ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
2010, июнь, Москва
КОРСАКОВ
Припарковаться в центре Москвы в четыре часа дня — дело трудное, почти невозможное, и Корсаков не стал терять времени попусту. Увидев, что приткнуться некуда, он свернул за угол. Там, как он и предполагал, было свободнее до такой степени, что, проехав метров пятьдесят, он смог остановиться.
— Ну, и куда вы забрались? — все так же высокомерно сохраняя показное спокойствие, спросил его спутник, профессор Лобанов.
Профессор свирепствовал уже больше часа, с того момента, как покинул свою квартиру, идя следом за Корсаковым. А тому, честно говоря, больше нечего было делать, как заставить профессора идти за собой. Вот Лобанов и отыгрывался за свою минутную слабость, комментируя все происходящее.
Корсаков отвечал ему смиренным молчанием и улыбался время от времени, чтобы не злить своего пассажира понапрасну. Слишком многое сейчас зависело именно от этого человека, а знакомы они были все тот же час, так что изучать профессора и хоть как-то воздействовать на него времени не было.
Вести же себя естественно, то есть наорать на зануду, все время только и делающего замечания высокомерным профессорским тоном, Корсаков не мог. Просто не имел на это права. Вообще, он многое себе запрещал, когда этого требовала работа. А сейчас был именно такой момент, и Корсаков в глубине души хвалил себя за то, что все идет по плану, который наметил он.
А ведь с того момента, как ему стало известно о странных событиях, взбудораживших и Администрацию Президента, и Службу безопасности, прошло немногим больше полусуток. Несколько часов прошло, а известный журналист Игорь Корсаков уже вышел на след, и назревала сенсация!
Хотя поначалу не было даже азарта. Так, легкий интерес, сочувствие.
Да и начиналось все как-то несерьезно.
Утром, сразу после разговора с Плюсниным, Корсаков поехал домой.
Только для того, чтобы привести себя в порядок, и отправиться в редакцию.
Между прочим, в редакции ему часто помогала сама атмосфера. Было в ней что-то удивительное, какое-то переплетение разухабистой недисциплинированности и четкой творческой направленности. Люди могли трепаться хоть о чем, чтобы, прервав разговор, метнуться к своему столу и выдать несколько страниц текста, который вскоре с удовольствием и интересом увидят читатели.
Тем более что Корсаков, между прочим, уже многое начал понимать.
Он не хотел спешить, чтобы не нарушить некоей внутренней целостности складывающейся картины. Именно в напряженном разговоре с генералом Игорь понял, почему он никак не может уснуть, хотя усталость чувствовалась уже физически, ходить было трудно, приходилось преодолевать нежелание двигаться, и глаза все время слипались. Но стоило прилечь — сон исчезал, улетучивался, оставляя в душе только легкую горечь.
Поначалу Корсаков не мог понять, в чем дело, а теперь дошло. Он просто не мог позволить себе расслабиться, зная, что убийцы Гоши Дорогина ходят где-то рядом. Оказывается, для того чтобы жить местью, не надо давать клятвы или публичные обещания. Надо просто возненавидеть неизвестных людей, и возненавидеть их так сильно, что невозможно было забыть об этом.
А тех, кто отдал приказ убить Гошу и Милу, Корсаков люто ненавидел! Он понимал, что на счету его противников не только Гоша и Мила, но этих двоих было вполне достаточно, чтобы Корсаков начать личную войну!
По дороге в редакцию позвонил Нике Зарембо: как никак, это ведь она ездила с Гошей в милицию и разговаривала там. Гоша, если верить его рассказу, сидел и ждал ее в машине вдалеке от здания. Значит, видели там только ее и о Гоше могли узнать тоже только от нее. А она отпирается…
Глупо же…
Но еще более глупо было бы снова звонить ей. Нику надо брать за шиворот и расспрашивать с пристрастием. Корсаков несколько раз «встречался» с Никой и знал алгоритм ее действий. Застать ее врасплох было несложно. Она выходила из подъезда только после того, как уезжал партнер. Не хотела, чтобы кто-то, увидев, сопоставил.
Корсаков ворвался в ее машину, едва она пристегнулась:
— Ну, что, сука, сдала Гошу?
Реакция Ники была неожиданной. Она заревела, как ревут маленькие девочки: искренне, отчаянно и беззащитно. Она не старалась как-то прикрыть лицо или отвернуться, и Корсакову стало стыдно. Просто — стыдно. Так и сидели молча…
— Мне тогда позвонили ночью, — начала Ника хриплым голосом.
Откашлялась.
— Часа в три позвонили. Сказали: запомни, ты с Гошей никуда не ездила. Никуда. Уговаривать не будем. Наши доводы тебе передаст близкий человек. И положили трубку. Я лежу, ничего не понимаю, муж тут на псих исходит: кто тебе звонит в такое время? Ну, понятно. Минут через пять снова звонок. Он хватает трубку, и через несколько секунд вижу, лицо у него меняется, и трубку он мне протягивает. А это моя подруга. Мы с ней со школы дружим, но не виделись уже лет шесть-семь. Голос у нее дрожит, и она говорит: Ника, тебя просят серьезно отнестись к предупреждению. Если ты согласна, я передам трубку им, а если не согласна, они говорят, что убьют меня и дочь. А они с дочкой вдвоем живут, девочке семь лет.
Ника вытащила платок и шумно высморкалась.
— В общем, Корсаков, ты меня не срами и не учи. И не спрашивай. Знала бы — кто, сама бы их на ломти порезала. — Говорила она спокойным голосом, но Игорь знал — порезала бы.
В редакции он не был несколько дней, и все, кто его увидел, старался переброситься хотя бы парой слов, обсудить какие-то новости или, по крайней мере, просто поболтать «ни о чем». Соня Брицис вплыла в его кабинет в самом начале второго.
Соня была достопримечательностью редакции. Женщина красивая, изысканная, можно сказать, породистая и холеная, она была отличным профессионалом. Человеку, видевшему Соню впервые, могло показаться, что она способна только сплетничать о коллегах и судачить о тряпках. Тем более что Соня вела себя как настоящая стерва, постоянно провоцируя стычки. И только те, кто был ею тщательно проверен, отобран и допущен в узкий круг доверенных лиц, знал, что она занимается темами, очень серьезными, и никогда не допускает проколов. Даже самые пристрастные критики не могли ухватиться за ошибку в ее публикациях. Злые языки утверждали, что сама-то Соня только обрабатывает то, что ей приносят, а готовят ее любовники, но Корсаков точно знал, что это не так. Пожалуй, только перед ним Соня снимала маску непоколебимой уверенности в себе и становилась обыкновенной бабой, приближающейся к сорока.
Соня была самой обыкновенной красавицей, которой ничего не надо было делать, чтобы ее заметили и оценили. Больше того, она никого не одаряла авансами, никому не обещала невозможного, но настоящие мужики, мужики с большой буквы, старались угождать ей, и это выглядело естественным, нормальным отношением к красивой женщине. Поэтому Соня могла получать такую информацию, которую журналисту «мужеска полу» не дали бы ни в коем случае. Многие подозревали Соню в том, что она скачет из постели в постель, но Соня только смеялась и громко называла адрес, по которому следует идти завистникам и клеветникам.
Правду о ней знал только Корсаков. Ну, во всяком случае, в редакции. И по всякому важному вопросу Соня обращалась только к нему.
Близкие, доверительные отношения с Соней были чреваты тем, что она в обществе Корсакова позволяла отдыхать своему русскому языку и манерам.
— Свари мне кофе, — отчеканила она, плюхнувшись на стул.
Все знали, что Корсаков заваривает очень вкусный кофе, и многие заходили, может быть, просто в надежде на чашку кофе настоящего, а не «бочкового» или, хуже того, растворимого.
Корсаков, демонстрируя полную покорность, начал варить кофе, а Соня сообщила, будто продолжая разговор:
— Ты представляешь, я его ждала два часа!
Плюхнула в чашку две ложки сахара, размешала, выпила почти залпом. Потом повернулась к Корсакову, и слезы сверкали в ее глазах:
— Два часа он не отвечал. Потом квакнул, что занят, скотина! А я два часа там лежала, как дура, ждала его. Хотела облить водопадом страсти!
И еще долго Корсаков выслушивал матерные жалобы женщины, которая понапрасну ждала любовника. В общем, ерунда, ничего особенного. Такие вещи у Сони случались довольно часто: ее любовниками были люди серьезные, занятые.
Он бы об этом и не вспомнил, если бы через полчаса ему не позвонил один из его «источников» и не отменил назначенную встречу, сославшись на внезапные обстоятельства.
Человек этот работал в Администрации Президента. Любовник Сони, тот, который внезапно не пришел на свидание, командовал чем-то в Службе безопасности. Два происшествия, совпавшие во времени и пространстве, теряют право называться «случаем»!
Это уже не просто так, решил Корсаков, и сразу же перезвонил своему информатору из Кремля, договорился о немедленной встрече. Это была простая работница, не допущенная ни к каким тайнам, но иногда ее болтовня наталкивала Корсакова на такие мысли, что он диву давался!
Она-то, пока пили кофе в ГУМе, и сообщила, что со вчерашнего вечера, часов с шести, в Кремле какая-то суматоха.
— И, главное, все делают вид, что ничего не происходит. Будто там, кроме них, никого нет, — усмехнулась она.
Продолжать расспросы Корсаков не стал: не время давить. В конце концов, у него есть и другие возможности, и через час уже знал о нескольких необычных звонках, сделанных через кремлевскую АТС. Несколько звонков, три из которых сделаны по одному и тому же номеру — это уже след. Так Корсаков и вышел на профессора Лобанова.
Жил профессор в доме на Тверской, и вскоре Корсаков уже звонил в дверь его квартиры. План беседы был прост и почти честен. Во всяком случае, на прямой обман, без которого порой невозможно узнать хоть что-то интересное, Корсаков идти не планировал. Но порой сами обстоятельства вынуждают к тому, что принято называть «мастерством получения информации».
Сначала Корсаков планировал, задавая самые общие вопросы, выйти на тему о звонках из Кремля. Его собственный опыт показывал, что самый короткий путь, в любом деле, — прямой.
Поэтому, поздоровавшись и следуя за хозяином в его кабинет. Корсаков, чтобы не терять времени, пояснил:
— Собственно говоря, я просто хотел уточнить кое-что по поводу наших вчерашних телефонных контактов.
Сделал еще несколько шагов, глядя в затылок хозяина квартиры, и добавил:
— Ну, собственно, и всего последующего.
Профессор Лобанов так же, молча, вошел в свой кабинет, свободным жестом указал Корсакову на стул, дождался, пока тот усядется. Потом встал перед ним и скучающим тоном произнес:
— Знаете, больше всего меня огорчает, что не меняется тот, безусловно, большевистский стиль организации труда, который у вас, в Кремле, царит, независимо от провозглашаемых идеологических истин!
Он скорбно сомкнул губы, окаймленные аккуратной бородкой, и уселся в кресло. Побарабанил пальцами по столу, будто размышляя, как же оценить столь неудачный стиль работы Кремля в целом и его, Корсакова, в частности. Профессор, видимо, был уверен, что Корсаков работает в Кремле.
Лобанов это и подтвердил, продолжая причитать:
— Ведь буквально перед вами звонили ваши коллеги, и я им все объяснил. Вопрос, который вас интересует, вам лучше осветит моя аспирантка Ирина Аристова. Ну, голубчик, я ведь вам адрес назвал, телефон. Сам договорился обо всем. Я им, извините, все разжевал и в рот положил. Неужели трудно просто проглотить?
Профессор снова всем своим видом выразил непонимание такого отношения к делу. Помолчал и добавил, пытаясь несколько смягчить сказанное:
— Уж, извините, голубчик.
Корсаков, никогда не считавший себя человеком мягким и безответным, сдержался только потому, что ситуация не позволяла этого. Сам профессор, явно относивший себя к «интеллектуальной элите», видимо, мало что знал, если «перевел стрелки» на кого-то.
И этим следовало воспользоваться, чтобы получить результат.
— Профессор, вы же прекрасно знаете, что система работает тем несогласованнее, чем больше в ней элементов. — Повторил он слова, вычитанные где-то, с таким видом, будто это его, Игоря Викторовича Корсакова, наблюдение.
Хозяин кабинета чуть смягчился, и тут уж терять темп атаки было бы неразумно. Корсаков считал просто: те, о ком говорит профессор, то есть люди из Кремля, имеют преимущество во времени. Если они успеют раньше встретиться с человеком, которого назвал Лобанов, то, конечно, впрямую «порекомендуют» помалкивать. И тогда Корсакову останется только размышлять над крылатой фразой из латыни: «Поздно приходящим — кости».
Этого нельзя допустить, решил Корсаков и «навалился» на профессора. Он призвал на помощь все свое красноречие и изворотливость, доказывая, что «те коллеги» чересчур загружены и скованы временем. И, вы же понимаете, профессор, если они будут не слишком объективны, то могут быть допущены «досадные неточности». Право слово, будет лучше, если вы сейчас смогли бы выделить время и устроить встречу, что называется, «с глазу на глаз».
Трудно сказать, что «пробило» профессора Лобанова, но он, скептически улыбаясь, поднял трубку:
— Ирочка, я скоро зарекусь работать с Кремлем, — произнес он таким тоном, будто без его помощи Кремль тотчас прекратит подавать признаки жизни. — Да, знаю, знаю. Это же я им посоветовал. Но тут изменились обстоятельства. У меня со временем, как ты понимаешь, полный цейтнот, но уж очень просят. Поэтому…
Договорились, что встретятся через час на улице, неподалеку от дома, где жила «Ирочка», и всю дорогу Корсаков лавировал, среди потока машин, выслушивая комментарии Лобанова. Приходилось терпеть.
То обстоятельство, что машину пришлось оставить за углом и идти навстречу Ирочке пешком, Лобанова тоже огорчило. Можно подумать, что он пешком вообще не ходит!
Они вышли на улицу, и Лобанов облегченно воскликнул:
— Ну, слава богу, хоть Ирочка в порядке. Вот что значит, принадлежать к академической среде, — порадовался он. — Разум превыше всего.
Ирочка, и вправду, была красива той сдержанной красотой, которая почему-то порождала ассоциации с дисциплиной. Чуть выше среднего женского роста, со светло-русыми волосами ниже плеч, открытым лицом и умными глазами, она сразу же вызывала чувство приязни своей очевидной готовностью общаться на равных, без высокомерия, которым так утомил Корсакова ее шеф.
Лобанов повернулся, видимо, намереваясь представить Ирине Корсакова, но не успел. Он воскликнул: — А, вот и ваши коллеги, господа из администрации.
Лобанов оставил Ирину, сделав шаг навстречу двум подтянутым молодым людям, которые спешили к ним. Что бы ни говорил Лобанов, а Корсакову эти ребята никак не показались сотрудниками Администрации Президента. Ну, если только администрации исправительного учреждения. Очень уж дежурно-незапоминающиеся физиономии были у них. И единственное выражение застыло сейчас на их лицах — чувство глубокого недовольства.
Ускоряя шаг, они приступили к манипуляциям, которые Корсакову совсем не понравились. Игорь схватил Ирину за руку и потянул к себе. Ирина как приличная женщина оказала сопротивление. Возможно, она собиралась сказать что-то неприятное, но в этот момент Лобанов дернулся и стал падать, разворачиваясь к ним лицом. На левой стороне его светлого пиджака расплывалось ярко-красное пятно.
Ирина ахнула и, кажется, хотела о чем-то спросить. Корсаков, в принципе, готов был ответить на любой ее вопрос, но только не здесь и не сейчас. Тем более что по телу Лобанова расплывалось уже второе кровавое пятно, и парни приближались к ним.
Управлять женщиной следует, учитывая обстоятельства, и Корсаков, оценив происходящее, заорал:
— Что ждешь, дура! — рванув ее к себе.
И они побежали, благо до арки, ведущей во двор, было не больше пяти-семи метров. Влетя в арку и минуя ее, Корсаков отметил не менее трех тупых ударов в стену дома и рассыпающиеся брызги из штукатурки и кирпича.
Двор, слава богу, был полон деревьев и кустарника, а район хорошо известен Корсакову. К машине они выскочили с крохотным запасом времени, которого хватило, чтобы рвануть с места, казалось, оставляя преследователей с носом. Но это только казалось. Они не успели отъехать и десяти метров, как из-за угла показалась «мазда», в которую те и запрыгнули.
Корсаков, моментально просчитав ситуацию, нашел единственно верный выход. Дважды свернув, он оказался возле небольшого просвета, отделяющего один дом от другого. Проехать к этому просвету было невозможно, не прорвав аккуратный строй кустарника, что Корсаков и сделал. Тот же маневр повторили преследователи, не подозревая, насколько изобретателен их противник. Корсаков подлетел к промежутку между домами и вертанул руль так, чтобы машину развернуло левой стороной к домам. Она даже врезалась в оба дома.
Корсаков сразу же открыл дверь и, схватив Ирину за руку, приказал:
— Лезь сюда!
Машина преследователей влетела в «ауди» Корсакова, но прорваться в промежуток и завершить маневр не могла никак.
Бегом миновав двор, Корсаков и Ирина выскочили на параллельную улицу.
— Куда теперь? — почти спокойным голосом спросила Аристова, но Игорь чувствовал, что она готова разразиться рыданиями.
Нельзя было ни на миг проявить слабость, и он буркнул:
— Машину ловить.
В такси проехали не очень далеко, потом прошли пешком, потом спустились в метро. Мотались не меньше часа, прежде чем удалось сесть на свободные места. Едва поезд тронулся, Ирину толкнуло на плечо Корсакова. И она разрыдалась.
Москвичи и гости столицы, привычные ко всему, вели себя совершенно естественно: кто-то глазел, кто-то отвернулся, кто-то продолжал читать книгу или газету.
Рыдания иссякли и перешли в тихий плач. Только потом Ирина спросила:
— Почему мы убежали, почему не помогли Лобанову?
— Ты хотела, чтобы и мы там сейчас лежали?
Видимо, у Ирины Аристовой было богатое воображение, потому что рыдания возобновились с новой силой.
Потом она снова начала расспросы:
— За что они его?
Ответить Корсаков не решился: он не любил женские слезы.
Первой все-таки пришла в себя Аристова. Часа через два она спросила:
— И куда мы сейчас?
Ответа на этот простой вопрос у Корсакова не было, и он начал издалека:
— К тебе точно нельзя: они тебе звонили, значит, знают адрес.
— Кто звонил?
— Как это «кто»? Тебе звонили?
— Да, звонили, но им телефон и адрес дал Лобанов. Они сказали, что хотят проконсультироваться.
— И ты их пригласила к себе?
— Ну, конечно. Они же по рекомендации Лобанова.
— Они позвонили тебе и сообщили, что уже приехали?
— Нет. Позвонил Лобанов, и я пошла на встречу с вами.
Ага! Значит, они их «вычислили» только по Лобанову. Его они точно знали в лицо. А их с Ириной? Впрочем, теперь-то уж узнали. У таких людей память хорошая. Хотя что такое «хорошо» и «плохо» в данном случае?
Ирина, видимо, вспомнив, как закончилась «встреча», снова заплакала. Но у Корсакова времени на сочувствие не было, и он продолжил:
— В общем, твой адрес они знают. Мой — вычислят по номеру машины. Значит, ни к тебе, ни ко мне ехать нельзя. Тогда — куда?
Задавая риторический вопрос, он заметил, что Ирина внимательно оглядывает его, и Корсаков обратил внимание на свой костюм, что его изрядно огорчило. На куртке было несколько неаккуратных пятен бурого цвета, а на брюках — отметины от падений на землю. Следы травы и засохшие комья почвы — ладно, а пятна крови могут заинтересовать милицию. И кто знает, кому об этом станет известно первому…
Корсаков перебирал в уме варианты, когда Ирина решительно поднялась:
— Идем, нам надо на пересадку.
— Зачем?
На что Ирина резонно возразила:
— Разве я тебя спрашивала?
Только входя во двор большого дома на улице Гиляровского, пояснила:
— Коллега уехал по контракту в Италию, вернется не раньше, чем через две недели.
Коллега, судя по всему, был человеком обеспеченным и активным. Квартира выдавала с головой все его привычки и пристрастия. Но главное, холодильник не был пуст, а покопавшись в шкафах, Ирина нашла кое-какую одежду для Корсакова.
— Ступай в душ, а потом, — он глянула на часы, — потом будем обедать… или — ужинать…
— Да, какая разница, — нарочито беззаботно отозвался Корсаков. О чем беспокоиться, если можно нормально поесть и одеться? А там что-нибудь придумаем.
Душ и чистая одежда, свежая, приятно пахнущая, в сочетании с хорошим столом, возможно, и примирили бы Корсакова с действительностью. Тем более что всем этим он был обязан женщине, которая ему нравилась все больше и больше. Она вела себя адекватно в любой момент их сложных и неожиданных приключений, которые вовсе не были игрушечными. Достаточно было вспомнить падающего Лобанова и кровавые пятна, расплывающиеся по его одежде. И Корсаков, между прочим, совсем не был уверен, что стреляли именно в профессора. От профессора те, кто стрелял, получили все, что им было нужно. А вот от Аристовой они ничего не получили. И не получили именно потому, что в дело вмешался он, Корсаков.
Впрочем, если бы они получили то, что хотели, то не факт, что Ирину оставили бы в живых. Она-то ведь знала бы точно, что они хотели. Кстати, а что они хотели-то?
— Ира, а как ты вообще попала в эту историю?
— В какую «эту»? Я не могу понять, что происходит!
— Тогда давай по порядку. Ты шла на встречу с нами?
— Да, но это уже после звонка Лобанова. Он позвонил, сказал, что нужно немедленно встретиться, отменив все мои намеченные дела. Отказывать шефу у нас не принято, вот я и сделала так, как он велел.
— Вообще-то, он звонил по моей просьбе.
— Все это время?
— Что значит «все время»?
— Ну, он же не один раз мне позвонил. Вообще, последние часы он вел себя очень активно. Первый раз он позвонил вчера около десяти часов вечера. Спросил, смогу ли я проконсультировать кое-кого. Так и сказал «кое-кого». Я ответила, что проконсультирую. Он положил трубку и снова перезвонил минут через тридцать. Спросил, какие дела у меня есть на первую половину дня. Договорились, что созвонимся утром, и он позвонил. Сперва часов в одиннадцать — уточнил, готова ли я? Потом, через час, наверное, предупредил, что сейчас со мной свяжутся. Потом, минут через двадцать, позвонил еще раз. Вот тогда он и попросил все отменить и выйти вам навстречу. Ну, а все остальное ты и сам знаешь…
Тут она замолчала и внезапно спросила:
— Мы что, перешли на «ты»?
Корсаков опешил:
— Кажется, перешли. А ты вообще представляешь себе «выканье» в ситуации, когда мы убегаем от пуль?
Тут Аристова удивила его еще больше: она снова заревела. Лицо ее исказилось, уголки губ поползли вниз, по щекам потекли крупные слезы, и Ирина закрыла лицо руками.
Да что же сегодня за День плача! Женские слезы он не любил и себя в такие моменты чувствовал по-дурацки, зная, что ничем не может помочь и хоть как-то изменить ситуацию.
Все, что он сообразил сделать, — налить в стакан воды и подать Ирине. Она отняла ладони от щек, глянула на стакан и упрекнула совершенно нелогично:
— У меня и так глаза сейчас опухнут, а ты еще воды предлагаешь.
Пока она в ванной приводила себя в порядок, Корсаков обдумывал продолжение разговора. Однако все решилось само собой.
Выйдя из ванной, Ирина села к столу, предупредив:
— Я косметику смыла, так что придется тебе смотреть в сторону или созерцать совершенно нелепую физиономию стареющей тетки.
Корсаков добросовестно изучил ее лицо и никаких признаков старения не заметил. Скорее наоборот, сейчас Ира выглядела еще свежее, только глаза были все еще слегка опухшие.
Игорь провел пальцем по лицу Ирины, прикоснулся к векам.
— Ты что делаешь, Корсаков? — почти ровным голосом спросила она.
— Тебя хочу успокоить, — не думая ответил Корсаков.
— Ты думаешь, так можно успокоить одинокую женщину?
Игорь посмотрел ей прямо в глаза.
— Психологи говорят, что в таких вот ситуациях лучший способ прийти в себя — это заняться чем-то привычным.
— Мы с тобой едва знакомы, — Ирина не сопротивлялась, она просто констатировала.
— Ну, и что?
Рука Корсакова скользнула ей на затылок, собрала волосы в горсть, а потом и сам потянулся к Ирине.
И был секс. Тот самый секс, когда мужчина и женщина уходят из мира людей, окунаясь в мир живых существ, где ни стыда, ни запретов, ни соображения безопасности и здравого смысла…
…Вернувшись из душа, Ирина скользнула в кровать и прильнула к Корсакову всем телом.
— Удивительно, но ты прав, — шепнула она. — Секс в самом деле помогает. Мне сейчас так хорошо!
Корсаков достал сигарету, закурил. Пауза затянулась, и Ирина спросила голосом уязвленной женщины:
— А тебе?
Игорь повернулся, поцеловал ее:
— Мне тоже стало очень хорошо. — Помолчал и добавил, не сдержавшись: — Я по-настоящему разозлился.
— Разозлился?
Ирина возмущенно приподнялась на локте, и Корсаков пояснил:
— По-твоему, все, что произошло, надо забыть? Ты думаешь, я каждый день привожу человека к месту, где его убивают?
Ирина заплакала и снова прижалась к нему. Всхлипывая, спросила:
— И что мы теперь будем делать?
1929, июль — 1930, апрель
ПОЗДНЯКОВ
Последние две недели Поздняков часто вспоминал генерала Защепу, мечтавшего выспаться. Кирилл Фомич теперь тоже спал плохо, то и дело просыпался, много курил и только изредка проваливался в сон, который вскоре прерывался, и все шло по кругу.
Вот уже месяц прошел с того дня, как Поздняков переправил через границу Защепу. Переправлял со всеми предосторожностями, снабдив документами и легендами на все случаи жизни, но понимал, что все эти бумажки помогут только в том случае, если Защепу не возьмут. Неважно, кто это сделает, результат будет один и тот же.
Впрочем, генерал к этому относился проще. Он так и сказал:
— Мне приятно, Кирилл Фомич, что вы так обо мне заботитесь и опекаете, но имейте в виду, что выбор свой я сделал сам, и сделал его совершенно осознанно. Неужели я в мои годы буду на кого-то ссылаться?
Позднякову в голосе Защепы послышались даже нотки сердитого недовольства, и он ответил:
— Я могу сказать о себе то же самое, и если я волнуюсь, а тут вы правы, волнуюсь, то только за дело.
За две недели до этого пришел долгожданный ответ из Парижа. Ответ одного генерала (Кутепова) другому (Защепе).
Защепа в своем письме, переправленном по всем правилам конспирации, просил о встрече, аргументируя такую необходимость «чрезвычайными обстоятельствами».
Ответ пришел нескоро, и была в этой неспешности грубоватая демонстрация: дескать, как захочу, так и поступлю.
Защепа откровенно обиделся, ответ обозвал «солдафонством» и весь вечер костерил Кутепова, поминая ему все, что только знал, а еще более, — слыхал от других. Потом успокоился, и дальнейшее обсуждали уже сугубо по-деловому, возражая друг другу и перепроверяя собственные аргументы.
Кутепов, согласившись «уделить возможную толику времени», заранее заявил, что круг сотоварищей по РОВСу не разрешит ему покинуть Париж, следовательно, Защепе предстоит изыскивать возможность прибыть к нему самостоятельно.
— Вы смотрите, так и пишет «прибыть», — злобно ухмылялся помолодевший лет на десять Защепа. — Штафирка, а туда же.
Потомственный военный Защепа не щадил Кутепова с его гимназическим образованием.
— Штафирка-то штафирка, а до Парижа вам добираться рискованно, — попытался остудить его Поздняков.
— Вы, уважаемый господин чекист, этого прощелыгу не знаете. Я в Париж-то и не собираюсь, — спокойно доложил Защепа и демонстративно закурил.
Потом еще более демонстративно хлопнул себя по лбу:
— Вот глупец! Проболтался, хотя спокойно мог деньги, выданные вами на поездку в Париж, просидеть в каком-нибудь кафе в Варшаве или Кракове с очаровательной паненкой. Польки, польки, — улыбнулся, закатывая глаза генерал.
— Вы, Лев Ефимович, — в тон ему отвечал Поздняков, — не забывайте, что ответ будете держать по всей строгости закона.
— Да, какая же вам разница, куда я потратил бы деньги, друг мой? Вам нужен результат, — снова хохотнул Защепа.
— Именно, — уперся пальцем в Защепу Поздняков.
— А результат будет. Поверьте, это сейчас Сашка строит из себя полубога в кисее. Как только ему доложат, что я пересек границу, сам прибежит хоть куда, поверьте, уж я-то его знаю! Прибежит! Будет, правда, фанфаронствовать, надувать щеки, будет требовать подчинения, но прибежит непременно.
Поздняков спорить не стал, повторил только, что единственная цель поездки — рассказать Кутепову о давно созданной тайной организации и о том, какая мощь собирается в недрах Совдепии, стонущей от большевиков.
Уходил Защепа через Украину в Польшу. Район выбирал сам из тех, которые предложил Поздняков. На вопрос — почему именно там, ответил бесхитростно: воевал там в германскую, своими ногами исходил, так что в случае опасности и в одиночку могу спастись.
Шел с контрабандистами. Контрабандисты — это вам не госслужба, люди дела и никакой идеологии.
Сроки Поздняков начал было оговаривать, но, увидев чуть насмешливый взгляд Защепы, и сам ухмыльнулся:
— Вы правы, какие тут сроки могут быть…
Защепа понимающе заключил:
— Поверьте, мне и самому там лишнего быть не хочется.
И вот уже второй месяц генерала нет.
Поздняков даже себе в глубине души опасался признаваться в этом, но он начинал бояться, и для этого были причины.
Сейчас, когда требовалось только терпеливое ожидание, было время еще раз проанализировать все случившееся, готовясь к развитию дальнейших событий в любом направлении. Из всех возможных продолжений Поздняков меньше всего боялся, что Защепа его просто переиграл.
Могло быть, что Защепа, опытный человек, заметил слежку и сыграл на опережение?
Могло, и искренность Защепы могла стать частью этой игры.
И, когда он откровенно рассказывал о тех обстоятельствах, которые не дали ему уйти из России, о своем ранении, о Марианне, которая спасала его, скитаясь с ним, полуживым, по деревням и хуторам, он мог продолжать эту игру.
Он ведь так и не сказал, где они расстались. Защепа говорил, что не помнит, и говорил об этом скупо и, пожалуй, со злостью, которая должна была скрыть его искреннее огорчение, его личную трагедию, но и это могло быть тонкой игрой. Кто теперь знает…
Можно было, конечно, навести справки о Защепе в Москве, но Поздняков понимал, что такой запрос из Туркестана сразу будет замечен и вызовет много вопросов, а то и особое выяснение обстоятельств такого интереса.
Впрочем, если честно, Поздняков ни разу не поймал Защепу на противоречиях или неточностях, ни разу генерал не уходил от ответа, демонстрируя полную открытость.
Ну, а если не было открытости, а была затаенность?
Если первый ход сделал генерал, сев за стол тогда в столовой, и ответный ход Позднякова был им заранее рассчитан, и после этого все шло по его генеральскому плану?
Если Защепа сам готовил ходы и оборачивал себе на пользу, а чекист считал их своей инициативой?
Вот, в конце концов, и выбрался из враждебного окружения без потерь, а?
Могло быть такое? Вполне!
А могло быть и так, что Защепа, оставшись в Совдепии, в самом деле изменил свои взгляды, о чем так много они говорили с Поздняковым, и сам во все это верил. Верил до тех пор, пока не встретился снова со своими боевыми друзьями! Встретился, и взыграло ретивое.
Почему-то, размышляя над этим вариантом, Поздняков поймал себя на том, что напевает «Помню, я тогда молодушкой была» и усмехнулся: да уж была молодушкой, была!…
Итак, встретился с товарищами и простил им все обиды, забыл все, о чем думал тут годами?
Не исключено, если говорить честно.
Правда, быстро утешил себя Поздняков, это было бы неплохо. Если только Защепа там, в Париже, осядет, то быстро проявится. С его-то опытом, а еще важнее — со знанием сегодняшних советских реальностей, он быстро войдет в высшие круги эмиграции!
Тогда можно будет думать о дальнейшем сотрудничестве. Это, конечно, не та операция, о какой мечталось, но все-таки…
Могло, рассуждал Поздняков, случиться и совсем плохое. Защепу могли разоблачить «там», за кордоном. Разоблачить и просто ликвидировать без всякого шума.
В конце концов, кто в Европе будет искать Защепу? Его и не знает никто. Но это — если ликвидируют.
А если разоблачат и захотят использовать против Позднякова?
Пришлют, например, весточку: дескать, если не согласитесь сотрудничать, признания Защепы станут известны. Тоже возможно, и это уже опасно.
Ну, и самый крайний вариант Поздняков обдумывал почти с самого начала, едва проводив Защепу, и все равно возвращался к нему каждый день.
Генерала могут взять на обратном пути. Искренне сотрудничая с одним чекистом, он так же искренне может рассказать обо всем и другим. Генералу-то какая разница? Ему жить хочется…
Самый простой вариант защиты в таком случае — провокация врагов!
Вражеское подполье спровоцировало арест своего агента, чтобы устранить Позднякова, человека, которого они боятся. Почему боятся? Да, потому что он с ними успешно борется!
Вы проверяйте реальные дела, а не бредни белогвардейцев!
Иногда Поздняков, размышляя над этим вариантом, чувствовал, как начинает стучать сердце, и на лбу выступает испарина.
В общем, не только плохо спалось, но и днем часто ощущал беспокойство.
И, увидев Защепу в той же самой столовой, где произошла их первая встреча, Поздняков почувствовал легкую слабость в ногах. Присел к ближайшему столику, посидел минуту, не больше, и вышел.
Защепе, когда тот появился, кивком головы показал: в парк! Там, в прохладе аллей, генерал и начал отчитываться о поездке.
— Ну, втянули вы меня, Кирилл Фомич! Жил без них в полном порядке, а сейчас!… — Защепа досадливо махнул рукой.
— А подробнее, без эмоций? — попросил Поздняков.
— Без эмоций не получится. Выплеснуться надо, — пояснил Защепа. — Я ведь их всех помню такими, какими они были в военную пору! Подтянутыми и бесстрашными они были! А сейчас обрюзгли! И не столько телесно, сколько духовно! И думают уже не о том, чтобы воевать, а о том, чтобы гадить. Трусливо и мелко гадить исподтишка!
Он протянул Позднякову портсигар:
— Табак отменный, не сомневайтесь. Привез еще несколько сигар, но это уж когда у меня будем. А то увидят нас с сигарами, и докуривать будем в ГПУ, — улыбнулся Защепа.
— Так что там все-таки было, в Париже?
— Какой «Париж»? Я же вам говорил, что Кутепов прибежит, как собачка, — ухмыльнулся генерал. — Причем тогда я просто предполагал, не зная, как низко они упали, а сейчас насмотрелся. — И он провел ладонью над головой, показывая, как глубоко погрузился во все неприятное.
— Вы когда вернулись, Лев Ефимович? — решил сменить тему Поздняков, и Защепа после коротенькой паузы улыбнулся.
— Да, вы правы, что-то я никак не могу прийти в себя, — признал он. — А вернулся я ночью. Опоздал из отпуска, знаете ли, на четыре дня, за что пожурили. Мягко, но с намеками.
— Как добирались обратно? Я имею в виду, трудности были?
Защепа снова улыбнулся, но теперь уже улыбка его была почти прежней, — человека, уверенного в своей правоте:
— Как и по пути туда — никаких забот. Почти как на прогулке. Те тоже кое-что умеют делать.
— «Те» — это?…
— Те, кто за кордоном, Кирилл Фомич. Обратно они меня проводили до Слуцка.
— До Слуцка? Это же в Белоруссии, — удивился Поздняков.
— Точно так, до Слуцка. Пожелали успехов, облобызали троекратно и отправились назад. Только что в вагон не посадили.
— А пограничники?
— Господь с вами, какие пограничники! Там все те же люди, те же порядки, что и в прежние времена, до вашей революции. Контрабанда нужна всегда и всем.
Поздняков почувствовал злость, хотел сказать что-нибудь резкое, но сдержал себя: Защепа-то тут при чем?
— Знаете, Лев Ефимович, вам в самом деле надо отдохнуть, прийти в себя и подготовиться к отчету. Вы ведь привезли не только знания, но и впечатления, а они могут быть и поважнее в иных случаях.
Встретились в субботу у Защепы дома.
К отчету он подготовился серьезно, докладывал четко, аргументы приводил основательные, на каждое замечание у него были ответы, но без пустой бравады и высокомерия.
Начал с РОВСа.
Положение нервозное, ведется неутихающая подковерная возня.
Созданный в 1924 году приказом Врангеля, Российский общевоинский союз должен был объединить все общества и союзы, которые успели создать бежавшие из России воины белой армии, и всем было ясно: идет переформирование и подготовка к новым «великим свершениям». Было ясно и другое: денег на всех не хватит, вот, и надо объединяться!
Была и фигура, кажется, бесспорная: как-никак Врангель не капитулировал, оружия не отдавал и в плен не сдавался. Герой героем!
Правда, деньги давали, но все время требовали отчитываться о «свершениях». Потом денег стало меньше. Ну, а после неожиданной смерти Врангеля дела пошли вовсе плохо. Во главе РОВСа поставили Кутепова.
— Кутепов, конечно, сразу окружил себя людьми, лично ему преданными, — рассказывал Защепа. — Это, конечно, разумно, но во всем нужна мера, а Саша меры не знает. Только и есть у него, что последний командир Преображенского полка, рожденного славным Петром.
Тут Защепа отвлекся, рассказал старый анекдот еще времен Гражданской.
Когда Деникин услыхал от Кутепова: «Я — последний командир Преображенского полка!», заметил:
— Ну, что вы говорите, Александр Павлович! Какой вы командир! Полк-то императорский, а вас Временное правительство назначило.
Кутепов попробовал возмутиться, но усмешки большинства окружающих сбили с него весь пыл.
— Ну, и сейчас ничем не лучше, если без прикрас, — продолжил Защепа. — Деньги дают, но требуют показать результаты, а с ними у Сашки плохо. Мало того, что у него, — это бы полбеды. Беда в том, что успехи есть у других, и о них все говорят.
— Например? — вцепился Поздняков.
— Например, того же Туркула, о котором я вам говорил, всюду нахваливают за решительность в Болгарии. Многие офицеры готовы поддержать его: так, дескать, и с Совдепией надо поступать. И, между прочим, такие настроения симпатичны многим политикам Европы. Они постоянно намекают и открыто говорят, что большевики слишком долго находятся у власти! У генерала Шкуро реальные связи на Кавказе, и он всем обещает поднять там восстание. Быкадоров на Дону грозится казаков всколыхнуть. А Кутепову нечем крыть! Вся его сила — в Париже.
— То есть поедет в Россию?
— Ну, экий вы торопыга, господин чекист! — искренне возмутился Защепа. — Сидите и слушайте.
В Варшаве генерал быстро нашел знакомых. Их и искать не надо было: все знали, где бывают те, кто приехал из России.
Защепе искренне обрадовались не только потому, что человек с родины приехал, главное — свой, соратник, которого считали погибшим. А он — жив!
— Знаете, — честно признался Защепа, — я прослезился. Так жалко их стало. Мужественные, гордые, верные, но — чужие. И никак это не изменить. Хотел сказать: бросайте все, возвращайтесь, и понял: не поймут, а то и шлепнут чего доброго.
О том, что прибыл как представитель мощной тайной организации Защепа сказал только тем, кого знал, казалось, всю жизнь, кому доверял полностью. Сказал и стал расспрашивать, как добраться до Парижа и повидаться с Кутеповым.
— На кой он тебе, Левушка? — было спрошено.
— Надо, Алеша, надо. Нужно оружие, нужна координация действий, люди нужны, деньги. А где взять? Только у Саши просить.
После этих слов он и услышал почти все, что потом пересказал Позднякову. А напоследок ему посоветовали:
— Отдыхай, гуляй, с паненками свидайся и ни о чем не беспокойся. Сашка сам сюда приедет, едва услышит о твоем появлении.
Правда, на следующий день с самого утра приходили «повидаться» то один давно знакомый офицер, то другой, и так, передавая с рук на руки, сопровождали весь день, пинкертоны.
Впрочем, Защепе-то это безразлично: он в самом деле просто отдыхал, встречался со старыми знакомыми.
На третий день сообщили, что Кутепову в Варшаву, видите ли, ехать несподручно, ибо «организация нуждается в нем ежеминутно». Поэтому назначает встречу в Берлине. Сашка остался Сашкой.
— Ну, хорошо, мы — люди негордые, Берлин, так Берлин, — усмехнулся Защепа, рассказывая. — Сашка, видимо, хорошо продумал, как себя вести, и держался этаким государственным деятелем. Дескать, и возражать ему не смей, когда он вещает о важных делах и будущем России.
— Но вы, надеюсь, возразили? — с усмешкой спросил Поздняков.
— Возразил, конечно. Истинно говорю: долго терпел, ждал, когда вдвоем останемся, чтобы не так сильно обиделся, но не дождался. Правда, — будто в недоумении развел он руками, — я и сказал-то вещь простую. Вежливо сказал, с политесом. Вы, говорю, господин генерал, по-видимому, думаете, что в России вас ожидают восторженные толпы каких-нибудь новых «марковцев» иди «дроздовцев», элитные офицерские части? Так я вас огорчу: ждет вас там крестьянин, который землю отдавать не захочет. Эта земля им самим нужна, и они ее защищать станут, уж поверьте.
— А он что?
— Между прочим, отреагировал спокойно. Я, говорит, это понимаю, но намерен искать решение без конфликта, без насилия. Понимаю, говорит, что без мужика, без крестьянина большевики нас бы не одолели никогда.
— Намекал, какие мысли есть по этому поводу?
— Нет.
Защепа сделал паузу.
— Сказал, что самолично ознакомится с положением крестьянства, после чего будет думать над возможными решениями.
— Ну, честно говоря, не ожидал, — расплылся в улыбке Поздняков.
— Кстати, в Берлине я узнал еще об одной проблеме, которая Кутепова, конечно, и беспокоит, и подталкивает.
— Что за проблема?
— Среди офицеров, особенно среди молодых, растет популярность итальянца Бенито Муссолини.
— Это из фашистов?
— Не совсем. Он не просто «из фашистов», он — создатель фашизма. После войны рабочих мест в Италии было мало, а новые и вовсе не появлялись. Что делать ветеранам, пришедшим с фронта? Вот и стали создавать кружки товарищей по борьбе. Товарища по борьбе по-итальянски — «комбаттименто», а союз — «фаши». Может, интересно было читать в книгах об осаде крепостей в Средние века? Так вот, там упоминается «фашина», которую при штурме применяли. Знаете, что это такое? — с видом профессора, читающего лекцию по военной истории, спросил Защепа.
И сам себе ответил:
— Это всего-навсего вязанка хвороста, которую бросали к стене крепости, чтобы легче забраться наверх, понимаете? Ну вот, такие «вязанки» и стали возникать в Италии. Ну, а потом Муссолини их и объединил. А через пару лет пришел к власти. И наши офицеры теперь об этом же мечтают: создать такой союз и атаковать Россию. Ну, и конечно, никакого Кутепова среди новых вождей они не видят, и это уже беспокоит не только его, но и ближайшее окружение, и всех наших «ветеранов».
— Но почему вы о фашистах узнали в Берлине?
— Ах, да. В Берлине я встретился со своим старым знакомым — Глебом Зевальдом. Мы с ним в одной роте юнкерами служить начали. Сейчас он у немцев с Красновым что-то делает в направлении казаков.
— Краснов — это атаман? — уточнил Поздняков.
— Именно. Так вот, Глеб уверяет, что германские фашисты, их там называют нацистами, развиваются весьма быстро и к власти идут семимильными шагами. И многие наши уже глядят в сторону немцев. Если так пойдет и дальше, то наиболее активные и боевые офицеры от Кутепова уйдут.
— Ясно, — подвел итоги Поздняков. — Ну а нашей организацией он заинтересовался?
Не то слово. Обещал дать ответ в ближайшее время, но, я уверен, уже в Берлине знал, что поедет.
— Почему?
— Видите ли, Кирилл Фомич, я ведь не ради красного словца говорил, что хорошо знаю Кутепова. Такие люди, как дети: стоит что-то похвалить — будут ругать, стоит что-то запретить — станут хвалить. И все это — из духа противоречия!
— И вы ему что-то запретили?
— Нет. Похвалил. Сказал, что наше уссурийское отделение хорошо контактирует с Харбином.
— А там вы кого знаете?
Поздняков, конечно, не выказал удивления, но Харбин и вообще, Восток, они не обсуждали. Правда, сейчас моментально понял, насколько перспективно это направление. Тут ему и географический фактор, что называется, природой дан, тут перспективы открываются гигантские! Ай да Защепа, ну, генеральская голова, воистину!
А Защепа, кажется, обиделся.
— Дело, Кирилл Фомич, не в том, кого знаю я, а в том, кто знает меня. А меня там знают многие! И, что важнее, об этом знает Кутепов.
— Так, значит, теперь будем ждать его официального ответа.
— Будем, но не дождемся.
— Почему?
— Мистификатор. Захочет — свалится, как снег на голову.
Так и исчез Александр Иванович Кутепов из поля зрения своих сторонников. Был уверен, что вернется из России с планом победоносного наступления и с поддержкой тех, кто тут, в Совдепии, страдает от жидобольшевизма.
В апреле 1930 года к инспектору отдела народного образования Петру Сергеевичу Богданову подошла скромная дама лет сорока пяти (впрочем, кому ведом возраст женщины!). Присела к его столику и на вопрос «чем могу служить?» ответила:
— Да, что вы! Я вам просто привет привезла от Александра Павловича, с которым вы прошлым летом виделись.
Кутепов сообщал, что находится в Уссурийске.
Ждет.
Работы впереди много!
2010, июнь, Москва
КОРСАКОВ
Яичница с сыром и салат из помидоров — вполне приличный обед, особенно, если за несколько часов до него они оба могли стать трупами. Правда, эта необычная взаимосвязь пришла в голову Корсакову в тот момент, когда он куском хлеба смачно собирал остатки салата. Самое вкусное, как известно!
Но, дожевывая, возвратился в реальность. Жутковатую и совершенно непонятную реальность, которая, однако, сама по себе не изменится, если ничего не менять.
Попасть в новый переплет, не успев выбраться из старого, не узнав ничего об убийцах Гоши Дорогина — это надо уметь!
Но, понимал Игорь, надо уметь и другое, — сосредоточиваться на главном, что помогает решать самые неотложные вопросы.
А что есть неотложнее вопроса жизни и смерти?
Кстати, интересно, связаны ли жизнь и смерть Корсакова и Ирины? Или «тем» нужен кто-то один из них? Узнать это они могли только вместе, только обменявшись знаниями, и Корсаков спросил:
— А Лобанов-то чего хотел? Почему он вчера позвонил тебе?
— Лобанов — мой научный руководитель уже больше десяти лет, — сразу же ответила Ирина. — Он был моим руководителем еще, когда я была студенткой, ну, и сейчас, когда я решила закончить с кандидатской, снова вернулась к нему.
Увидел новый вопрос в глазах Игоря, пояснила с иронической усмешкой:
— Моя жизнь сложилась так, что мне сейчас нужен статус остепененной дамы, понимаешь?
— Ну, примерно, — вынужден был кивнуть Корсаков.
— Вот, Лобанов и позвонил вчера, и попросил проконсультировать как раз по моей теме.
— Так. А тема-то у тебя, какая?
— Видишь ли, работу я начала недавно, и тему мы еще точно не сформулировали.
Кажется, Ирина подумала, что теперь они уже никогда ее и не сформулируют, и снова намеревалась заплакать, поэтому Корсакову пришлось обострить диалог:
— Ты толком-то можешь ответить?
Реакция Ирины удивила его. Она спокойно поднялась, подошла к плите. Потом повернулась:
— Чаю хочешь? Разговор будет долгим. Я вижу, у тебя ко мне тоже возникает живой интерес.
Чайная церемония, видимо, позволила Ирине собраться с мыслями. Чай пили молча, и отодвинув опустевшую в конце концов чашку, Аристова продолжила:
— Я ведь училась в архитектурном. Как ни странно, пошла по стопам прадеда моего мужа. Хотя, наверное, настоящим мужем он мне и не был. Что-то такое… неординарное и неустоявшееся… Мы с ним были знакомы с первого класса и на третий день признались во взаимной любви. Через неделю или чуть больше поклялись друг другу в вечной любви. В общем, обычное дело для первоклашек. Правда, у нас это вылилось во что-то долгое и серьезное.
Она подняла глаза на Корсакова:
— Я это рассказываю, чтобы ты точно понимал суть того, что потом происходило. В девятом классе нам показалось, что мы уже ко всему готовы, и мы стали жить почти как муж и жена. Ну, не совсем, конечно. Внешние приличия надо было соблюдать, поэтому все манипуляции, которые совершают супруги перед сном, мы совершали днем. А место выбрал он, как настоящий супруг, и мы встречались в квартире его прадеда и прабабки. Вот такие парадоксы времен социализма, — улыбнулась Ирина.
— Знаешь, улыбка тебе очень идет, — заметил Корсаков, и Ира покраснела, но теперь уже от удовольствия. Но голос остался все тем же, деловым:
— Не знаю, почему, но оба они, и бабушка, и дед, любили меня почему-то не меньше, чем своего родного правнука, и приняли сразу, как свою. Хотя прабабка Евдокия сразу мне сказала: не твой он, девонька, не твой. Легкий он и нежный. Управлять тобой не осмелится. А тебя надо крепко держать.
В общем, так и получилось, но это неинтересно.
А интересно вот что: нашлись у меня общие интересы с его прадедом Егором. Я и не знала поначалу, что прадед моего суженого — академик, и относилась к нему, как к обыкновенному деду: доброму, понимающему и домашнему. Даже иногда с ним спорила. А ему это очень нравилось, и он меня специально подначивал. И постепенно заинтересовал меня своими занятиями.
Прадед Егор, скажу тебе, личность легендарная, как потом выяснилось. Деревенский парень пришел в Москву по комсомольскому призыву строить метро. Пришел пешком из Смоленской области, почти как Ломоносов. Работал в шахте и учился в ФЗУ, слышали о таком?
— Слышал, — сразу же включился Корсаков. — Это что-то вроде ПТУ.
— Ну, да. Школа фабрично-заводского ученичества. Там учились те, кто не мог учиться в обычной дневной школе. Ну, дед Егор там и учился. Потом окончил техникум, потом — институт. В общем, активный дед был! И все у него получалось. Жену себе взял из семьи дореволюционной профессуры и попал, как говорится, «в струю». А тут ему и с другого боку повезло: приметил его товарищ Каганович Лазарь Моисеевич. Ты ведь знаешь, что Московское метро долгое время носило имя Кагановича? На каком-то собрании в тридцать седьмом году Егор выступил против начальства, и начальство тут же стало его во всех грехах обвинять и грозить арестом. Может, так бы и случилось, да на тот случай оказался, как рояль в кустах, товарищ Каганович в коридоре. Послушал, послушал, вышел на трибуну и устроил всем взбучку! А Егору сказал: вот вам, товарищ, мой телефон. Будут угрожать — звоните!
А товарищ Каганович тогда в Москве значил больше, чем сейчас Лужков. Кто бы осмелился после таких слов Егора трогать!
Только Егор не позвонил. Вот, представляешь, не стал звонить. И не виделся с Кагановичем. Получилось так, что Каганович снова сам его нашел. Но было это уже перед самой войной, когда дед получал диплом инженера. Получил дед диплом, выходит в холл, а к нему вежливый паренек подходит: пройдемте со мной. Провел его за кулисы, а там его ждет сам Каганович: дескать, что же вы, товарищ, не звоните! И смеется.
Ну, в общем, карьера деда стремительно пошла вверх. Он мне многое поведал о своей жизни. У них вообще с бабкой Евдокией было разделение сфер: он толковал о ремесле, а бабка меня все обучала женской премудрости, включая такое, о чем я и не подозревала.
Тут Аристова запнулась, слегка порозовела, но быстро овладела собой.
— В общем, дед рассказывал обо всем, но период с сорокового по сорок седьмой выпадал. Когда я это заметила, то подумала, может, забывает? Спросила, а он будто не слышит. Ну, я и прекратила попытки. Умер он уже в конце перестройки, и сразу же после смерти приехали какие-то люди изымать его бумаги. Знаешь, как будто обыск делали, все забрали, что в его кабинете лежало, все подряд. Муж мой, тогда уже законный, попробовал возражать, его выгнали, а изъятие продолжили. Ну, тут я и удивилась: баба Евдокия берет телефон, кому-то звонит и разговаривает, почти командуя: дескать, что же это творится! Тело еще не остыло, а вы тут…
Положила она трубку, я ей валерьянку готовлю, боюсь, не дай бог, сознание потеряет. Вдруг звонит телефон. Я спрашиваю: кто? — и мне очень вежливо говорят: будьте добры, пригласите товарища, ну, допустим, Серова, который в настоящее время находится в вашей квартире. Я позвала, а этот Серов, меня едва не выгнал. Я вернулась, говорю: а Серов не идет, что ему передать? Там снова очень вежливо говорят: передайте, что приглашает его, ну, скажем, Меркулов. Я снова — в кабинет, а они на меня смотрят уже со злобой: мол, что ты нам мешаешь! Зато надо было видеть, когда я сказала этому «Серову», кто его к телефону зовет. Он бежал, как стометровку. Потом возвращается, обходит меня, как особо ценную фарфоровую вазу, и командует своим: все разложить на прежние места. И все! Тут я, честно говоря, удивилась: они помнили, где что лежало, все разложили точно так, как до изъятия, и сами уселись тихо, как мышки.
А через час с небольшим звонок в дверь. Приехал, как я поняла, тот самый «Меркулов». Бабе Евдокии руку целовал, выражал соболезнование и все просил прощения, объясняя, что сам отсутствовал и не знал об «ошибочно принятом решении». Потом мы с ним зашли в кабинет, он осведомился, все ли положили на прежние места, и людей тех отпустил.
Я тебе вот почему все это рассказываю: он потом долго с бабой разговаривал, а я им чай готовила. Как я поняла, то, что баба меня не просила уйти, для него было вроде рекомендации. Помню, «Меркулов» ей сказал: вы сами понимаете, что будет, если записи попадут не в те руки. Баба Евдокия и говорит: Иринка с ним больше всех работала, так что иди с ней в кабинет, и бери все, что нужно.
В кабинете этот «Меркулов» просматривал бумаги, выбирал тетрадки и листы по каким-то ему известным признакам. Иногда мне задавал вопросы, вроде — а не помните ли, где у него, ну, и называет что-нибудь. Но я сообразила, что это проверка, и стояла ни жива ни мертва. Потому что эти «тетрадки», из-за которых, как выяснилось, разгорелся весь сыр-бор, я к тому времени уже лучше деда Егора знала.
Дело в том, что я училась на третьем курсе и писала научную работу под руководством Лобанова. Он уже тогда был почти «светилом», хоть и молодым, и даже не доктором наук. Меня к нему отвел дед. Познакомились, велел руководить и предупредил: руки не распускай, а то… оборву. Прямо так при мне и сказал, — смущенно улыбнулась Ира. — Лобанов девиц любил всей душой и телом, но ко мне относился почти целомудренно, хотя видно было, что я ему нравлюсь. Но взял он меня «под крыло» еще и потому, что дед заявил: материалом и руководством я сам ее обеспечу, а тебе надо только присматривать, чтобы никто не вздумал палки в колеса ставить.
Ирина замолчала, но Корсаков не стал ее торопить.
— Так, вот материалы, о которых дед Егор говорил, — продолжила Ирина, — в этих тетрадках как раз и находились.
— Что за материалы? — Корсаков почувствовал, что рассказ приближается к апогею.
— Можно сказать, это заметки об истории Московского метро.
— «Можно сказать?» — уловил нюанс Корсаков. — А как еще можно сказать?
Ирина помолчала, собираясь с мыслями.
— А ты не боишься, что я тебя втяну в неприятную историю?
Она смотрела в стол, не поднимая глаз на Корсакова, и он не смог промолчать:
— Пока получается, что я тебя втянул.
— Нет. Я уверена, все, что произошло сегодня на улице, случилось бы у меня в квартире. И без тебя.
— Ну, если ты не намерена сейчас же выставить меня вон, то хватит играть в загадки. Рассказывай!
— Дело в том, что дед, как я поняла уже после его смерти, имел самое прямое отношение к строительству метро.
— Да, ты говорила об этом, — напомнил Корсаков.
— Нет. Я говорила, что он работал на строительстве метро, когда пришел из деревни. А сейчас речь идет, как я догадываюсь, о времени с сорокового по сорок седьмой год. Я ведь сказала, что этот период из всех рассказов выпадал. И, судя по всему, дед занимался какими-то секретными работами. Потому и искали его записи чины из КГБ.
— Думаешь, из КГБ?
— А тут и думать нечего. Бабушка потом подтвердила, что этот мужик — генерал КГБ, который все эти вопросы курировал и обеспечивал безопасность. И не просто безопасность, а государственную безопасность.
— Уж прямо «государственную»?
— Ты даже не представляешь себе, о чем идет речь.
— Ну, почему не представляю? Все эти байки о московском подземелье уже давно известны.
— Известны байки, а я говорю о реальностях. А настоящее метро — только часть гигантской системы магистралей и переходов, которыми прошита вся подземная Москва. Ты даже вообразить не можешь масштабы всей системы!
— Системы?
— Именно, — кивнула Ирина. — Я много позже об этом догадалась, когда заново перечитывала записи деда. Видимо, он выполнял какое-то задание самого высокого уровня, потому что там есть записки, написанные Сталиным, Молотовым, Кагановичем. А уж записок от разных начальников рангом ниже — пруд пруди.
— То есть ты думаешь, что твой дед Егор вел какие-то секретные линии метро?
— Я уже не думаю. Я теперь знаю, что он был ответственным за создание единой системы подземных коммуникаций. Понимаешь, — продолжала она, видя недоумение Корсакова, — подземные ходы появились в Москве давным-давно, и большинство из них делали тайком, никого не оповещая, что такой новый подземный ход появился. Кроме подземных ходов создавали и подземные помещения самого разного назначения: от тайных хранилищ до личных казематов.
— Ну, и что?
— А то, что кому-то пришла в голову мысль увязать все эти ходы в единую систему.
— Зачем?
— Ну, мало ли зачем! Ты, например, знаешь, что планировали взорвать Москву в случае, если немцы смогут ее взять?
— Да, слышал.
— Ну, так, неужели непонятно, зачем эти ходы с их подробными схемами?
Корсаков думал недолго. Собственно, ответ лежал на поверхности.
— Изначально к этим ходам имел прямое отношение Ягода?
Ирина посмотрела на него с удивлением:
— Откуда ты знаешь?
— Знаю.
— Но не все! За всем этим в самом деле стоял Ягода, но главное не в этом.
— А в чем?
— Дед Егор как раз и отыскивал ту систему коммуникаций, которая была создана по приказу Ягоды…
— Сталина?
— Нет, Игорь, не Сталина, а Ягоды. И делали это тайком, используя тех, кто был каким-нибудь образом зависим от него. Там работали и подследственные, и заключенные, и, видимо, те, кого в любой момент могли арестовать. Ягода создал гигантскую сеть, по которой можно из любой точки Москвы добраться практически в любую другую. И сделать это под землей, совершенно незаметно.
— И Лобанов просил тебя проконсультировать кого-то по этим схемам?
— Не совсем так. Он просто спросил: могу ли я ответить на несколько вопросов по темам моих студенческих работ. И только! Хотя, конечно, студенческие работы так или иначе касалось истории подземных коммуникаций.
— Ну, а где эти тетради?
— Да, ты с ума сошел! — Ирина даже отшатнулась. — Я их на следующий день принесла, и мы с бабой Евдокией их сожгли. Нам даже пришлось покурить, чтобы никто нас не заподозрил.
— Значит, тетради уничтожены?
— Да.
— Точно?
— Ты мне не веришь?
— Дело не во мне, моя милая. Дело как раз в другом.
— В чем?
— В том, что теперь это надо доказать тем, кто хотел к тебе прийти.
— Не понимаю.
— Вижу, что не понимаешь. Я повторю твой рассказ, а ты слушай и соображай. Много лет назад твой дед Егор занимался совершенно секретными делами. Настолько важными, что прямые указания ему давал сам Сталин. Фактически он, по указанию Сталина, расследовал дело о создании системы секретных подземных коммуникаций. Дело это было настолько секретное, что после его смерти КГБ решил изъять все его записи, опасаясь разглашения информации. Оказывается, что через много-много лет кому-то стало известно, что такие сведения существуют.
— Почему ты так решил?
— Потому что звонили Лобанову.
— И что?
— И то, что потом пришли к тебе.
— Но он сам им подсказал.
— Подсказал вчера, а пришли сегодня. Почему?
— Почему?
— Потому, что наводили справки. Не хотели идти вслепую. А наводя справки, наверняка узнали и о твоем родстве, и о том, какие работы ты писала. Наверняка сделали запрос в твой институт.
Ирина растерянно молчала. Видимо, только сейчас она осознала, что произошло днем на улице и что еще может произойти.
Корсаков подумал, что она сейчас снова заплачет, но Аристова словно окаменела.
Молчание приближалось к точке взрыва, и Корсаков понял: надо сказать хоть что-нибудь.
— Теперь нам надо понять, как связаны эти тетрадки деда Егора с тем, что Кремль со вчерашнего вечера стоит на ушах?
— Кремль стоит на ушах? — удивленно повторила Ирина.
Корсаков хотел ответить, но не успел, потому что внезапно где-то в глубине квартиры зазвенел телефон.
Он звонил долго. Так долго, что Корсаков понял: это звонят ему. Спроси его, почему он так решил, Игорь не знал бы, что ответить, но убеждение зрело.
Надо было проверить еще одну возможность, и он, отбросив церемонии, спросил:
— Твой друг давно уехал?
— Недели две, — ответила Ирина и закашлялась. Видимо, она тоже не ожидала этого звонка.
— Ты тут часто бываешь? — спросил Корсаков и по заминке Ирины понял, что угадал.
Что-то царапнуло, но он продолжил:
— И часто телефон при тебе звонил?
— Ни разу, — тут же ответила Ирина. — Я даже не знала, что он здесь есть. Сейчас ведь все с мобилами.
«Все с мобилами»! Вот именно! А они-то ведь сразу выключили свои мобильники, чтобы их не смогли засечь!
Скорее всего это звоня г ему.
— Где телефон?
— Ты с ума сошел. А если это «те»?
— Тогда я что-нибудь придумаю.
Корсаков подошел к телефону, который все так же трезвонил. Ну, если звонят, значит, выследили, хотят что-то предложить, пульсировала надежда. В крайнем случае надо попытаться как-то вывести из всего Ирину.
Он думал обо всем отрешенно, будто читал книгу или смотрел очередную серию кровавого боевика. И снял трубку, надеясь, что сможет сказать «вы ошиблись номером».
Но успел сказать только «алло», и трубка успокоила:
— Игорь, это Сева Рябцов.
2010, июнь, Москва
КОРСАКОВ
А сейчас уже наваливалась усталость. Кураж прошел, и хотелось покоя. Странно, но слово «покой» почему-то у Корсакова вызывало воспоминания детства, когда он в зимние каникулы гостил у бабушки.
Бабушка жила на окраине города, и проводить туда центральное отопление даже не планировали. Каждый день сразу после обеда бабушка отправляла Игоря принести дрова, и он таскал их, по-взрослому набирая на руки побольше, чтобы услышать похвалу.
Потом, когда начинало темнеть, бабушка учила Игоря укладывать дрова в печь, устраивая там «колодец», под который следовало положить только что надранную бересту. Потом, когда дом начинал погружаться во тьму, бабушка чиркала спичкой и поджигала растопку, а Игорь зачарованно наблюдал за этим.
Сначала языки пламени казались маленькими и слабыми. Они будто облизывали широкие, крупные поленья, и казалось, что эти громадины скоро задавят пламя. Но проходили минуты, пламя не угасало, становилось все сильнее, и вот уже поленья покрывались красно-черными пятнами, и все пространство топки захватывал огонь…
Игорь сидел на полу, сквозь дверцу печи любуясь пламенем, и так засыпал. Выныривал из дремы, пока бабушка относила его в кровать, и, едва коснувшись щекой подушки, снова проваливался в сон.
И сейчас ему очень хотелось снова сесть возле печи, и любоваться языками огня. Но он знал, что это невозможно.
Особенно — сейчас…
Они сидели в минивэне с тонированными стеклами. Они — это Корсаков, Ирина Аристова, Сева Рябцов и человек, с которым Рябцов совсем недавно познакомил Игоря.
Там, в квартире, услышав в трубке слова «Это Сева Рябцов», Корсаков сначала решил, что у него галлюцинации.
Сева Рябцов — человек из далекого и счастливого прошлого. Когда-то они учились в одном классе. Недолго, правда, потому что отец Севы — военный — получил новое назначение. Но за год ребята успели так подружиться, что потом переписывались.
Именно Сева Рябцов, которого Корсаков случайно встретил, приехав в Москву, помог ему не просто остаться в столице, но и стать известным человеком. Правда, после этого они только перезванивались, но Корсаков знал, что Сева занимает какой-то очень важный пост.
Все это хорошо, конечно, но услышать звонок от Севы на телефон, находящийся в квартире, где их никто не мог бы найти, это — фантастика!
И, тем не менее, это был именно Рябцов. И говорил он сухо, по-деловому. Говорил так, что не возникало желания обсуждать или возражать.
Из квартиры Корсаков и Ирина выходили осторожно. Потом, проделав несколько перебежек, покрутившись в ближайшем супермаркете и спустившись в подземный паркинг, они оказались в минивэне с тонированными стеклами. Ирину вышедший им навстречу Рябцов попросил надеть бейсболку, парик и очки и усадил на переднее сиденье. Сам сел на заднее, где расположились Корсаков и какой-то незнакомый мужик. Правда, Игорю показалось, что где-то он его видел, но вспоминать сейчас не было ни времени, ни желания.
— Мы тут немного поболтаем, — предупредил Рябцов Ирину и поднял стекло, отделяющее салон от передних кресел.
После этого он повернулся к Корсакову, но тот успел раньше задать свой вопрос:
— И как это понимать? Как ты меня нашел?
Сева Рябцов выставил ладонь:
— Игорь, не спеши. Обо всем по порядку. Ты теперь стал фигурой популярной. Тебя мы нашли по номеру твоей машины.
Ах да, сообразил Корсаков, машину-то они бросили там, на бульваре, перегораживая проезд. Кстати, неплохой ход получился.
Однако от номера машины до квартиры, к которой он, Корсаков, не имеет никакого отношения, еще очень далеко!
Предугадывая его вопрос, Рябцов продолжил:
— Установить, что ты прибыл туда с Лобановым, тоже было несложно. Просмотрели Лобанова, сопоставили с местом действия, с описанием того, что там произошло, и получили Ирину Аристову, которая там живет.
Рябцов сделал паузу, предлагая Корсакову самому догадаться, как одно соединяется с другим и ведет к точному ответу, потом махнул рукой:
— Проверили все варианты, которые так или иначе связаны с Аристовой. Теперь понятно?
— Сева, — с нескрываемым раздражением ответил Корсаков. — Я слишком перенапрягся, чтобы решать шарады, и я…
— Игорь Викторович, нас не представили друг другу, — вмешался в разговор спутник Рябцова.
Пока Корсаков соображал, где же он мог видеть этого человека, Сева Рябцов, смущенно махнув рукой, сказал:
— Игорь, знакомься, это — Мельников.
Машина двинулась вперед, и незнакомец, не ожидая, пока Рябцов пояснит, кто он, обратился к Корсакову:
— А ведь, если бы не сегодняшний случай, Игорь Викторович, мне бы пришлось вас завтра разыскивать.
— По какому поводу? — чуть высокомерно поднял бровь Корсаков. Ему не понравилось желание незнакомца с самого начала взять инициативу в свои руки.
— Игорь, это — Мельников, — повторил Рябцов.
Ну, конечно! Корсаков вспомнил, что дважды ему показывали этого самого Мельникова, и каждый раз тот так быстро исчезал из поля зрения, что хорошенько разглядеть и запомнить его не удавалось. А сейчас он сидел рядом с Корсаковым. Геннадий Сергеевич Мельников, самая таинственная фигура в окружении президента. Ходили слухи, что ни одно важное решение президент не принимает, не обсудив его с Мельниковым.
Биография Мельникова была тайной, которую никому не удалось раскрыть, но которая всех интересовала. Конечно, хочется знать как можно больше о человеке, мнение которого так важно для президента.
— Дело у нас к вам в самом деле необычное, — продолжил Мельников. — Именно сейчас возникает проблема, которая может стать доминирующей в ближайшее время. Опасной и доминирующей.
— А в чем?… — хотел спросить Корсаков, но Мельников поднял руку:
— Все по порядку. Вчера после обеда я получил электронное письмо. Письмо пришло на мой личный адрес. Дело в том, что у пользователей закрытой локальной сети Кремля есть заданные адреса, по которым мы можем отправлять друг другу любые послания, которые никем не могут быть перехвачены, потому что никто не может войти в эту сеть. Эти адреса, естественно, известны только нам, то есть тем, кто в этой самой сети находится. Но никому другому они неизвестны. Если на какой-то адрес придет письмо из-за пределов нашей локальной сети, Служба безопасности сразу же отыщет отправителя, и примет соответствующие меры. Адрес, на который пришло такое письмо, естественно, сразу же становится недействительным. Больше его нет. На случай, если кто-то ждет письма вне пределов нашей сети, мы можем создать свой собственный адрес, который я, например, могу сообщать хоть кому. Так вот, вчера именно на этот адрес мне пришло письмо. Заметьте, этот адрес я называл только одному человеку, и последнее письмо на него пришло больше года назад. И тут вдруг — новое письмо. Содержание его примерно такое: удивлен, что не принимаете никаких мер, подвергая жизнь президента угрозе, хотя я уже дважды предупредил.
Мельников закурил, сделал несколько затяжек, продолжил:
— Конечно, я сразу же вызвал того, кто лично отвечает за безопасность президента. Естественно, немедленно началась полномасштабная проверка. Выяснилось, что три дня назад, действительно, пришло письмо на мое имя, но на общий адрес, а не на мой персональный. Человек, который принял это письмо, почему-то его никуда не отправил, а стер. Два дня назад письмо пришло снова. На сей раз его принял уже другой сотрудник. Он его, якобы, отправил мне, но я этого письма тоже не получал.
— А первый почему стер письмо?
— Хороший вопрос, — поморщился Мельников. — Мы его тоже хотели бы задать, но тот человек исчез. Сразу же после того, как ушел с дежурства. Никаких следов.
— Интересно, конечно, но я пока не понимаю…
— Сейчас поймете, я подхожу к сути, — перебил Мельников. — В письме, которое пришло на мой адрес, есть несколько фраз, которые заставили меня вспомнить вашу эпопею с поиском наследника Романовых.
— Что за фраза?
— Звучит она примерно так: ноги у этой истории растут из того же места, что и «Романовский расстрел». Понимаете? Я знаю, что вы, расследуя ту историю, соприкасались с ветеранами ЧК и ГПУ. Скорее всего об этом мне напомнили не случайно.
— Ну, я думаю, у вас возможностей поговорить с теми же самыми «ветеранами» больше, чем у меня.
— Игорь Викторович…
Нависла «говорящая» пауза. Она сама по себе должна была сказать Корсакову все. Видимо, Корсаков должен был догадаться обо всем сам, но он молчал так же настойчиво и многозначительно, как и Мельников.
И тому пришлось говорить, всем своим видом показывая, что делать это ему очень не хочется, но другого выхода у него нет.
— Игорь Викторович, давай на «ты». Не из пижонства предлагаю, а для простоты разговора, потому что вещи тебе придется узнать серьезные, но не для общего сведения, понимаешь?
Мельников посмотрел на Рябцова, будто хотел и его попросить выйти из салона, но продолжил:
— «Там», — Мельников ткнул пальцем вверх, — нет никаких «нас». Каждый там «сам себе и командир, и начальник штаба». Обстановка такая, что никто не уверен в своем будущем.
При слове «там» он снова сделал рукой какое-то кругообразное движение на уровне бровей так, что его собственная голова в означенное понятие как бы входила.
— «Там» люди оказываются двумя путями. Первый, когда элита выбирает того, на кого возлагает надежды. Выбирает и продвигает. Элите надо, чтобы в стране был порядок, вполне конкретный, порядок для какой-то определенной экономической сферы. Вот она и поручает его обеспечить именно такой, какой ей необходим, тем, кого она выбрала. А второй путь — это, когда те, кого уже выбрали и подняли, набирают себе команду исполнителей вроде меня.
Откровенность Мельникова произвела впечатление, и Корсаков спросил:
— И ни у кого нет гарантий?
— Ни у кого, — спокойно подтвердил Мельников. — Да, честно говоря, их и быть не должно. Понимаешь, я считаю, что управление государством — это дело очень ответственное, и в нем постоянно идет этакое негласное соревнование: кто лучше управится с делами? И в этом соревновании отбор должен носить совершенно свободный характер, чтобы управляли делами лучшие из лучших. Не считай меня неискренним только потому, что так никогда ни в одной стране не делают. Все опираются на «своих».
Мельников улыбнулся.
— Короче, никакие «мы» ни с кем контактировать не станут. Любой, кому это будет поручено, может оказаться как раз в числе тех, кто сейчас когтями цепляется, чтобы остаться в Кремле за счет того, кого он оттуда же вытолкает.
— А ты?
Корсаков перебил, намеренно цепляя Мельникова.
— А я… Видишь ли, Игорь, я никогда в Кремль как таковой не рвался. Кремль, в его нынешнем содержании, во мне заинтересован больше, чем я в нем. Мера ответственности в Кремле выше всех допустимых норм, и я с удовольствием уйду оттуда, поверь. Но уйти можно двумя путями. Первый — тебе укажут на Спасские ворота, и второй — уйти спокойно и гарантированно, сохранив уважение и добрую память. Вот я и хочу уйти именно таким путем. А для этого мне надо, чтобы в ближайшее время ничего плохого не случилось, понимаешь?
— А эти письма — не шутка?
— Мне некогда играть в «угадайку». Мне надо исключить худшее. Поверь, если я стану жертвой розыгрыша, который опишут все газеты СНГ, я не огорчусь. Если случится то, о чем пишут… Ну, ты сам понимаешь…
Мельников ударил ладонями по коленям, считая, видимо, что самое трудное позади. Оставалось несложное:
— Теперь о твоей спутнице. Это, насколько я понимаю, и есть Ирина Аристова?
— Хорошо работаете, — буркнул Корсаков.
— Да нет. Вычислить ее было несложно, а связать ее с личностью убитого Лобанова и местожительством — еще проще.
— Кто стрелял в Лобанова?
— Выясняем. На следствие направлены лучшие работники. Как ты вышел на нее? Как там появился Лобанов?
— Лобанова туда привез я. И на Ирину меня вывел Лобанов.
— А его ты откуда знаешь?
Корсаков помолчал. Открывать свои источники в Кремле глупо, но и ситуация нерядовая. Пока он думал, Мельников помог:
— Мне имена пока не нужны, — это «пока» у него получилось двусмысленное, и что тоже не радовало известного журналиста. — Мне важно понять принцип.
— Принцип таков: вчера вечером из Кремля звонили Лобанову.
— Да, это я звонил, — кивнул Мельников, ожидая ответа.
— Сколько раз?
— Что «сколько раз»?
— Сколько раз ты звонил Лобанову?
— Один. Я звонил не только Лобанову. Мне приготовили список людей, которые могут хоть что-то знать об этой истории. Я весь вечер сидел на телефоне, — будто пожаловался Мельников. — Ты на мой вопрос ответишь, Игорь?
— Лобанову вчера через АТС Кремля звонили трижды, — сообщил Корсаков.
Нависла пауза.
Не переспрашивая, не уточняя, Мельников проговорил в мобилу:
— Проверь вчерашние звонки через нашу АТС. По Лобанову. Срочно! — И сел, молча, неподвижно.
Звонок заверещал через несколько минут.
— Так… А откуда?… Хорошо…
Мельников помедлил, потом продолжил:
— Ты прав. Было три звонка. Два других вскоре после моего.
— Так, это, значит… — недоуменно предположил Рябцов и осекся.
— Это значит, что кто-то получил информацию от меня. Проще говоря, кто-то меня подслушал, — поставил все на свои места Мельников. — А ты говоришь… — повернулся он к Корсакову и задумался. Он что-то вычислял, приводил к общему знаменателю.
— Значит, узнав о трех звонках, ты решил, что Лобанов — генеральное направление? В принципе, ты оказался прав. Что потом?
Пересказ Корсакова о визите к Лобанову, поездке к Ирине и стрельбе на улице, выслушали внимательно, задав пару вопросов, не больше.
— А она тут с какого боку?
Корсаков на миг замер. Выложить все, что ему известно, означает скорее всего оказаться на обочине расследования. Промолчать — остаться без поддержки.
И он рассказал, но не все. Дескать, исследования Ирины связаны с подземными коммуникациями.
— На что они рассчитывали? — усталым, потухшим голосом спросил Мельников. — Диггеры хреновы. Просто Стивенсон какой-то, Марк Твен, библиотека приключений. Из-под земли в Грановитую палату?
Рябцов зло хохотнул.
— Ну, вот что, — Мельников был сосредоточен. — Сева, вы тут остаетесь. Аристову пересаживай сюда. Не дай бог, ее увидят. А мы с Игорем поедем в другой машине и другим путем. Встреча на точке.
Мельников и Корсаков подошли к «вольво», стоявшей неподалеку.
Мельников открыл заднюю дверцу:
— Садись.
Салон был перегорожен затемненным стеклом.
— Сева — человек Системы, поэтому ему ничего и объяснять не надо, а ты не переживай, что старого друга кинул. Просто есть вещи, которые положено знать только ограниченному кругу лиц. Поясняю: если информация выйдет за пределы общения, несложно будет вычислить источник. Понимаешь?
Корсаков кивнул, чувствуя, однако, неприятный холодок, пробежавший по спине.
— Ты должен знать, что угроза эта для нас стала такой актуализированной не просто так. Есть вещи, которые какое-то время кажутся «мелочами», пока не выясняется их суть. Короче, тебе следует знать то, о чем я узнал только вчера от начальника Службы безопасности. На протяжении последних двух недель в Кремле произошло два загадочных убийства.
— Что? — чуть не закричал Корсаков-журналист. — Какие убийства?
— К сожалению, настоящие. Разумеется, эти преступления пришлось спрятать.
— Как это «спрятать»? — Корсакову стало еще неуютнее.
— Давай по порядку Началось с того, что две недели назад была обнаружена убитой уборщица. Как ты понимаешь, в Кремле даже технические рабочие приходят не «с улицы», и случайных людей там нет. Правда, эта женщина была одинокой. Ни родителей, ни мужа, ни детей. Нашли ее в туалете подвального помещения, судя по заключению эксперта, спустя полчаса-час после убийства. Перед смертью была изнасилована. Никаких следов того, как пришел и ушел преступник. Милиции, конечно, не сообщали. Оттуда информация мигом ушла бы в прессу. В общем, пришлось устраивать автокатастрофу за городом. Учти, для уже мертвого человека. Просто выпускать такую информацию было невозможно. Если есть желание, можешь проверить, фамилия ее Скокова, следствие ведется, но, как ты догадываешься, дело закроют. Вывод: авария по вине водителя, то есть самой Скоковой.
Позавчера и того хлеще: труп на лестничной площадке второго этажа. Убит охранник, то есть специально подготовленный боец, человек, основная работа которого — быть в полной готовности отразить любое нападение на объект. А он сам себя защитить не смог. Не смешно. Убит выстрелом в голову. Стреляли спереди. Труп обнаружили в начале одиннадцатого вечера, то есть в то время, когда по коридорам еще ходит довольно много людей и проскользнуть незамеченным сложно. Охранник был человеком семейным, поэтому пришлось выдвинуть версию несчастного случая со всеми вытекающими последствиями типа пенсии вдвое и детям гарантировать оплату учебы и все такое.
Главное, что ты должен уяснить: ни в том, ни в другом случае — никаких следов проникновения посторонних, понимаешь?
— Ну, а свои?
— Я не исключаю, но начальник службы безопасности категорически отрицает. В общем, и аргументирует толково. Эту версию тоже отрабатывают, но я в нее не верю. Зачем убивать уборщицу и охранника? Просто так? Бред! А тут виден замысел.
— Знать бы еще — какой?
— Об этом я и хотел тебя попросить, Игорь. Раз вспомнили о твоих делах, значит, считают, что ты что-то знаешь.
Мельников повернулся всем телом, впился взглядом в Корсакова, смотрел изучающе. Потом отвернулся, расслабленно откинулся на спинку.
— Так что — берись. Начальник службы безопасности позвонил сегодня рано утром. Тоже ночь не спал, ворочался. Так вот, вспомнил он, как еще салажонком слышал сказку о том, что в Кремле много разных тайных ходов, которые, дескать, никому неизвестны. Мы, конечно, уже начали поднимать все источники, все документы, которые только возможны, но результаты нулевые. Потому и обратились к Лобанову как к эксперту. Ну, а как получилось — сам видишь. В общем, сам понимаешь, ситуация сейчас запредельная.
— Ну, а что же в тех двух письмах было? — вспомнил Корсаков.
— Во втором, как утверждает тот, кто его читал, ничего важного. А вот насчет первого мы землю роем, но пока — напрасно.
— Там ведь была информация, судя по всему?
— И это не исключено. Видишь ли… — помедлил Мельников. — Есть вариант, что текст первого письма как раз и попал к тому, к кому никак попадать не должен был. И вероятно, после того, как уничтожили текст, автора вычислили и нейтрализовали.
— Нейтрализовали?
— Что это вам, журналистам, метафоры не нравятся? — усмехнулся Мельников, но усмешка получилась какая-то куцая. — Это я к тому, Игорь Викторович, что, возможно, единственный наш источник уже закрыт. Тогда вся надежда только на тебя. Все возможности, которые у меня есть, конечно, будут в твоем распоряжении, — добавил он. — Но по части расследования я вряд ли чем смогу тебе помочь. Единственная нить, которая может пригодиться, в письме, говорят, упоминалась фамилия Ягоды.
Теперь пришла очередь затаиться Корсакову. Таких совпадений не бывает.
— У шахматистов, — после недолгой паузы сказал Мельников, — есть такая аксиома: угроза страшнее исполнения. Согласен? — Еще помолчал. — Игорь, я не ошибаюсь, ты на нашей стороне?
— Ты же понимаешь, другого выхода у меня нет.
— Все, что ты потребуешь, немедленно получишь. Никаких ограничений. Единственное обстоятельство: ты работаешь один.
Корсаков повернулся и внимательно посмотрел на Мельникова:
— Конечно, один. Неужели ты всерьез считаешь, что в этих условиях я кому-то могу доверять?
2010, июнь, Москва
КОРСАКОВ
…А Ирина, как оказалось, уже приняла решение.
Когда они оказались вдвоем, она спросила:
— Все так серьезно?
Пока Корсаков обдумывал ответ, Ирина сказала:
— Нет смысла тебе сейчас тратить время на мою безопасность.
Заметив реакцию Игоря, положила ему на руку свою:
— Не надо, не спорь. Я не маленькая девочка, которая боится темноты и мышей. Ты не мог помешать тому, что случилось сегодня, и не надо себя винить. Ты же понимаешь, какие возможности надо иметь, чтобы вот так, среди бела дня убить человека в центре Москвы. Эти люди нашли Лобанова, нашли меня, найдут любого, кто им понадобится. Если бы сегодня тебя не было рядом со мной, я бы уже… — голос девушки дрожал. — И ловить этих людей бессмысленно. С их связями они уйдут от кого угодно. Их можно остановить только одним способом, и если бы ты мог предвидеть дневную встречу, я уверена, они бы лежали рядом с Лобановым.
Корсаков прижал Ирину к себе. После паузы она прошептала:
— Я не кровожадна и не мстительна, но должна быть справедливость. Игорь,— она отстранилась, посмотрела ему в глаза: — Я включу свой сотовый через три дня. И не бойся за меня. Не провожай.
Попрощавшись с Ириной, Корсаков двинулся в сторону метро, обдумывая план действий.
Ситуация, между прочим, прояснилась. Видимо, определены почти все условия задачи. Во всяком случае — основные.
Итак, заговор Ягоды — это реальность.
О нем как о факте говорили и Дружников, и Рабельник, видимо, существуют и другие следы. Недаром Рабельник сказал о «близнецах» саквояжа. Скорее всего он прав.
Другое дело — какова эта реальность?
Первое, что пока известно точно, это наличие идеологии заговора. Рабельник считает, что в бумагах, скорее всего, изложены идеи Сухарина, одного из лидеров большевиков в двадцатые годы. Позднее его отодвинули, и он вполне мог пойти «другим путем», как учил Ленин. Ведь то название, под которым известен заговор сегодня, может и не отражать реальность тех лет. Во главе его мог стоять не Ягода, а совсем другой человек.
Второе известно со слов Ирины — некие подземные коммуникации, а проще говоря — ходы. И Мельников это подтвердил.
Хорошо, кстати, что Ирина не присутствовала при их разговоре. Впрочем, Ирина и не проговорилась бы о своем знании. Кстати, неужели Мельников сам не проследил прямую линию, связывающую Аристову с Лобановым? Хотя проще предположить, что основные знания хранил Лобанов как руководитель, а Ирина — простой исполнитель.
Впрочем, вполне возможно, что эту линию еще отрабатывают и снова начнут искать Ирину. А она, умница, исчезла и вывела из-под удара Корсакова. Он сейчас может клясться хоть на брусчатке Красной площади, что ведать не ведает, где находится Аристова.
Вспомнив Ирину, Корсаков улыбнулся. Искренне, но быстро.
Что еще?
Все-таки возвращаемся к «бумагам» из-за которых убили Гордееву и Гошу Дорогина? Скорее всего — да! Вот только как все это связать? Что-то постукивало глубоко в подсознании, но переплавляться в мысли и слова не желало.
В этот момент зазвонил мобильный.
— Игорь, это Житников, нам необходимо повидаться. Срочно повидаться.
Голос Житникова вибрировал.
— Ну, давайте встретимся в пиццерии на «Соколе». Знаете, где это?
Житников пришел позже, влетел в зал каким-то взъерошенным и испуганным. Огляделся и заспешил к столику.
— Наши договоренности в силе? — спросил он, присаживаясь напротив.
— Здравствуйте, Алексей Петрович, — нарочито радостно и беззаботно поздоровался Корсаков.
— Виделись, — отмахнулся Житников. — И повторил: — Наши договоренности в силе?
— Да ведь вы об этом совсем забыли, Алексей Петрович, — почти искренне удивился Корсаков. — Поговорили разок, и все. Ну, а дитя не плачет, мать не разумеет, вот и я об этом и не вспоминал.
— Да не фиглярствуйте вы! Вы можете ответить просто и ясно?
— Отвечаю просто и ясно: мы по нашим договоренностям не ударили пальцем о палец. Ни вы, ни я. Так ясно?
— И вы не отправляли никакие отчеты на адрес моего Центра?
Корсаков опешил:
— Честно говоря, я и адреса-то вашего не знаю.
— А на электронный?
— Ответ отрицательный. — Это становилось даже интересным.
А Житников слегка расслабился, повеселел:
— Точно ничего не отправляли?
— Абсолютно. А в чем дело-то?
Житников взглядом подозвал официантку:
— Коньячку, зелени и что-нибудь мясное. По вашему выбору. Такая красивая женщина нас не отравит, я уверен.
Теперь Житников был уже в полном порядке. Во всяком случае, внешне.
Едва официантка отошла, он навис над столом, потянувшись к Корсакову:
— Мой Центр, строго говоря, создавался усилиями разных людей. Мне ведь, Игорь, пришлось возвращаться, а это всегда сложнее. Это того, кто только выныривает на поверхность, могут даже поддержать в надежде, что удастся или подмять под себя или поставить в какую-то иную зависимость. А того, кто возвращается, все знают: у него есть враги и нет друзей. У нас любая память служит плохую службу, любая.
Житников закурил, несколько раз глубоко затянулся, выпуская дым через ноздри.
— Мне поначалу приходилось брать заказы у всех, кто предлагал. Некоторые люди приходили с деньгами, которые предлагали «впрок». Дескать, заказов пока нет, а деньги готовы предоставить, инвестируя, так сказать, в будущее.
Он снова затянулся несколько раз, затушил сигарету.
— Поверь, иногда не знал, чьи это деньги, — признался он, доверительно понизив голос. — Допускал, конечно, что деньги… ну… не стерильно чистые, но брал. Понимаешь, на них я покупал время, которое тогда было дороже всего. Я смог выбросить на рынок несколько исследований, которые помогли многим потенциальным инвесторам. И выбросил с опережением дней на десять-двенадцать. Следом за мной приходили известные организации, с сотнями сотрудников, но у них уже ничего не покупали. А зачем? У меня все было написано и разложено по полочкам. И все это я смог сделать только благодаря тем самым «левым» деньгам.
— Зачем ты мне это рассказываешь? — вклинился в монолог Корсаков.
— А затем, что когда-нибудь приходит время возвращать долги.
— Догадываюсь.
— Ну, так, вот, пришло это время и для меня. И получилось так, что сразу несколько человек, которым я был должен, заинтересовались одним и тем же. Угадай с трех раз — чем.
— Тем заговором, о котором мы говорили?
— Именно. Причем, каждый ставил одно условие — только ему, и никому больше! И отказать я не мог.
— И сказать, что он не единственный заказчик, тоже не мог?
Житников поводил взглядом по сторонам, будто ища ответ, потом буркнул:
— Не смог. Так получилось, что не смог.
— Хреновато, — признал Корсаков. — Однако извини, тут я тебе не помощник и ничего не должен.
— Об этом я тебя и не просил, — отрезал Житников, будто в отместку за жесткий тон собеседника.
— А о чем тогда мы говорим?
— С теми, кто сделал заказ, я разберусь. В конце концов, это несложно. Хуже другое. Хуже, если кто-то со стороны, кто-то, никогда не делавший такого заказа, вдруг окажется первым обладателем этого самого продукта, понимаешь?
— Не совсем. Как он сможет оказаться первым?
Житников снова закурил.
— Так ведь я с этого и начал. Я-то думал, ты уже что-то отправлял, а у меня из-под носа увели и отдали другим.
— Погоди, погоди. Что значит «увели»? Есть какие-то основания так считать?
Житников замялся:
— Ну, можно сказать, есть. Не спрашивай, пока не отвечу.
— Дело твое, — легко согласился Корсаков.
— Хотя, конечно, если ты ничего не отправлял, то мои подозрения ни на чем не основаны.
Он снова посмотрел на Корсакова, и тот снова помотал головой: ничего не отправлял.
— Ты учти, Игорь, что в последние дни тема наша становится все более и более актуальной, и меня торопят, так что я буду торопить тебя…
— С какой стати? Я тебе никаких гарантий не давал. Я задал твой вопрос тем, кого видел, но не больше. Бегать и расспрашивать мне сейчас тоже некогда. У меня и своя работа есть, — напористо выговорил Корсаков.
Житников выслушал его спокойно. Потом достал сигарету и закурил. Теперь уже неспешно, наслаждаясь процессом.
— Врать ты умеешь, Игорь, хвалю. Но учти, что Аня сливает информацию. Поэтому, если ты делишься с ней, будь осторожен, кинет.
Откровенность за откровенность:
— Делиться мне пока в самом деле нечем, а что касается Ани… С кем она делится?
— Не знаю. Пока — не знаю.
Житников подозвал официантку, оплатил счет, убрал сигареты в карман:
— Люди, которые заказали мне тему «заговора», не просто информированные люди, они еще и отслеживают текущую обстановку. И о том, что эта обстановка накаляется, мне сообщают регулярно. И все сходятся на том, что инициатора этих обострений вычислить пока не могут. Понимаешь?
— Ну и что?
— Вывод очевиден: тот, с кем связалась Аня, в этот клубок не входит. Он где-то совсем в другой стороне.
— Уверен?
— Ясно, как дважды два.
К концу разговора Житников снова выглядел уставшим и напуганным.
Он посидел еще немного, потом поднялся.
— Вот что, Игорь, когда ты снова будешь в Ярославле, — увидев, что Корсаков хочет что-то сказать, выкинул вперед руку: помолчи, — поинтересуйся одним адресом. Жил там до недавнего времени старичок по фамилии Нагатин. Есть чем адрес записать?…
После этого ушел уже совсем спокойным. Даже улыбнулся, прощаясь.
Корсаков тоже не стал задерживаться, решил прогуляться до метро «Аэропорт». Между прочим, рукой подать, а думать на ходу получается лучше.
Судя по завершению встречи, Житников знает о Ярославле. Намеки слишком прозрачные, такие, что места для сомнения не остается — знает!
Другой вопрос — что? Еще более важный вопрос — от кого?
Аня говорила, что он работает на нескольких заказчиков, и существует третий, и сейчас Житников сам это подтвердил. Значит, информацию он получает от кого-то из них. Скорее всего именно от того, кто недавно появился, кто вносит сумятицу во все дела. И это тревожило.
Правда, чуть позже, подумав хорошенько, нашел и положительные стороны: если информация поступает, а он, Корсаков, в полном порядке, значит, за ним следят. Просто следят. Ждут, пока он придет к цели. Тогда и начнутся настоящие опасности, а пока — можно работать.
Хотя вполне допустимо, у того, кто играет на другой стороне, могут быть и свои резоны. Вполне возможно, что они ждут не окончания поисков, а просто нуждаются в какой-то части информации. И тогда — все, Корсаков станет им не лужен.
Между прочим, тоже вариант. И вообще, вариантов еще много.
Полезно было бы обсудить это с Дружниковым, но сразу же красным светом вспыхнуло неприятное напоминание: «Пропала папка!», и вариант отпал сам собой.
Второй вариант был немногим лучше, а третьего просто не существовало, и Корсаков позвонил Рабельнику. С таксофона. На всякий случай.
Времени на церемонии не было, и он спросил сразу же, едва поздоровались:
— Вы говорили, что и в Воронеже, и у вас был один и тот же человек. Фамилию его вы знаете?
— Конечно, знаю.
— Мне назовете?
— Уже возник интерес?
— Да.
— Фамилия его вам ничего не даст. Он просто шел по следу той информации, которую получил от другого человека.
— Ну, а тот — кто?
— Его фамилия — Нагатин, и умер Фрол Никитич несколько лет назад. Но информацию передал не он, а братец его двоюродный, Никита.
— Кажется, я где-то ее слышал, — схитрил Корсаков. — Но не помню — где?
— Да? Ну, неважно. Сам-то, а вот,— совсем недавно.
— Так отношение к нашим делам имели оба они?
— Нет. Никита обо всем узнал от брата, видимо, перед его смертью. Во всяком случае, так мне сказали.
— Кто?
Задав вопрос, Корсаков сообразил, что снова лезет в какую-то оберегаемую сферу, и ответа снова не будет. Но в этот раз он ошибся.
— Ну, расскажу я вам то, что можно, — решился Рабельник, — но пределы сам обозначу. Человек, который был и в Воронеже, и у меня, сообщил, что уже несколько лет ищет этот саквояж, о котором узнал от своего знакомого. Знакомство же это он свел на зоне.
— Иными словами «саквояж» стал байкой уголовников?
— Я тоже сначала так подумал, тем более что тогда линия вырисовывалась четкая: я ведь в уголовном розыске работал, вот и попал в поле зрения. Однако все оказалось и проще, и сложнее. Рассказал этому уголовнику о каком-то секретном саквояже Никита Нагатин, двоюродный брат Фрола. Сделал он это не просто так, а со смыслом. Я бы даже сказал, с просьбой. Дело в том, что братья друг друга люто ненавидели, можно сказать, по наследству. Еще отцы всерьез разошлись, а потом и сыновья. У сыновей-то и вовсе вражда — по всем направлениям: Фрол — чекист, а Никита — блатной. Никита говорил, что и сидит из-за брата, и страдает вся его родня из-за чекиста. Вот, мол, и надо отомстить. А месть в том, что у Нагатина есть какие-то бумаги, говорящие о такой тайне, за которую Фрола и сейчас еще будут судить и посадят. Вот такая радость, понимаете ли. А потом проболтался, что Фрол имел какое-то отношение к заговору против Сталина.
— Так и сказал?
— Так и сказал.
Рабельник помолчал.
— Я бы на вашем месте, Игорь, в Ярославле покопался еще. Адрес Нагатина у вас есть. Но будьте осторожны.
— Мне показалось, — сказал Корсаков после небольшой паузы, — что вы говорили о каком-то… жестком решении. Я что-то неправильно понял?
— Вы все поняли правильно, но, как говорится, и на старуху бывает проруха.
2010, июнь, Москва
РЕШЕТНИКОВ
В кабинете уже невозможно было дышать от табачного дыма. Сам Решетников почти не курил, но Стецик, тот самый, из «группы товарищей», смолил сигарету за сигаретой, напоминая бронепоезд, который все так же «стоит на запасном пути». Разговор продолжался уже больше трех часов, но Решетникову казалось, что Стецик совсем не устал. Ну и школа у этих «товарищей», подумал он. Тут и выносливость, и умение уцепиться за главное звено, и, главное, способность не упускать это звено ни при каких обстоятельствах.
В последние два месяца Стецик взял на себя роль и координатора, и «начальника штаба», готовил набор разного рода продолжений и вариантов развития, но старался не участвовать в принятии решений, во всяком случае, если это требовалось делать при чужих.
Более того, иногда Решетникову казалось, что он сам выбирает из всего разнообразия возможностей оптимальный вариант, независимо от Стецика. Но стоило остыть, увидеть происходящее со стороны — и было ясно, что все было решено заранее, еще до того момента, когда Стецик, разложив на столе бумаги говорил: значит, ситуация у нас такая…
Игра, в которую втягивались все круги и ветви российской власти, становилась все более серьезной, и каждый, кто вступал на это поле, понимал, какими могут быть последствия. Воистину, либо пан, либо — пропал. Но каждый, кто оказывался перед вопросом «быть или не быть?», понимал, что отказываться от участия так же рискованно, как и вступать в эту всероссийскую игру. Во всяком случае, не стоишь в стороне, можно хоть как-то влиять на результат. Ну, а «болельщикам» всегда достается больше «синяков и шишек», что на всех никогда не хватит «безопасности». Так было во все времена…
Правда, Стецик никогда не размышлял над вопросом об участии. Для него все было решено давным-давно, в тот момент, когда он, розовощекий комсомолец, попал в свой первый кабинет. Сидело там еще три человека, и стол для Вани Стецика, потертый и исцарапанный, поставили в угол за печку. Входящим в кабинет Ваню не было видно, и это иногда приводило к шуткам и розыгрышам. Правда, над этими шутками Ваня тоже звонко смеялся вместе со всеми. Он спокойно переносил насмешки, зная, что теперь только от него самого зависит, как скоро у него появится новый стол, стул и кабинет. Он просто исполнял свой долг, который можно было выразить словами известной в те времена песни: «жила бы страна родная, и нету других забот».
К началу перестройки Стецик «вошел в обойму» на высоком уровне, и будущее его было предрешено.
Он уже много где успел поработать, поездил по стране, имел отношение к открытию тюменской нефти.
Попав на Урал, начал с завотделом промышленности, вскоре стал секретарем обкома. Это было и понятно. Область была одним из главных промышленных центров. Больше десятка населенных пунктов имели странные, совсем не романтические названия. Какой-нибудь там, например, Хребтогорск-15. И заводы там выпускали не станки или велосипеды, а какое-нибудь «изделие № 44». И вывозили это «изделие» ночью, на платформах. В окружении солдат с автоматами наизготовку. Наверное, чтобы детишки не баловались.
И директора заводов, как знал Житников, имели генеральские звания. И у многих в шкатулках хранились наградные листы, подписанные еще Сталиным. И никого не боялись эти старики. Делали все так, как, по их мнению, требовала Родина.
И уж если Стецик года через два после назначения своего смог ими руководить, значит, было что-то в нем важное и нужное.
Карьера Стецика замерла после августа девяносто первого, после опереточного горбачевского путча. Казалось, все рухнуло, и Житников помнил, каким растерянным был Стецик в те дни. На какое-то время он исчез из поля зрения, и казалось — навсегда.
Но когда осенью девяносто третьего было принято решение об участии в выборах в Госдуму и президентских, Стецик вернулся.
Точнее сказать — его вернули! Поначалу — на вторые, а то и на третьи роли.
Уставший от суеты Стецик был жаден до серьезной работы и вскоре понял: главное — не то, какое место ему отведут в этих структурах. Пусть снова поставят потертый столик в уголке комнаты, как тогда, в самом начале.
Дела сами не делаются, их делают люди, и каждый, кто сейчас сочтет дело сделанным и расслабится, останется с носом. Вот и Стецик вмешался в эти дела. Пробовали ему сопротивляться, строили козни, но Иван Данилович в интриги не лез. На его стороне было знание тех мелочей, которые ни в одном справочнике не зафиксированы.
План разрабатывали долго, решили никаких дел с КПРФ больше не иметь. Спокойно найти перспективную молодежь, расставить ее по местам, проверить в деле. Заранее проверить, без ажиотажа, чтобы можно было спокойно произвести замену тех, кто окажется неподходящим. Всякое в жизни случается с людьми. Власть многих ломает сильнее, чем беда.
Саша Решетников Стецику понравился и готовностью узнавать новое, и использовать его, взяв на себя бремя лидера, и умением подавлять свое честолюбие в интересах Дела.
В действиях Стецика царил холодный расчет: помогать надо только тому, кто и сам справится. Какой смысл тратить силы на человека, который всегда будет нуждаться в помощи? Рано или поздно наступит момент, когда он станет обузой, помехой всему делу. Избавляться от такого человека придется, а это всегда болезненно. Стецик до сих пор иногда просыпался ночью, вспоминая события осени девяносто первого года, в которых пришлось участвовать. Делать что-то похожее с Решетниковым не хотелось. Очень не хотелось. В конце концов, умные люди, умеющие работать, в России всегда были в дефиците. Умных лентяев много, работящих лизоблюдов — тоже, а вот тех, кто ориентирован на перспективу, а не на виллу где-нибудь в Англии — единицы. А к штучному товару и отношение соответственное, понимать надо.
Именно поэтому и пришлось Стецику сейчас организовать новое звено во всей системе и присматривать за Решетниковым еще тщательнее. С одной стороны, Решетникову там, «наверху», противостояли в аппаратных интригах такие «звери», что разжуют и не заметят. Попробуй ослабь внимание на минуту и все, не станет Сани Решетникова. С другой стороны, может повернуться так, что и сам Решетников подведет. Невольно, но подведет. Все-таки возможности его теперь велики, и есть соблазн стать самостоятельным, независимым. И не понимает Саня, что как раз его «самостоятельность» и будет той «лопатой», которая выкопает ему глубокую яму.
Понимал Стецик и то, что опасность может грозить, да и грозит наверняка, со стороны «товарищей» и «коллег»! Там тоже много перерожденцев, которые готовы всю страну отдать «инвесторам» и сидеть радостно в ожидании чуда. Кричат ведь на каждом шагу «инвестиции, инвестиции», будто не понимают, что тот, кто платит, тот и заказывает музыку. Рано или поздно те, кто вложил деньги, будут стараться контролировать их движение. А это значит, что и в политику эти «инвестиции» пролезут.
Вот и стоят на низком старте, готовые к рывку в любой момент! Ко всему надо быть готовым…
Именно поэтому Стецик дал команду тщательно контролировать все контакты Решетникова, особенно — тщательно скрываемые.
Большие надежды Стецик возлагал и на Житникова. Именно Стецик в девяносто третьем году подтолкнул Житникова в мир «большой» политики и долго опекал его, помогая избегать ловушек. Предостерегал, а напоролся на самую простую неблагодарность, глупую и нерасчетливую. Леша Житников, прорвавшись в верхние сферы, решил, что теперь и сам все знает и может. Он стал ориентироваться на начальника личной охраны президента генерала Баржакова. Вместе с Баржаковым и вылетел после знаменитого случая с «коробкой из-под ксерокса».
Стецик с тех пор за Житниковым присматривал, но не встречался. Если приходилось случайно сталкиваться нос к носу, то кивал сухо, давая понять, что обижен до глубины души. Держал в глубоком резерве, зная, что деловые качества Житникова всегда останутся при нем. Останутся-то — останутся, но применять их можно только тогда, когда хорошо знаешь все, что происходило в последнее время, включая мелочи. А этого Житников как раз и не мог знать, ибо в сферы допущен не был. Он и сам понимает, в чем его слабость. Значит, понимает и главное: для возвращения ему необходимо получить две вещи. Первое — приглашение, второе — знание главного, второстепенного и мелочей. По отдельности ему это могут дать разные люди, а вот одновременно — все — только тот, кто в него верит. Таким человеком Стецик и стал, и Житников это ценил. Именно поэтому события последних дней так встревожили Стецика.
Тревога шла по нарастающей и зародилась в тот момент, когда впервые стало известно о появлении Плюснина. Стецик знал, что в числе тех, кто мягко подталкивал генерала в политику, были и люди из их Сообщества. Сам по себе генерал опасности не представлял, но почему-то встречался он с теми же людьми, которые должны были, по плану, оказаться в «команде Решетникова».
Тревога усилилась, когда стало известно, что Плюснин встретился с Житниковым, а Житников ничего об этом не сказал, ни полслова. Может быть, конечно, счел это совершенно незначительным событием, но Стецику это не понравилось. Особенно после того, как он узнал обстоятельства пребывания Корсакова в Ярославле и его «освобождения» из милиции. Комбинация грубая, но должна была подействовать. Приятно, кстати, что с журналистом Стецик не ошибся. Молодец, парень, ничего не скажешь.
Совсем плохо стало сегодня, когда пошли вторые сутки молчания Житникова. Никаких признаков жизни он не подавал, и это не могло быть случайностью. Можно предположить самое плохое. Более того, невольно увязывалось с Плюсниным. Других «кандидатов» не было.
Вот об этом Стецик и заговорил с Решетниковым, когда все вопросы были обсуждены.
Решетников выслушал молча, не перебивая, потом спросил:
— Почему я об этом узнал только сейчас?
— Да зачем тебе всем-то заниматься, Александр Прохорович? — искренне удивился Стецик. — Информации-то и сейчас нет, одни предчувствия и ожидания. Я и тебя-то проинформировал на тот случай, если, не дай бог, что-то внезапно услышишь.
— Иван Данилыч, — произнес Решетников. — Хочу, чтобы вы понимали: незачем меня держать за мальчика. Мы сотрудничаем плодотворно, признаю. Признаю и то, что ваша помощь велика, но и мое положение дает кое-какие возможности. И не надо курировать меня, хорошо?
Говорил вежливо, но интонацией дал понять: недоволен, очень недоволен вице-премьер российского правительства.
Стецик слушал, едва заметно кивая головой. Еще немного помолчал, потом заговорил.
— Ты, Саша, на меня так-то не дави ни глазом, ни голосом, не надо. Как разговаривать с подчиненными, чтобы они поняли больше того, что ты сказал, я еще и тебя могу поучить. Но не в этом дело. Ты с чего это решил, что я к тебе в подчинение попал? Ты, конечно, большой начальник, этого никто не отрицает. Но! — Стецик продолжал говорить все так же спокойно, но палец взлетел ввысь так, будто был это не палец, а древко Боевого Красного знамени!
— Напоминать о нашей тебе помощи я не стану. Нехорошо это — помочь человеку, а потом его этим попрекать, правда? Но вот что я тебе обязан сказать: любой начальник хорош в той степени, в какой он может опираться на своих подчиненных, на тех, кто его окружает. Житников от нас с тобой независим, мы его в эту команду не звали. Поэтому и отношение к нему, как к наемному работнику. Но сейчас его исчезновение означает появление больших проблем. Если мы потеряем концы этих «бумаг», то лишимся очень многого. Поверь, что последствия такой потери невозможно переоценить.
— Ну, и что мне теперь делать? — Решетников начал терять терпение.
— Быть готовым и не реагировать впопыхах. Я сейчас разыскиваю Корсакова и сразу же дам тебе знать, как только он появится. А ты, повторяю, не спеши ни с какими действиями, пока не обсудим это, хорошо?
Решетников посидел, отвернувшись к окну, потом сказал, не скрывая недовольства самим собой:
— Извини, Иван Данилыч. Уже не знаю, откуда опасность ждать, веришь?
— Вот теперь верю, — улыбнулся Стецик. — Учти: все еще только начинается.
2010, июнь, Ярославль
КОРСАКОВ
Дом дяди Коли найти было нетрудно, но Игорь поначалу прошел мимо. Нет, дом он заметил, просто появилась одна догадка. Он еще удивился, как часто мы проходим мимо важных вещей из-за своей лени и ограниченности.
Погуляв еще минут двадцать по этой окраине, Корсаков нашел и дом Нагатиных. Точнее, то, что от него осталось. Видимо, дома, откуда хозяева уехали, он автоматически переходили в разряд «ничейных» и подлежали разграблению.
Дом Нагатиных в этом смысле ничем не отличался от своих соседей — других опустевших домов. А «обитаемые», в которых кто-то жил, стояли, хотя давно покосились и покрывались мхом и плесенью.
Кстати, дом дяди Коли так и выглядел.
Сам же дядя Коля выглядел соответственно и оказался точно таким, как описала его Влада Лешко: сухонький, сморщенный старичок лет за семьдесят, одетый в старые, изношенные много лет назад брюки и рубашку, обмахрившуюся на манжетах и на воротничке.
Правда, его это не смущало. На вопросы Корсакова о визите в музей и договоренности с Лешко он отвечал охотно, подробно, будто все происходило дня два назад, говорил грамотно. Стоило сменить тему, спросить о других «бумагах», замолчал. На вопрос Корсакова: были ли там еще какие-нибудь бумаги, тоже ответил не сразу. Сидел спокойно, внимательно глядя в глаза Корсакову, будто искал ответ там.
— А тебе зачем знать? — спросил он наконец.
— Интересно, — так же просто ответил Корсаков и пояснил: — Интерес мой может и тебе выгоду принести.
— Выгода — это хорошо, — признал дядя Коля и снова задумался.
— Что же из тебя каждое слово клещами надо тянуть? — поинтересовался Корсаков.
— Клещами, мил человек, не тянут, а пытают, — заметил дядя Коля, и Корсакову стало неуютно.
— Да, нет, — поспешил он объяснить. — Это так говорят просто. Шуток ты, дед, не понимаешь, что ли?
— Шутка, она и есть шутка, — без интонаций продекларировал дядя Коля. — Ну так что у тебя за интерес?
— Про бумаги я узнал от твоей подруги, — пояснил Корсаков, и дядя Коля поспешил уточнить:
— У Владки, что ли?
— У нее.
— Какая она «подруга», стервь такая? — искренне удивился дядя Коля.
— А что?
— А «ничто», — сердито огрызнулся старик. — Деньги замылила и рожу не кажет, вот что!
Ну, конечно, понял Корсаков, ругая себя. Теперь понятно поведение дяди Коли. Он ведь ничего не знает и ждет, когда с ним рассчитаются за те «бумаги», которые он отдал для экспертизы. И, конечно, считает себя обманутым в лучших чувствах!
Ну, хорошо, меняем курс!
— Да, я ее тоже давно не видел, — почти сочувственно проговорил он. — Но ты, дядя Коля, прав: так поступать негоже.
— Вот именно! — вклинился старик.
— Да, ты не шуми. Раз мы с ней одним делом заняты, значит, я за нее и отвечу.
— Да на кой мне твои «ответы»!
— Да погоди ты! — воскликнул Корсаков. — Сказал же, что отвечу, значит, отвечу. Сколько она тебе должна?
Дядя Коля посмотрел на Корсакова, как на больного:
— Дак откуда я знаю, сколько вы мне должны, если я не знаю, сколько оно все стоит?
Логично, усмехнулся Корсаков про себя. Как хорошо мы жили до того времени, пока не обрушилась на нас цивилизация… мать ее за ногу!
— А я тебе о чем? — Корсаков теперь точно знал, что нападение — лучшая защита!
— А ты мне о чем? — уточнил дядя Коля.
— Я ведь и пришел, чтобы все у тебя купить, а ты тут бузишь, — стал добавлять нотки упрека Корсаков.
— Дак так бы и сказал сразу, — уцепился за соломинку старик. — А то уходят, уносят, и — с концами.
— Как видишь, не с концами. Надо было проверить, и проверили.
Мысль неспешно дошла до дяди Коли, и он заподозрил приятное:
— Так ты деньги принес, что ли?
Ну, нет, инициативу Корсаков отдавать не собирался:
— А я с чего начал? Ты сначала думай, потом ругайся, — посоветовал он и уточнил: — Вроде пожилой человек, а ведешь себя…
— Ну, ладно, ладно, — моментально стал сдавать позиции дядя Коля. — Ну, не поняли друг друга, бывает. Что уж сразу ругаться-то, а?
— Да я не ругаюсь, — пошел на компромисс и Корсаков.
— Дак что делать-то будем? — терял терпение дядя Коля.
— А что нам остается? Договариваемся о цене и «закрываем вопрос». Или ты против?
— Да бог с тобой! Уж как ждали-то, как ждали.
— Ну!
— Что «ну»?
— Где остальные бумаги?
И тут началось странное: дядя Коля замолчал, и молчал долго. Было видно, что думает, перебирает какие-то варианты, но решения найти не может.
— Ты, дядя Коля, хвоста-то не верти, отвечай. Я же к тебе с предложением пришел, как деловой человек к деловому человеку, — беззастенчиво польстил Корсаков.
— Понимаешь, мил человек, бумаги-то не мои, — признался он наконец.
— Это я уже понял, — подстегнул его Корсаков. — А чьи?
— Ну… одного человека… Он их нашел.
— Что за человек?
— А ты не торопи. Подумать ведь надо.
Корсаков знал, что в таких случаях важно не показать интереса. Покажешь, пиши — пропало. Заломит несусветную цену и не сойдет с нее. Из принципа!
— А о чем тут думать? Есть бумаги — пошли к хозяину! Тебе комиссионные заплачу отдельно. Если с ним договоришься, то получишь с обоих, — подмигнул Корсаков старику.
— Ишь ты! Прошлые-то бумаги у меня очень дорого купили, а сейчас я еще больше запрошу, — пообещал дядя Коля.
— Ну, сколько тебе Влада заплатила?
— Сколько! Сколько заплатила — все мои, — осторожно ответил дядя Коля.
Снова помолчал, потом, видно, решился:
— Тут неподалеку бомжи обосновались. Дома там уже совсем трухлявые, хозяева давно уехали, а бомжам самое то. Никто их не гоняет тут — ни милиция, ни шпана малолетняя, в брошенных домах шарятся, ищут, чем можно поживиться. Ну, вот Витек портфель и нашел. Целый портфель документов, — дядя Коля даже подбородок задрал, показывая, какую важность придает этой находке.
— Ты меня к нему проводишь?
Дядя Коля замедлил свои движения, и Корсаков понял его правильно: дед ждет свои «комиссионные». Достал деньги — семьсот рублей — протянул:
— Потом посмотрим по результату. — Увидев в глазах тревогу, успокоил: — Посмотрим в сторону увеличения, а эти уже твои.
И, уже в дверях, проинструктировал:
— Скажешь, что я — твой племянник, например, из Воронежа. Дескать, давно не виделись, а тут вот, навестил. Скучно стало вдвоем, пошли к людям, ясно?
Взяв по совету дяди Коли в ближайшей «точке» бутылку местной водки, «бери подешевле, она вся одинаковая», Корсаков стал хозяином положения, а дядя Коля стремительно «пошел на контакт». Оказывается, бумаги ему предложил «Витек, который живет с Ульяной». Кто такая Ульяна, Корсакова не интересовало. Но повидаться с Витьком надо было непременно. Адрес и ориентиры дядя Коля готов был сообщить сразу же, в обмен на вожделенный «пузырь», но Корсаков заставил его пойти с ним, пообещав взять и вторую бутылку «чтобы старуха не ворчала».
Найти Витька оказалось несложным. На счастье Корсакова, день у Витька выдался неудачным. Он сидел на завалинке в компании небольшой, дружной, но скучной.
Стоило Корсакову поздороваться и предложить выпить, отношение к нему изменилось. Тем более что и денег на веселье он обещал выделить.
Однако соглашение вступало в силу только после того, как Витек ответит на вопросы необычного гостя. «Общественность» решительно «повлияла» на Витька, и он отвел щедрого гостя в сторонку. Скрывать Витьку было нечего: бумаги нашел, когда разбирали дом на одной из соседних улиц. Там один мужик решил коттедж строить. «Мужик» и «коттедж» Корсакова не интересовали, и Витек перешел к главному: бумаги были в красивом кожаном «порфеле», из-за которого, собственно, Витек и обратил на все это внимание. Это уже потом кто-то, кажется, Танька, сказала, что бумаги вроде старинные и за них могут дать «хорошие деньги».
Самому Витьку было неизвестно, куда и как идти с этими «бумагами», но, на его счастье, повстречался он с дядей Колей, который и взялся все устроить, сказав, что знает «кое-каких людей».
«На пробу» дяде Коле Витек отдал только часть того, что нашел. Не тратить же все сразу, точно?
— А остальное?
Витек оценивающе осмотрел Корсакова:
— Денег стоят! — И заломил цену, которая ему самому казалась несусветной: двадцать тысяч!
Корсаков оценил обстановку и тоже пошел на шантаж. Во-первых, сказал, что больше пятнадцати не даст ни за какие бумаги, и Витек сразу же «сломался», видно, испугавшись своей наглости. Во-вторых, Корсаков объявил, что сейчас у него меньше половины требуемой суммы. Он готов отдать все, но тогда придется оповестить «общественность» о причинах, мешающих устроить «праздник жизни» прямо сейчас.
Угроза сломала Витька.
И тогда Корсаков изложил «верный вариант»: он платит аванс — пять тысяч, но деньги кладет в неизвестное Витьку место у него во дворе, а саквояж с оставшимися бумагами — в другое. Кроме того, берет первый попавшийся документ из портфеля для окончательной проверки. А уж утром обменяются окончательно. Договорились?
Витек не скрывал своей радости, признавшись, что в прошлый раз он получил за все документы от дяди Коли всего три тысячи.
«Ну, дядя Коля, вот жук», — восхитился изворотливости старика Корсаков.
Окончание процесса обмена было намечено на утро. А сейчас Корсаков выдал часть суммы, убрал портфель подальше в сараюшку, чтобы спокойно забрать его утром, и влился в компанию, которая уже начинала пиршество и встретила его с радостью. Между прочим, с искренней.
Сидели с ними, правда, недолго. Надо было идти, забирая с собой дядю Колю.
Едва вышли за ворота, спросил:
— Ты, кстати, не знал ли таких Нагатиных?
— Фрола или Никиту? — сразу же уточнил дядя Коля.
— А который старший?
— Фрол, который чекист. А Никита — бандит, с измальства шелапутом был. С Никитой-то мы ровесники, а Фрол старше лет на пять.
— Ну, а жили они далеко?
— Да нет, рядом.
— Пойдем, покажи — где?
Он все рассчитал правильно: сумерки уже навалились на город, и тут, на окраине, рассмотреть что-нибудь было трудно.
Походив несколько минут вокруг дома и по двору, Корсаков с поводырем ушли. Мотаться по городу не хотелось, и Корсаков попросил разрешения переночевать тут, у дяди Коли.
— Спи, жалко что ли, — согласился дед, после чего Корсаков снова потащил его к ларьку, где еще раз «отоварились».
— И запомни, я — твой племянник из Воронежа. Давно не виделись. И — все!
Правда, после второй стопки хозяин отправился спать, а Корсаков, наконец-то достал конверт, вытащенный из портфеля.
Это был обыкновенный почтовый конверт с маркой, посвященной запуску первого искусственного спутника Земли. Пятьдесят седьмой год, между прочим, не раньше. Письмо-то старое. Марка наклеена, а адрес не написан. Интересно, почему?
Он вытащил письмо из конверта, начал читать — и замер!
«Зиновий, здравствуй!
Наверное, в буржуазном обществе какой-нибудь Ленский начал бы подобное письмо с извинений и объяснений по поводу того, что случилось, но я этого делать не стану. Почти двадцать лет я провел «там», так же, как и ты, как многие наши товарищи, и каждый день, каждую минуту посвятил раздумьям о том, что же тогда случилось.
Мы-то с тобой знаем, что именно случилось, поэтому мои показания стали только ответом на твои действия. Я не упрекаю, не обвиняю. Просто хочу, чтобы ты, если задумаешься, понял, что в той войне, которая тогда шла, мы воевали тем оружием, которое было у нас в руках.
На этом все объяснения я прекращаю.
Теперь о деле.
Много позже, в лагере, уже в сорок пятом году, я наконец-то понял, сообразил, из-за чего тогда разгорелся весь сыр-бор. Меня-то товарищ Бокий Г.И. ни во что, конечно, не посвящал. Да, собственно, и не должен был. Его дело — приказывать, мое — исполнять приказы.
В сорок четвертом году пришел приказ об освобождении Федора Ширяева. Ты его, может быть, и не помнишь, он работал за кордоном, и был арестован уже в сорок первом году. Сам он говорил, что ни в чем не виноват, но так говорили и думали почти все мы. За Федором в лагерь приехал, весь в погонах и орденах Егор Снетков. Ты его должен помнить. Егор вызвал меня и еще несколько наших товарищей, которые были в том же лагере. Угостил обедом, налил по стаканчику, и не по одному. Потом нам было разрешено тут же, при санчасти переночевать. Но рассказываю я, конечно, не для этого.
Егор уже поздно вечером, когда все уснули, отвел меня в сторону и рассказал, что в сентябре сорок первого года к нему в Питер приезжал Ваня Хорзин и вел расспросы о некоторых делах Бокия. Сам Егор, конечно, об этом ничего не знал, потому и обратился ко мне. Разговор был очень поверхностный. Думаю, Егор не исключал прослушку или что-то в этом роде, поэтому говорил туманными полуфразами, и человек, который не прожил те годы вместе с нами всеми, ничего бы не понял.
Поверь, Зиновий, что с того вечера у меня было уже не одна мечта, а две. Раньше я мечтал, что все выяснится и я окажусь на свободе, теперь я стал мечтать о том, что смогу сделать то, что сделал сейчас.
Будучи освобожденным летом пятьдесят шестого года, я сразу же взялся за дело. Я побывал во многих местах, повидался со многими людьми и теперь пишу тебе это письмо, потому что знаю от сведущих людей, что именно ты этим озабочен. Названа мне фамилия и вашего «товарища Маслова», но имей в виду, что Маслов никогда в работе по этому направлению участия не принимал. Он вообще из охраны и выполнял только соответствующие поручения. У вас же сейчас он значится чуть ли не как главный исполнитель планов Бокия относительно Ягоды и его заговора.
Верить или не верить — твое дело, но главным исполнителем был я. Бокий поручил мне это по обстоятельствам, которые я и сейчас называть не имею права.
Поверь, это было очень трудно делать, потому что Ягода никакого учета не вел, видимо, держа все в голове.
Глеб Иванович переложил на меня всю практическую работу, оставив за собой стратегическое руководство. Правда, нигде это не оформлялось, и, думаю, только потому я остался жив. Если бы кто-то знал, что я этим занимался, а не Бокий, меня бы вместе с ним расстреляли. А может быть, только мной и ограничились бы.
Как я понял, тебя и товарищей интересует все, что было известно по всему этому гнусному делу, и я готов вам все рассказать и отдать все материалы, которые я собрал, если вы сочтете возможным меня выслушать.
Думаю, что пришло время увидеться.
Собственно, об этом я и прошу.
Думаю, что свою вину я искупил.
Жду ответа, Нагатин Фрол».
Корсаков закончил чтение и сразу принялся перечитывать письмо еще раз, и еще раз.
Он читал, складывал слова в предложения, пытался проникнуть в их смысл, но сознание отказывалось делать эту работу.
Имена, названные в письме, он вспоминал. Они упоминались и в той папке, которую у него украли. Но имя Бокия появилось впервые!
При чем он тут?
Сознание уже давно сделало свой вывод, но принять его Корсаков не мог. Слишком просто все получалось!
Светало, когда он наконец убрал письмо обратно в конверт и лег, не раздеваясь.
Нет, подумал Корсаков, не был Нагатин «мальчиком на побегушках» у Глеба Бокия, сказки это. Сейчас трудно установить его истинное место, подлинную роль, но, судя по письму, был он в числе самых доверенных людей. Во всяком случае, по этому «заговору». Получалось, что Нагатин пытался в одиночку восстановить то, что было уничтожено и утеряно за долгие двадцать лет.
Корсаков ворочался, ощущая приближение Финала!
Правда, он еще не открыл эту тайну. Но он шел по следам тех, кто ее создавал, хранил, а может быть, хотел навсегда скрыть от других.
Видимо, появление Бокия неслучайно. Значит, было что-то такое, что связывало воедино Ягоду, «саквояжи-близнецы» и Глеба Бокия, почти легендарного чекиста. Неужели они были рядом и шли вместе? А что потом?
А потом — непрекращающаяся борьба между «товарищами по оружию» привела к тому, что тайна заговора была просто раздраконена на несколько частей и едва не канула в века.
2010, июнь
