ЧАСТЬ ВТОРАЯ
2010, июнь, Москва
КОРСАКОВ
Едва Житников упомянул о «заговоре Ягоды», Корсаков понял, что плоскости, прежде казавшиеся параллельными, пересеклись, создавая ломаную пунктирную линию, которая и вела к решению всех загадок.
Игорь даже не стал ничего анализировать. Он устал и хотел только одного: скорее лечь спать, веря в народную мудрость — утро вечера мудренее.
Единственное, что надо было сделать сегодня — договориться о встрече с тем, кто был жирной точкой на той самой пунктирной линии.
Тогда, пробираясь через хитросплетения и загадки «романовских наследников», Корсаков познакомился с очень интересным человеком: Александром Сергеевичем Зелениным, который не только помог Игорю выйти из сложнейшей ситуации, но и, по-существу, спас жизнь провинциального учителя Петра Лопухина, который тут был вовсе ни при чем. Лопухин должен был сыграть свою небольшую «роль без слов». Его просто должны были убить, и все. Кстати, убить нужно было их обоих — и Лопухина, и Корсакова.
Зеленин прожил трудную жизнь, полную резких поворотов, но до сего дня, а было ему уже за девяносто, сохранял ясность ума и бодрость духа, не говоря уже о других качествах, о качествах настоящего профессионала.
Корсаков знал, что фамилию «Зеленин» старик взял после того, как вышел из лагеря, в котором просидел больше десяти лет. То ли хотел начать жизнь с нового листа, то ли были другие причины — неизвестно, но именно тогда он из Зенина стал Зелениным.
Корсаков подумал об этом в тот момент, когда в Ярославле Влада Лешко отдала ему «какую-то бумажку», оставшуюся у нее, и на которой она написала адрес того самого дяди Коли, у которого купила «бумаги».
Именно на этой бумажке Корсаков и увидел слова, которые Владе казались непонятными. Зато для него все стаю ясным до прозрачности, потому что там были нацарапаны всего три слова «Говорова допрашивал Зенин», и все сомнения сразу исчезли, это — тот самый Зенин!
Игорь несколько раз набирал номер телефона Зеленина, но никто не отвечал. Может, гуляет перед сном, а может, наоборот, уже уснул и выключил телефон, чтобы ночью не вскакивать.
Уже решив, что будет звонить завтра с утра, он автоматически набрал номер еще раз, и ему ответили. Голос был не зеленинский, но что-то знакомое послышалось Корсакову Копаясь в глубинах памяти, он пояснил:
— Я звоню Александру Сергеевичу…
— Игорь? — перебили его вопросом. — Это Дружников. Сам хотел вам звонить, но сейчас говорить не могу. Я загляну к вам вечером в гости? Конечно, если вы не против.
Феликс Александрович Дружников был еще одним человеком, с которым судьба свела Игоря в тот раз, и с ним тоже можно было говорить.
К Корсакову он пришел часов в десять вечера. Вообще-то, по московским меркам, это еще не поздно. Насторожило Корсакова другое: Дружников никак не соответствовал прежде сложившемуся впечатлению. Конечно, знакомы они, Корсаков и Дружников, были недавно и недолго, но познакомились при таких обстоятельствах, когда хитрить было некогда, открываться приходилось сразу и без ухищрений. Но вот таким, как сейчас, Корсаков Дружникова не видел и не поверил бы, что такое возможно. Однако случилось: с Дружниковым произошли невероятные изменения!
Гость сам все объяснил:
— Не удивляйтесь моему виду. Я трое суток не спал. — Голос его дрогнул, и он замолчал. Потом, справившись с собой, спросил:
— Выпить у вас найдется?
Заполнил холодной водкой полстакана, бросил ее в горло, рванув кадыком. Помолчал, потом глянул прямо в глаза Корсакову:
— Вы знали, что Зеленин — мой отец?
— Да, — так же прямо ответил Корсаков. — С ним мы об этом говорили. Но вас с ним познакомить, как-то … не собрался.
Дружников навалился локтями на стол, закрыл глаза. Даже не закрыл, а зажмурил сильно-сильно, как это делают дети.
Снова опорожнил стакан водки.
— Теперь уже и не соберетесь. Он умер сегодня в три часа ночи. Говорят, будто время с трех до четырех часов утра называется часом быка, и на него приходится большее число смертей.
Корсаков поставил второй стакан, наполнил оба.
— Помянем.
Потом сидели молча, курили. Что тут скажешь, когда все и так ясно.
— Вы извините, что я вас так вот … напрягаю, но тут… — Дружников замялся. — В общем, я сейчас не в том состоянии, чтобы общаться с людьми, а им надо сообщить о смерти отца. Отца… О встрече с ним я мечтал долгие годы, а встретился всего две недели назад. Хотя слышал о нем, конечно, но не подозревал, кто это такой! Представляете, как поворачивается жизнь!
Дружников снова наполнил стаканы, выпили не чокаясь.
— Понимаете, — продолжил Дружников. — Никогда я не оказывался в такой ситуации. Ну, не «ситуации», конечно… Черт, не знаю, как сказать…
— Да, вы не мучайте себя подбором слов и выражений, Феликс Александрович.
Дружников помолчал, потом посмотрел в глаза Корсакову, и тот увидел, что глаза у гостя совершенно трезвые, будто это не он только что опрокинул почти три стакана водки. Стаканы, правда, не граненные, куда можно влить больше двухсот грамм, но все-таки!
— Собственно, Игорь, я потому к вам и пришел. Ни перед кем я больше в таком виде показаться, наверное, не смогу. Как говорится, положение обязывает. А мне выпить хочется. Вот, правда, хочется выпить.
Выпили снова, и снова наступила пауза.
— И вот какая у меня просьба к вам есть. Черт…
Видно было, что слова даются Дружникову с трудом.
— Отец, ну, то есть Зеленин, был человеком с очень непростой судьбой. Его многие знают, помнят и ценят, несмотря ни на что. Если бы я мог показаться с ним хотя бы полгода назад, я бы испытывал гордость, поверьте, но сейчас… Сейчас его друзья, знакомые, все подумают, что я просто решил воспользоваться случаем, чтобы как-то «перетащить» себе часть его авторитета, понимаете?
— Понимаю, — согласился Корсаков. — Но, извините, говорите вы чушь. В конце концов, это ведь не вы скрывали ваше родство, а он. В чем тут ваша вина?
— Да, кто же поверит, что они вдвоем, мама и отец, проверенные чекисты, шифровались до самой смерти даже от своих друзей и товарищей по работе! Ведь мама-то мне ничегошеньки не сказала, понимаете?
— Ну, что же теперь делать? Обвинять их?
— Нет, конечно, нет! Я, наверное, очень путано выражаю свои мысли, уж простите. В общем, Игорь, вы меня не уговаривайте. Лучше, помогите, а?
— Чем же я могу вам помочь?
Дружников посмотрел на него удивительно трезвыми глазами. Подумал, а может быть, вспомнил что-то, помолчал, потом ответил:
— Мне хотелось бы, чтобы, во-первых, вы обзвонили всех, кого отец хотел видеть на похоронах. Не удивляйтесь, он составил список. Посмотрите сами. Вы тут в числе первых. Кстати, отец о вас очень высокого мнения. Впрочем, тут мы с ним едины, поверьте. Так вот, список. Некоторые из этих людей живут в других городах, а похороны уже послезавтра. Хотелось бы, чтобы все узнали вовремя. Ну, чтобы мне не было стыдно перед отцом. Понимаете?
— Понимаю, — кивнул Корсаков, сознавая, что дает обещание обзвонить всех. — Что «во-вторых»?
— Во-вторых, прошу вас стать своего рода распорядителем на похоронах. Повторяю, я не хотел бы там «светиться». Я бы, например, не поверил в искренность почти семидесятилетнего сына, который никогда в жизни не видел отца. Особенно учитывая род наших занятий. Не волнуйтесь, вам не придется решать какие-то хозяйственные вопросы. Все уже оговорено, оплачено, никаких забот не будет, поверьте. Если вы дадите свое согласие, то вам просто будут звонить и отчитываться. От вас нужно будет только дирижировать церемонией. Да, собственно, и не церемонией… Что-то я уже запутался, — признался Дружников. — Мне, пожалуй, пора. Вы мне дадите ответ завтра утром?
— Да что тут ждать? Александра Сергеевича я знал хорошо и, конечно, сделаю все, о чем вы просите.
Похороны прошли торжественно и, пожалуй, даже пышно. Корсаков, оказавшийся кем-то вроде церемониймейстера, все время был в центре событий, и люди, так или иначе, со всеми вопросами обращались к нему. Только сейчас, на похоронах и на поминках, Корсаков смог представить себе размах деятельности Зеленина. На подъезде к кладбищу выстроилось несколько десятков иномарок с тонированными стеклами и персональными водителями. На небольшом пространстве возле могилы было тесно, и отдельные группки по пять-семь человек растеклись по аллейкам и проходам. Все находились в постоянном движении, здороваясь, перекидываясь парой-тройкой фраз и переходя к другой группе.
После того как гроб опустили в могилу, кладбищенские пареньки долго не могли приступить к исполнению своих обязанностей: слишком много людей хотели бросить в могилу горсть земли, пришлось ждать.
Поминки устроили неподалеку, в столовой какого-то концерна, которая вместила всех, без исключения. Не было никакого контроля на входе, что тоже вызывало удивление. Правда, Корсаков заметил, что все коридоры и коридорчики, кроме того, который вел в столовую, наглухо перекрыты, но это уж внутреннее дело фирмы!
Потом, покидая поминальный обед, к нему подходили с выражением соболезнований люди, которые в обычные дни проносятся в затененных авто по осевой линии правительственных автотрасс, и люди, больше похожие на бомжей, каковыми, может быть, и являлись. И каждый говорил от души, говорил искренне, не «для галочки». Многие оставляли визитки, обещая любую помощь. Надо будет все это отдать Дружникову, подумал Корсаков.
После поминок он собрался ехать домой, когда Дружников окликнул его. Сегодня он опять удивил Корсакова. Спокойный, выдержанный и деловой, он никак не походил на сына, хоронящего отца, и уж тем более на человека, который несколько дней назад вечером сидел и пил водку на кухне у Корсакова. Он подхватил Корсакова за локоть, отвел в сторону.
— Во-первых, огромное вам спасибо, Игорь. По-моему, все прошло очень хорошо, достойно. Во-вторых. Сейчас не время и не место, поэтому назначьте сами, когда нам увидеться. Я бы предложил встретиться на квартире отца. Там поймете — почему. А сейчас — возьмите.
Он протянул конверт и, увидев недоуменное выражение на лице Корсакова, решившего, что ему дают деньги, спохватился:
— Да вы с ума сошли, Игорь Викторович! Это письмо отца, адресованное вам. Прочтите — и вы многое поймете.
Письмо было кратким, деловым, но содержание его пробудило в Корсакове самый настоящий азарт!
«Друг мой, Игорь!
Если вы читаете это письмо, значит, меня уже нет в живых. Этого не избежать никому, и я не первый и не последний. Следовательно, нет причин для долгой печали. Скорее это — повод для грусти и памяти, согласны?
Прежде всего, хочу поблагодарить вас за ту роль, которую вы сыграли в отыскании наследников Николашки Романова. Я уж буду называть его так, как приучен, хотя личной злобы к нему не испытываю, поскольку не имею для нее никаких оснований. Просто жаль, что в нужный момент у власти в России оказался человек, совершенно для этого не подготовленный. Но это уже — лирика и наша российская традиция.
Кстати, его внук произвел на меня благоприятное впечатление. Он — человек разумный и мог бы, при некотором стечении обстоятельств, встать во главе какого-нибудь историко-патриотического объединения, чтобы привести в порядок смятенные умы наших современников, вдруг поверивших в то, что монархия может спасти Россию. Впрочем, это тоже лирика.
Теперь о просьбе. Письмо это передаст вам мой сын, с которым вас, как мы выяснили, познакомило то же самое дело Романова — Лопухина.
Дело в том, что по роду своих занятий я долгие годы, даже десятилетия, собирал самые разные документы и воспоминания, в которых зафиксированы многие стороны деятельности наших спецслужб. Собирательство это, разумеется, было совершенно тайным, поскольку и описываемая деятельность была совершенно секретной. Любая информация могла бы, и, конечно, может еще, вызвать скандалы и серьезные последствия не только в России, но и за ее пределами.
Возможно, не произойди в стране такие перемены, и мы спокойно бы сидели, играя в домино. Но вы сами видите, как все изменилось. Пришлось меняться и нам, старикам. Понимая, что с нами уйдет в небытие и огромное знание, мы постарались внести свой посильный вклад в сохранение нашей истории. Поверьте, что нет абстрактной истории. История — это всегда люди.
Вам известно, что многие страницы нашей истории в последнее время представлены взглядами только с одной стороны, тогда как другая сторона будто бы никогда и не существовала. Оставшись не у дел, мы решили объединиться, чтобы собрать свидетельства, которые, нам хотелось бы верить, помогут вернуть доброе имя многим людям и временам в истории Отечества.
Должен сказать, что мы не были первыми, кто пришел к такой мысли. Наши коллеги давно начали эту работу, но только мы пришли к мысли о необходимости предать суду общественности кое-что, собранное нами. Прошлое подобно той самой травинке, которая пробивается сквозь асфальт. Прошлое всегда откроется, но важно, чтобы кто-то захотел его, это прошлое, увидеть и понять.
В силу своего представления о степени важности я и мои ближайшие товарищи каждому собранному нами архиву придавали определенную степень секретности. Признаюсь, что были документы, которые мы, по общему нашему решению, просто-напросто уничтожали, чтобы не подвергать риску ни людей, ни страну. Все остальные находятся в надежных местах под надежным контролем.
Вы понимаете, что такая работа не может зависеть от жизни и смерти одного человека, поэтому моя смерть мало что изменила в большом, так сказать, глобальном смысле. Однако некоторые последствия неизбежны.
Дело в том, что некоторые дела из наших архивов со временем потеряли актуальность и могут быть тем или иным образом обнародованы. Прочитав ваш газетный рассказ о тех событиях, в которых я и сам, благодаря случаю, принял участие, и, учитывая мнение моих коллег, я прошу вас принять от нас скромный подарок в виде нескольких дел, с которых мы решили снять пелену секретности.
Документы вам отдаст Феликс, мой милый мальчик, перед которым я так виноват…
Еще раз спасибо за знакомство и сотрудничество, искренне ваш Зиновий Абрамович Зенин (это — мое подлинное, а не конспиративное имя). Прощайте».
Ждать было некогда. Стало ясно, что встреча с Дружниковым необходима, и чем скорее, тем лучше. Дружников на предложение о встрече отреагировал так же активно, и Корсаков немедля ни минуты отправился к нему.
В квартире сразу прошли в тот самый кабинет, где Корсаков беседовал с Зелениным. В кабинете все было по-прежнему, даже красивая коробка, в которой Зеленин хранил папиросы, которые сам любил набивать табаком, стояла на своем обычном месте. Дружников взял со стола лист бумаги:
— Это список тех самых дел, которые уже принадлежат вам. Просто по объему они так велики, что унести все сразу вы не сможете. Впрочем, может быть, не все они вас заинтересуют. Читайте и смотрите.
Едва бросив взгляд на исписанный лист, Корсаков увидел строку «Ягода?».
— А почему тут вопрос? — спросил он у Дружникова.
— Ну, и чутье у вас, дорогой друг, — усмехнулся тот. — Честно говоря, я был уверен, что вы на него накинетесь в первую очередь: очень уж вкусно, извините, для сенсации. То, что для меня — собрание слухов и сплетен, для вас — благодатный материал. И вы, и мы нацелены на людей, если можно так выразиться. Только мы хотим делать, а вы — рассказывать. Да, вы не обижайтесь. У нас с вами разные взгляды на жизнь, и это прекрасно.
Дружников не спеша набил трубку, раскурил ее и заговорил, попыхивая:
— Существует легенда, будто нарком внутренних дел Генрих Ягода составил свой собственный заговор, и заговор качественный, профессиональный. Но реализовать его не успел. Как и почему — неизвестно, но — не успел. Именно поэтому, будто бы и поставили во главе НКВД Ежова, чтобы уничтожить даже намек на возможность нового заговора.
— И Ежов раскрыл?
Дружников неторопливо попыхал трубкой.
— Я же сказал — легенда. Никто ничего определенного сказать не может. В свое время, в юности, я расспрашивал маму. Она была посвящена во многие тайны и со мной была откровенна. Думаю, она хотела зарядить меня разумной долей профессионального цинизма, понимая, что в нашем деле неизбежно переступаешь границу добра и зла. Она многое мне рассказывала, причем темы открывала самые серьезные, порой — государственной важности. Отвлеченно, конечно, без имен и адресов, но рассказывала, учила и воспитывала. А вот, когда я ее спросил об этом «заговоре», просто посмеялась, ска зала, что мимо нее такое никак не прошмыгнуло бы. Поначалу я обиделся: дескать, секретничает мама, а потом понял — отвечала честно. Потому и я так говорю: легенда. Но!
Дружников «уперся» пальцем в небо.
— У отца и его товарищей было иное мнение. Сам я в эту папочку не заглядывал, так что, как говорится — табула раса, чистая доска, незамутненное сознание. Это я к тому говорю, что вы, если понадобится, обращайтесь за советом или мнением. Гарантирую беспристрастность, несмотря на свое особое мнение, — усмехнулся Феликс Александрович.
— Один вопрос уже есть: если заговора не было, а Ежова назначили, значит, заговор выдумали. Кто это мог быть?
— Как всегда, — усмехнулся Дружников. — Нужен был повод для уничтожения одной из соперничающих группировок. И группировка скорее всего объединяла людей из разных ведомств и кругов. Обычная практика политической борьбы, всего-навсего принимающая новые, иногда причудливые формы. И не говорите, что в этом наша уникальность. Вы — человек образованный и должны знать, что такова мировая практика.
— Но не в таких же формах! — невольно воскликнул Корсаков.
— Да, это еще как сказать. Вы помните историю с Каином, убившим брата своего, Авеля? А ведь, если верить Библии, все население Земли тогда исчислялось четырьмя человеками, так? Адам, Ева и два их сына. Значит, двадцать пять процентов населения Земли стали жертвами политических интриг и репрессий, — в голосе звучала нескрываемая ирония. — Я уж не говорю о какой-нибудь английской революции, когда головы летели налево и направо. А французы чем лучше? Вы помните их историю? Затрудняетесь? Понимаю. Так вот, изящные и веселые французы в сентябре тысяча семьсот девяносто второго года в течение нескольких дней перебили больше тысячи заключенных, опасаясь, что те «смогут» выйти из тюрем и напасть на мирных парижан. Без всякого суда просто врывались в камеры и уничтожали «врагов народа». Ну, о том, как воевали американцы сами с собой, то есть Север против Юга, и упоминать не буду! А вы говорите, будто Россия — исключение. Отнюдь! Россия — просто частный случай, один из многих. Впрочем, что это я? Ваши взгляды — ваше дело. Что касается «заговора», то в нем просто-напросто сплелись интересы самых разных группировок, сражавшихся и за НКВД.
Дружников побарабанил пальцами по столу, потом заговорил снова:
— Не то чтобы пророчествую, но просто советую. Скорее всего вы, забравшись в материалы, будете удивлены объемом, и вам понадобится какая-то фигура, помимо Ягоды. Так вот, обратите внимание на Бокия. Глеб Бокий был одним из создателей ВЧК, и двадцать лет был одним из руководителей. Причем, заметьте, руководителей реальных, как сказали бы сейчас. Его Специальный отдел занимался самыми разными вещами. Даже сейчас нет точной информации, какими конкретно делами занимался Бокий. Я имею в виду не простую номенклатуру, не перечисление его должностных прав и обязанностей, а то, что называется фактическим осуществлением работ, понимаете?
Дружников помолчал, будто, взвешивая, можно ли сказать Корсакову то, что он хочет, потом продолжил:
— Многое удалось выяснить отцу и его товарищам. Они, например, точно установили наличие некоей связи между «заговором» и Бокием, но какова была его роль — неведомо. Впрочем, я просто передаю мнение отца, не больше. Все остальное — в ваших руках, Игорь Викторович!
2010, июнь, Москва
Расшифровка телефонного разговора, состоявшегося между генералом Плюсниным и неустановленным собеседником
Плюснин: Алло.
Неизвестный собеседник: Мы сейчас пасем Корсакова.
П.: Знаю, и что?
НС.: Ну, мне отзвонились, что он отправился на похороны. Короче… Я сейчас на этих самых похоронах был…
П.: На каких похоронах?
НС.: В том и дело. Хоронили Зеленина.
П.: Кого? (после паузы, уже возбужденно) Кого???
НС.: Того.
П.: Ну может, сосед, мало ли…
НС.: Ага. Корсаков на похоронах всем заправлял, к нему после поминок все подходили, соболезновали.
П. (после долгой паузы): Ты, видимо, не мог ошибиться?
НС.: Не мог.
П.: И что теперь?
НС.: Я поэтому и звоню. Как бы тут не напороться.
П.: Да, ты прав. Если что, огребем неприятностей по самое «не хочу». Давай так: ты все выясни, а за ним пока — только очень осторожный контроль маршрутов, не больше, ясно? Ни в коем случае не трогать!
НС. (с облегчением): Ясно. Ясно, все сделаем.
2010, июнь, Москва
ЖИТНИКОВ
Много лет назад Алексей Житников работал в вузе. В политехническом институте он читал лекции по истории КПСС. Была в те времена такая наука и такая партия. Впрочем, тогда уж обо всем по порядку…
Сразу после школы Алеша Житников ушел в армию. Крепкий и сообразительный парень попал в погранвойска, на Дальний Восток в первой половине семидесятых, когда на границе продолжалась необъявленная война с Китаем. О службе Житников рассказывал мало, но после демобилизации вернулся уже почти коммунистом, с рекомендацией для поступления в институт. А это по тем временам было очень много.
Его всегда влекла география, и поступил он на географический факультет. Правда, в основном там учились мальчики и девочки после школы, которые к нему обращались, чуть ли не по имени-отчеству и в компании не приглашали. Да он и сам не стремился в эти сборища, в которые собирались стихийно, напивались моментально, рассыпались по углам и кроватям стремительно, а потом начинали «выяснять отношения».
Алексей еще в детстве узнал цену дракам, драться умел, но сторонился их, избегал, насколько было возможно.
Да, и свободного времени у Житникова было немного.
На втором или третьем курсе ему попалась книга о том, что «истории», в общем-то, и нет. И что все эти цари-императоры были, оказывается, одним и тем же человеком. И никаких татар не было, и никто Русь не неволил. Леше стало интересно, и он пошел на исторический факультет, находившийся в соседнем корпусе.
В коридоре он случайно встретил Павла Алексеевича Грибкова. Грибков возглавлял партком института лет пятнадцать, вникал во все и решал подчас вопросы, более важные, чем мог бы решать ректор.
Войну Грибков встретил на погранзаставе, поэтому, узнав, что Житников — тоже «погранец», стал за ним присматривать. И уважал потому, что тот никогда и нигде не хвастал своей службой на границе.
Выслушав удивленный вопрос Алексея, Грибков сказал:
— Вот, надо было тебе, парень, не географией заниматься, а историей. Видишь, чего там всякие жиды и вредители намутили. Сам должен понимать: все это на руку нашему классовому противнику. Ты для чего в партию вступил?
— Чтобы строить коммунизм, — не раздумывая, ответил Житников.
— Ну, правильно. Но строить его можно по-разному. Ты вот что, — Грибков сделал паузу. — Поговорят с тобой, кто следует…
Через пару недель секретарша деканата Леночка вызвала его с занятий:
— С тобой хотят поговорить. — И спешным полушепотом сообщила, что «Борис Петрович» «оттуда», и наморщила лобик, показывая, как высоко сидит грозный «Борис Петрович».
Правда, отбор в КГБ Житников не прошел, хотя внешне, казалось, все было в порядке. Когда его не отказались брать, Грибков при нем позвонил своему старому другу, начальнику отдела кадров областного КГБ, и сказал:
— Кадрами пробросаетесь, Володя. — Помолчал, видимо, выслушивая ответ собеседника, и снова повторил, как отрезал: — Даже в политике партии были перекосы, а в политике твоего начальства они бывают чаще, чем надо. С кем будете против американского агрессора сражаться? — И положил трубку.
После этого вниманием своим Житникова не оставлял. Заставил и помог перевестись на исторический факультет, на пятом курсе рекомендовал в аспирантуру, взял к себе на кафедру истории партии.
Алексею еще не было тридцати, когда он защитил кандидатскую диссертацию. Радости не было предела, и работа спорилась.
Близилась середина восьмидесятых, и генсеки стали меняться с неожиданной скоростью. Не стало Брежнева, пришел Андропов. Не стало Андропова, пришел Черненко. Не стало его, появился Горбачев с его умением говорить не по бумажке, умением рассказывать и убеждать. Казалось, что в стране нарастает что-то новое, нужное, важное. Что-то такое, чего ждали все…
Горбачев рухнул в страну, как падает камень в большую, зацветающую лужу, поднимая со дна муть и перемешивая все! Все менялось как-то скрыто, неявно, и это тревожило. Житников еще и сам не смог бы сказать, чем недоволен. Но что-то царапало душу.
Однажды он зашел к своей однокласснице Лизе Стецик. На минутку, просто поздравить с днем рождения. Двери открыла Лизина мама. Лизу звать не стала, а просто за рукав втащила его в прихожую и добрым голосом заорала:
— Лиза, встречай гостя!
Девушка выскочила сразу же, будто стояла за дверью, и, приняв цветы и поздравления, повлекла Алешу в гостиную.
— Пойдем, а то там водку пить некому.
Лиза лукавила. Водку пить было кому. Это было видно сразу, потому что двое утомленных застольем мужичков спорили, уже переходя на личности. В одном из них Житников узнал Грибкова.
Порядком поддавшие мужички, видимо, утомили всех. Воспользовавшись появлением Житникова, женщины хором стали требовать от «алкашей» — «покурить на балконе». Шутливо отругиваясь, те вышли из-за стола и отправились в кабинет хозяина.
Житников не рассчитывал долго быть в гостях, застольем тяготился и был рад, когда через несколько минут Грибков выглянул из-за полупрозрачной двери и позвал:
— Алексей, иди к нам. Тут же тебе стопку выпить не дадут.
Житников, всем своим видом давая понять, что подчиняется начальству, пошел за ним.
В уютном кабинете у окна стоял широкий письменный стол, кресло у стола и небольшой диванчик среди книжных стеллажей.
Грибков спросил у хозяина:
— Знакомы?
— Не приходилось, — ответил тот.
Житников хотел сказать, что он с Лизой учился в девятом классе и он бывал у них несколько раз, но подумал, что тем самым будто бы упрекнет хозяина в забывчивости или, того хуже, в высокомерии, и промолчал.
— Ну, вот. Наша надежда и мост в будущее, Житников Алексей Петрович.
Хозяин встал из кресла, подошел, внимательно посмотрел в глаза молодому гостю, протянул широкую и сильную ладонь:
— Стецик, Иван Данилович.
— Очень приятно, — ответил Житников.
Грибков уже наполнил водкой стаканчик. Водка была холодная, со слезой. Закусывали грибами и огурчиками.
Закурили. Грибков заговорил, и Житников понял, что они продолжают свой разговор. Не слушать их было невозможно. Житников догадался, что его сюда позвали не случайно. Перестройка и гласность — штука, конечно, хорошая, но в этом кабинете о них говорили, как о чем-то проходном, маловажном.
— Ты пойми, Павел, — убеждал хозяин, — ресурсы исчерпаны. Сейчас не сорок второй год. «За Родину, за Сталина» никто в атаку не пойдет. Людям надо дать возможность реально сравнить уровни возможностей и уровни достижимого. Людей надо вынудить работать на всю катушку. То есть, ты пойми, заставлять уже нельзя. Не то время. Надо что-то придумывать. Я тут в ЦК был, разговаривал с Николаем, наш общий товарищ, — пояснил он Житникову, — к нему зашел референт, принес доклад. Ну, Николай мне говорит: посиди, покури. Сижу, курю, слушаю. А референт и говорит: японцы, Николай Васильевич, считают, что в двадцать первом веке лидером станет тот, кто создаст новые технологии. Только не промышленные, а общественные. То есть, ты понимаешь, Алексей, весь мир озабочен тем, как заставить людей работать. Ты думаешь, там все только и хотят работать? Ты думаешь, там все так же, как при Энгельсе, рабочие в бараках живут? Нет, поверь мне.
— Ты, Иван, на молодежь не замахивайся. Ты чего тут дешевый авторитет себе завоевываешь? — спросил Грибков. Вроде улыбался, но что-то недовольное таилось в уголках его рта, когда он продолжал: — Труд, он, видишь ли, разный только по форме. А по содержанию одинаков и равен. Что в шахте уголь рубить, что в кабинете пол мыть, что массы организовывать. Все мы равны в своем труде.
— Паша, окстись, — взмолился Стецик. — Ну, какое равенство, если ты к своей лекции два дня готовишься, а уборщица мигом грязь развезла, на стол начальнику плюнула, работу закончила и пошла водку жрать!
— А уж это ты в своем обкоме должен обеспечить. Равенство наше. Чтобы и уборщица к своему труду хорошо относилась, и чтобы мы с Алексеем после лекции могли по стопке принять, — подмигнул Житникову и потянулся к графину Грибков.
— Ты пойми, теперь нам надо по-иному мыслить. Мыслить, а не только Ленина цитировать, — продолжил Стецик, закусывая.
— А куда же вы с Горбачевым Ильича-то засунете?
— А никуда не засунем. Пойми, Паша, пришло время паузы. Люди устали все время верить, что светлое будущее за отдаленной горкой. И работать хотят и на себя, а не только в движении за эту горку, понимаешь? Мы с тобой под Белгородом в бою свято верили, что нам путь к мировому счастью только фашисты застят. Потому и выстояли, потому и победили. И мы — такие. А они, — он протянул руку в сторону Житникова, — может, и другие.
— А давай их и спросим. Прямо сейчас, — потребовал Грибков.
— Угомонись. Парень на день рождения шел, а не к тебе на дискуссию, — улыбнулся Стецик.
Зависла крохотная пауза.
Житников поспешил ответить:
— Нет, Андрей Андреевич, я, правда, рад, что могу вас обоих послушать. У меня и у самого мозги всмятку.
По паузе, взятой спорщиками, он понял, что ответил правильно.
— Ну, и как тебе мозги в прежнее состояние вернуть? — спросил Грибков.
Житников подумал, затянулся сигаретой.
— Не знаю, Павел Алексеевич. Вроде все по Уставу делается, по правилам. И оснований для возражений нет. Но я не всегда и не все могу понять и объяснить. Хотя бы себе самому. Хотя бы чуть-чуть.
— Ну, хорошо. Ты согласен, что страна должна меняться?
— Конечно. Только если я хочу сменить костюм, то я в магазин за новым не пойду голышом. Мне надо новый выбрать, примерить, подогнать. Принести домой. А уж потом переодеться. А тогда можно в нем и щеголять.
Оба собеседника не спешили возражать.
— Вот тебе, Паша, и позиция.
— А знаешь, Ваня, он ведь мудрее нас оказывается, шельма этакая, — расплылся в довольной улыбке Грибков.
После того случая Грибков вел себя так, будто ничего и не было. Будто в кабинете за рюмкой водки они не обсуждали политику, названную партийной и государственной.
Перед ноябрьскими восемьдесят седьмого поползли какие-то слухи насчет Горбачева и Ельцина. Потом было какое-то невнятное сообщение, будто Ельцина сняли. Потом насчет того, что трудоустроили.
Институт уже готовился к Новому, 1988, году, когда Грибков позвонил Житникову домой, попросил заглянуть в партком после пяти вечера.
В пятницу ректор покидал свой кабинет ровно в семнадцать ноль-ноль. Об этом знали все. В пятницу после пяти можно было отмечать дни рождения, приглашать девчонок посидеть в лаборантских или посмотреть на видике комитета комсомола какой-нибудь боевичок.
Житников пришел минута в минуту. По лестнице он поднимался вместе с моложавым мужичком. Подтянутым, веселым, каким-то кипучим. По всему это чувствовалось. Уже на марше Житников почему-то почувствовал, что и его спутник тоже направляется в партком. И не удивился, когда так и произошло. Двери отворил Алексей, предлагая пройти.
— На правах хозяина? — улыбнулся незнакомец.
— На правах того, кто первым открыл дверь, — улыбнулся в ответ Алексей.
Дверь в кабинет ректора была приоткрыта. В приемной за столом сидел Грибков, кому-то названивая. Из кабинета выглянул Стецик.
Поздоровались.
— Чаю хотите, гости дорогие?
— Хотим, — ответил за обоих незнакомец. — Но сперва ты нас познакомь. — И протянул руку Житникову: — Суздальцев. Павел Сергеевич.
— Житников Алексей.
— А по отчеству? Не люблю неравенства.
— Петрович.
Алексей много раз слышал о новом начальнике областного управления КГБ — Суздальцеве, но видел его впервые.
— Идите чай пить, гости дорогие, — пригласил Грибков, запирая дверь, шедшую из коридора, на ключ.
— Что нового, партийные верхи? — спросил генерал, устроившись за столом.
— Тут вот какое дело, Алексей, — обратился Стецик к Житникову. — Мы должны тебя попросить о нашем разговоре никому не рассказывать. Ни при каких условиях. Человек ты надежный, но слово твое нужно. Чтобы все слышали.
— Да, конечно.
— Генеральный принял решение провести в следующем году партконференцию.
— Ай, молодец, — улыбнулся Суздальцев. — Обосрался, но смеется.
Житников внутренне сжался. Услышать такое от кагэбэшника в первые пять минут знакомства — это уже за гранью.
— Ну, тут важно правильно все обставить, — возразил Грибков. — Кто прекратил эти конференции явочным порядком? Сталин. Кто восстанавливает? Горбачев. Не конференции восстанавливает, а ленинское наследие возвращает. Так и надо понимать.
— Так и будут говорить, — подтвердил Стецин.
— Ну, а что будут делать? — спросил Суздальцев.
— Поднимать его авторитет, — предположил Стецин.
Так и вышло, что Житников оказался один на один с казавшимся непобедимым аппаратом обкома партии.
Шли выборы на всесоюзную конференцию, и обком проталкивал своих, годами проверенных людей.
«Команда», в которую пригласили Житникова, хотела только одного: чтобы о ней услышали. Ни о чем другом и не мечтали.
Наверное, так часто бывает: побеждает тот, кто меньше зависит от результатов схватки. Ну, или считает, что меньше зависит. Какая разница…
Выборы на партконференцию проходили в областной филармонии. Обычно там проходили партактивы. Зал был довольно большой, самый большой в городе. Мест на девятьсот. Обычно мест хватало, были даже свободные кресла.
На этот раз решили сыграть в демократию, пригласить и беспартийных.
Однако уже с утра в день выборной конференции у входа в филармонию толпилось больше десятка пикетов.
Были тут и борцы за трезвый образ жизни, и сторонники демократических преобразований в КПСС, и противники разрушения социализма. Много кого тут можно было найти.
Поначалу, когда только стали собираться, вроде было тихо.
Потом кого-то из демократов возмутил плакатик «Куришь? Пьешь вино и пиво? Ты — сторонник Тель-Авива!!!»
Демократ стал выяснять: что означает приравнивание сторонников табакокурения к сторонникам ближневосточных обитателей. Получив ответ: «И здесь от вас, жидов, жизни нет!», стал аргументировано доказывать, что сам он никакого отношения к евреям не имеет, а просто изучает платформу потенциального союзника. Слово «потенциального» почему-то показалось противникам винопития оскорбительным. Драка стала реальностью, вмешалась милиция, которая уже начала подтягиваться.
Милиционеры привычно растащили сторонников физического воздействия, рассадили их по ПМГ-шкам, отвезли в отделение.
Что делать дальше, никто не знал.
Демократы как находящиеся на подъеме, соображали быстрее. Несколько человек, имевших какое-то отношение к юриспруденции, посовещались и отправились в прокуратуру. Выяснять перспективы.
Часам к одиннадцати стали подтягиваться те, кто считал себя умом, честью и совестью происходящего.
Те, кто пришел с утра, оказались сдавленными почти в единой толпе. С одной стороны теснили носители привычно сделанного транспаранта: «То, что отцы построили — защитим!», с другой — носители круглого значка с чубастым профилем, смутно напоминающим Ельцина, и надписью но кругу, «Борис, борись».
Часов около двенадцати стали собираться сами избиратели.
Одни шли важно, неся себя и свои мысли. Другие пробирались как-то бочком и рывками, задерживаясь у каждой группы и выслушивая наказы и наставления.
Площадка возле филармонии стала напоминать Манежную площадь в столице. И стоящие у бетонных ступенек очага культуры чувствовали себя так же, как и те, кто в самом центре Москвы кричал: «Отстоим завоевания!»
В холлах и буфетах филармонии поначалу было просторно, но постепенно народу набилось полно.
Минут за десять до начала конференции к майору милиции, руководившему контролем у входа, подошли те самые демократы, которые ездили в прокуратуру.
Точнее говоря, они подошли не к нему, а к дверям, намереваясь пройти. Их, конечно, остановили, мол, куда прешь, не видишь?
Слабые аргументы типа «в стране зреет демократия», милиционеров не убедили, и они стояли непоколебимо, как скалы. Подошедший майор только намеревался придать дискуссии завершенность.
Однако его встретили вопросом: на каком основании и кто мешает свободному волеизъявлению граждан. Ответ: «Освободите проход!» не возымел действия. Именно в это время вперед вышел среднего роста молодой человек в очках — лидер местных демократов, до этого шептавшийся о чем-то с Житниковым. Лидер и спросил майора в лоб: кто, мол, запретил людям знать правду о партийной жизни.
Бывалый майор сообразил, что здесь не получится дискуссия типа «где прописан», и на вопрос лидера ответил:
— У меня приказ.
— Покажите, — потребовал лидер.
— Он секретный, — схитрил майор.
— Кем и когда подписан? Номер?
Вопросы были поставлены угрожающе профессионально.
Майор, более привыкший к слезливым крикам: «Руку больно», растерялся. Он старался не показать вида, но с ответом явно затягивал.
— Товарищ майор, представьтесь, — вконец обнаглел демократический лидер.
Майор еще пару секунд постоял молча. Он понимал, что «демократ» не сам все это придумал, понимал, что за ним кто-то стоит, но что было делать? И майор молча сделал шаг назад и двинулся внутрь. Лидер продолжил начатое движение. Милиционеры, стоящие у входа, и наблюдавшие мизансцену, не стали его останавливать, раз уж майор ничего не сказал. Не стали они останавливать и тех, кто двинул вслед за лидером. И все, кто стоял на площадке у входа, хлынули внутрь.
Процессию увидели находившиеся в холле работники обкома, кинулись куда-то звонить. Минут через десять отчаянно гудя, подъехали три машины ПМГ.
Оттуда выскочили всклокоченные милиционеры в звании от лейтенанта до подполковника. Новая бригада ринулась в здание. Надо было выдворить ворвавшихся.
Но — как?
Следом прибыла черная «Волга» с начальником областного УВД полковником Степановым, но это уже ничего не изменило.
В это время в кабинете директора филармонии, временно ставшим штабом, первый секретарь обкома сидел, уже просто раздавленный событиями.
— Какие у товарищей будут мнения?
Мнений у «товарищей» не было. Все понимали, что иметь «мнение» означает пойти на амбразуру своей грудью.
Поднялся секретарь горкома, которого не сегодня-завтра должны были вызывать на бюро обкома за «аморалку» и «бытовое разложение», выражавшееся в романе с завотделом обкома ВЛКСМ.
— Мы, товарищи, — коммунисты! — оповестил он собравшихся. — Партия никогда не отгораживалась от народа. Предлагаю, учитывая создавшуюся ситуацию, начать конференцию в присутствии рядовых граждан. Беспартийных. Пусть все видят, что у коммунистов нет секретов от народа.
Возражать таким словам было бы смерти подобно, все промолчали, и секретарь горкома выскочил «к людям», чтобы сообщить радостную весть. Это запомнили все, кто слышал, как он, захлебываясь от восторга, объявил о «победе демократии».
Конференция, продуманная в тихих кабинетах областного комитета партии, прошла совсем не так, как планировал обком «родной, коммунистической» партии. Пришедшие «демократы» поначалу робко шептались, потом стали выкрикивать какие-то вопросы, а потом и вовсе — зааплодировали!
И коммунисты «поплыли». Даже на самые простые вопросы они отвечали с трудом, если вообще отвечали. Чаще выступающие беспомощно поворачивались к президиуму, но поддержки не находили и там.
И никто не догадывался, что за всеми «стихийными всплесками народной активности», сопротивляясь и превозмогая помощь «консультантов», стоял один человек — Житников Алексей Петрович. Так и получилось, что он, по существу, в одиночку, поломал тот сценарий, который готовил весь обком, с помощью «товарищей» из ЦК КПСС.
И делегатом на партийную конференцию был избран не первый секретарь обкома, как было подготовлено «товарищами-консультантами», а преподаватель местного института, коммунист Житников Алексей Петрович.
Так он поднялся на первую ступеньку.
В августе девяносто первого Алексей был в отпуске и с женой уехал к ее дядьям, в деревню.
Туда и примчался на своем личном «москвичонке» Стецик. Был он мрачен и немного заторможен. Видно было, что на душе у него совсем скверно.
Алексей только приходил в себя от послеобеденных объятий жены, когда услыхал урчание непривычного мотора. Как будто кто шилом кольнул, вышел на крыльцо.
Стецик вылазил из-за руля, покряхтывая.
Поздоровались.
— Что случилось, Иван Данилович?
— Путч у нас, Алеша. Понимаешь, путч!
Присели на скамейку возле забора, и Стецик спешно, прерывисто, перескакивая с одного на другое, стал излагать все, что знал, слышал или подозревал.
— …и сейчас в Крыму. На новой даче. Строитель, твою мать… — непривычно выругался он, завершая рассказ.
— Что думаете делать? — поинтересовался Житников. Спросил с каким-то новым настроением, новыми интонациями.
Стецик смотрел куда-то вдаль. Помолчав, ответил:
— Сам не знаю, честно говоря. Никаких перспектив не вижу. Не получится у них ничего. Это ясно. А вот в войну втащить могут. И так бандитов с оружием полным-полно. Только войны не хватало.
— Иван Данилыч, вам надо возвращаться, выступать по радио или по телику, и говорить, что это — агония коммунистической партии, а вы из такой партии выходите. И партбилет сжечь.
— Ты, Алексей, с ума сошел. — Стецик стремительно побледнел аж до голубизны. — Ты понимаешь, что говоришь? Я в партии тридцать лет. Я с ней все прошел. Я никогда себя вне партии не мыслил!
— А надо было помыслить, Иван Данилович, — в голосе Житникова появилась жесткая нетерпимость. — Хотя бы сейчас, когда там, наверху, никто ни о ком не думает. Ну, вам-то какая польза будет оттого, что вы промолчите? Думаете, все забудут, и все пойдет дальше? Думаете, кто-то поверит, что Горбачев не в курсе? Да, он своей хитростью такую себе петлю завязал, что мало никому не покажется. Вы думаете, что обком — еще сила? Не обманывайте себя, Иван Данилович.
Выкурили по сигарете, не проронив ни слова.
— Вы меня в город подбросите? — спросил Житников.
По дороге, а это почти два часа, тоже не разговаривали.
Стецик ни по радио, ни по телевидению не выступил.
А первый секретарь горкома партии выступил. В тот же вечер. И свой партбилет из кармана достал. И пообещал сжечь у выхода из телестудии. Много народу приехало посмотреть. Посмотрели, поаплодировали, потом проводили до дома и установили круглосуточное дежурство. Чтобы коммунистические реакционеры не покусились на святое…
Так попал в демократы секретарь горкома.
Так Житникова заметили.
Заканчивался октябрь девяносто третьего, когда ему позвонил Стецик.
— Водку не разлюбил? — спросил он то ли шутя, то ли серьезно. — Мне тут новую какую-то привезли. «Абсолют». Шведская. Охренели совсем: русским возят шведскую водку. Заходи, попробуем.
Жил он все в том же «обкомовском» доме на берегу реки. Квартира большая, просторная. Обставлена хорошо. Много украшений, но еще больше книг. И стоявших в стеллажах, и лежавших где попало, украшенных закладками.
Расположились на кухне. И убирать проще, и холодильник под боком.
Разговор был неровный. Вопрос — ответ — пауза.
Потом Стецик отодвинул стопку. Закурил. Посмотрел Житникову в глаза.
— Ты как тогда про партбилет придумал? — спросил он неожиданно.
— В смысле? — удивился Житников.
— Чего «в смысле»? Видал, как Башкатов-то устроился? А ведь бывший первый секретарь горкома партии. Уж куда как рассадник коммунистической диктатуры!
— А вы чего же тогда не послушали, а сейчас интересуетесь?
— Не послушался, потому, что дурак был. Идейный. А сейчас интересуюсь, потому что вопрос есть.
— Слушаю вопрос, Иван Данилович, — улыбнулся Житников.
— Ты в тот раз как догадался, что нужно делать, чтобы тебя избрали?
— Интуиция, — усмехнулся Житников.
— А что это за группа, с которой ты исследуешь какие-то психологические приемы?
— Да, так… Наука…
— Наука — это хорошо. И что не рассказываешь — тоже хорошо. Интуиция — тоже. Не пропала она у тебя? Надо бы хорошим людям помочь.
На следующий день Житников вылетел в Москву.
И окунулся в гущу выборов «первого в истории демократической России всенародного парламента».
С этого все и началось по-настоящему.
Так Житников «вошел в обойму». В новую «обойму», которая еще только создавалась. Разные люди оказывались там. Кого-то потом выталкивали прочь, кто-то уходил сам.
2010, июнь. Москва
КОРСАКОВ
«Дело» при ближайшем рассмотрении представляло собой старенькую, потертую папку из тонкого картона, перевязанную крест-накрест бечевкой.
Придя домой, Корсаков папку раскрыл и стал разбирать, охваченный азартом.
Чтобы не отвлекаться, расположился на кухне, чтобы все необходимое — кофе и холодильник — было под рукой.
Однако, разобрав документы, не знал, чему следует удивляться больше: его, Корсакова, наивности или предусмотрительной хитрости престарелых чекистов. В папке не было ни одного подлинного документа, только «записки» и иные акты «народного творчества».
С завистью Корсаков подумал, что многие из «записок» можно было отдавать в печать прямо сейчас: так точно и смачно было все выписано и нарисовано. И написать на основании содержания этой папки хороший, сочный материал было совсем нетрудно!
Едва остановил себя, напомнив, что эти листки ему нужны в первую очередь не для публикации. Они — ниточка, ведущая к тому, чтобы понять: кто и почему убил Милу Гордееву, а потом Гошу Дорогина, взявшегося за поиски убийц!
Все «дело» состояло из нескольких «памятных записок» и одной «аналитической». Ни на одной записке не было подписи автора, но стояла дата и чья-то пометка «Подтверждаю подлинность», но, опять-таки, без фамилии. Видимо, решил Корсаков, бумаги эти составляли люди, настолько хорошо знающие друг друга, что верили слову. Впрочем, экспертиза сможет установить имя автора, если понадобится.
Судя по датам, сначала были собраны «памятные записки». В них, соответственно названию, излагались воспоминания о том или ином событии, которое, по мнению автора, относилось к «заговору». Между прочим, первая из записок, датированная октябрем сорок первого года, составлена была в Ленинграде. Надо же, война вовсю идет, вокруг города уже смыкается кольцо блокады, а чекисты заняты своим хобби и собирают показания! Видимо, этому делу они придавали огромное значение!
Последняя из «памятных» датирована октябрем девяносто третьего и составлена в Таллинне. Эстония — уже заграница, где вовсю гоняют «оккупантов», а кто-то едет туда, чтобы опросить какого-то старичка о событиях многолетней давности. Нет, что ни говори, а неспроста это, ох, неспроста!
Погоди-ка, остановил себя Корсаков, если первая бумага датирована сорок первым годом, значит, Зеленин не мог иметь никакого отношения к ее составлению, потому что сам в то время был в лагере. Значит, лукавил все-таки, значит, работу начали не в последние годы, стараясь «очистить дорогое имя», а гораздо раньше. Но в ту пору речь о «чистке имени» не шла. Имя тогда сияло всеми цветами совершенно секретной радуги! В чем же дело? Кто вел такое следствие? Или надо просто продлить мысль Дружникова о вечной борьбе спецслужб между собой, и о борьбе группировок в каждой спецслужбе? Надо думать! Читать и думать: что они там искали эти пятьдесят два года с сорок первого до девяносто третьего?
Итоги всего расследования были подведены в «аналитической записке», изложенной на нескольких страницах убористым почерком, но и эта записка была составлена в расчете на то, что поймет только тот, кто знаком с предметом и может дополнять одну записку другой. Стороннему читателю одной записки тут почти все будет непонятно.
Первый раз Корсаков содержимое папки, как говорится, «проглотил». Он читал точно так же, как когда-то читали самиздатовскую «Красную площадь» или «Остров Крым», запоем, не замечая ни течения времени, ни того, что происходило вокруг.
«Аналитическая записка» была написана не только толково, но и очень обстоятельно: на каждой странице несколько раз делались ссылки на «памятные записки», сравнивались и сопоставлялись и отдельные обстоятельства, и общие оценки. Если в «памятной записке» высказывались предположения, не подтвержденные фактами, то автор «аналитической» опирался на что-то, в равной степени известное и ему, и тем, кто будет читать его труд, и дополнял это какими-то своими сведениями, которые, он был уверен, будущие читатели воспримут как достоверные.
Так или иначе, Корсакову приходилось то и дело отрываться от одних листков, копаться в других, отыскивая нужное место, и снова возвращаться к «аналитической», предполагая, что сейчас опять придется от нее оторваться.
Поэтому, завершив наконец первое чтение, Корсаков отвлекся на ужин, потом с наслаждением вернулся к папке.
На этот раз он читал только «аналитическую записку», следя за развитием событий в той последовательности, которую излагал автор. Правда, надо отдать ему должное, логика была безупречна, да и стиль, честно говоря, мог бы вызвать зависть У многих коллег Корсакова по журналистскому цеху.
Только скользнув взглядом по последнему слову, сообразил, что перед ним находится серьезный документ, а не бульварное чтиво.
Теперь можно и расслабиться, решил Корсаков, сварил кофе и с удовольствием проглотил его, дополнив коньяком, конфетами и сигаретой. Причем коньяку не жалел, зная, что скоро начнет клонить ко сну. Сегодня усиливать новости и эмоции уже опасно. Надо все принять, разложить по полочкам и тщательно переварить. Иначе будет несварение желудка или заворот кишок или еще какая-нибудь гадость, но это — образно. А на самом деле, начнет «клинить мозги», потому что столько информации сразу эти самые мозги не смогут воспринять адекватно.
Все-таки не выдержал, взял карточки, на которые выписывал самое важное, что попадалось в записках, еще почитал, стараясь создать самое общее впечатление.
Так и в сон провалился, перебирая карточки со своими записями, но спал беспокойно, видимо, и во сне переходя от одной «записки» к другой, пытаясь что-то понять. Просыпаясь утром, Корсаков успел ухватить хвост мысли, которая то ли уползала обратно в сон, то ли, наоборот, старалась выбраться оттуда, чтобы хоть чем-то помочь Корсакову.
Он сразу же кинулся к столу, чтобы еще раз пробежать, пусть «по диагонали», эту самую записку, дать мозгам работу на все «туалетно-водные процедуры». Подойдя к столу, не сразу смог хоть что-то понять. Несколько мгновений он стоял неподвижно, стараясь осознать то, что видели его глаза. А видели они немного: стол был пуст. На нем не было ни одной бумажки, хотя вчера вечером, он все оставил на столе точно в том положении, в какое сам же и разложил все эти «записки».
Ошарашенный Корсаков как был, в трусах, зашел в комнату, взял сигареты и вернулся к столу, будто веря в чудесные явления исчезновения и появления из воздуха. Закурил, сел, уставившись на стол, будто именно от стола зависело возвращение исчезнувших бумаг.
Курил он долго, понимая, что это ничего не изменит, и не находя сил бросить сигарету. Потом поднялся и отправился по тем самым делам, из-за которых и проснулся.
Заканчивая бритье, привык к мысли, что все случившееся уже случилось и никаких чудес не будет. Вставая под струи душа, стал решать вечный вопрос русской интеллигенции — что делать?
В самом деле, видимо, надо проинформировать Дружникова, и это было самым пакостным. Просто какой-то позор, бредятина. Как говаривала бабушка, «надолго собаке масляный блин», когда маленький Игорь что-нибудь ломал или пачкал. Ну, вот и тут тоже «поломал», иначе не скажешь. Лежала эта папка в кабинете Зеленина долгие годы, и лежала спокойно. Но стоило ей, бедолаге, оказаться в руках Игоря Викторовича Корсакова, известного журналиста, как папка сразу же «дематериализовалась», как сказал персонаж какого-то фильма.
То ли душа стала возвращаться в тело, то ли тело продрогло от ледяной воды, но стали в нем появляться какие-то признаки жизни и, что уж совсем странно, деятельности, напоминающей мозговую. Так, решал для себя задачу «номер раз» Корсаков, надо ли сообщить о пропаже Дружникову? Надо ведь понять, как вообще это стало возможным? Он получил папку, принес ее домой, и ночью папка исчезла. Для того чтобы прийти за папкой ночью, надо было ночью незаметно проникнуть в квартиру. Дверь и замки у него, конечно, не какие-нибудь особенные, но и не игрушечные. Значит, нужен был мастер. И мастер квалифицированный. Но это не все. Надо было точно знать, что папка с документами находится именно у него, у Корсакова. Логично? Логично!
А как об этом могли узнать? Вариантов немного. Строго говоря, их три: узнали от самого Корсакова, узнали от Дружникова и узнали от «кого-то еще».
Вообще-то, все три попахивали дурдомом. В принципе, умный человек, конечно, обязан был заподозрить Корсакова, но сам-то он знал, что ни с кем словом не перемолвился. Ни единым словом!
Узнали от Дружникова? А зачем это нужно Дружникову? Он мог взять любую папку и поступить с ней как заблагорассудится и любые вопросы переводить на покойного Зеленина. Ну, в самом деле, где гарантии, что в момент смерти все «дела» были на месте? Пропало «дело», и ответить за это уже некому. В конце концов, ведь это-то «дело» оказалось в числе тех, которые перестали быть «секретными», так? Так!
Если его отдали Корсакову, значит, с точки зрения коллег Зеленина «по цеху», ни на что важное эти бумаги повлиять уже не могли. Следовательно, Дружников вообще мог бы их сжечь, не нарушая никакие нормы и порядки. Сжечь и ни перед кем не отчитываться! И зачем бы ему в такой-то ситуации отдавать папку Корсакову, потом устраивать похищение с непонятной целью?
В общем, и Дружников тоже отпадает.
Остается третий вариант: узнали «как-то иначе». Отлично! Остается, правда, крохотная неясность: «как» «иначе» могли узнать?
Загадки множились, наползая одна на другую.
Вот и думай, Игорь! Ты ведь уже понял, что нет иного пути в поиске убийц Гоши Дорогина. Ну, и Милы, конечно. Да, разве только их двоих…
Корсаков уже не сомневался, что смерти и исчезновения последних дней следовали за теми самыми «бумагами» из Ярославля.
Ну, ладно, вернемся к пропавшему «делу».
Правда, тут мозги отказывались соображать. Без Дружникова не обойтись, решил Корсаков. Не обойтись, конечно, признала голова, а как об этом сказать, поинтересовалась совесть. Ну, или что там вместо нее?
Нет, надо подумать о чем-то другом, нашел спасительную отсрочку Корсаков. И в этот момент одновременно две мысли шевельнулись в его голове. Две, и обе одна другой лучше!
Качество их Корсаков оценил сразу. Теперь оставалось вспомнить, о чем они были, эти отличные мысли? Мысли дались не сразу. Лишь после третьей чашки кофе и пятой сигареты.
Во-первых, все не так плохо. И это очень важно и очень просто. В самом деле. Ведь и Дружников, отдавая папку, специально сказал, что это — материалы, предназначенные для обнародования. Именно так Дружников и сказал, именно так!
Значит, если оценивать все происшедшее с позиций достижения поставленной цели, то почти ничего не случилось. Основные факты, оценки идей Корсаков просто-напросто запомнил. О, черт!
Вспомнив о важном, он рванул в комнату и сразу же увидел стопку карточек, на которые выписывал кое-то, читая вчера «дело». Вот это удача! Значит, материалы для статьи есть. Немного, конечно, но есть. И это — главное.
Вторая мысль была не такой простой и легко осуществимой. Дело в том, что любой материал следовало, так или иначе, проверить. Проверить в каких-то беседах и встречах. И для этого у Корсакова тоже остались кое-какие наметки на тех же листочках.
Он внимательно перечитал карточки и обнаружил четыре фамилии. Правда — только фамилии, без инициалов и чего бы то ни было еще. Но это уже было кое-что! Он стал вспоминать, к каким фактам и оценкам они были привязаны, и фамилии, образно говоря, ожили, становясь реальными.
Где-то на самом донышке подсознания шевелилась мысль, очень важная. Корсаков это понимал, но ничем не мог ей помочь. Оставалось ждать, когда она сама, эта мысль, созреет, окрепнет и начнет пробивать себе дорогу.
И в этот самый миг так и случилось.
Он вспомнил, где видел эти фамилии. Ну, может быть, не все, а только некоторые, но важно? — отыскан след!
Список! Тот список, который Дружников оставил ему, попросив обзвонить друзей Зеленина!
Корсаков метнулся к столу, холодея от мысли, что и список тоже украли. И радостно и обессиленно упал в кресло, увидев список, спокойно лежащий возле него. Улыбнулся, взяв список в руки.
Ну, конечно! Вот они, эти фамилии! Три из них в списке есть. Правда, только один человек находится в Москве. Жаль, что как раз напротив этой фамилии нет галочки. Значит, с ним не удалось связаться.
Корсаков не помнил, когда звонил по этому номеру и какой получил ответ, но знал точно, что об этом человеке из списка у него нет печальной информации. Значит, человек жив, но отсутствует. Ну а если жив, то Корсаков его найдет.
Еще один человек жил в Питере и один — в Ярославле. Почему-то, звоня по этому телефону несколько дней назад, Корсаков не обратил внимания на то, где живет его абонент. Ну, да. Тогда для Корсакова местожительство этого человека было неважно. Он набирал номера автоматически, так как они были зафиксированы на листе бумаги. Только сейчас ему понадобилось знать, в какие города он звонил.
Ну, что же, зная адреса, зная людей, он готов к действию!
Ночь в поезде — день в Питере — ночь в поезде — день в Ярославле — ночь в поезде, и через два дня он сможет отчитаться перед Житниковым и подтвердить подлинность документов. Вот только, где сами документы, сказать трудно. Впрочем, поиски документов — это не его, Корсакова, забота. В крайнем случае может набраться материал на хорошую публикацию.
В любом случае за эти три дня ничего экстраординарного не произойдет, а потом, после поездки, будет ясно: идти к Дружникову виниться или можно будет рассказать ему о чем-нибудь интересном. Ну, посмеются вместе над странным происшествием.
Порядок действия очень прост, решил Корсаков и в это время зазвонил телефон.
Игорь поднял трубку.
— Игорь Викторович? Моя фамилия Рабельник, мы недавно встречались по скорбному поводу.
Странно, но память сразу выхватила имя и отчество собеседника:
— Здравствуйте, Иван Прокопьевич, чем могу?
2010, июнь. Санкт-Петербург
РАБЕЛЬНИК
На улице буйствовала городская жара, пахнущая всеми ароматами большого города, и солнце нещадно палило, а в квартире было прохладно и пахло как-то по-домашнему.
Солнце, едва пробиваясь сквозь толщу листвы, закрывающей окна квартиры на втором этаже. Дом был солидный, еще послевоенной, сталинской постройки, крепкий и основательный. Однако возраст его спрятать было невозможно. Особенно в этой квартире.
Нина Сергеевна сидела в большой гостиной комнате, в которой все выдавало следы былого высокого положения хозяев квартиры. Точнее, хозяина. Старичок лет восьмидесяти овдовел три года назад, так что теперь следовало говорить не «хозяева», а «хозяин», в единственном числе, мысленно поправила себя Нина Сергеевна.
Ей было неприятно то, что сейчас произойдет. Уже несколько раз она вела такие разговоры, и, как правило, собеседники попадались несговорчивые, упрямые. Юлили, выкручивались, то и дело просили принести лекарства или просто стакан воды. И Нина Сергеевна шла им навстречу, хотя понимала, что это всего-навсего уловки. Делала вид, что поддается, каждый раз надеясь, что хоть на этот раз все пройдет удачно, безболезненно. Так, нет! Всегда одно и то же. Хотя, с другой стороны, что делать? Это — ее работа. За это она и получает деньги.
Хорошо, что у сегодняшнего хозяина квартиры есть дочь. С ней, собственно, Нина Сергеевна и разговаривала все время по телефону. Дочь, кажется, человек разумный, хотя по внешнему виду не скажешь. А голос и манера разговаривать приятные. Вот так и разочаровываешься в людях.
Когда Нина Сергеевна шла сюда, представляла, какой может быть эта самая дочь, надеясь, что найдет в ее лице союзницу, помощницу. Однако, едва увидела, поняла — нет, не будет толку от этой дурочки.
Та улыбалась широко, делая вид, будто от всей души рада гостье. Представилась:
— Меня зовут Татьяна Ивановна, я дочь Ивана Прокопьевича. Это вы со мной разговаривали. Проходите в гостиную, я сейчас приведу папу и подам чай.
Классический тип «тургеневской барышни» — лет около сорока, чуть выше среднего роста, темные волосы, забранные назад, лицо тонкое, приятное, умное. Такие всегда начинают городить какую-нибудь чушь типа «как вам не стыдно» и «вы имеете дело с пожилым человеком».
Что за привилегия — «пожилой»! Разве на пожилых не распространяются все законы жизни? Разве они не пользовались своей силой, когда были молоды и успешны? Так почему сейчас у них должны оставаться какие-то льготы? Жизнь не стоит на месте, и не надо суетливо бежать за ней, теряя свои домашние тапочки!
Ведь жил-то старичок неплохо, еще раз осмотрела комнату Нина Сергеевна. Конечно, все, что тут находилось, было приобретено не позднее восьмидесятых годов, но ведь по тем временам это был жуткий дефицит. Взять хотя бы вот этот столовый гарнитур, то ли румынский, то ли югославский. Настоящее дерево, массив, без лакировки. До сих пор хранит тепло тех, кто его делал. За таким столом приятно сидеть вечерами, пить чай и рассказывать о том, как прошел день.
Наверное, так и сидели, занимались своими делами, не обращая внимания на других, на тех, кто ниже их по социальной лестнице. Чего же теперь ожидать? Прошло ваше время, дорогие «товарищи».
В комнату вошел хозяин квартиры. Морщинистый, шаркает, а туда же! Костюм, галстук, туфли. Не тапочки, а настоящие туфли. Старенькие, видимо, еще от социализма остались, но все-таки…
Нина Сергеевна решительно поднялась.
— Здравствуйте, Иван Прокопьевич, меня зовут Нина Сергеевна. Наконец-то мы встретились. Я уж думала…
— Не говорите так громко. Я хорошо слышу, — перебил ее хозяин.
Он улыбнулся, и Нине Сергеевне показалось — ехидно! Но — сдержалась, села.
— Таточка сейчас подаст нам чай, — продолжил хозяин. — А вы пока рассказывайте, что же вас привело в гости к старику.
А глаза-то у него не стариковские, это ее правильно предупреждали. Глаза у него — многие молодые позавидуют — хоть и смотрят на нее через толстенные стекла очков. Оправа, между прочим, похоже, золотая. Ну, может, позолоченные. Но модная, точно, значит, делали не так давно. Нина Сергеевна сама носила очки, и в этом разбиралась.
— Иван Прокопьевич, — начала Нина Сергеевна. — Я журналистка крупного интернет-издания. Интернет — это…
— Я знаю, что такое Интернет, — снова перебил хозяин.
Сделал он это совершенно естественно, без попытки как-то осадить. Просто ставил свои условия. Вот сукин сын! Нина Сергеевна начинала сердиться.
— Тем лучше, — изобразила она улыбку.
— Как называется ваше издание? — не упускал инициативу хозяин.
— В данный момент это несущественно, потому что я пользуюсь статусом, так сказать, свободного художника. Если вы знакомы с Интернетом, то понимаете, какая конкурентная борьба на этом рынке. Вот, за счет этого я и живу. Когда наклевывается хороший материал, я предлагаю его разным изданиям и, естественно, выбираю лучшие условия.
— Разумно, — согласился с ее доводами хозяин. — Ну, давайте чаи гонять. Чай — не водка, беседе не помешает. Итак, что вас привело ко мне?
Он все так же владел инициативой и отдавать ее не собирался.
«Ну, что же, — решилась Нина Сергеевна, — сам просишь».
— Давайте договоримся, что я не буду открывать свои источники информации. Это люди никогда меня не обманывали, и я им верю.
— Ваше право, — откликнулся хозяин.
Нет, он решительно не изменился за годы вынужденного простоя. Все в нем было таким, как ей рассказывали те, кто знавал его тогда, в семидесятые-восьмидесятые.
И вообще, был ли этот пресловутый «простой»? Может, просто изменилась форма использования высококлассного специалиста?
В ту пору Иван Прокопьевич Рабельник работал в милиции. Начинал простым оперативником, потом пошел на повышение, а заканчивал службу заместителем начальника областного УВД по уголовному розыску. Смутные времена перестройки перетерпел кое-как, а в конце восьмидесятых ушел на пенсию.
Кстати, многих этим решением обрадовал, многим жизнь облегчил. Потому что убрать Рабельника против его воли было бы трудно. Мало того, что хороший работник, так у него еще в верхах много друзей и хороших знакомых. Каждая система этим и держится. Вроде чин у человека невелик, а за счет связей большие дела делать может.
Правда, Рабельник никакими «делами» заниматься не стал.
Оказалось, что есть у него домик в деревне неподалеку от города, сад большой, огород. Рядом лесок, богатый грибами, речка тихонько течет, рыбка плещется. В общем — рай пенсионера! Туда Рабельник с женой и уехал, а в квартире осталась дочь. Видимо, эта самая Татьяна Ивановна.
Ну, да это все пустяки. Никому бы и в голову не пришло беспокоить старика, ушедшего на покой. Дело было в другом, и это «другое» у Рабельника следовало получить. Получить, во что бы то ни стало!
— Вот я и хочу у вас узнать ответы на вопросы, которые у меня уже есть. Учтите, что за информацию я плачу, и плачу хорошо, — снова начала Нина Сергеевна. — Получается так, что вы, пожалуй, единственный из оставшихся в живых знали Тихонова Степана Степановича.
Она замолчала, ожидая хоть какого-нибудь ответа, но Рабельник молчал.
Пришлось спрашивать снова:
— Это так?
— Тихонов, Тихонов… Что-то знакомое, — кажется, согласился Рабельник. — Погодите, погодите. А где и кем он работал?
— Иван Прокопьевич, вы с ним дружили многие годы, а потом сели в его кресло заместителя начальника УВД, — напомнила гостья. — Утверждают, что по его рекомендации.
Терпение ее уже было на пределе.
— Да? Так и говорят? Странно. А кто это вам говорил?
— Послушайте, — Нина Сергеевна повернулась к дочери Рабельника. — Я готова заплатить хорошие деньги за ту информацию, которая мне нужна. Если можете — воздействуйте на вашего отца.
— А вы сами попробуйте, — усмехнулась Таточка.
Вот дура тупая! Не хочет думать. Ну, ладно, последний шанс.
— Иван Прокопьевич, в вашей биографии есть факты, о которых и сейчас многие хотели бы узнать подробнее, понимаете? — сощурила глаза Нина Сергеевна. — Я вам предлагаю обмен информацией и деньги в придачу.
Нина Сергеевна подалась вперед и голосу придала некую задушевность:
— Соглашайтесь.
— Да, никак я в толк взять не могу, что вам от меня нужно-то, — развел руками Рабельник. — Вы что-то бродите вокруг да около.
— Вы Тихонова вспомнили?
— Ну, вспомнил.
— Он вам отдавал когда-то свой архив. Большой такой саквояж, старинный, из свиной кожи.
— Ишь ты! — восхитился Рабельник. — Про саквояж-то откуда узнали?
— Неважно. Важно, где сейчас этот саквояж со всем своим содержимым?
— Саквояж?
— Саквояж.
— Так, получается, вам не мои рассказы нужны, а тот самый саквояж?
В голосе Рабельника слышалась обида.
— Значит, и денег за рассказ я не получу?
— Получите, конечно, Иван Прокопьевич! И деньги получите, и ту самую информацию, о которой я говорила. Все мои предложения в силе.
Рабельник поднял ладонь, будто останавливая поток речи. Помолчал.
— Ну, а как я могу вам верить? Я вам все отдам, а вы обманете. Ни денег, ни информации.
Все! Чаша терпения Нины Степановны переполнилась. Надо переходить к следующему этапу.
— Ну, давайте так, — сыграла она радостное оживление. — Вы сейчас предъявляете мне саквояж. После этого я звоню своей помощнице, и она привозит деньги. Между прочим, тысячу долларов.
— Тысячу долларов? — удивился Рабельник. — Так, что же вы молчали-то? Погодите пару минут. Я же его не на виду держу. И зашаркал куда-то к себе.
«Издевается еще, хрен старый, — подумала Нина Сергеевна. — Ну, ладно, поиграй, поиграй».
Но Рабельник вернулся почти сразу, поставил на стол саквояж.
Нина Сергеевна подалась было вперед, но он остановил:
— По уговору. Пусть несут деньга. (Ну, никто тебя за язык не тянул.)
— Деточка, я вас жду, — проговорила Нина Сергеевна в свой мобильник. — И пояснила:
— Сейчас придет моя помощница.
Потом улыбнулась немного смущенно:
— Трудно с вами, Иван Прокопьевич, разговаривать. Я даже, извините, немного …того… С вашего разрешения отлучусь в туалет.
Вошла в туалет и села прямо на стульчак, не поднимая крышки. Видеть то, что сейчас произойдет, она не хотела. Дважды ей доводилось присутствовать, и оба раза она потом долго приходила в себя. Дня два, не меньше. Все-таки видеть смерть невесело. Тем более что сначала у них обоих, и у Рабельника, и у дочки, будут еще «получать информацию». Мерзкое зрелище.
Заверещал сигнал домофона с первого этажа. Таточка спросила «кто там?» и заранее открыла дверь.
Эта дура и не подозревала, что два человека уже стоят возле их двери. Нина Сергеевна услышала решительные шаги, какой-то вскрик, удар, мягкий шум. И — тишина.
Надо немного подождать.
Спустя несколько секунд в дверь туалета поскреблись тихо-тихо. Нина Сергеевна встала, одернула юбку, открыла замок и сделала шаг вперед. Повернулась, понимая, что картина перед ней открывается какая-то странная, непривычная.
Прямо перед ней стояла субтильная Таточка. Ни слова не говоря, ударила по лицу, схватила за лацканы пиджачка, рванула вниз — в сторону, сбивая с ног. Потом притащила в кухню, швырнула на пол лицом вниз.
— Лежи тихо, не шевелись. Расплющу. И встала над ней, поставив свою ногу между ног Нине Сергеевне, контролируя любую попытку подняться или повернуться.
Из комнаты, где несколько минут мирно пили чай, доносилось какое-то бубнение. Казалось, что говорит человек с туго завязанным ртом.
Потом все смолкло.
В кухню вошел незнакомый Нине Сергеевне молодой парень, перевернул ее на спину, и она с ужасом увидела на рукаве его куртки капельки крови.
— Если все шло не по вашему плану, что ты должна была сделать? — спросил он шелестящим шепотом.
— Что?
— Ну, вот, что-то случилось. Ты сама не знаешь, что надо делать, — медленно, с расстановкой рисовал картину незнакомец. — Ты куда-то будешь звонить или бросишь все и уйдешь?
— Позвоню, — честно ответила Нина Сергеевна. Что-то ей подсказывало, что ее может спасти только полная искренность.
— Хорошо, звони, — разрешил парень, протягивая ей мобилу.
Потом, будто спохватившись, прошептал:
— Ну, сама понимаешь, не надо геройства.
Какое геройство! Жизнь дается человеку один раз, пульсировало в голове Нины Сергеевны, пока она беседовала по телефону.
— Ну, что сказал? — поинтересовался парень.
— Ждать. Сейчас приедет, — ответила Нина Сергеевна. Помолчав, прикинув варианты, предупредила: — Он не один приедет.
— Да ты что… — скучным голосом удивился парень. — Интересно, интересно. Ты не волнуйся, у тебя больше нет проблем.
Как это — нет проблем, хотела сказать Нина Сергеевна, но увидев иглу шприца, не успела даже испугаться по-настоящему…
— Пакуем в подъезде по-быстрому, — скомандовал парень куда-то в глубину коридора. — Иван Прокопьевич, вас сейчас ребята увезут. Как только получим информацию, я приеду.
— Ты, Сережа, не командуй тут, — почти отечески улыбнулся Рабельник. — Ты, когда будешь с ним разговаривать, сперва скорми ему липу насчет договоренности с уральцами. Если начнет крутить, можешь кончать. Значит, уперся и не пойдет на соглашение.
— Тогда можно врача звать? — уточнил тот, кого назвали Сережей.
— Да, можно. Хотя… Да, нет… Пусть врач поколдует. От химии никто не знает защиты.
Рабельник вышел из кухни, но в коридоре остановился, попросил:
— Сережа, дай чистый телефон.
Набрав номер, проговорил:
— Игорь Викторович? Здравствуйте! Моя фамилия Рабельник. Мы с вами совсем недавно виделись по скорбному поводу. Ах, вспомнили. Ну, порадовали старика… Да, нет, не кокетничаю, что вы… Есть необходимость повидаться. Когда вы?… Ах, сами собирались! Когда будете? Ну, отлично, отлично! Тогда — до встречи!
2010, июнь, Москва