироги у мамы давно готовы. Обижена ужасно, гости не дождались вас, сели за стол, — сообщила Юлия, когда машина остановилась у такого же четырехкомнатного особняка, в каком жили Дроновы, на другом краю Парковой улицы.

Девушки расцеловались. Юрка, здороваясь с Надей, вспыхнул, растерялся, хотел поцеловать ей руку, а когда она запросто чмокнула его в щеку, расстроился: что она с ним, как с маленьким?!

— У тебя новомодная прическа! — сказала Надя, с любопытством взглянув на забавную стрижку подруги детства.

Юрка иронически усмехнулся.

— Будто у тифозника! Шик-модерн. А еще такую прическу называют: «Я у мамы дурочка!»

— Сам ты у папы не очень умный! Стал заместителем начальника установки и сразу заважничал, а полипропилена только на поглядку.

— Об этом не тебе судить! — обиделся Юрка и обернулся на оклик Груздева, входившего в дом вместе с Диной Ивановной и Мирошниченко.

Надя проводила юношу доброжелательной улыбкой.

— Чем ты занимаешься? — спросила она Юлию.

— С недавних пор инженер-конструктор Светлогорского стройтреста. Пока благоустраиваю территорию местного завода пластмасс. Такую ограду им построила и ворота с арками — закачаешься! Внушительно. Сразу впечатление создается. Точно в Петровском замке.

— Почему в замке? — Надя знала пристрастие Юлии ко всему необычному. — Завод пластмасс! Тут надо что-нибудь легкое.

— Охрана государственного имущества. — Юлия обхватила цепкой рукой очень тонкую в поясе Надю, шутливо-грозно заглянула в ее лицо зелеными глазами, косо подрисованными тушью почти до бровей. — Как ты?

— Приехала в отпуск. Может быть, совсем переведусь сюда, на Камский завод.

— А сердечные дела?

— Никаких. Никто почему-то не нравится, хотя мне уже двадцать четвертый год. Наверное, останусь старой девой.

— Погоди, нагрянет любовь, только ахнешь. Помнишь в песне: «И каждый вечер сразу станет так удивительно хорош», — пропела Юлия в самое ухо Нади, и лицо ее зарумянилось.

— Ты полюбила?

— Да. Только он пока не реагирует. Мне кажется, он не переносит, если женщина красится и ходит в брюках. Но я не намерена менять свои вкусы и подделываться!

— Кто же он?

Юлия отмахнулась от зова матери, выглянувшей из окна, понизила голос до шепота:

— Ахмадша Низамов.

— Я его давно не видела. Какой он теперь?

— Очень красивый, но словно барышня кисейная: не то чтобы поцеловать, даже под руку взять стесняется. А нравится он мне… до слез! Уж я его и поддразнивала, и разные поводы давала — как об стену горох!

— Значит, все уже в сборе? — спросил Семен Тризна, вываливаясь из подошедшей машины. — Очень хорошо. Жаль, Дмитрий опять не смог приехать. — Тризна потрепал Надю по плечу, сверкнув лысиной, поцеловал дочь. — Пойдемте, девчонки, к столу! Сокрушительная пустота в желудке.

10

Пироги удались на славу, торты тоже, и Танечка сияла, слушая общие похвалы своему искусству. «Быть хорошей хозяйкой непросто», — с гордостью думала она.

Только Дина Ивановна, очень сожалевшая о том, что Танечка забросила работу и общественные дела, сказала ей строго:

— Ты совсем ушла в домашние интересы и растолстела.

— Сердце у меня, обмен веществ… — попробовала отговориться Танечка.

— При чем тут сердце? Все торты подравниваешь, как я погляжу! Ну, другого одернуть нельзя, а себя-то ведь можно в еде ограничить.

— Но если я люблю поесть! — весело возразила Танечка. — Когда я перешла на положение домашней хозяйки, мои мысли почему-то сосредоточились на еде.

— Берегись! — пригрозила Дронова тихонько. — Будешь похожа на тех, что ходят, как неподоенные коровы.

Танечка хихикнула, а чуткий на ухо Семен насторожился:

— Это кто же так ходит?

— Пока, слава богу, не ты. Но недалеко, ох, не за горами! — Дина Ивановна подвинулась к Семену и неожиданно сказала: — Слоеный пирог, точь-в-точь наше Светлогорское месторождение. Похоже ведь на девонский горизонт с его пятью нефтяными пластами?.. — Она быстро подцепила ножом верхний сочень. — Вот гляди! Геофизики с помощью изотопов установили, что при совместной закачке не все пласты поглощают воду. Я очень много думаю об этом в последнее время. Что, если нам начать раздельную закачку в каждый пласт горизонта?

Тризна, думающе наморщив лоб, приподнял своим ножом второй сочень пирога.

— Пожалуй. Если здесь между пластами установить пакер, а сюда под более высоким давлением вогнать воду…

— Опомнитесь, варвары! Что вы делаете? — возмутилась Танечка, отодвигая от них блюдо подальше. — Вы и в самом деле плеснете в пирог чего-нибудь!

«Да, да, осуществить бы раздельную закачку!» — думала главный геолог управления, прямо и строю сидя за столом.

— Ну что ты сидишь, как перед фотографом? — прошептала Танечка, по-свойски подтолкнув ее в бок. — Не понимаю я людей, которые ковыряются в тарелке с таким видом, точно иголки ищут. Ты лучше посмотри на Юрку и Надю! Хорошая парочка?

Дина Ивановна посмотрела, Надя, подперев кулачком нежно заостренный подбородок, слушала Юрку, но лицо ее выражало полную безмятежность. Нет, о «парочке» говорить рановато. А вот Светлогорское месторождение действительно похоже на слоеный пирог. Сколько было переживаний, когда начинали его разработку новым методом с закачкой воды в нефтяной горизонт! Боялись забить поры песчаников недостаточно очищенной водой, боялись остывания пластов и связанного с этим выпадения из нефти парафинов, боялись преждевременно обводнить скважины. Сколько тревожных дней и ночей принесло введение такого новшества! Даже во сне видела Дина Ивановна «языки» воды, прорывающейся к эксплуатационным трубам. Однако уже десять лет безотказно фонтанируют сотни скважин, давая самую дешевую в стране нефть.

— Мы обсуждаем, как выжать побольше нефти из наших пластов, — сказала Дина Ивановна сидевшему напротив нее Груздеву.

Он одобрительно кивнул, но в уголках его рта застыла рассеянная усмешка.

— Отчего ты сегодня такой невнимательный? Все о Карягине думаешь? Я тебе говорю о нефти!

— Я устал от нее, — неожиданно с грустью сказал Груздев.

— Ты?.. — Дина открыла и беззвучно закрыла рот, не найдя слов от изумления. — Ты устал? От нефти? Скажи лучше: устал от неприятностей! Как можно? Ты только вслушайся: девонская нефть! Это звучит словно заклинание! — со смехом заключила она.

Но до Груздева совсем не дошли ее слова: он в это время наблюдал за Юркой и Надей. О чем говорили они, иногда так наклоняясь друг к другу, что Надины кудри касались Юркиного лица?

Он не заметил, когда появился секретарь Светлогорского горкома Скрепин, как вошла начальник транспортного цеха Зарифа Насибуллина. Зарифа не любила ходить по гостям, жалея время, так скупо отпущенное занятому человеку, которому всю жизнь приходится наверстывать то, что было упущено в детстве и отрочестве.

— Как тебе не стыдно! Двадцать раз приглашать, что ли? — упрекнула ее Танечка. — Смотри, какие пироги, какие торты! Не во всякой кондитерской так приготовят!

— К тортам, ты знаешь, я равнодушна, — возразила Зарифа с необидной прямотой. — А вот мясные пироги и пельмени — это да! Мясо жареное тоже. Я — татарка, люблю блюда мощные.

Она оглянула уже подвыпивших гостей и, сделав выбор, села возле одинокого Мирошниченко, решив потолковать с ним о своих нуждах (чем черт не шутит, пока бог спит!): может быть, этот симпатичный буйноволосый директор сумеет обеспечить деталями и ее транспортный цех?

А Скрепин сразу заговорил о той сенсации, которую произвел за границей запуск советских спутников.

— Мы, нефтяники, можем гордиться, что своим трудом тоже содействовали торжеству советской науки. Кто знает, может, и нам доведется побывать в космосе. Как ты думаешь, Алексей Матвеевич?

— Вполне возможно! — буркнул Груздев, не расслышав вопроса в общем гомоне и по-прежнему поглядывая на Юрку и Надю.

«Вот еще напасть! Не хватало мне ревности! — думал он с тоской. — Раньше и не вспоминал о своем возрасте, а сегодня чувство виноватости появилось за то, что полвека живу на земле. Отправлюсь-ка лучше восвояси домой!»

— Алеша, прочти нам стихи! — потребовала Танечка, привлеченная его порывистым движением. — Помнишь наши вечера, когда мы жили в землянках?.. Сидим, бывало, в полутьме вокруг железной печки и поем хором, а ты еще и декламировал.

— Правда, тряхни стариной, Алексей! — поддержала Танечку Дина Ивановна, которой прошлое тоже казалось теперь прекрасным.

— Уважь, старик! Сделай одолжение! — попросил и Семен Тризна.

— Что вы обижаете Алексея Матвеевича, какой он старик? — неожиданно возмутилась чуточку захмелевшая Надя. — Он красивее вас всех, вам и завидно!

Груздев растерялся от ее слов, точно ребенок, которого впервые щедро одарили, и, чтобы скрыть радостное волнение, быстро встал.

— Я расскажу сказку о волне и камне.

Он вдруг почувствовал себя легко и свободно; опираясь рукой на спинку стула, другой обнял за плечи Семена Тризну и окинул примолкших гостей загоревшимся взглядом.

Надя не знала этой сказки…

Замшелый камень лежит на морском берегу. Стаи волн, переливаясь зеленовато-синим блеском, бегут к нему из сияющей под солнцем голубой дали, обдают его пенисто-белыми брызгами и со смехом убегают обратно. Камень равнодушно смотрит на них — старый и темный, как сама Земля. Но вот пришла та волна, которая однажды уже нарушила его покой…

— Как чудесно! — воскликнула Надя, прослушав до конца. — У вас, Алексей Матвеевич, дикция настоящего артиста. Если бы я была маленькой девочкой, то всегда просила бы вас рассказывать сказки.

— Ты можешь просить его и теперь! — съязвила Юлия, которая с женской прозорливостью заметила большее, чем симпатию, в отношениях Нади и Груздева.

11

И гости и хозяева стали выбираться из-за стола; кто-то еще пытался произнести тост, кто-то предлагал «посошок» на дорогу, пока, порядком потолкавшись возле рюмок и графинов, не высыпали наконец шумной гурьбой на улицу. Ночь уже наступила — темная, по-летнему теплая. Повсюду виднелись зарева факелов, колыхавшие ночные тени, и от этого неровного мерцания то гасли, то вновь возникали зеленые огоньки звезд.

— Давайте поедем под факел! — предложила Зарифа.

И всем после комнатной тесноты захотелось в горы, к реке, поразмяться, подышать свежестью лугов. Тризна позвонил в гараж — и вскоре машины понеслись по асфальту. Упругий ветер бил в открытые окна, овевал разгоряченных людей ночной прохладой и чуть горьковатым ароматом леса: заросли ветляника и цветущей черемухи выбегали навстречу на поворотах шоссе, отмечавших изгибы берега. Потом машины свернули на заросшую травой дорогу, еще хранившую следы тракторов, и, мягко переваливаясь на ухабах, покатили к полувышке, возле которой бурно колыхался над «свечкой»-трубой огромный факел, то развертываясь, как полотнище багрово-оранжевого флага, то стелясь по земле. Рев его слышался издалека.

«Почему-то кажется, что здесь высокое нагорье, — подумала Надя, посмотрев на очертания горных вершин, темных на фоне полыхающего за ними зарева, — будто мы находимся на кавказском перевале в грозовую ночь».

Надя знала Кавказ не понаслышке — с шестнадцати лет увлекаясь альпинизмом, она ежегодно участвовала в туристских походах. Прошлым летом ездила в Кабардино-Балкарию, побывала на самой «крышечке» Эльбруса… Ни с чем не могла она сравнить то острое ощущение, которое охватывало ее после победы над высотой, где даже орлы не гнездятся. Стоишь в небе, а облака проходят внизу, в глубочайших ущельях, одетых под кромкой вечных льдов лесами и камнем. Стремительно несутся там гулкие реки, дробясь о скалы, срываются с уступов белые водопады ледниковых ручьев.

Не хочется думать о возвращении… Так прекрасен величавый горный хребет, навсегда увенчанный коронами снега, открытый взгляду до самого горизонта, где, как острова, виднеются в волнах клубящихся облаков громады отдельных гор!..

Увлеченная внезапно нахлынувшими воспоминаниями, Надя вздрогнула, когда Юлия с разбегу схватила ее за плечи и, шутливо подтолкнув, потащила к факелу.

— Тут у них светло и тепло в любую погоду!

Дина Ивановна, окруженная местными нефтяниками, стояла у полувышки, где позванивала фонтанирующая по трубам нефть, которую выжимала на поверхность нагнетаемая в пласт вода, — здесь были ее владения.

— Вчера четырнадцать часов наблюдали за распространением волн давления в пласте. Посменно дежурили, — сказала она Семену Тризне и Груздеву, продолжая начатый разговор. — Нет, вы себе представить не можете, что значит прослушать дыхание наших глубин!

Они, конечно, могли это представить, но зато не знали, что Дина Ивановна иногда после рабочего дня садится за домашний стол и пишет, пишет… Деловые записи геолога — понятно, работа над диссертацией — законно, но Дина, в дополнение ко всему, как в дни юности, сочиняла «для души» стихи.

Под факелом было совсем светло, гудящий оранжевый огонь, снизу сине-зеленый, так и рвался из земли, бушуя над тонкой черной трубой, покрытой блестками нагара.

— Фантастическое зрелище. Если на эти факелы взглянуть ночью с самолета — огненная сеть над нашей нефтеносной землей, — говорила Зарифа, устраиваясь на охапке свежего сена и энергично обминая его вокруг себя. — Сколько мы тут добра палим, ужас! Ведь драгоценное сырье для химиков! Между прочим, Мирошниченко обещал мне отлить из пластмассы дефицитные детали для тракторов и машин. Вот бы! По женскому легкомыслию поверила, но трепещу, не отлил ли пули дорогой директор!

Мирошниченко засмеялся, присел рядом на большой брезент, раскатанный нефтяниками.

— Сие не от меня одного зависит, Зарифа Насибулловна, но постараемся… Будь моя воля, я для нужд нашего промыслового управления создал бы отдельный цех производства деталей. И то: потребности неограниченные, возможности колоссальные, а разворачиваемся в этом деле через пень колоду.

Семен Тризна опустился на колени возле накрытой уже на брезенте скатерти, заваливаясь на бок, и, пристраивая поудобнее длинные ноги, сказал:

— Я слышал, как студенты пели, глядя на факелы: «Горят нейлоновые шубки, и день и ночь горят они…» И не только шубки сжигаем, но и эшелоны лучшего каучука, детали самолетов, ракет, автомобилей.

— Да, тяжело смотреть на эту дикую иллюминацию, но невозможно ведь решить все сразу, — с необычным для нее благодушием заметила Дина Ивановна, которой захотелось забыть о всех деловых неприятностях: не так уж часто удается выбраться дружной компанией на лоно природы. Конечно, пикник под пылающим факелом мало похож на отдых среди девственной природы, но разве не заслужили они права хоть немножко повеселиться? — Не зря, братцы, губили мы здесь свою жизнь молодую! — полушутя, но и торжественно произнесла она.

— Если бы мне вернули молодость и предложили выбрать любой путь, я снова пошел бы на поиски нефти, — сказал Груздев, тоже усаживаясь в круг. — Откровенно говоря, сначала тоскливо было, когда мне предложили заняться переработкой. Завод никак не манил, а теперь иногда чувствую себя чудотворцем. Ведь нефтехимия может создать такое, чего и не водилось в природе. И народ у нас в цехах поразительный. Потрясающей силы народ: смелый, цепкий, инициативный. С ними ничто не страшно. Поговоришь, посмотришь — и словно живой водой омоешься. Всю накипь с сердца снимает. Иногда мне просто жаль бюрократов, которые не видят величия и красоты дела, страдающего от их тупоумия!

— Да, химия воистину королева наук! — горячо подтвердил Мирошниченко. — Быть подданным такой королевы — счастье. Ведь она целый комплекс ведет за собой, даже биологию. Надо только представить себе, что все ткани живых организмов состоят из биологически активных полимеров!

Зарифа, внимательно посматривая на своего необычного по внешности соседа, весело усмехнулась, но с прорвавшимся задором обратилась не к нему, а к Груздеву:

— Может быть, вы, Алексей Матвеевич, научитесь выводить и живые существа в каких-нибудь инкубаторах?

— Не исключено. Для этого только нужно создать новые исходные вещества и найти новые приемы полимеризации, то есть соединения малых молекул в большие. Задача хотя и трудная, но вполне осуществимая.

— Ох, Алексей Матвеевич, какие скучные разговоры вы завели! — сказала Юлия, непринужденно возлежавшая возле раскинутой скатерти-самобранки.

— Отчего же скучные?

— Оттого, что я привыкла сознавать себя мыслящей личностью, а не цепочками полимеров.

— Если бы ты действительно это сознавала, то с большим уважением относилась бы к людям, да и к самой себе, — сказала Дина Ивановна. — А то вы с вашими модернами скоро опроститесь до нуля. Не в прежнем народническом смысле опроститесь, а так, чтобы и в нагой своей простоте стать над народом. Он ведь не признает бунтарства против красоты и сложности жизни.

— Странное бунтарство, понимаешь! — возмутилась Зарифа, вставив в свою речь любимое словечко Яруллы. — Юбки носят нейлоновые, кружева перлоновые, а ходят босиком. И искусство хотят превратить в пустую шелуху, и отношения человеческие. Народ, конечно, не согласится, он еще не успел по-настоящему порадоваться на все красивое!

Юлия презрительно скривила ярко накрашенные губы: вот раскудахтались! А она ни на что не посягает. Очень-то нужно!

— Я только сказала: скучно!..

— Да в чем вы нашли скуку? — мягко спросил Груздев, радуясь присутствию Нади и потому стремясь внести умиротворение. — Биохимии принадлежит будущее и в области медицины, и в геронтологии — науке о продлении человеческой жизни. Что может быть интереснее этого?

— Переливать людей, как детали из пластмассы, вы не сможете.

— Зато медики смогут оздоровлять человека, восстанавливая химическое равновесие организма. Даже онкологи, самая консервативная каста, вдолбившая всем, что рак — это местное заболевание, и потому лечившая его только ножом да лучом, поняли наконец свое бессилие и потянулись к химиотерапии.

— Ну, теперь о раке! — заныла Юлия. — Нашли опять темочку для разговора! Только и слышишь везде: рак да рак!

Надя молчала, разговоры о болезнях ее тоже не волновали, а продление жизни? Хотя впереди у нее была настоящая космическая вечность, но разве не хочется и ей «лет до ста расти без старости»? И, само собой разумеется, без болезней! А Юлия все утрирует, и, пожалуй, нарочно, чтобы подразнить других. Если бы она хотела нагой простоты в жизни, разве она говорила бы так о своей любви к Ахмадше?

И кто может возразить, даже нарочно, против такой прелести, как нейлоновые юбки и нежнейшие кружева из перлона? Очень хорошо, что это будет доступно всем, не так, как прославленные драгоценные кружева прошлого, над которыми слепли поколения искусных кружевниц.

12

— Чтобы не выбрасывать сказочные богатства на ветер, надо сначала обустраивать промыслы, а потом приступать к добыче, — сказала Надя, взглянув на жадно бесновавшийся, гудевший над площадкой почти бездымный огонь: он горел и днем и ночью, и летом, и зимой уже в течение полутора десятка лет, как горели и сотни других факелов — действительно огненная сеть над всем «Вторым Баку», нефтедобыча которого уже в четыре раза перекрыла то, что давал Каспий. — Страшно становится от такого транжирства, Алексей Матвеевич.

— Не так просто все сразу обустроить, — ответил за Груздева Семен Тризна. — Стране нужна была большая нефть, поэтому мы бросили силы на ее добычу, а каучук и пластмассовое сырье из газа начнем делать сейчас, когда прочно стали на ноги.

— Не очень-то прочно стали, если собираетесь сокращать добычу нефти, — с ехидной усмешкой ввернула Юлия.

Тризна сразу надулся, сердито посмотрел на дочь, но она не смутилась, положила ногу на ногу и, обхватив колено руками, стала покачивать остроносой туфлей.

— Перестань ломаться, Юлия! — шепнула Танечка, ущипнув ее за бок. — Не умеешь вести себя в обществе.

— А как я должна вести себя? Чуть что: «Детям до шестнадцати лет смотреть не разрешается». Но мне, слава богу, шестнадцать и еще полстолько. Нигилизм молодежи? Да вы сами и порождаете его своими ошибками, своими проповедями, своим лицемерным поведением.

— Не много ли завернула?.. — возмущенно сказала Зарифа. — Не отождествляй кучку таких эгоистов, как ты, со всей молодежью и не подменяй критику подковыркой. Знаешь, есть побасенка о том, как два человека ругали советскую власть. Когда оба высказались, один ударил другого. Тот спросил: «За что? Ты ведь сам ее ругал». — «Я ругал любя, желая исправить недостатки, а ты ругаешь ненавидя и радуешься этим недостаткам». Так-то вот! Право на критику приобретается горячим участием в общественных делах, а ты, Юлия, ветрогонка. Ведь оттого, что мы временно перейдем на меньшие штуцеры, революция не пострадает.

— Что такое штуцер? Сто раз слышала, а не знаю, — как ни в чем не бывало осведомилась Юлия, самодовольно разглядывая свои ногти, такие длинные, что они походили на когти хищной птицы.

Зарифа рассмеялась, ей даже захотелось попросту отшлепать «долговязую дуреху», но она только подсунула руку под пояс Юлькиных брюк, тряхнула ее.

— Родилась на нефти, и не знаешь, что за штука штуцер! Это круглая болваночка с отверстием, которую устанавливают в выкидной трубе фонтанной арматуры. Нужно увеличить отбор нефти из скважин — ставят штуцер с большим отверстием. И наоборот.

— Значит, ничего не стоит повысить добычу? — Юлия озадаченно, даже с сожалением, даже с разочарованием посмотрела на отца: хотя борьба за выполнение планов ее никогда не увлекала, но ей было приятно, когда его отмечали в печати и награждали премиями, и вдруг так все просто, «удобоуправляемо»! — Не зря на промыслах такая тощища! Самовар из труб, и людей возле него нет, и нефти не видно. Вот только факелы… Они-то как раз и нравятся мне больше всего.

— Мало того, что газ сжигаем, тебе еще хочется нефть расплескать по земле! — воскликнул Тризна, не на шутку расстроенный словами дочери.

Кто ей привил такое? Насчет проповедей — в его адрес метнула. Верно: читал он ей нотации, внушал правила советской морали, а она, выходит, слушала и в душе издевалась.

Ночь между тем сгустилась дочерна, и из этой черноты, напоенной благоуханием черемухи, стаями полетели белые мотыльки. Они неслись прямо на пламя факела, но, не успев коснуться его, падали на землю, как хлопья снега.

— Здесь целые отложения образовались из опаленной мошкары, — пошутил Тризна, успокаиваясь и разливая по стаканам вино, которое захватил с собой. — Давно горит факел. Но что делать? Вначале мы по неопытности газ не сжигали, а просто выпускали в воздух, он скапливался в низинах, и бывали случаи отравлений и взрывов.

— Иногда, во время уборки, колхозники сушат под факелами зерно, — сказал секретарь горкома Скрепин, обращаясь к Мирошниченко, новичку в здешних местах. — Но если в трапе неполадки или оператор прозевает и мерник переполнится, то бывают выбросы нефти из труб. Тогда горящая нефть разбрызгивается вокруг факела метров на пятьдесят.

— Ну и?..

— Все равно сушат. Мы-то расположились здесь! Вот как на фронте, бывало… Другой раз уж так бьет, так бьет, а ты думаешь: «Нет, врешь, не попадешь! Может быть, завтра здесь снаряд ляжет, а чтобы сегодня и в меня — не бывать тому!» Но ногу однажды рвануло. — Скрепин пошевелил протезом, уложил его поудобнее на теплой земле. — Весной вокруг факелов рано зеленеть начинает, поэтому зайцы наведываются сюда за молодой травкой, коровы приходят погреться. Одним словом, отапливаем белый свет. Варварство! Предлагаю тост за нефтехимию, за ее болельщика Алексея Матвеевича. Пусть дары земли полностью идут на благо людям.

Надя сорвала кустик лебеды с опаленными ярко-красными листьями, полюбовалась их необычайной расцветкой и приколола к своей кофточке.

— Великая честь оказана сорной траве! — сказал Груздев, с дрожью в сердце наклонясь к девушке.

Надя промолчала, ощутив возникшую между ними интимность; досада на себя овладела ею.

«Зачем шутить таким человеком?.. Он и без того несчастный!» — И она, воспользовавшись первым предлогом, пересела к Юлии.

— Скучаю по Ахмадше! — шепнула ей та, мерцая кошачьими глазами. — Как я жду встречи с ним! Ты этого не можешь понять, бесстрастная кукла. Ты в самом деле похожа на фарфоровую статуэтку с золотыми волосами. — Обхватив Надю обеими руками, Юлия прижалась лицом к ее плечу и добавила нараспев: — Жажду, чтобы меня взяли в полон! Татарского ига хочу!

И обе расхохотались чуть не до слез.

— Татарского ига хочу! — повторяла Юлия шепотом.

Груздев, слушая смех девушек, тоже улыбался; над чем они так хорошо смеются? Сейчас она с Юлей шепчется, давеча с Юрой. Отчего Юрий не поехал сюда? Значит, не позвала… Значит, не нужен он ей.

13

Ночью, расхаживая по комнате светлогорского дома, Груздев думал: «Юлия действительно ветрогонка, вертлявая ломака. Почему она не замужем? Такие без любви выскакивают замуж, если брачный союз чем-то выгоден. Надя — другое дело, но похоже, ее сердце молчит: безмятежно спокойна. Кто разбудит ее?»

Алексей прислушался к музыке, приглушенно звучавшей в радиоприемнике, и снова начал ходить по комнате. Где-то танцевали. Кому-то было радостно. Груздеву при его постоянной занятости жилось интересно, хотя не очень-то весело, но он и не гнался за весельем, полагая, что его годы прошли. А вот сейчас затосковал.

«Конечно, я не пара для Нади, — размышлял он, поглядывая на часы в ожидании машины. — Далеко не всякая девушка может увлечься пожилым мужчиной. Мария и Мазепа — совсем не положительный пример! В конце-то концов что повлекло несчастную дочь Кочубея к этому предателю? Патология или величие его гетманской славы? Любовь — пора юности. Для зрелых людей, уставших от одиночества, возможен только дружеский союз, основанный на взаимной заботе, поддержке, внимании, но для этого и человека надо найти подходящего».

За широко распахнутым окном теплились звезды. В парковой роще еще светились фонари, на танцплощадке играл городской оркестр.

«А нам в молодости все некогда было. Кроме того, мы, комсомольцы того времени, считали танцы, пудру и помаду нарушением этики, пережитками прошлого. В те годы ломаке Юлии бойкот объявили бы».

В доме Дроновых окна тоже открыты, сквозь заросли молодого сада слышались негромкие звуки рояля: играла Дина Ивановна. Груздев знал и любил ее игру: эта женщина все делала хорошо. «Чем-то сейчас занимается Надя?»

Как бы в ответ из угловой комнаты донесся голос девушки:

— Да, папа. Завтра я выезжаю на Каму. Возможно, совсем к вам переберусь… Или у тебя, или у Алексея Матвеевича. Да, да. Мы с ним уже говорили. Я не хочу, чтобы тебя обвинили в семейственности.

Потом тепло и задушевно заговорила с мужем Дина Ивановна.

«Неувядшая любовь! — Груздев присел на подоконник. — Ах, Надя, Надюша! Конечно, у меня ей лучше будет работать: в семейственности никто не упрекнет. Только грустно: что ей до старого вдовца Алексея Груздева! Но ведь Лена была намного старше меня, а это не мешало нашей любви», — пришла вдруг ошеломляющая мысль.

Действительно: Елена была старше его, и это не омрачало их счастья. Однако как удивился бы отец, Матвей Груздев, узнав о новом сердечном выборе сына! Старик наверняка развел бы руками и сказал: «Видно, в неурочный час ты родился, Алеша, вот и кидает тебя судьба-злодейка из одной крайности в другую».

«Ну и пусть! — думал Алексей. — Ведь я ничего не жду, ничего не требую. — Главное — полюбил и будто снова помолодел… Да, да, самое злое страдание лучше, чем сердечная пустота!»

Возле дома прошелестело, хлопнула дверца машины. Груздев надел плащ, взял портфель и вышел на террасу. Воздух был смягчен близостью проточных прудов и ночной свежестью. В небе играли красные отсветы ближних и дальних факелов. Музыка в парке уже умолкла, и теперь лес — черный на фоне трепетного зарева, звенел свистом и щелканьем соловьев. Из окон Дроновых донеслись приглушенные робкие звуки рояля и нежно-певучий голос Нади: она припоминала мотив, несколько раз повторила его, потом, похоже, недовольная собой, захлопнула крышку инструмента.

— Пойду укладывать вещи. Мы с папой будем жить, как рыбаки, на берегу Камы, а ты приедешь к нам в гости. Он жалуется, что ты его совсем забросила.

Груздев стоял, медля садиться в машину, жадно прислушивался и улыбался, не сознавая этого: все, что было связано с Надей, с ее милой, радостной молодой жизнью, имело теперь для него огромное значение.

14

Выпрыгнув из кузова грузовика на дорогу, Ахмадша принял от попутчика свой чемодан в пропыленном, точно золой осыпанном, чехле. Лицо юноши, его волосы и рабочий костюм, ловко сидевший на сильной, стройной фигуре, тоже совсем посерели: от Светлогорска до Камска не больше пятидесяти километров, но над поселками, то и дело пересекавшими строящееся шоссе, темными тучами клубилась густая въедливая пыль, взбитая самосвалами.

Солнце жгло беспощадно.

Ахмадша осмотрелся: перед ним, далеко видная с высокого в этом месте левобережья, раскинулась привольная тучно-зеленая пойма Камы. Сосновые боры то подходили к самой воде, глядясь в голубые омуты, то взбегали на кручи гор, уступая место у могучей реки кудрявым пойменным рощам. Большой остров, обросший каймой ивняка, лежал вдоль правого берега, держа в зеленых ладонях островных лугов овальное зеркало озера.

Какая красота! Ахмадша не мог наглядеться, совсем забыв о цели своего приезда. Вот она, Кама, гордость и слава Татарии!

Мощно стремится она к русским равнинам с хмурых высот Урала, принимая по пути богатые притоки: бешеную Чусовую, тихую в устье красавицу Белую, Вятку, покрытую плотами, и все шире, многоводнее становится, подпираемая в низовье Куйбышевским морем, возникшим на необозримом пространстве бывшей волжской поймы.

Бегут по ней караваны судов, шумят на ее берегах гиганты заводы, и нефтяные районы она поит своей водой. Вон глубокие траншеи разрезали поле: новый водопровод прокладывается в глубь Татарии.

С левой стороны виднелись возле леса дома растущего города, а еще левее поднимались высоченные колонны и многоярусные этажерки нефтеперерабатывающего завода, опутанные стальной сетью тонких трубопроводов, оплетенные ажуром железных лестниц. Повсюду ящики конденсаторов, напоминающие издали вагоны-теплушки, гигантские сигары сепараторов и теплообменников, светились, серебром горели на солнце группы различных емкостей, краснели ржавчиной без покраски новые строящиеся объекты.

Подчеркивая воздушность нефтяных и газовых «этажерок», серебряных на синеве неба, стояли приземистые корпуса крытых цехов, обведенные эстакадами, а на краю завода чернели могучие башни-кубы битумной установки, над фантастическим переплетением металла вздымались гигантские ребристые трубы, над которыми чуть дрожали в голубизне тонкие облачка дыма. Так выглядел завод, директором которого был Алексей Груздев. Своеобразную панораму этого завода, похожего на лабораторию под открытым небом, дополняли внешне сходные с ним, но еще не законченные, смежные новостройки химического комбината, которым управлял Дмитрий Дронов. Там всюду двигались краны, рычали бульдозеры, шумно ворочались экскаваторы, широко разевая клыкастые пасти.

Большой завод у Груздева, но и после реконструкции он будет брать с промыслов Светлогорска только двенадцать миллионов тонн нефти в год, а добывают там пятьдесят миллионов. Уходит она в основном по нефтепроводам.

Но вот нарушился ритм работы на промысле и нет приемки. Зимой, когда тоже было плохо с откачкой, проходило собрание в Светлогорском дворце культуры.

…Равиль наговорил тогда немало горячих слов: Ахмадша так шуметь не смог бы: выступать с трибуны он стеснялся.

— Телятина! — обозвал его брат однажды.

Ярулла, услышав свое старое прозвище, метнул на сыновей острый взгляд.

— Мягкотелый он, — пояснил Равиль.

— Нет, я не мягкотелый, просто у меня замедленная реакция, — серьезно возразил Ахмадша. — Хотя есть еще на мне родимые пятна.

Отец облегченно вздохнул, точно тяжесть сбросил с плеч, рассмеялся по-доброму:

— Шутя вам все дается! Пришел после института на буровую, год отработал — и, пожалуйста, уже мастер! А мы тяжким трудом этого звания добивались. Однако от легкости у вас и пустых мыслей много. Ну какие могут быть у тебя родимые пятна?

— Мне кажется, я индивидуалист, папа. Вроде старого интеллигента. На собраниях не люблю сидеть.

Ярулла чуть не задохнулся от смеха, услышав о «старом интеллигенте», но при последних словах сына нахмурился.

— Собрания созываются не для развлечения, а чтобы сообща дела решать.

— Да ведь многое заранее решается. Председатель спрашивает: у кого есть предложения? А мне неловко: ведь он знает, у кого они есть!

Старый буровой мастер сам частенько сидел на собрании со шпаргалкой в кармане, не задумываясь, хорошо это или плохо, поэтому сказал спокойно:

— Если бы тут же сочиняли резолюции, пришлось бы заседать по целым суткам. От галдежа голову потеряли бы, а не только любовь к собраниям. Имеешь свое мнение — скажи. Предложишь лучше — коллектив всегда примет. Не могу я поверить, чтобы из моего сына получился «старый интеллигент». Выдумывает тоже.

Отец был спокоен и самоуверен, никакие сомнения его не смущали, но Ахмадшу многое тревожило на пороге большой жизни.

Получилось так: Ярулла, сравнивая, оглядывался на тяжелый вчерашний день, а сын рвался в завтрашний, и достигнутое уже не удовлетворяло его. Чтобы ускорить, подхлестнуть события, Ахмадша горячо занимался общественными делами, участвовал в озеленении города, одним из первых вошел в рабочую дружину.

— Ты лучше поступил бы на службу в милицию, — посмеиваясь, сказал Равиль.

— Не вижу ничего смешного! Труднее всего наладить новый быт. Рабочие не только трудятся, но и жить хотят по-коммунистически, — не принял шутки Ахмадша, прикладывая медяшку к синяку, полученному при вмешательстве в пьяную драку. — Ты думаешь, Маяковский зря писал о чахоткиных плевках? Нет, мы обязаны крепко одернуть тех, кто плюет людям в лицо!

— Правильно, сынок, — одобрил Ярулла, гордившийся силой и смелостью Ахмадши. — Речей ты можешь не произносить, без тебя златоусты найдутся, а хулиганов призвать к порядку надо.

— Необходимо воздействовать на сознание людей, — напомнил Равиль.

— Какое сознание у пьяницы, который колотит жену, или у грабителя, который ударил прохожего ножом и надеется, понимаешь, только на свои быстрые ноги? Тут агитацию разводить некогда!

Сейчас Ахмадша и его брат Равиль были временно переброшены со своими бригадами в Камск бурить наклонные скважины под территорию нового города и заводов, а также скважины для сброса сточных вод. Комбинат был объявлен ударной стройкой страны, и молодым мастерам не пришло в голову отказаться от перевода сюда с Исмагиловской площади.

Туча, вдруг наплывшая, пролилась коротким, но сильным дождем. Ахмадша сразу промок до нитки. Это взбодрило и рассмешило его, да и примета была неплохая: щедрый ливень к счастью. Легко неся чемодан, юноша свернул к проселку, разбитому машинами, и пошел к деревне Скворцы, где уже разместилась его бригада.

По обе стороны дороги ярко зеленели омытые дождем поля яровой пшеницы; намокшая, черная, как смоль, земля комьями налипала на сапоги, а солнце уже опять светило над поймой Камы, над деревенькой, которой мало подходило веселое название Скворцы.

Убогая эта деревня будто спряталась от мира под крутым срезом горы, обнажившим два слоя почвы; ярко-красный пласт глины внизу и толщу серого известняка сверху. Кто мог подумать, что здесь, под распаханными косогорами, таятся «керосиновые реки», о которых так страстно мечтал в свое время Ярулла Низамов!

Внезапный гул взрыва, тряхнувшего всю окрестность, остановил Ахмадшу: неподалеку, точно сказочный дух, вырвавшийся из бутылки, взвился в голубое небо черный столб земли и дыма.

Это вели разведку работники сейсмической партии. Легкая их вышечка, которую они перевозили вместе с насосом на грузовой машине, виднелась за ближним бугром.

— Ну, слушай… Ну, куда же тебя несет! — раздался веселый девичий голос. — Разве ты не видишь, что здесь огорожено красными флажками?

Две девушки сидели среди кустов обломанной черемухи возле скрученного жгута проводов; на коленях одной, скуластенькой и черноглазой, лежали круглые пяльцы с вышиванием — что-то очень пестрое. Сразу видно — бойкая, она насмешливо щурилась на молодого человека, держа иголку в загорелой руке.

— Что вы тут делаете?

— Сидим на косе, — ответила другая дивчина, широкоплечая и статная, как молодой дубок. — Косой у нас называются вот эти сплетенные жгутом провода, — пояснила она, искоса, но зорко оглядев парня, и, чтобы не проявить большего, чем полагается, внимания к прохожему и не уронить своей «амбиции», продолжала суховато: — Мы с Дуней выкапываем ямки и размещаем в них сейсмографы, которые регистрируют силу подземного толчка и передают на станцию. Там все в одну секунду записывается на ленту. Во-он автобус стоит, это и есть станция.

Руки у девушки хотя и красивые, но крупные, даже на вид жесткие — видно, привыкла к работе землекопа. Но чувствовалось и другое, что эта девушка из деревни Скворцы окончила, по крайней мере, семилетку.

— А ты не ходи, разинув рот, не то за тебя отвечать придется! — уже совсем строго сказала она Ахмадше, и густой румянец залил ее свежее лицо с крупным острым носом и большими серыми глазами.

— Почему же вы на такой ответственной работе занимаетесь вышиванием?

Девушка явно обиделась, но неожиданно обе разразились смехом.

— Ох, Ленка, я не могу! — сказала Дуня. — И кто его, хорошего, так разрисовал?

Ахмадша постоял, недоумевая, чем это он мог развеселить их, и, вызвав новый взрыв смеха, пошел дальше.

15

Он переходил из двора во двор, разыскивая рабочих своей бригады. Все избы были заняты постояльцами; даже в каменных кладовушках, темных и сырых, ютились строители, буровики, разведчики сейсмической партии. Деревушку просто распирало от набившегося в нее народа.

Вскоре Ахмадша узнал: не то что столовой или ларька, а даже бани здесь нет. Все втридорога, по усмотрению хозяев, сдающих углы рабочим: и возможность попариться, и бутылка молока, и пучок редиски, и свежий калачик. А продснаб привозит только консервы да раз в неделю печеный хлеб, зачастую уже совсем черствый.

Что говорить, разведчики и строители привыкли мотаться по белу свету, как цыгане, но все-таки начальство могло бы позаботиться! Даже буровые вышки научились перетаскивать, а разве трудно сделать передвижные вагончики для жилья? Так люди мучаются! Многодетные особенно. Видно, Джабар Самедов сюда и не заглядывает!

Занятый этими мыслями, Ахмадша вошел еще в один двор и невольно замедлил: босая девушка в короткой юбке и голубой майке, поставив на ветхое крыльцо тазик, мыла голову. Ничего не видя из-за мыльной пены, она разводила мокрыми руками — искала кувшин, стоявший рядом, где когда-то были незатейливые деревенские перильца.

Сам не зная, как это получилось, Ахмадша молча взял кувшин и стал поливать на голову незнакомки, ничуть не удивленной неожиданной помощью: судя по голосам, звеневшим в избе, за окошками, заставленными тучными геранями, здесь было женское общежитие.

Он медленно сливал чистую воду и уже с любопытством следил за тем, как из-под белизны пенного облачка засверкали круто свернутые золотые кольца волос, как проворные руки раздирали, потирали, причесывали, отжимали их гибкими пальцами. Но вот сквозь путаницу мокрых кудрей светло глянули веселые золотисто-карие глаза и изумленно округлились, потемнев от черных зрачков, широко разлившихся в янтарно-прозрачной их глубине. Однако изумление не замедлило смениться досадой, а затем пылким гневом:

— Откуда вы взялись? Вы не из сумасшедшего ли дома сбежали? Кто вам позволил… тут распоряжаться?

Ахмадша смущенно молчал. Чем он мог объяснить рассерженной девушке то, что взялся прислуживать ей в такой момент, когда и знакомый мужчина постеснялся бы подойти? И вдруг он узнал ее…

— Я Низамов, инженер из Светлогорска… — сказал он, боясь, что его прогонят. — Буду работать мастером в буровой бригаде.

— Какое мне дело до того, кем вы будете? Инженер, в бригаде… Подумаешь! Разве это дает вам право везде соваться?

— Я не знал, как вы… что вы рассердитесь!

— Тем хуже для вас, — уже спокойнее сказала Надя, потянув к себе полотенце, висевшее на гвозде возле низкой дверной притолоки.

Полотенце зацепилось, девушка потянула сильнее, и снова Ахмадша помог ей.

— Хорош, нечего сказать! — Она посмотрела на следы его пальцев. — Явился незваный, непрошеный, да еще весь в земле…

— Я с дороги, пропылился, а кувшин был мокрый, — кротко оправдывался Ахмадша, не двигаясь с места.

Она прижала к лицу чистый край полотенца, взгляд ее смягчился усмешкой:

— Вы так выглядите, будто вас отхлестали грязной тряпкой.

У Ахмадши отлегло на сердце:

— Это, наверно, потому, что я под дождь попал.

— Надо было привести себя в порядок, а потом набиваться на знакомства, — сказала она почти примирение; ей тоже показалось, что она встречала где-то этого чудаковатого парня.

— Но ведь мы знакомы, и давным-давно, — поспешил напомнить обрадованный Ахмадша. — Вы Надя Дронова…

— Да. А вы?.. Ахмадша Низамов? Андрюша!.. Так мы вас звали, когда были маленькие! — снова отстраняя его, погасила она нечаянно прорвавшуюся ласку во взгляде и голосе, вспомнив кстати слова Юлии о татарском иге. — Я тоже только что из Светлогорска. Попутчица пригласила сюда — умыться, прежде чем ехать на комбинат. Сейчас я отомщу вам. Тогда вы поймете, как мне неловко…

Легко ступая босыми ногами, Надя взбежала на крылечко и вскоре вернулась с полным кувшином воды.

— Берите мыло!

Ахмадша, не поняв приказа, стоял, опустив руки, и не отводил взгляда от лица девушки, со слегка покрасневшими после умывания веками. Тонкие ее волосы, быстро просыхая и свертываясь в крупные пушистые завитки, светло блестели.

— Ну что вы так воззрились? Я хочу помочь вам умыться.

— Можно ли! — почти испугался он.

— Зато будем квиты! Когда мы раньше играли вместе, вы были тихим, серьезным мальчиком, но мне удавалось командовать вами. А теперь не слушаетесь? — Надя окатила водой его покорно склоненную голову и засмеялась, глядя, как стекают на землю сразу почерневшие струйки. — Я приехала тоже вся в пыли.

Герани на окошке тем временем словно ожили: кивали красными шапочками, между плотными, замшево-теплыми их листьями светились чьи-то глаза. Надя, озоруя, подмигнула любопытным девчатам, посмотрела на Ахмадшу, успевшего вытереться ее полотенцем, и притихла: совсем другой человек стоял перед нею, хотя многое напоминало Андрюшу из их трудной, но незабываемой юности. Вместе переживали войну, нянчили его сестренку, крошку Хаят, работали на колхозных огородах, собирали колоски в полях, самоотверженно рылись во всяком хламе в поисках утильсырья. Однажды Надя упала, разорвала железякой совсем новое пальтишко и очень плакала то ли от испуга, то ли от ушиба, да и обновку было жалко, а Андрюша-Ахмадша заботливо отряхивал ее и говорил:

— Что же ты плачешь? Представь себе, на заводе из этой болванки сделают пулемет. Значит, ты сейчас стреляешь по фашистам! — Она засмеялась сквозь слезы.

Потом строился город в степи, а они, подростки, часто встречались на субботниках и воскресниках. У Андрюши смешно ломался голос, плечи и руки налились силой, но он отчего-то стал еще сдержаннее, застенчивее. А сейчас его светло-серые глаза смотрят так, что у нее сердце вдруг заколотилось. Как он, однако, переменился!

Вот когда ей по-настоящему сделалось неловко, но уже из-за собственной вольности, оттого, что она стояла перед ним босая, непричесанная, в промокшей майке. Стараясь скрыть смущение, она сказала резко:

— Счастливого пути. Поговорили. Ну и все!

16

Дронов встал рано. Прежде чем уйти из дома, или, как громко ее называл, дачи, просто-напросто барака из двух маленьких срубов на сваях с закрытой верандой, прилепившихся в ряд под крутым берегом Камы, он еще раз проверил, как уборщица приготовила для Нади угол за ширмой в проходной комнате. Узкая кровать у самого окна, столик-тумба с букетом полевых цветов, подвесной шкафчик, шифоньер для белья и платья даже с зеркалом, а на веранде качалка — понежиться в ясную погоду. Самому Дронову рассиживать и нежиться было некогда. Он очень любил дочь, но до сих пор смотрел на нее, как на ребенка, словно и не заметил, сколько лет пронеслось с тех пор, когда она впервые сказала ему «папа».

Не годы запоминались, а все, что сделано за это время. Но уже надоело ему, имея семью, жить бобылем, да и Дина Ивановна устала от постоянной разлуки. Видимо, возраст у обоих начал сказываться: потянуло к спокойному семейному очагу. Строительство в Камске оказалось счастливым выходом из положения: тут они будут почти рядом. Вот только бы поскорее проложили асфальтовую дорогу! А если и Надя переберется сюда, то лучшего не придумаешь.

«Нефть — основа экономики», — часто слышала она от матери.

«Из нефти и газа можно сделать все», — говорил Дронов еще в те времена, когда Надя бегала в одних трусиках, с бантом на кудрявой голове.

С некоторых пор он считает, что самое почетное звание на земле — это химик, а самый интересный раздел химии — переработка нефти и газа, поэтому и не чает, как бы поскорее дорваться до выпуска продукции в новешеньких своих цехах.

Вот он стоит в спальне на «дикой» даче, бывшей лодочной станции, и укладывает — втискивает — еще одну папку в битком набитый портфель. Письменный стол, занявший жилплощадь наравне с кроватью, завален книгами и чертежами (квартиры в городе у директора будущего химкомбината еще нет), и даже плита с духовкой в проходной, теперь Надиной, комнате тоже напоминает о канцелярии: застлана листом цветного картона и затерялась под наплывом ватманов, калек, деловых бумаг, распирающих скоросшиватели; газеты и журналы — прямо на полу стопами.

Плита — на случай холодной погоды. Но весна нынче теплая, а дел у директора столько, что ему не хватает ни дня, ни ночи: захлестывают и в дни отдыха.

Зато кругом красота! Если посмотришь в окошко хоть из домика, хоть с застекленной веранды, то увидишь, как широким разливом идет река, и впечатление такое, будто находишься на пароходе. Сбежишь по трапу с открытой террасы, тоже на сваях, пристроенной к веранде вплотную под отвесом береговой кручи, зашуршат под ногами белый плитняк и ноздреватые куски известняка, и сразу — вода. Купание — прелесть!

«Наде тоже здесь понравится», — подумал Дроков и пошел к машине.

Купальщики из здешнего дома отдыха, веселые туристы, колхозницы у открытых прилавков, торгующие возле пристани всякой снедью, с любопытством посматривали на высокого сухопарого человека в узких серых брюках, с бородой, лежавшей веером над отворотами светло-синего пиджака.

— Американец, надо быть.

— Пижон, стиляга. Для моды, а не бедности ради напялил брюки от другого костюма.

— Фасон давит! Теперь так полагается.

— Да это наш главный! С комбинату, — солидно осведомлял новичков курносенький веснушчатый Витька, сын киномеханика из дома отдыха, что проглядывал нарядными корпусами из густой дубравы над обрывами берега.

Витька, целый день проводивший у реки с удочками, чувствовал, что главный, как и он, влюблен в здешние угодья и тоже не прочь поваляться на песке, порыбачить и покататься на лодке, но дела его заели. И значит, очень важные дела, если взрослый, вроде ни от кого не зависимый человек даже в выходной день не может посидеть у костра или на охоту съездить, как другие береговые жители. Уже за одно то, что главный облюбовал под жилье бывшую лодочную станцию, Витька уважал его. Уважал и сочувствовал.

Кама-то вот она, серебристо-голубая под утренним небом: течет себе, чуть морщась от прохладного ветерка. До чего же хорошо!

Однако и в этот ранний час свидания с Камой, радуясь приезду дочери, Дронов не забывал о проектах и сметах, о подрядчиках, инженерах, сварщиках, монтажниках и такелажниках. Скорее бы унялась истрепавшая всех лихорадка строительства, скорее бы войти в готовые цехи!

«А Надюша застряла в Скворцах, даже не позвонила вчера. Совсем это на нее не похоже».

И Дронов тоже повел себя необычно: велел шоферу ехать за Надей в Скворцы, а сам вернулся обратно, к даче.

— Что это тебя надоумило? — скорее по привычке сетовать на любые помехи, чем с досадой, проворчал Витька, поглядывая с мостков на подходившего главного. — Купаться вздумал? А мне из-за тебя на другое место прикажешь перебираться? Ясно: будешь тут бултыхаться да рыбу пугать!

Дронов уже шел по мосткам в одних трусах; забавно топорщилась над голой грудью окладистая борода. Ребра — пересчитать можно, но здоровенные, точно кованые обручи. Мальчик все-таки не ушел с облюбованного места, только подвинулся на край: неплохо, пожалуй, завести знакомство с главным на короткую ногу. Витька не подхалим, но человеческие слабости ему вовсе не чужды, а у товарища машина есть, моторка большая, и даже катер двухкаютный частенько бывает в его распоряжении.

Однако вступать в разговоры, когда Дронов останавливается рядом, маленький рыбак не спешит, соблюдает этикет, да и опять же рыба «давится», прожорливые с утра окуни и подлещики клюют вовсю.

Понаблюдав за клевом, Дронов улучает минуту, когда рыбак меняет наживку, и сам, точно щука, врезается в медленно идущую, темную на глубине воду.

Мальчишка, разиня рот, глядит на то место, где исчез пловец. Нет и нет его: забило, поди, нос и глотку бородой, задохнулся главный и царапает теперь дно где-нибудь за пристанью… Но тревога на лице Витьки сменяется радостной усмешкой: темная голова (словно шапку во рту держит) наконец-то вынырнула. Далеко проскочил! У Витьки хватает силенок домахать саженками туда и обратно почти до середины Камы, однако нырять так он еще не наловчился.

…Чьи-то руки сжали локти парнишки. Он обернулся, задирая облупленный от загара нос. Из дома отдыха, что ли? В белом платье, кудрявые волосы, как солнце, светятся. На шее ниточка красных, мелких, тесно нанизанных бус.

— Кто такая?..

— Надя. А ты?

— Я киномехаников сын. Витька.

Он высвободил локоть и, отодвинувшись — не любил «барышень», начал деловито наживлять удочку червяком.

Надя села на мостки, обхватив колени бронзово-загорелыми руками, зорко всмотрелась в голубой простор реки.

Мальчик недовольно косился на нее серым в белых ресничках глазом: ходят тут, только рыбу пугают!

У него выгоревший до седины чуб, под засученными выше колен штанами сухие, как у зайца, почти черные ноги с торчащими лодыжками, а лицо ничего — кругленькое, миловидное.

— Не сердись! — со сразу возникшей симпатией сказала Надя, почувствовав его недовольство. — Здесь места много, всем хватит. Замечательную площадку выбрали для новостройки: лес, река такая и дом отдыха, да еще остров…

— На что вам остров? Мы там сено косим.

— Кто это вы?

— Мой папанька… и другие тоже. Через Каму на лодке возим. Здорово это — лежать наверху на сене. Лодки не видать, будто копна сама плывет и весла откуда-то мах-мах… Аж страшно. Особливо когда на волну попадешь.

Помолчали. Потом Надя сказала шутливо-задумчиво:

— Мой папанька тоже вон там, на острове…

— Это главный-то? Зачем он бороду отрастил? Вроде пират морской. — Витька посмотрел: не обиделась ли? Нет, ничего, улыбается.

«Красивенькая!» — отметил про себя и начал насвистывать с независимым видом.

То ли привлеченный этим свистом, то ли выполняя долг службы — пора уже, выспался, — на мостки пожаловал крупный белый щенок на высоких лапах. Помахивая длиннющим хвостом, он ткнулся холодным носом в руку Нади, подошел к Витьке и остановился выжидающе, щуря глаза; между губой и ноздрями у него рыжела бородавка.

— Каштан, — отрекомендовал его Витька, по-хозяйски потрепав гладкую шею собачонки. — Он еще совсем глупый. Старший брат на цепи сидит. Никого к дому не подпустит. А когда сорвется, то… ничего, веселый, играет вместе с Каштанчиком.

— Почему ты назвал его Каштаном? Ведь он белый, — спросила Надя, наслаждаясь теплотой утра и ласковой прохладой, веявшей с реки.

— Да так уж назвали. — Витька опять посуровел, усмотрев в ее поведении возможность захвата освоенной им береговой позиции. Она уже и туфли сняла, готова сидеть тут хоть до самого вечера! — Ты бы лучше шла себе, покупалась бы. Сейчас самый клев, а тут разговоры… Рыба пугается.