Глава 11
Цена власти
…Нет, заснуть сегодня не удастся. Молотов включил свет, взял карандаш и стенограмму второго «московского» процесса и задумался. Что-то все же было в той записке Лаврентия, странное и несообразное, ускользающее от первого взгляда…
Вот ведь занятно: все плохо, в стране такие дела творятся, а он чувствует себя помолодевшим лет на десять. Прав Пушкин: есть упоение в бою…
Это Георгий мог растеряться – но ему-то теряться смешно. Он понял, что произошло, сразу же – в ту минуту, когда маршал Жуков швырнул Берию лицом на полированную крышку стола. Товарищи по партии не блистали разнообразием сценариев. Достаточно было промедлить тогда, в тридцать седьмом, совсем немного, и к ним на заседание мог бы так же вломиться маршал Тухачевский с друзьями-генералами, торжествующе переглядываясь с соратниками из Политбюро. А Ежову они тогда доверяли так же, как теперь – Хрущеву. Все повторяется внешне – но значит ли это, что повторяется и внутренняя суть?
Прав Георгий: к власти пришли друзья, вот только неизвестно чьи. Во главе всех партийных оппозиций всегда стояли чьи-то друзья. К сожалению, чьи именно – определялось обычно с большим опозданием. Хотя… выбор не поражал разнообразием. Троцкий, Тухачевский, полдюжины других кандидатов в диктаторы, а за ними маячила польская разведка, английская разведка, немецкая разведка, японская… по отдельности, попарно или все вместе. После войны к «тайным друзьям» прибавились американцы.
Горько признавать, но это была старая добрая традиция большевистской партии, которая пошла еще от тех, кто в семнадцатом вернулся из эмиграции и сразу же захватил ведущие партийные посты. Они не брезговали подрабатывать разведкой, когда были против правительства, и кое-кто не отказался от этого заработка, став правительством. Тем более что очень скоро многие соратники Ильича вернулись в позицию «против» и в поисках поддержки привычно обратили взор за линию границы. В этой среде агентов всех разведок и правительств мира всегда было как головастиков в пруду. И просто агентов, и политических агентов, которых очень трудно в чем-либо уличить.
С просто агентами более-менее разобрались в тридцать седьмом. Щепок у Ежова было больше, чем леса, но ему поневоле пришлось заниматься и настоящей работой. Сталин настолько плотно курировал его деятельность, что по некоторым особо важным делам проводил фактически собственное следствие и сам указывал, кого брать. В чем-чем, а в этом Коба разбирался: партийной контрразведкой он начал заниматься еще в 1905 году и с удовольствием рассказывал, кого и каким образом они тогда изобличили. Да и объективные обстоятельства требовали: к Сталину стекалась вся информация, а Ежову положено было знать далеко не все, поэтому Кобе поневоле приходилось выполнять и следственную работу. Даже Молотов не знал, о чем говорили с ним такие люди, как Раковский и Радек, но после встречи со Сталиным они начинали давать показания.
Вражеской агентуры Ежов тогда разоблачил – море. Знать бы еще, сколько оставил… Оппозиционеров тоже прижали наконец к ногтю. А вот с политическими агентами все было гораздо сложнее. Эти люди не дают информацию, по которой их можно вычислить, не проводят конспиративных встреч, на которых их можно проследить. Они просто работают на своих постах, преследуя чужие цели. Или свои цели, но не совпадающие с интересами государства – так, как это делали разочаровавшиеся в Сталине и его курсе «старые большевики».
Такие, как Молотов, как сам Сталин, всю жизнь проработавшие в России, с презрением, более или менее легким, отзывались о стае международных авантюристов, которые, едва запахло жареным, слетелись и, как мухи, вились вокруг Ильича. Пока они сами, ежечасно рискуя тюрьмой, каторгой, ссылкой, поднимали здесь работу, эти топтали парижские бульвары и сидели в цюрихских кафе. Они выросли на Западе, сформировались на Западе и даже те из них, которые были русскими, относились к России презрительно-высокомерно. Серьезных теоретиков среди них – по пальцам пересчитать, в основном это были профессиональные поджигатели. С самого начала их целью было разжечь пожар мировой революции, использовав Россию, как вязанку хвороста. А когда советское правительство отказалось от идей мировой революции, они стали работать против него, не брезгуя ничьей помощью и соглашаясь на любые условия.
Молотов порылся в стенограмме, нашел нужное место. Полезно иногда освежить в памяти старые дела. Чаще надо это делать, чаще. И помнить, что эта публика не меняется, зато, чтобы усесться в сталинском кабинете, они продадут хоть душу черту, хоть страну империалистам. А посты они занимали высокие. Вот Крестинский – нарком финансов Советской России, затем полпред в Германии…
«В 1921 году Троцкий предложил мне, воспользовавшись встречей с Сектом, при официальных переговорах предложить ему, Секту, чтобы он оказывал Троцкому систематическую денежную субсидию для разворачивания нелегальной троцкистской работы, причем предупредил меня, что если Сект попросит в качестве контртребования оказание ему услуг в области шпионской деятельности, то на это нужно и можно пойти. Я поставил этот вопрос перед Сектом, назвал сумму 250 тысяч марок золотом, то есть 60 тысяч долларов в год. Генерал Сект, поговоривши со своим заместителем, начальником штаба, дал принципиальное согласие и поставил в виде контртребования, чтобы Троцкий в Москве или через меня передавал ему, хотя бы и не систематически, некоторые секретные и серьезные сведения военного характера. Кроме того, чтобы ему оказывалось содействие в выдаче виз некоторым нужным им людям, которых бы они посылали на территорию Советского Союза в качестве разведчиков. Это контртребование генерала Секта было принято и, начиная с 1923 года, этот договор стал приводиться в исполнение.
Вышинский. Вы лично передавали шпионские сведения?
Крестинский. Да, мне приходилось также получать пару раз деньги.
Вышинский. От кого приходилось вам получать деньги?
Крестинский. От генерала Секта.
Вышинский. Где?
Крестинский. У него в служебном кабинете. Я передавал деньги непосредственно Троцкому, когда ездил в Москву.
Вышинский. Лично?
Крестинский. Да, не привлекая к этому никого».
Колоссальная многолетняя работа по революционизированию российского общества рикошетом ударила по советской власти, породив огромное количество «перманентных революционеров». Сталин долго надеялся заставить этих людей нормально работать. Потом он горько жалел об этих надеждах – когда начали вскрываться их подлинные дела. А когда за оппозиционеров взялись всерьез, следователи НКВД сразу же начинали прощупывать их по шпионажу, и очень редко ошибались. Троцкий за границей тут же закричал о пытках, которыми из них вырывали признания. Попробовал бы их кто-нибудь тронуть, когда каждое дело «старых большевиков» курировало Политбюро! Сталину не нужны были выбитые показания, эти люди слишком много знали, от них требовались не признания, а сведения. И они говорили – на допросах в НКВД, на секретных допросах в сталинском кабинете, на сверхсекретных допросах на сталинской даче. Те, кому было что сказать на секретных допросах, получали плату за откровенность – жизнь.
Были международные деятели и другого рода – коминтерновцы. Их на открытые процессы не выводили и сохранение жизни не предлагали, их судили тайно и стреляли в подвалах. В делах этой организации просто не существовало ничего, что можно было бы предъявить публике, не нарываясь на международный скандал. Коминтерн был не подотчетен никому, в том числе и советскому правительству, ибо сама ВКП(б) являлась всего лишь одной из его секций, обязанной подчиняться коминтерновскому руководству. Пока в 1935 году Сталин не прижал им хвост, заставив работать на СССР, коминтерновцы раз в два-три года ставили Советский Союз на грань войны. Не привязанные ни к одной стране, не имеющие родины, они тоже якшались со всеми мыслимыми и немыслимыми разведками и организовывали террор против всех, кого считали врагами. Когда врагом посчитали Сталина, Коба не стал дожидаться, пока его убьют, и был абсолютно прав!
А потом начала вскрываться правда, такая, что впору было хвататься за голову. Молотову становилось не по себе, когда он вспоминал выражение лица Сталина, читавшего протоколы допросов. Сколько раз ему говорили, сколько раз просили не либеральничать с оппозицией, а он все не мог переступить через память о совместной борьбе – вот и доминдальничался! Тогда, в сентябре тридцать шестого, Сталин признал, что в разоблачении заговора они опоздали на четыре года – взяв за точку отсчета 1932 год, начало формирования единой оппозиции из разрозненных групп. Но на самом деле можно было взять и тридцатый, когда едва удалось избежать военного переворота, и двадцать седьмой, когда оппозиционеры готовились торжественно встретить интервентов на западных границах, а можно двадцать третий, первый бой с троцкистами. Как бы то ни было, они опоздали… зато получили наглядное представление о том, на что способна оппозиция.
Не имея достаточной поддержки внутри страны, заговорщики искали ее за границей, расплачиваясь разведданными. Все эти люди работали на кого угодно, от масонов до «Интеллидженс сервис», а чаще на весь список тайных и явных организаций. Оппозиция рвалась к власти, и ради этого готова была на любых союзников и любые жертвы. Откровения, прозвучавшие на втором «московском» процессе, в январе 1937 года, вызвали шок даже в привычном ко многому советском обществе.
Молотов взял стенограмму, нашел нужное место. Показания Пятакова:
«Примерно к концу 1935 года Радек получил обстоятельное письмо-инструкцию от Троцкого. Троцкий в этой директиве поставил два варианта о возможности нашего прихода к власти. Первый вариант – это возможность прихода до войны, и второй вариант – во время войны. Первый вариант Троцкий представлял в результате, как он говорил, концентрированного террористического удара. Он имел в виду одновременное совершение террористических актов против ряда руководителей ВКП(б) и Советского государства и, конечно, в первую очередь против Сталина и ближайших его помощников».
Это был неудобный вариант: им пришлось бы перестрелять две трети Политбюро во главе со Сталиным. Сейчас-то мирный способ предпочтительнее: достаточно убрать Лаврентия, и разворачивай страну по любому курсу. А тогда скрыть переворот не удалось бы, и не было никакой гарантии, что дело не кончится новой гражданской войной. Впрочем, Троцкого это бы не смутило, с него станется перестрелять половину страны, чтобы заставить вторую половину себе аплодировать. Хорошо медведя из окна дразнить – устраивать перевороты, сидя за границей. Его соратники в СССР были менее резвыми и о варианте переворота в мирное время заговорили, лишь когда стало пятки припекать. Молотов хмыкнул и принялся читать дальше.
«Второй вариант, который был с точки зрения Троцкого более вероятным, – это военное поражение. Так как война, по его словам, неизбежна, и притом в самое ближайшее время, война прежде всего с Германией, а возможно, и с Японией, следовательно, речь идет о том, чтобы путем соответствующего соглашения с правительствами этих стран добиться благоприятного отношения к приходу блока к власти, а значит, рядом уступок этим странам на заранее договоренных условиях получить соответствующую поддержку, чтобы удержаться у власти…»
В том, чтобы организовать поражение, и был смысл альянса политиков с военными. Правда, потом им предстояло что-то делать с Тухачевским: амбициозный маршал едва ли собирался после победы уступить кому бы то ни было трон диктатора. Интересно, скоро ли Хрущев и Жуков передерутся из-за власти?
Пятакова тогда расстреляли. А вот Радек сдал все, что знал, и всех, кого знал, и остался в живых. Его предельные, сенсационные откровения на процессе произвели во всем мире эффект разорвавшейся бомбы – до такой степени, что за границей многие им просто не поверили. Газеты гадали, какими таинственными способами НКВД заставил всех этих людей признать такие невероятные обвинения. Молотов, как старый член партии, ни в чем не сомневался – он помнил ленинский тезис о поражении в войне как способе победы революции и был свидетелем того, на какие уступки шли большевики ради того, чтобы купить мир.
«Вышинский: Подсудимый Радек, были ли получены вами в 1935 году, или несколько раньше, от Троцкого два письма или больше?
Радек : Одно письмо – в апреле 1934 года, второе – в декабре 1935 года… В первом письме по существу речь шла об ускорении войны как желательном условии прихода к власти троцкистов. Второе же письмо разрабатывало эти, так называемые, два варианта – прихода к власти во время мира и прихода к власти в случае войны. Во втором письме речь шла о той социально-экономической политике, которую Троцкий считал необходимой составной частью такой сделки по приходе к власти троцкистов.
Вышинский : В чем это заключалось?
Радек : Первый вариант усиливал капиталистические элементы, речь шла о передаче в форме концессий значительных экономических объектов и немцам и японцам, об обязательствах поставки Германии сырья, продовольствия, жиров по ценам ниже мировых. Внутренние последствия этого были ясны. Вокруг немецко-японских концессионеров сосредоточиваются интересы частного капитала в России. Кроме того, вся эта политика была связана с программой восстановления индивидуального сектора, если не во всем сельском хозяйстве, то в значительной его части. Но если в первом варианте дело шло о значительном восстановлении капиталистических элементов, то во втором – контрибуции и их последствия, передача немцам в случае их требований тех заводов, которые будут специально ценны для их хозяйства. Так как он в том же самом письме отдавал себе уже полностью отчет, что это есть возрождение частной торговли в больших размерах, то количественное соотношение этих факторов давало уже картину возвращения к капитализму, при котором оставались остатки социалистического хозяйства, которые бы тогда стали просто государственно-капиталистическими элементами…
Вышинский : В этом втором письме, которое было названо развернутой программой пораженчества, было ли что-нибудь об условиях, которым должна удовлетворить пришедшая к власти группа параллельного центра в пользу иностранных государств?
Радек : Вся программа была направлена на это.
Вышинский : Самих условий Троцкий не излагал?
Радек : Излагал.
Вышинский : Конкретно говорил о территориальных уступках?
Радек : Было сказано, что, вероятно, это будет необходимо…»
Вот так оно обычно и бывает. Сначала оппозиция, потом заговор, потом переворот и правительство, которое неизбежно становится марионеткой в чужих руках. Цена власти. Цена власти Сталина, его победы в тридцать седьмом году оказалась чудовищной – сотни тысяч жизней, и это не давало Иосифу покоя до самого конца. Но цену их поражения даже представить было невозможно.
«Радек: Если до этого времени Троцкий там, а мы здесь, в Москве, говорили об экономическом отступлении на базе советского государства, то в этом письме намечался коренной поворот. Ибо, во-первых, Троцкий считал, что результатом поражения явится неизбежность территориальных уступок, и называл определенно Украину. Во-вторых, дело шло о разделе СССР. В-третьих, с точки зрения экономической, он предвидел следующие последствия поражения: отдача не только в концессию важных для экономических государств объектов промышленности, но и передача, продажа в частную собственность капиталистическим элементам важных экономических объектов, которые они наметят. Троцкий предвидел облигационные займы, то есть допущение иностранного капитала к эксплуатации тех заводов, которые формально останутся в руках Советского государства.
В области аграрной политики он совершенно ясно ставил вопрос о том, что колхозы надо будет распустить, и выдвигал мысль о предоставлении тракторов и других сложных с.-х. машин единоличникам для возрождения нового кулацкого строя. Наконец, совершенно открыто ставился вопрос о возрождении частного капитала в городе…
В области политической в этом письме была постановка вопроса о власти. В письме Троцкий сказал: ни о какой демократии речи быть не может. Рабочий класс прожил 18 лет революции, и у него аппетит громадный, а этого рабочего надо будет вернуть частью на частные фабрики, частью на государственные фабрики, которые будут находиться в состоянии тяжелейшей конкуренции с иностранным капиталом. Значит – будет крутое ухудшение положения рабочего класса. В деревне возобновится борьба бедноты и середняка против кулачества. И тогда, чтобы удержаться, нужна крепкая власть, независимо от того, какими формами это будет прикрыто…
Было еще одно очень важное в этой директиве, а именно – формулировка, что неизбежно выравнивание социального строя СССР с фашистскими странами-победительницами, если мы вообще хотим удержаться…
Вышинский : Значит, если коротко суммировать содержание этого письма, то к чему сводятся основные пункты?
Радек : Мы оставались на позиции 1934 года, что поражение неизбежно.
Вышинский : И какой отсюда вывод?
Радек : Вывод из этого неизбежного поражения тот, что теперь открыто был поставлен перед нами вопрос о реставрации капитализма…
Вышинский : Дальше?
Радек : Третье условие было самым новым для нас – поставить на место советской власти то, что он называл бонапартистской властью. А для нас было ясно, что это есть фашизм без собственного финансового капитала, служащий чужому финансовому капиталу.
Вышинский : Четвертое условие?
Радек : Четвертое – раздел страны. Германии намечено отдать Украину; Приморье и Приамурье – Японии.
Вышинский : Насчет каких-нибудь других экономических уступок говорилось тогда?
Радек : Да, были углублены те решения, о которых я уже говорил. Уплата контрибуции в виде растянутых на долгие годы поставок продовольствия, сырья и жиров. Затем – сначала он сказал это без цифр, а после более определенно – известный процент обеспечения победившим странам их участия в советском импорте. Все это в совокупности означало полное закабаление страны.
Вышинский : Вывод какой?
Радек : Поэтому вывод: реставрация капитализма в обстановке 1935 года. Просто – «за здорово живешь», для прекрасных глаз Троцкого – страна должна возвращаться к капитализму. Когда я это читал, я ощущал это как дом сумасшедших. И наконец, немаловажный факт: раньше стоял вопрос так, что мы деремся за власть потому, что мы убеждены, что сможем что-то обеспечить стране. Теперь мы должны драться за то, чтобы здесь господствовал иностранный капитал, который нас приберет к рукам раньше, чем даст нам власть. Что означала директива о согласовании вредительства с иностранными кругами? Эта директива означала для меня совершенно простую вещь, понятную для меня, как для политического организатора, что в нашу организацию вклинивается резидентура иностранных держав, организация становится прямой экспозитурой иностранных разведок. Мы перестали быть в малейшей мере хозяевами своих шагов…»
Именно тогда у Сталина окончательно окрепла уверенность: если всерьез готовиться к войне, Троцкого нельзя оставлять в живых, чтобы даже тень этих договоренностей не маячила в умах германских правителей. Живой Троцкий означал «параллельное» правительство с тысячами сторонников в СССР. По этому вопросу Политбюро было на редкость единодушно: судить заочно, приговорить к смерти и привести приговор в исполнение. Это и было сделано, но идеи «демона революции» не умерли. А цена – осталась ли она прежней? Какова сегодня цена власти? Впрочем, скоро узнаем – что-что, а это от нас никуда не уйдет.
Итак, как у нас нынче распределились роли? На месте прежней оппозиции теперь стоит партийная верхушка, не желающая терять власть. Ею руководят те самые «они», о которых говорил этот странный майор-чекист. Ха, как будто Молотов не знает всего этого и без майора! Действуют они в контакте с военными, как и тогда. Тут другой вопрос: это новые заговорщики или же недобитые в тридцать седьмом, уцелевшие и размножившиеся? В ЦК родом из тех времен, пожалуй, один Никита, остальные выдвинуты на высокие посты уже после чисток. Но Никита – он оттуда, и методы его – методы тех времен. Решительно и беспощадно, не смущаясь ничем, в том числе и судьбой страны.
А ведь тогда самые тщательные проверки ничего не дали. Неужели осталась какая-то группа, которую они не нашли? После войны были «ленинградцы», но Хрущев и по их показаниям даже не проходил. И тем не менее оказался во главе переворота. Так кто же он – случайная фигура, которой воспользовались заговорщики, или же новый Троцкий, научившийся на ошибках прежнего и закопавшийся так глубоко, что пока сам себя не проявил, никто о нем и не подозревал?
А военные? После дела Тухачевского немцы смеялись, говоря, что в Красной армии у них осталось почти столько же друзей, сколько и раньше. Не зря в сорок шестом Иосиф поставил на МГБ Абакумова и принялся выяснять военные дела. А сам Абакумов? Кто он? Тогда его обвиняли в «смазывании» политических дел, а сейчас, наоборот, в их фальсификации. Кто он – новый Ягода, выгораживавший друзей-заговорщиков, или новый Ежов, уничтожавший невинных? Или же Абакумов работал честно, а «они» хитроумно подставили опасного для них министра? Лаврентий, придя в НКВД, наверняка занимался абакумовским делом, и его можно об этом спросить, надо только поумнее зашифровать вопрос.
Следующий пункт – с кем заговорщики в контакте, что они получают из-за границы и чем собираются расплачиваться? Хотя за устранение Берии американцы должны Никиту до гробовой доски водкой поить – но не стоит думать, что наши западные друзья не постараются выставить себя благодетелями и потребовать признательности. Нет, на сей раз о территориях едва ли пойдет речь. Хотя, конечно, иметь четырнадцать окраин, которые в любой момент могут отделиться… Сколько раз Иосиф поминал черным словом проклятое конфедеративное устройство Советского Союза, и если…
Молотов вскочил, нашел на столе и расправил внезапно задрожавшими руками лист бумаги – записку Лаврентия. Раз, другой, третий прочел неровные, загибающиеся вниз строчки.
«Вячеслав! Моя позиция неизменна, и после визита в Германию я даже в ней укрепился. Немецкие товарищи совершили слишком много ошибок, и за ними плохо смотрели. Поэтому передай Маленкову: пусть он позаботится, чтобы впредь делами наших братьев, отделенных от нас границами, занимались компетентные люди…»
«Передай Маленкову…» Его еще удивило, почему он просит передать этот наказ Маленкову, ведь министр иностранных дел – он, Молотов. Так вот что Лаврентий имел в виду! «Братья, отделенные границами» – это не страны народной демократии, это братская семья народов Советского Союза! Да, если он это раскопал – за такое и вправду могли убить. В первую очередь потому, что сам Лаврентий за такое… не расстрелял бы, нет, публично повесил на Красной площади! Как бы узнать… Думай, Вячеслав! Ты – старый конспиратор, он – старый чекист, неужели же вы не поймете друг друга?..
Если хочешь спрятать что-либо, положи это у всех на виду. Помня это правило, Кудрявцев с Ренатом не шептались по углам, они, когда случалось совершенно одуреть от службы, откровенно сидели иной раз вечером в кафе неподалеку от Лубянской площади, за графином водки или коньяка. Ренат, этот татарин-полукровка, в том, что касается выпить, был более русским, чем сами русские: мог пить водку чуть ли не литрами и не пьянел. Не пьянел – но делал вид. Иногда это бывало полезно.
После первых двух стопок Кудрявцев незаметно обвел глазами зал, убедился, что никто на них не смотрит и, не меняя лениво расслабленного выражения лица, спросил:
– Узнал что-нибудь?
Ренату следить за выражением лица не было необходимости, в любой ситуации он оставался невозмутимым, как китайский болванчик.
– Узнал, – ответил он. – Ничего хорошего.
– Где они все – в Лефортово?
– Там, – Ренат закурил, выпустил колечко дыма и, созерцая его, поднял голову. – Кроме Лаврентия, само собой. Их всех собрали в отдельном коридоре. Охрана там не наша. Но, что интересно, это и не военные. Ходят в советской форме, знаки различия общевойсковые, но какая-то она им… неродная, что ли. Держатся они в ней не так. Между собой говорят по-украински, с нашими не разговаривают вообще, и неясно, почему – может быть, не велено им, а может, и потому, что язык плохо знают…
– Западные украинцы? – предположил Кудрявцев.
– Может, и так. А может, и западные, и украинцы, но другого рода…
– И что значит твой ребус?
– В Западной Европе полно украинских эмигрантов, еще с довоенных времен. Да и у Гитлера были целые украинские воинские части. Ты полагаешь, союзники нам их всех выдали?
– Я и без тебя знаю, нам отдали только тех, которые самим не нужны. Равно как и то, что к этому делу могли привлечь бандеровцев – каналы есть. Ну, если это так – бедные ребята, страшно подумать, как им достается… Но на допросы-то их водят? Как они выглядят, как держатся?
– Допрашивают в том же коридоре. Как выглядят? А как они могут выглядеть, когда допросы такие, что на весь этаж слышно? Наш человек видел краем глаза, как кого-то после допроса волоком тащили по коридору. И ты думаешь, из них такими методами выбивают компромат на Лаврентия?
– Я ничего не думаю, – генерал быстро и зло погасил папиросу. – Вытащить их оттуда возможно?
– Нет.
– Передать яд?
– Нет.
– Пищу отравить при раздаче?
– Нет. Разве что со всей тюрьмой.
Генерал молчал. Еще выпил, не наливая собеседнику и не чокаясь, взял папиросу, неумело затянулся, закашлялся.
– Не мучай себя, – сказал Ренат. – Мы делаем все, что можем. Это не только твои товарищи, но и наши.
– По крайней мере, одно мы установили, – медленно проговорил Кудрявцев. – Если их так содержат, то спрашивают явно не о Лаврентии…
Павлу стало доставлять определенное удовольствие наблюдать за своим подследственным. Немного его изучив, он уже улавливал не только те мгновенные перемены настроения, которые отражались на лице, но и тщательно запрятанные под обычно равнодушной… нет, сегодня пожалуй, под самоуглубленной маской.
– …Товарищ Молотов снова задал вопрос по Германии. И вопрос довольно странный. Не показалось ли вам, что контрреволюционные силы в ГДР пытаются осторожно разделить экономику шести восточногерманских земель?
– Как вы сказали? – Берия, чуть вздрогнув, вскинул голову. – Простите, задумался…
– Вячеслав Михайлович допускает, что некие силы могут попытаться разделить Восточную Германию на несколько отдельных государств. Лично мне странно это слышать, но товарищ Молотов интересуется, не показалось ли вам нечто подобное?
– Что же тут странного? В свое время на территории Германии было несколько десятков самостоятельных государств. А раз есть прецедент, то всегда возможно и его повторение. Для наших бывших союзников это было бы идеальным решением германской проблемы. Страна вроде бы есть, и страны нет. Мы тратим множество сил на контроль всех этих карликов, при практически нулевой отдаче, а американцы преспокойно обделывают свои дела. Отвечаю: нет, ничего подобного я не заметил, хотя и ничего нереального здесь тоже не вижу. Дело ведь не в экономическом разделении, а в политическом, которое удобно произвести на волне хозяйственного кризиса. Экономически они могут на первых порах действовать как единый организм и разделиться уже потом… при помощи Запада, разумеется. А помощь Запада, я уверен, в этом случае будет. Поэтому надо присматривать, и получше.
Берия внутренне улыбнулся. Наконец-то Молотов его понял. А Никита – поймет ли он? Проклятое устройство Союза! Самоопределение вплоть до отделения – священный ленинский принцип. Интересно, долго ли проживет тот, кто попытается его уничтожить?
Павел тоже думал, но не о Германии, не о странных идеях Молотова, а о не менее странном совпадении. С позапрошлого вечера он ломал голову, как бы узнать у Берии что-нибудь про Абакумова, и тут, как по заказу, эта фамилия прозвучала еще в одном вопросе Молотова.
– У меня к Лаврентию личный вопрос, – понизив голос, сказал тот. – Спросите, пожалуйста, встречался ли он этой весной с Абакумовым. И если да, то что говорил этот мерзавец о деле моей жены. Фальсифицировал ли он его по собственному почину или по чьему-либо указанию? – Молотов поморщился и недовольно добавил: – Поясняю и надеюсь на вашу скромность. Разумеется, дело было направлено не против нее, а против меня, и мне хотелось бы знать своих врагов. Пожалуйста, задайте вопрос в точности и так же в точности принесите мне ответ.
Забавно! Неужели товарищ Молотов решил поиграть с Берией в те же игры, что и сам Павел? Или он просто хочет узнать о своей супружнице? Ладно, спросим со всем нашим удовольствием… Да, но каково совпадение! Не Громов же ему позвонил, в самом-то деле. Впрочем, жизнь показывает, совпадения бывают еще и не такие…
…Берия качнул головой.
– С Абакумовым я встречался так же, как мы с вами… – он быстро внимательно взглянул на майора и усмехнулся.
– Это как? – уточнил Павел.
– Как следователь с подследственным. Только за столом сидел я, а на стуле – он. И вопросы задавал тоже я. Фальсификацию следственных дел он категорически отрицал. Более того, насколько я знаю Абакумова, он никогда ничем подобным не занимался, даже в войну. Если он и делал что-то не совпадающее с УПК, то лишь по приказу той инстанции, которая никогда не отказывалась от ответственности за свои слова. Так и передайте Вячеславу Михайловичу.
А вот теперь и скажем фразочку со смыслом! Интересно, хорошая ли у него память? Образ такой не скоро забудешь, но все же пятнадцать лет прошло… Павел откинулся на стуле, усмехнулся и, глядя на Берию в упор, процедил:
– И в каких же пределах его действия не совпадали с УПК? По части сроков задержания или же в применении методов, которыми можно заставить человека признаться в чем угодно? Даже в том, что он продавал верблюдов из гаража МГБ марсианам на колбасу…
Берия взглянул на Павла внимательно и удивленно и вдруг улыбнулся – совсем не так, как раньше, улыбнулся, как своему.
– Какой образ! Да вы поэт, гражданин майор…
Говоря это, он одновременно сделал странный жест: приложил одну руку к уху, а другой повернул невидимый переключатель и поднял глаза к потолку. Затем взгляд стал вопросительным. Майор этот жест понял – им приходилось на занятиях по оперативной технике работать с магнитофонами. Он тоже посмотрел на Берию.
– Я не нуждаюсь в ваших оценках. Отвечайте на вопрос. – И, прикрыв глаза, медленно кивнул.
– Опять вы за свое, – поморщился Берия так естественно, что майор на мгновение задохнулся от восхищения: вот это профессионал! – Дались вам наши методы! Не понимаю, почему вас так трогает эта тема. Судя по некоторым вашим замечаниям о младшем комсоставе с крепкими сапогами, вы человек не слюнявый.
– Научить подследственного вести себя и вытаскивать из него пытками нужные тебе показания – это разные вещи, – заметил Павел.
– Он никогда пальцем не трогал подследственных, – Берия мотнул головой, словно бодая воздух, – даже чтоб научить их вести себя. И даже в те времена, когда любимым занятием чекистов было выискивать экономические злоупотребления в пользу марсиан и от этого напрямую зависела карьера. И если бы власть в НКВД не сменилась, сидеть бы ему в лейтенантах до седых волос. Одним из его первых серьезных дел, осенью тридцать восьмого, стало дело контрреволюционной организации в Академии Генерального штаба – так он не только рассмотрел все жалобы, но и по собственной инициативе проверил дела тех арестованных, которые жалоб не подавали, боялись или считали это бесполезным. Сколько людей он вернул тогда стране! И потом за соблюдением законности следил тщательнейшим образом, как мог. Другое дело, что полностью проконтролировать всех и все невозможно, да и умело комбинируя дозволенные методы, опытный следователь может превратить обычный допрос в допрос третьей степени…
Павел непроизвольно сжал кулаки – неужели понял? Берия заметил его жест, снова улыбнулся и вдруг подмигнул, совсем по-мальчишески. Теперь главное – задать правильный вопрос, а уж в том, чтобы получить правильный ответ, заминки не будет. Ну, давай, Пашка, только смотри, чтобы голос тебя не выдал.
– Ага! И его обвинили так же незаслуженно, как и вас, – скептически проговорил Павел. – На вас ежовские дела повесили, а на него чьи? Ваши развлечения?
Берия взглянул удивленно.
– С чего вы взяли? Абакумова никто не обвинял в извращенных методах ведения следствия. И не могли обвинять – в это не поверили бы ни товарищ Сталин, ни я. Работал он жестко, но пытать заключенных не стал бы даже по приказу. Ему пытались пришить смазывание дел, заговор в МГБ, подготовку переворота и шпионаж – все это при проверке оказалось полной ерундой…
Какой шанс! А, собственно, почему бы и нет? Почему следователь не имеет права проконтролировать темы, которые идут через него? Павел жестом оборвал Берию на полуслове.
– А ну-ка, стоп! Заговор, говорите? Тогда поподробней: кто такой этот Абакумов? Переговариваетесь тут через меня неизвестно о ком, а я, как попка, ваши речи переношу…
– А вы не знаете? Ну что ж, можно и рассказать. Впервые я увидел его осенью тридцать восьмого, когда начал разбираться с ежовским наследством, и было ему тогда примерно столько лет, сколько сейчас вам…
…Нашел и вытащил наверх Абакумова Богдан Кобулов. Кадровик он был отменный, видел потенциал каждого человека и очень редко ошибался. Придя в органы, он отыскал в недрах ежовского аппарата троих человек, которые вскоре круто, как ракета, взлетели наверх. Это были старший лейтенант Влодзимирский и два лейтенанта: Мешик и Абакумов. Служили они в органах давно, однако ходу им явно не давали, не умели они угодить товарищу Ежову в том, как надо разоблачать «врагов народа».
Когда Богдан впервые привел Абакумова к Берии, тот невольно залюбовался: высокий красавец, внешность – хоть завтра в кино снимай, и редкое, просто невероятное обаяние.
Кобулов выделил его сразу и вскоре предложил отправить свою находку в Ростовское УНКВД. Место было тяжелое, в Ростове совсем еще недавно первым секретарем работал недоброй памяти Евдокимов, бывший чекист, который быстро подмял под себя Управление НКВД и залил область кровью по колено. Чистить Ростовское УНКВД и отправили Абакумова, который относился к пыткам и палачам свирепо и непримиримо. Перед отправкой ему присвоили звание капитана, и он, гордый, как мальчишка, не ходил, а летал в новой форме по коридорам наркомата, по поводу чего Берия не преминул сделать ему напутственное внушение:
– Ты не думай, раз ты теперь начальник, так ты важная шишка. Сегодня начальник, а завтра пойдешь лагеря охранять, если не справишься…
– Так это если не справлюсь, – ответил, не опуская глаз, красавец капитан.
Однако он справился, причем справился превосходно, хотя завалы были страшные. Только подчистую, с реабилитацией, он освободил в Ростове около 60 процентов арестованных – естественно, тех, кто остался в живых. «Выслуживается», – шипели за спиной нового начальника. Берия, когда ему доносили об «обратных перегибах», только рукой махал: «Ничего, отпускать не сажать, можно и перегнуть», а втайне приказывал выборочно проверять дела освобожденных, – нет, все чисто. Парень работает как хорошая машина: ни купить, ни разжалобить. Уже в 1940 году он стал старшим майором госбезопасности, что по армейской шкале соответствовало генерал-майору. Нельзя сказать, чтобы это очень нравилось Берии, да и Богдану тоже, но не с радости делали они ребятам такие карьеры: в наркомате, обескровленном двумя чистками, ежовской и бериевской, голод на людей был чудовищный.
В сорок первом Абакумов уже был заместителем наркома, начальником особых отделов в армии, в сорок третьем возглавил армейскую контрразведку СМЕРШ и подчинялся теперь непосредственно Сталину. В работе предпочитал стиль атакующего танка, сокрушая врагов и расталкивая своих. Но ни один даже самый лютый враг Абакумова не посмел никогда сказать, что СМЕРШ работает плохо – СМЕРШ работал блестяще. А когда тот стал министром госбезопасности, МГБ тоже работало блестяще.
– Вас послушать, так вы все невиновны и все великие чекисты! – усмехнулся Павел. – За что ж его тогда посадили?
И снова тот же жест – рука возле уха, вторая делает круговое движение в воздухе. Напоминание. И снова Павел кивнул, обещая, что будет молчать и слушать.
– Смешно… Обычный донос. Как говорил товарищ Сталин, маленького человека, который у себя внизу видит то, что другим не видно. Был в МГБ такой следователь Рюмин. Вот он как раз применял любые методы, аккуратненько так, чтобы следов не оставлять. А один раз ему не повезло, допрашивал он какого-то старика вопреки предписанию врачей, тот умер, дело вышло наружу. Тогда Рюмин и придумал замечательный способ защиты – донос. Чтобы не мелочиться, обвинил своего министра в смазывании дел по шпионажу, дело пошло в ЦК, там его горячо поддержали – еще бы не поддержать, Витька в Москве был как особист в полку, – Берия указал на потолок и скрестил пальцы решеточкой, – и относились к нему соответственно…
Павел снова кивнул в знак того, что понял. Ясно, не сам по себе следователь написал на министра донос, которому сразу же дали ход. Если бы сам по себе, он прямым путем отправился бы в Магадан, лагерным начальником по режиму. Стало быть, подсказали ему, что писать и куда нести, а потом нужные люди сделали нужные выводы.
– Заговор в органах – вещь страшная, я это еще по тридцать восьмому году помню, – продолжал тем временем Берия. – В таком случае надо ставить начальником человека со стороны и проверять все МГБ, через сито людей просеивать. Поэтому и назначили министром Игнатьева из ЦК. Георгий за него ручался, как за верного человека, а он оказался такой же сволочью, как и Ежов, палачом и фальсификатором. Протоколы допросов они нам представляли – просто картинка, иллюстрация к статье «измена Родине». А когда мы в марте стали разбираться с делом, оказалось, все эти показания – чистая липа или же даны под пытками. Игнатьев с Рюминым нагло обманывали и партию, и товарища Сталина.
– На что же они рассчитывали? – удивился Павел, захваченный повествованием и совершенно забывший свою роль следователя. – Ведь есть же суд…
– Ровно на то же, на что рассчитывал и Ежов – сломать арестованных, довести их до потери человеческого облика и заставить бояться нового расследования дела больше, чем расстрела. Абакумова и его помощников пытали страшно. Он сам держался, а остальные в конце концов стали все подписывать, оговаривали товарищей. Если бы не «дело врачей», неизвестно, сколько времени бы это тянулось, и что бы в итоге вышло. Однако лавры великого чекиста не давали Игнатьеву покоя, и он решил, поскольку с заговором в МВД дело шло туго, раскрыть какой-нибудь другой заговор. На этом и погорел. Рюмин, хоть и дурак был, в конце концов понял, что из него собираются сделать второго Ежова и чем это кончится. Он ушел из органов, какое-то время маялся без работы, а потом пришел и все рассказал. Одно лишь просил – сохранить ему жизнь. А когда сняли Игнатьева, выяснилось, что на Абакумова ничего, в общем-то, и нет.
– Так он на свободе? – стараясь казаться равнодушным, с замирающим сердцем спросил Павел.
Берия покачал головой:
– Нет. Дело большое, проверяли его тщательно. Там было несколько обвинений, требовавших серьезной работы. Пока со всем этим возились, меня арестовали. Ну, а теперь Виктору ничего не светит. Военные его ненавидят, а военные решают многое, сами видите.
– Ну еще бы, – хмыкнул Павел. – Еще бы фронтовик хорошо относился к особисту.
– Как министра госбезопасности его любили ничуть не больше. Слишком много Витька их брата пересажал, вплоть до помощников маршала Жукова. Если бы не товарищ Сталин, и самому Жукову не поздоровилось бы.
И снова слова Берии перекликаются с тем, что говорил Громов! Вопрос, Пашка, давай вопрос! Любой, лишь бы он понял, чего ты от него хочешь!
– Знаете, если он собирался товарища Жукова сделать врагом народа, то сидит он за дело! – возмущенно рубанул Павел первое, что пришло в голову.
– Да какой там враг народа! – поморщился Берия. – Банальное мародерство.
– Ма-ро-дер-ство? – не поверил майор. – Разве генералов за это сажают?
Берия расхохотался так, что минуты две не мог успокоиться. Говорить он сумел, лишь когда Павел дал ему стакан воды, и то все время фыркал.
– Сразу видно фронтовика! По реакциям! Генералов за это действительно не сажают, но товарищ Сталин решил, что отвечать должны все, и дал соответствующее указание. Витька всегда был исполнительным, да и что можно иметь против такого задания? Вот теперь он за всех и ответит. Жалко его, чекист он настоящий, высокой пробы. А настоящий профессионал «липовые» дела лепить не станет, так и передайте Вячеславу Михайловичу…
…Следователь разбередил старую рану, и теперь мысль об Абакумове не давала Берии покоя. Он не имел никакого права полтора года ничего не делать. И неважно, что работал свыше всяких сил. Должен был найти время для проверки, а не просто читать материалы Игнатьева и слушать уверения Георгия, что Семен Денисович надежный человек, как будто не знал, что у Маленкова под носом можно обделывать любые дела. Ежов тоже был «надежным». Как все повторяется!
Рюмин в феврале, не зная, куда идти, в конце концов пришел каяться в Мингосконтроля к Меркулову, прежнему министру ГБ. Тот сразу сообщил обо всем Берии и повез Рюмина к Сталину. Поэтому когда в тот же вечер Лаврентия вызвали на Ближнюю дачу, он ничего хорошего не ждал. И не дождался. Выслушав и отпустив Рюмина, Сталин поднялся, взглянул на Берию и Маленкова – Георгий сидел бледный, потрясенный, да и Лаврентий, наверное, был не лучше, – и лишь презрительно бросил:
– Шляпы!
Это сталинское словечко было похуже любых разносов, но кто бы посмел спорить? Два куратора: один от ЦК, другой от Совмина, – и оба так позорно оскандалились…
Но это было еще не самое худшее. Худшее началось потом, после возвращения в МВД. Лаврентий проверял дела – и словно вернулся в тридцать восьмой год. Он даже представить себе не мог, что ему еще когда-нибудь придется услышать это:
– Товарищ министр… меня пытали… Я честный коммунист, меня пытали… не мог выдержать…
Впрочем, из числа тех, кто проходил по обычным делам, многие на следствии держались твердо – игнатьевским костоломам было все же далеко до ежовских. Сложнее обстояло с чекистами. И не потому, что они слабее, просто по уровню зверства с ними обходились совсем не так, как со штатскими. Игнатьев ничего не понимал в чекистской работе, зато знал, на какие клавиши нажать, чтобы заставить вновь вспыхнуть вялотекущую войну в МГБ. Несмотря на все чистки, наследников Ежова там оставалось предостаточно, и теперь они сводили счеты с теми, кто все эти годы мешал им жить.
С кем-то из подследственных было все ясно – в основном с теми, кто был арестован во «втором потоке» и чьи дела еще не успели обрасти томами следственных документов – таких освобождали и назначали на работу. С другими предстояло разбираться. Среди них были и раздавленные, сломанные, оговорившие своих товарищей, были такие, кто никому не верил и всего боялся, были сумасшедшие. Десятки томов вранья не отменишь росчерком пера, все эти завалы приходилось методично разгребать, а у Берии не было ни времени, ни сил этим заниматься. Даже при том, что основную тяжесть взяли на себя Богдан и Влодзимирский, все же и ему приходилось нести свою долю работы… и главную долю вины. Какой с Маленкова спрос – Георгий же не чекист! Именно он, Лаврентий, упустил ситуацию и должен отвечать… а его никто не требует к ответу, только благодарят.
Но по-настоящему Берия понял все, лишь увидев Абакумова.
Когда он приказал проверить абакумовское дело, то с усмешкой сказал: «Посмотрим, что на него есть, кроме квартиры и барахла». На поверку даже этого, как оказалось, не было – квартира хоть и хорошая, однако «на уровне» министра, а стоимость найденных вещей укладывалась в заработок. Поэтому в тот вечер, когда Богдан пришел к нему готовить допрос Абакумова, Берия уже знал, что все дело, с первого до последнего слова – чистая «липа». Кобулов пришел мрачнее тучи, выложил на стол несколько писем.
– Вот! Нашел у Огольцова.
Огольцов был недавно арестованный заместитель Игнатьева. В его сейфе и обнаружились письма Абакумова к Маленкову и Берии.
«Дорогие Л. П. и Г. М.! Два месяца находясь в Лефортовской тюрьме, я все время настоятельно просил следователей и нач. тюрьмы дать мне бумагу написать письма вам и тов. Игнатьеву…»
– Игнатьеву? – удивился Берия.
– Это только в первом письме. Потом он понял.
«Со мной проделали что-то невероятное. Первые восемь дней держали в почти темной, холодной камере. Далее в течение месяца допросы организовывали таким образом, что я спал всего лишь час-полтора в сутки… На всех допросах стоит сплошной мат, издевательства, оскорбления, насмешки… Ночью 16 марта меня схватили и привели в так называемый карцер, а на деле, как потом оказалось, это была холодильная камера с трубопроводной установкой… В этом страшилище, без воздуха, без питания (давали кусок хлеба и две кружки воды в день) провел восемь суток. Такого зверства я никогда не видел и о наличии в Лефортово таких холодильников не знал…»
Богдан поморщился.
– Если бы нужны были доказательства того, что Витька работал чисто, это письмо – лучшее доказательство. Никто не назовет невероятным то, что сам творил…
«Я все время спрашивал, кто разрешил проделать со мной эту страшную штуку. Мне ответили: „Руководство МГБ“. Путем расспросов я узнал, что это Рюмин, который делает что и как хочет…»
Берия помотал головой. Виктор и тут работает. Работает и рапортует.
«…Может быть, можно вернуть жену и ребенка домой, я Вам вечно буду за это благодарен. Она человек очень честный и хороший».
– А что, жена его сидит? По какому обвинению?
– Обвинение не предъявлено, изолирована как социально-опасный элемент – член семьи изменника Родины.
– Ребенку сколько лет? Где он находится?
– Когда взяли, было два месяца. Находится с матерью в тюрьме.
Берия выругался и взялся за следующее письмо, потом еще за одно…
«Дорогие Л. П. и Г. М.
Прошло уже более года, а меня все еще беспрерывно допрашивают. Приводят умопомрачительные показания разных лиц. Многие сидели в холодильнике и лгут, кто как может…
…Все это время мне ставили большое количество вопросов – странных, нелепых и просто провокационных…
…Сколько вранья, клеветы и грязи написано на бумаге. Они, очевидно, должны взять отказные протоколы от людей, который врали и клеветали. Иначе как можно оставить бумаги с такими записями…
…Еще раз прошу о жене и ребенке. Верните их домой. У жены здоровье плохое, а ребенку нужен воздух. Иначе можно погубить и ее, и моего дорогого единственного сына. Прошу Вас, помогите мне в этом…»
– А это еще что? – удивленно поднял брови Берия, читая приписку к последнему письму.
«Л. П., записку, которую я написал Вам, оставьте у себя…»
Вместо ответа Кобулов положил перед ним на стол несколько листов бумаги. На каждом штамп его секретариата, адрес: МГБ, лично т. Игнатьеву. «Товарищи Берия Л. П. и Маленков Г. М. ознакомлены». Подпись Берии и дата.
Добрых полминуты Берия молча смотрел на листки, потом разразился такой руганью, что даже Кобулов, кажется, удивился.
– Этот Рюмин… он нормальный?
– А что тебя удивляет? Ты думал, он отправит письма по адресу?
– Нет, этого я не думал. Но дойти до такой наглости…
– А чем они рисковали? Кто мог предполагать, что мы не дадим игнатьевской команде времени на передачу дел и они не успеют почистить свои сейфы? А Витька на допросах может показывать что хочет: он скажет, Рюмин отопрется, разбирайся, кто из них врет, – Богдан махнул рукой. – Изображает из себя ненормального. Освидетельствовать я его не собираюсь. Пусть отвечает.
– Ты с ним говорил?
– С Рюминым? – удивился Кобулов. – Конечно.
– С Виктором! – рявкнул Берия. – Не притворяйся, будто не понимаешь!
– Нет, – глухо ответил Богдан.
– Почему?
– Ты курировал органы, ты его и вызывай! – внезапно вспылил Кобулов. – Хочешь на меня свалить? Нет уж, объясняйся сам, почему ты полтора года не интересовался делом арестованного министра госбезопасности и почему вообще допустил такое в МГБ.
– Хорошо, – кивнул Берия. – Объяснюсь.
– Только боюсь, что все хуже, Лаврентий. Не сможем мы ни объясниться с ним, ни освободить.
Берия поднял голову, вглядываясь в серое от бессонных ночей лицо Богдана. Да, отвык он в Германии от настоящей работы… Эта мысль мелькнула и пропала, ибо вид у Кобулова был, мягко говоря…
– Что еще случилось? – он поднялся и подошел к Богдану вплотную, глаза в глаза.
– Скажи, пожалуйста, у нас существует высшая мера за антисоветские разговоры?
– Ты о чем? – удивился Берия. – Заболел?
– Три дня назад я смотрел дело маршала Кулика. Того, недавно расстрелянного. Так вот: создается впечатление, что его расстреляли за антисоветские разговоры. Других материалов в деле нет. Вот и вопрос: или Витька рехнулся на пару с Военной коллегией, или кто-то изъял из дела все эпизоды по измене Родине. И не только по этому делу, но и по некоторым другим.
– А по «ленинградскому»?
– Смотри-ка, ты еще мышей ловишь! – горько усмехнулся Кобулов. – Лучше поздно, чем никогда. В том-то и дело, что и по «ленинградцам» тоже. Изъято всего ничего, пара десятков протоколов, я нашел дырки лишь потому, что искал. Но мне это очень не нравится: похоже, кто-то зачищал концы. Если Абакумова посадили, чтобы отомстить, – это одно. А если для того, чтобы МГБ руки обрубить, – совсем другое. Кроме того, часть тех, кого Витька придерживал на следствии, очень быстро выпихнули в лагеря – впечатление, что с той же целью: сдать дела в архив и забыть. Надеюсь, ты помнишь ежовское наследство?
Еще бы не помнить. Когда Берия пришел в органы в тридцать восьмом, во многих делах были такие же зияющие дыры. И только когда после кропотливой работы выяснили, что было на месте уничтоженных протоколов, Берия понял, как прав оказался Сталин и как близко они тогда стояли к перевороту. Если это так и сейчас и если Виктор раскопал заговор, то его нельзя не только выпускать, но даже допрашивать один на один, чтобы не спугнуть заговорщиков. Да ему даже улыбнуться на допросе нельзя – одна улыбка, и до завтра он может не дожить.
– Собирай материал на Игнатьева, готовь арест, – сказал Берия. – Абакумов и его ребята пусть пока сидят. Ничего с ними не станется, потом извинимся, скажем, такой была оперативная необходимость.
– А как их держать, если дело развалилось?
– Я найду что сказать, – фыркнул Берия. – А ты потом прокомментируешь. Мы с ним после войны все время ругались. Смелый он очень стал, пер вперед, как танк, мне своей бдительностью все время мешал работать. Вот и шепнешь кому надо, якобы я с ним старые счеты свожу.
– Может, жену выпустить? – неуверенно спросил Богдан..
– И жена пусть посидит. Чем она лучше других? Другое дело, что закон этот давно отменять надо. Ничего, два года терпели, потерпят еще два месяца…
Берия назначил встречу с Абакумовым через день. Не так и не о том ему хотелось бы говорить с Виктором, о чем он собирался, но присутствие нескольких заместителей и начальников управлений сковывало, словно кандалами: среди них находился как минимум один человек Игнатьева, а может быть, и не один. Нельзя, чтобы те, кто стоит за бывшим министром, поняли его истинное отношение. Ошибка здесь слишком дорого стоила.
Снова тот же кабинет на Лубянке, что и пятнадцать лет назад, тот же невысокий столик и два кресла. Однако теперь Берия остался на своем месте за столом. Он сидел и молчал, глядя на человека перед собой. Сперва он решил было, что перепутали и привели не того арестованного, и лишь вглядевшись профессионально, догадался по еще сохранившимся приметам – того самого. В этом изможденном до последней степени человеке невозможно было узнать статного красавца генерала. Какие бы между ними ни были отношения, держать его в тюрьме без вины даже лишний день – преступление. Лишь теперь он понял окончательно, что происходило в МВД в последние полтора года, а заодно и каким подлецом себя выставляет – а что поделаешь?
Лаврентий раскрыл папку и сухо, холодно стал задавать обычные рутинные вопросы по делу. Абакумов отвечал, не глядя на него, так же сухо и равнодушно. Ни на что не жаловался и ни о чем не просил. Наконец они закончили. И тут сзади к Виктору подошел Богдан и положил перед ним на стол письма, спросив:
– Это вы писали?
– Я, – безразлично ответил тот.
– Вот вам бумага. Пишите заявление: когда и при каких обстоятельствах вы написали эти письма. Вам их показывали на допросах?
– Показывали…
– Что говорили?
– Что адресаты ознакомились и вернули их обратно. И никто мне не поможет, а будет так, как захочет Рюмин.
– И это тоже пишите.
– Зачем?
– Не пересылать письма, адресованные членам правительства, конечно, небольшое преступление по сравнению с теми, которые здесь совершались, но и оно должно быть расследовано.
– Что ты врешь! – внезапно задохнулся Абакумов. – Их обратно пересылали, я сам печати с подписями видел! Предали, а теперь…
И умолк: Берия поднял голову, оборвав его одним взглядом.
– Эти закорючки что, так трудно подделать? Задаешь тут детские вопросы. Мало сидел? Пиши!
И Виктор сразу погас. Неловким деревянным движением он взял перо и принялся писать. В самих движениях ничего удивительного не было – несколько последних месяцев его держали в наручниках, вывернув руки за спину, круглосуточно. А вот то, что он так и не восстановился за полтора месяца нормального содержания – это очень плохо. Похоже, традиционное «подлечим» растянется не на один месяц, если вообще получится.
Один только Берия видел, как, забирая у Абакумова заявление, Богдан еле заметно сжал его руку. Не удержался, хотя и знал – нельзя.
Безразличные глаза арестованного тут же набухли слезами, слезы покатились по щекам.
– Лавретний Павлович, – выдохнул он, – ну будьте же человеком. Если я в чем перед вами виноват, то вы меня уже так наказали, что дальше некуда. Я никогда не был врагом, вы же знаете! Нельзя же так…
– Все расследуем, – сухо сказал Берия. – Если виновен, понесешь наказание. Нет – освободим, подлечим и дадим работу. Ведите.
Абакумов каким-то странным взглядом посмотрел на него, потом почему-то на стол и вышел. Когда дверь закрылась, Берия повернулся к начальнику следчасти Влодзимирскому:
– Подними еще раз «дело авиаторов». Найди в нем факты злоупотреблений, фальсификации показаний и применения извращенных методов ведения следствия.
– Откуда я все это там возьму? – хмыкнул тот.
– Сказать, откуда? Ты что, тоже вчера родился? Это дело компрометирует товарища Маленкова. А он, если кто-то здесь забыл, является Председателем Совета Министров и должен иметь незапятнанную репутацию. Поэтому все фигуранты «дела авиаторов» должны быть реабилитированы. Аналогично исследуй «дело Жемчужиной», которое компрометирует товарища Молотова. Чтобы все это не выглядело тенденциозным, поищи и присоедини сюда еще парочку дел, лучше на военных. Только скажи следователям, чтобы не копали на Витьку по пятьдесят восьмой, хватит с него и злоупотребления служебным положением.
– Товарищ Берия, как же… – начал и не закончил Влодзимирский.
– Так! – отрезал Берия. – Выпустить Абакумова мы не можем. Это политически неправильно. Нам нужен открытый процесс, вот и будем судить гласно его и его работников, о приговоре сообщим в газетах. Через год-другой их всех амнистируем, Витьку отправим по состоянию здоровья на пенсию, куда-нибудь подальше от Москвы, и пусть живет себе. Если, конечно, не будет настаивать на своей невиновности.
Когда они шли обедать, Берия в коридоре сказал Кобулову:
– Теперь тебе и трудиться не надо. Подчищенные дела на военных тебе принесут как подозрительные, где вина не соответствует наказанию. Дальше работай сам, не мне тебя учить. Дело Абакумова поручи игнатьевским следователям, пусть копают, только помедленнее и потщательнее, чтобы его и на самом деле судить не пришлось. Витьку будешь вызывать к себе только в чьем-либо присутствии. И не вздумай ему еще раз руку пожать. Потом все объясним, потом и извиняться будем.
– А как с авиаторами? Неужели этих … реабилитировать?
– Ну и х… с ними! Они свое уже отсидели и, надеюсь, сделали выводы. Пусть Георгий доверит им любое самое большое дело. Не думаю, что когда-либо еще с ними придется говорить о заводском браке. Может, их в ПГУ взять, а, Богдан? А Абакумова – обеспечивать безопасность, вместо Мешика. Вот будет весело…
– Весело не будет, – хмуро сказал Богдан. – Витьку сейчас только на цепи водить можно. Он и раньше-то добротой не страдал, а теперь глотки зубами рвать будет, особенно после того, как ты с ним сегодня разговаривал. Слушай, Лаврентий, почему ты ему мандаринчик-то не дал?
– Почему? – удивленно остановился Берия. – А черт его знает. Забыл…
– Раньше не забывал. И слова умел находить. И знаешь, Лаврентий, на месте Витьки после такого я бы к тебе работать не пошел. Ни за ордена, ни по приказу, ни ради совести коммуниста…
Ворочаясь без сна на жесткой койке, Берия снова вспоминал все. Так он и не сказал Абакумову ничего из того, что хотел сказать. И теперь Виктор умрет по ту сторону стены, которая разделяла их все эти годы, умрет с обидой и злостью. Ну почему так по-идиотски устроены люди? Почему ему надо было попасть в эту камеру смертников, чтобы понять, чем в жизни можно пренебречь, а чем нельзя? А ведь говорят, будто возможно передавать мысли на расстояние. Может, попробовать?
Он лег на спину, вызвал в памяти лицо Абакумова – хотел увидеть его таким, как на последнем допросе, но почему-то все время вылезал молодой улыбающийся парень в новенькой форме капитана НКВД, – и сказал, стараясь пробить все тюремные стены, которые легли между ними, всего одно слово сказал:
– Прости!
И еще долго лежал, вслушиваясь в тишину – но ответа так и не дождался.
Глупо все это…
