Берия тоже не спал в эту ночь. Что-что, а выспался он в бункере за всю жизнь сразу. Днем его снова выдернули на допрос, который потянул за собой бесконечную цепочку воспоминаний. Обвинить его в этом – для такого надо иметь особый цинизм. Впрочем, цинизма у хрущевской компании воистину с избытком. Ведут себя с такой уверенностью, что, пожалуй, заставят всю страну им поверить…

Руденко приветствовал его улыбкой и достал протокол.

– Ну вот, перейдем к основной части нашей программы. Прежде была прелюдия, а нынче пойдет песня. Вы не догадываетесь, о чем будет речь?

– Вероятно, у вас там сидит целый класс изнасилованных школьниц, – пожал плечами Берия. – Набрать малолетних проституток для такого дела в Москве трудностей не представляет.

– Ну зачем же вы так плохо о нас думаете? – хмыкнул прокурор. – Неужели вы полагаете, ваши любовные подвиги станут основными пунктами обвинения? Нет, гражданин Берия, это пойдет на десерт. А мы с вами сейчас будем говорить о вещах серьезных.

– Ну-ну… – Берия устроился поудобнее на стуле, закинув ногу на ногу. – Я весь внимание, господин прокурор…

– Сядь, как положено, – рявкнул Руденко. – Конвоиры, наручники!

– Итак, – продолжил он через минуту, – речь у нас пойдет о вашем участии в организации террора, от которого вы так старательно открещиваетесь. Мы, конечно, понимаем, вы были лишь винтиком в деле организованного Сталиным уничтожения партии, но винтиком вы были хорошим. Хорошо, так сказать, ввинтились в тело нашей партии. И вот теперь обо всем этом придется рассказать.

– А я думал, вы мне расскажете, господин прокурор, – усмехнулся Берия. – А то у меня литературные способности…

Закончить он не успел из-за хлесткой пощечины. Откуда-то слева вылетел человек – когда только появился? – и ударил наотмашь, со всей силы. Берия невольно вскинул голову – перед ним стоял полковник-грузин.

– Ты, мразь, – хрипло сказал тот по-русски, – забыл, как ты моего отца расстреливал? Как мою жену в камере насиловал? Как твои псы избивали меня на допросах? А ты тут будешь про литературу… Я с тобой сейчас не о литературе поговорю…

– Погодите, Давид! – остановил его Руденко. – Все успеется, вы еще поговорите с ним так, как найдете нужным. Мы вас не для того пригласили. Итак, Лаврентий Павлович, мы проводим очную ставку с полковником Давидом Гверцители, сыном невинно казненного Сандро Гверцители, также невинно репрессированным по вашему указанию. Его жена Манана, которую неоднократно насиловали в тюрьме лично вы и ваши подручные, сошла с ума от пыток… – полковник мучительно застонал, и Руденко оборвал себя: – Простите, Давид. Я вас понимаю. Держитесь…

– Гверцители? – Берия прикрыл глаза, сосредоточился. – Не помню такого.

– При ваших масштабах это неудивительно – не можете же вы всех помнить. Давид Александрович, не надо, оставьте пока. Враг народа Берия сейчас будет давать показания. Пишите вопрос, – обратился он к Цареградскому: – Расскажите о том, как и по чьему указанию вы организовали в Грузии массовый террор. Ответ подследственного. В 1937 году я развязал массовый террор против грузинских большевиков, которые не соглашались с указанной в моем докладе ролью Сталина в большевистском движении Закавказья и сомневались в том, что авторство доклада принадлежит мне. Вопрос: применяли ли вы к подследственным меры физического воздействия? Ответ: фактически вышло так, что применял. Вопрос. Еще раз повторяю: по чьему указанию вы это делали? Ответ… Что мы ответим, а, гражданин Берия? Кто приказал вам арестовывать честных коммунистов? От себя вы писали на докладных чекистов: бить, бить и бить? Или, может быть, вам кто-то приказал? Сознайтесь, облегчите душу, ведь их тени взывают к отмщению. Вам по ночам их окровавленные лица не снятся?

– Для себя театр, господин прокурор, или для гостя? Показываете ему, как надо играть? А то у него совсем не получается.

– Мразь! – еще одна пощечина. Берия поднял голову, попытался разглядеть лицо полковника. Провокатор? Или действительно человек из того времени, обманутый и выставленный для изображения «праведного гнева»? Кто ты, Давид Гверцители? Кто бы ты ни был, я не помню твоего имени…

– Если я тебя арестовал, то кто тебя реабилитировал? – спросил он по-грузински, пытаясь нащупать взглядом глаза полковника, который уже заносил руку для нового удара.

– Рапава, – выплюнул тот.

– А кто поставил Рапаву на это место? Кто был союзным наркомом внутренних дел, когда тебе вернули звание? Не помнишь, Давид Гверцители… если ты действительно Гверцители и действительно Давид…

Ладонь остановилась, не опустившись. Полковник смотрел на него молча, чуть приоткрыв рот, словно хотел что-то спросить. Берия слизнул кровь, которая текла по губам из разбитого носа, усмехнулся.

– Если ты тот, за кого себя выдаешь, ты опомнишься и будешь стыдиться того, что делаешь сейчас. Потом, когда ответишь на вопросы, которые я задал…

Полковник резко повернулся и быстро вышел. Берия поднял голову, взглянул в лицо явно растерявшемуся Руденко:

– И это все, что у вас есть?

Нет, конечно, это было не все. Грузинские товарищи подсуетились и снабдили следствие множеством фактов. Подлинных или фальшивых – это уже второй вопрос, а для Руденко и вовсе десятый.

– Ладно, начнем, – прокурор потер ладони, достал из папки лист бумаги и поднес к лицу Берии. – Вам предъявляется служебная записка на бланке ЦК КП(б) Грузии, адресованная в НКВД Кобулову от 17 июля 1937 года, на арест четырнадцати человек. Вы подтверждаете это?

Берия вгляделся в лист – букв на весу было не рассмотреть, – и прикрыл глаза.

– Не вижу…

Руденко отошел к столу, кивнул секретарю:

– Пишите: да, подтверждаю, предъявленная мне записка написана мною. Далее. Вам предъявляется справка еще на четырнадцать человек…

– Это у вас священное число? – усмехнулся Берия.

– Скорее уж у вас… Пишите: подтверждаю. Далее: вам предъявляется список на двадцать человек…

– Вы не устали? – осведомился Берия. – Я имею в виду: ходить от стола ко мне не устали? Я все равно не вижу ваших бумаг.

– Не умничай! – оборвал его Руденко.

Берия прикрыл глаза и больше не отвечал. Можно было бы даже задремать, если бы не зверски неудобная поза. Прокурор все перечислял и перечислял документы, постепенно ему и самому надоело ходить от стола к стулу и обратно, и он теперь оставался на своем месте. Темп допроса замедлился – по всей видимости, секретарь устал писать. Прозвучавшее внезапно имя вывело подследственного из полудремотного состояния.

– Что? – переспросил он.

– Вам предъявляется копия протокола допроса с вашей резолюцией: «арестовать Свердлова». Вы подтверждаете это?

– Послушайте, господин прокурор, – невольно засмеялся Берия, – ваши романисты хотя бы на дату посмотрели. Как я мог приказать арестовать Свердлова, когда я был в Тифлисе, а Свердлов в Москве? Вдруг еще кто-нибудь, кроме нас с вами, это увидит? Стыдно ведь будет, господин прокурор?

Руденко подошел вплотную и торжествующе улыбнулся:

– О моей репутации не беспокойся! К тому времени, как эти протоколы кто-либо сможет проверить, судьба такой мрази, как ты, уже никого волновать не будет, и никто не станет выискивать здесь ошибки. Признание есть, подпись будет, а остальное найдут, как объяснить… Следующий вопрос. Вам предъявляется копия протокола допроса Микеладзе Е. С. от 2.12.1937 г. с вашей резолюцией: «его взять крепко в работу» и пометкой на протоколе «1 категория».

Берия выпрямился, насколько позволяли наручники, и холодно, насмешливо проговорил:

– А вот это мог бы и сам знать – что такое первая категория и кому ее давали. Тех, кому давали, в работу не брали. Ты ведь сидел в «тройке». Сколько невинных на тот свет отправил по первой категории, а, господин генеральный прокурор?

И не увидел, а скорее почувствовал, как секретарь бросил перо и молча уставился на Руденко. Один – ноль. Только вот финал матча, к сожалению, уже известен.

Наконец этот бесконечный протокол написали. Берия думал, теперь у него будут долго вымогать подпись, но Руденко сложил бумажки в папку, небрежно бросив: «Успеется еще. Все скопом и подпишем», – кивнул конвоирам и ушел, оставив подследственного сидеть в привычной позе – руки в наручниках за спинкой стула, – по-видимому, решил наказать за «противодействие следствию». Держали так до темноты, потом отвели в бункер. Хотелось есть, тарелка с ужином стояла на столе, но руки не слушались категорически, и Берия улегся на койку – ждал, пока отойдут. Следствие шло непонятно, что-то в нем было не так. Сегодня, по всем признакам, должны были перейти к «третьей степени», но опять все кончилось ничем. Все пугают, пугают, а работать не начинают, словно ждут чего-то. Чего? Неужели Никита санкцию не дает? Никита – и не дает. Это звучало смешно. Уж он-то знал, кто такой Никита, что и с какими людьми он замутил в тридцать седьмом…

…Очень скоро после визита Сталина в Грузию Лаврентий понял, что имел в виду вождь, говоря: «В ближайшем будущем партия понесет значительные потери». Дело было не только в заговорщиках – чем-чем, а заговорами в Советском Союзе никто никого удивить не мог. С троцкистами боролись, и боролись успешно, особенно после того, как на посту наркома внутренних дел Ягоду сменил начальник комиссии партийного контроля Ежов. Однако к концу тридцать шестого года Берия стал замечать, что троцкистов становится как-то уж слишком много, а партия все больше превращается в толпу, охваченную коллективным мороком. И бороться с этим было бесполезно, ибо безумие шло от партийной верхушки.

Сначала были речи – много речей. Берия вспомнил ноябрьский пленум тридцать шестого года. Сталин привычно и безнадежно призывал к умеренности, но это был глас вопиющего в пустыне. Один за одним выступали делегаты: враги… выжечь каленым железом… как бешеных собак… Даже члены Политбюро, и те шли все в той же колонне.

Почему-то особо запомнился ему рассказ о заместителе Орджоникидзе Пятакове, поразил своей невозможной даже для тех времен иррациональностью. Заподозренный во вражеской деятельности, Пятаков решил реабилитировать себя и попросил «проверку делом» – он вызвался расстрелять всех приговоренных на августовском процессе 1936 года. Среди подсудимых была и его жена, хоть и бывшая, но все же когда-то любимая женщина. Берия нашел взглядом Серго: тот сидел, опустив голову, мрачный. Разговаривать с Лаврентием Орджоникидзе не пожелал. Приехав домой, Берия рассказал Нине про Пятакова.

– Не понимаю, как такое можно? Совсем с ума сошел человек от страха…

– Ты многого не понимаешь, – ответила жена. – А я уже вижу. Погоди, еще поймешь.

А на февральском пленуме в тридцать седьмом году он впервые нарушил устоявшуюся этику в отношениях со Сталиным. Доклад Жданова о внутрипартийной демократии Берия слушал с удовольствием. Да, верно, все так и есть, в парторганизациях допускают многочисленные нарушения устава. То, что секретари всех уровней давно уже не избираются, а назначаются, он знал прекрасно и был с этим согласен – иначе партия станет совершенно неуправляемой. Но хотя бы видимость соблюдения устава должна быть, собрания, пленумы и прочие мероприятия надо проводить согласно положенному графику, а не так, как это происходит: в конце года секретарь с помощником сели за стол и написали все протоколы…

А вот резолюция, которую на волне этого доклада принял пленум, его оглушила: провести ближайшей весной равные, прямые и тайные выборы в партии. Сначала он удивился, не понимая, зачем Политбюро понадобилось в такое сложное время полностью дезорганизовывать партию, которая худо-бедно, но все-таки управляла государством. А потом он представил себе, как будут проходить выборы, и похолодел, осознав, на пороге чего стоит ВКП(б). Тут же, в зале, он написал Сталину записку с просьбой принять его. Лаврентий совершенно не надеялся на встречу, но после заседания к нему подошел один из членов мандатной комиссии и пригласил к вождю.

– Вы все тут с ума сошли! – выдохнул Берия, едва переступив порог сталинского кабинета. – Что же вы делаете? И еще обо мне говорите, будто я идеалист!

Сталин повернулся к нему, светло-карие глаза по-кошачьи зажелтели от гнева, взгляд стал прямым и жестким.

– Ты пришел сюда нас учить? Тебе не нравится партийная демократия? – тихо, почти шепотом поинтересовался он. – Или, может быть, ты боишься потерять свое положение?

Месяц назад Берия растерялся бы и замолчал. Но сегодня он был слишком прав, чтобы спасовать даже перед Сталиным.

– Если я потеряю свое положение, я буду только рад. Сколько раз я просил меня отпустить. Мне эта власть и даром не нужна…

– Какой хороший человек, а? – иронично проговорил Сталин. – Ему и власть не нужна…

– Какой есть! – выпрямился Берия. – Буду, наконец, дома строить. А вот те, кому власть нужна, поведут себя знаете как? Вы хоть представляете, что начнется в стране, когда все партийные секретари будут вынуждены бороться за свою власть? Вы понимаете, как они будут бороться? Они же все пьют с начальниками управлений НКВД! Они будут убирать всех соперников с помощью чекистов! Вы с вашими выборами зальете партию кровью!

Берия говорил горячо, забыв о привычной субординации. Сталин слушал его молча, не перебивая, лишь в глазах плясал недобрый огонек.

– Если наша партия… – начал он. Замолчал, прошелся по кабинету раз, потом еще раз. – Если наша партия будет решать вопросы внутрипартийной демократии с помощью НКВД, значит, она недостойна того, чтобы управлять нашей великой страной. Те, кто применяет в предвыборной борьбе террор и репрессии, должны быть выявлены и уничтожены. Только после этого мы сможем говорить о равных, прямых и тайных выборах в органы советской власти и о том, чтобы не только декларировать, но и на деле выполнять нашу новую Конституцию. Если наша партия выйдет из этого испытания достойно, честь ей и хвала. Если она не выдержит, то мы… – он снова помолчал, подошел совсем близко к Берии и сказал, глядя ему прямо в глаза, – то великий советский народ выдвинет из своих рядов новую партию и новых людей, которым доверит власть в Союзе Советских Социалистических Республик. Советских, Лаврентий, а не партийных. Ты меня понял?

Сталин любил Лаврентия и хоть иногда и сердился на него, но это были скорее отеческие выволочки, а не суровый гнев правителя. А вот сейчас Берия почувствовал, что рассердил вождя всерьез, и он даже не понимал почему. Сталин никогда не сердился, если с ним спорили, наоборот, иной раз вызывал, провоцировал на спор, а Лаврентия чаще, чем кого-либо другого. Что же случилось?

– Значит, вы сознательно так решили? – чтобы выиграть время, задал он ненужный вопрос.

– Да, мы ведаем, что творим, – резко ответил Сталин, и глаза снова недобро сверкнули. – Это жестокий экзамен, но мы живем в жестокие времена.

– А те невинные люди, которые будут уничтожены, вас не смущают? – уже иным тоном, гораздо тише, но все же спросил Берия.

– Лес рубят, щепки летят, – так же медленно ответил вождь. – Мы будем тщательно контролировать каждое дело, связанное с кандидатами на партийные посты: как товарищ Ежов, так и Политбюро. Конечно, возможно, за чем-то мы и не уследим. А что вы думаете, товарищ Берия, когда мы будем воевать с Гитлером и нам станут говорить: в этой войне гибнут женщины и дети, давайте прекратим сопротивление… Вы думаете, как нам тогда надо будет поступить? Когда ты, наконец, станешь не директором республики, а политиком, Лаврентий?! Иди и подумай обо всем, что я тебе сказал. Если придумаешь что-нибудь умное, сообщи…

Берия пошел было к дверям, но уже у порога обернулся. Он совсем забыл второй вопрос, ради которого шел сюда.

– Товарищ Сталин… Как умер Серго?

– Ты не знаешь?

– Я знаю то же, что и все. У него отказало сердце. Но это официальное сообщение, а болтают разное… Говорят, что его убили троцкисты, и что он сам троцкист, и еще всякие глупости…

– Я тебе скажу, что было. Когда Серго находился на работе, у него на квартире прошел обыск. На следующий день мы с ним встретились. Потом мы говорили по телефону. О чем мы говорили, я тебе сказать не могу, ты не член Политбюро. Но мы очень поссорились. После этого разговора он покончил с собой. Вот все, что было.

Берия опустил голову и взялся за ручку двери. Естественно, про самоубийство Серго он знал. Но в виновность его все равно не верил…

После февральского пленума начался ад. Берия не боялся выборов: что будет, то будет. Если его не изберут, работа найдется. Может быть, даже отпустят учиться наконец… Впрочем, его собственные позиции оказались непоколебимы, Грузия оценила его труд, и грузины снесли бы с дороги любого, осмелившегося выступить против Берии. Зато что началось по стране! Секретари всех уровней и их конкуренты вышибали друг друга из борьбы в основном с помощью доносов в НКВД. К ним очень быстро присоединились чиновники, ученые, писатели, спешившие таким же образом решить личные и служебные вопросы. То же начиналось и в Грузии. Берия пытался проверять дела, но это оказалось заведомо бессмысленным – впрочем, на этот счет он и не обольщался. Оставалось надеяться, что кадры Грузинского НКВД хотя бы относительно надежны. «Наверху», в пределах видимости центрального аппарата, все было пока прилично, а в каждый райотдел не поедешь. Поэтому он ограничивался участием в разматывании антиправительственного заговора, без которого в традиционно оппозиционной и сепаратистской Грузии, само собой, не обошлось.

Ко всему прибавилась еще одна забота: оказалось, сын плохо умеет держать язык за зубами, обсуждая с товарищами происходящее.

Пришлось раз за разом проводить с ним работу, но мальчишка упорно не желал ничего понимать.

– Папа, ну почему нельзя?

– Пойми, – снова и снова объяснял Лаврентий, – ты ведь сын первого секретаря. И все, что ты скажешь другим людям, даже если это всего лишь твое мнение или твои выдумки, все будут передавать из уст в уста так, словно бы это я сказал. Люди будут говорить: он ведь сын Берия, он знает. А ты ничего не знаешь…

– Но я и не говорю ничего такого, что может тебе повредить, – не сдавался Серго.

– Это тебе так кажется… Возьми за правило: никогда не говори того, чего не знаешь точно.

Нина тоже все больше хмурилась и нервничала. Среди арестованных было немало ее друзей. В научной и творческой среде писали друг на друга доносы с неослабевающим азартом, сводя с их помощью самые разные счеты.

– Ну и что твой товарищ Сталин? – все чаще спрашивала она. – Почему он такое допускает?

Берия прекрасно понимал, Сталин не может ничего сделать с этим кровавым валом, как не мог ничего сделать и он сам. Окольными путями он узнал – НКВД уже дважды заговаривал об его аресте – значит, и на него тоже есть показания. Но Сталин держал слово: Политбюро своих не сдавало. Формулу «разберемся – выпустим» в этом случае он не признавал.

– Наши враги в партии и в органах будут стараться утащить с собой как можно больше честных людей, – сказал он Ежову. – Нельзя этого допустить. Передайте на места, чтобы каждое дело на человека, который по агентурным данным политически безупречен, проверяли особенно тщательно.

И уж кто-кто, а Берия был действительно политически безупречен. Политикой он просто не интересовался, добросовестно и некритично выполняя любую инициативу ЦК, не затрагивавшую экономику. А в том, что касалось экономики, разногласий с Политбюро у него тоже не было, поскольку государственная дисциплина есть государственная дисциплина.

К июньскому пленуму тридцать седьмого года выборы закончились. Казалось, самое страшное позади. Но на самом деле все еще только начиналось…

…До конца пленума оставался день, когда Сталин вызвал Берию к себе. Сталинский помощник почему-то провел его через боковую дверь, минуя секретариат. Вождь быстро и тревожно ходил по кабинету, куда быстрее, чем обычно. Он жестом пригласил Лаврентия следовать за собой, открыл дверь в глубине кабинета, за которой была комната отдыха, впустил его и снова прикрыл, оставив небольшую щель. Берия сел на стул так, чтобы видеть хотя бы часть кабинета, и замер, словно в засаде.

Буквально через пять минут к Сталину пришли Молотов с Ворошиловым, затем Ежов и Генеральный прокурор Союза Вышинский. Больше никого, только эти четверо.

– Товарищи, – начал Сталин. – Через два часа у нас начнется экстренное заседание Политбюро, перед которым я хочу обсудить с вами один документ.

Он взял со стола лист бумаги. Лаврентий весь превратился в слух.

– Сегодня, – продолжал Сталин, – первый секретарь ЗападноСибирского краевого комитета партии товарищ Эйхе передал нам письмо. Он сообщает, что в Западной Сибири вскрыта крупная контрреволюционная организация среди высланных кулаков. Он считает эту организацию крайне опасной и просит полномочий на применение к ее активистам высшей меры наказания. А поскольку организация очень многочисленна и ситуация угрожающая, товарищ Эйхе просит, – Сталин особо выделил это слово, и Берия понял, на самом деле западносибирский Первый не просил, а настаивал, – права рассматривать дела во внесудебном порядке, тройками. Ну и, разумеется, он хочет особых полномочий для органов внутренних дел края. Как видим, товарищ Эйхе вдруг обнаружил у себя контрреволюционную организацию, и просит дать ему чрезвычайные полномочия. Я полагаю, тысяч пять активистов повстанческого движения он у себя найдет. Какие будут мнения, товарищи?

В кабинете повисла мертвая тишина.

Первым заговорил Вышинский.

– Это безумие, товарищ Сталин. Мы только-только приучили чекистов и партийных начальников хотя бы отчасти считаться с законом. Если сейчас дать им чрезвычайные полномочия, все пойдет насмарку. Это снова будет тридцатый год, только теперь станут уже не раскулачивать, а расстреливать. Я считаю, Эйхе надо отказать.

– Ваше мнение, товарищ Ежов? – спросил Сталин.

– Не знаю… – с сомнением проговорил крохотный нарком внутренних дел. – С одной стороны, организация подозрительно велика. А с другой – начальник Управления НКВД по Западной Сибири товарищ Миронов – человек серьезный, склонности к «липачеству» за ним не наблюдается. Кроме того, ситуация действительно угрожающая. Еще осенью расстрел тысячи человек казался нам такой крайней мерой, что вы, товарищ Сталин, вычеркнули эту цифру из моей записки, а сейчас арестована уже не одна тысяча, и процентов пятьдесят из арестованных идут по подрасстрельным статьям. Лично я после дела Тухачевского готов поверить во все, что угодно.

– Вы уверены в своем наркомате, Николай Иванович? – послышался глуховатый голос. Берия не видел, кто говорит, однако узнал Молотова. – В какой степени на него можно положиться?

– За последнее время мы вычистили больше тысячи врагов, пробравшихся на достаточно серьезные посты, – бодро ответил нарком. – Сейчас органы внутренних дел управляемы и вполне контролируют ситуацию. Я считаю, можно дать сибирякам полномочия, которых они требуют, под двойным плотным контролем, прокуратуры и центрального аппарата.

– Какие еще будут мнения? – спросил Сталин.

Взволнованно заговорил молчавший до сих пор Ворошилов:

– Мы не должны забывать о надвигающейся войне. Если мы не дадим понять «пятой колонне», что выжжем ее каленым железом, у нас будет война на три фронта: на западе, на востоке и внутри страны, когда выступят все эти кулаки, которых товарищ Вышинский жалеет.

– Давайте перестреляем сразу все население, – вспылил Вышинский. – Тогда уж точно никто не выступит…

– Не понимаю, о чем мы спорим, товарищи, – снова послышался голос Молотова. – На самом деле подобная чистка – нормальная предвоенная мера. И если товарищ Ежов заверил нас, что контролирует ситуацию в наркомате, то о чем говорить? Подобные меры принимаются во всех странах. Естественно, именно в Сибири концентрируются высланные кулаки, недовольные советской властью, там их много, поэтому и число их меня не удивляет…

Они совещались еще некоторое время. Вышинский был по-прежнему против предложения Эйхе, Ежов, Ворошилов и Молотов – за. Сталин пока отмалчивался. Наконец, резюмируя, он сказал:

– Я полагаю, Политбюро даст Эйхе те полномочия, которых он требует. Если это произойдет, у меня просьба к вам, товарищ Вышинский, и особенно к товарищу Ежову: сделайте все возможное, чтобы эта чистка не перешла в массовый террор…

Вышинский, Ворошилов и Ежов ушли. У Сталина остался один Молотов. Вождь ходил по кабинету, Молотова Лаврентий не видел – тот, по всей вероятности, сидел в начале стола. Наконец снова послышался его глуховатый голос, звучавший так же ровно:

– Коба, я понимаю, о чем твои мысли. Мы не сможем отказать Эйхе в его просьбе. Во-первых, на Политбюро эта точка зрения большинства не соберет. Но даже если нам каким-то чудом удастся переломить ситуацию – как ты думаешь, что после этого сделает товарищ Эйхе? Или ты полагаешь, он просто так подал свою записку именно сегодня?

– Такие вещи просто так не случаются, – заговорил Сталин. – Я же не мальчик. Завтра последний день Пленума ЦК. И если мы ему откажем, завтра он выйдет на трибуну, попросит санкции у пленума и получит ее. А потом встанет кто-нибудь из членов ЦК, – я даже догадываюсь, кто именно, – и обвинит нас в пособничестве врагам народа, в отходе от марксизма, в заигрывании с чуждыми классами… Нас есть в чем обвинить, и есть кому это обвинение поддержать. И завтра вечером мы уже не войдем в этот кабинет, а послезавтра будем в подвалах Лубянки…

– Что именно тебя пугает? – невозмутимо поинтересовался Молотов. – Другой кабинет или подвал?

– Мне не до шуток, – мрачно сказал Сталин. – Сейчас мы с тобой должны решить, какую цену мы готовы заплатить за то, чтобы остаться у власти…

Лаврентий прижал рукой бешено заколотившееся сердце. «Если меня в Политбюро не станет, – вспомнил он, – бери семью и уходи». Так вот в какие шахматы тут играют!

– Цена маленькой не будет, – ответил Молотов. – Если мы согласимся, то я уверен, на следующий же день после пленума с аналогичными требованиями придут все первые секретари. Ну, или почти все… Жданов не придет, не придет и твой грузинский любимец. За остальных не ручаюсь. И я уверен, пятью тысячами расстрелянных дело не ограничится. Аппетит приходит во время еды. А еще я уверен, как и ты, кстати, что если мы сейчас дадим Эйхе чрезвычайные полномочия, они постараются организовать террор, чтобы спровоцировать нас на открытое выступление против них. Наш единственный козырь находится в руках у товарища Ежова, но еще вопрос, сумеет ли он им распорядиться…

И снова тишина. Она длилась и длилась, Молотов молчал, а Сталин все ходил и ходил по кабинету, заложив руки за спину. Наконец он остановился. Берия едва узнал голос вождя, так странно тот звучал, глухо и натянуто.

– Ты прав, Вяч. Если сегодня мы откажем Эйхе, завтра в этот кабинет придут совсем другие люди. Ты понимаешь, по какому пути они поведут страну? Если к власти придет тот же товарищ Эйхе, или товарищ Косиор, или некоторые другие товарищи, то они устроят в СССР такое, что население выйдет встречать Гитлера с цветами. Они уже показали себя во время коллективизации, а потом во время партийных чисток. Ты понимаешь, какой у нас выбор? Или мы позволим перестрелять, на довольно сомнительных основаниях, несколько десятков тысяч человек, или мы гордо уйдем, и тогда Гитлер растерзает СССР. Поэтому выбора у нас нет. Мы должны сохранить власть любой ценой, иначе мы потеряем не власть, за которую боролись сорок лет, и не свою жизнь. Мы потеряем страну, которую веками строили наши предки. И это не громкие слова, это правда. У нас на самом деле нет выбора. Поэтому на Политбюро я буду за то, чтобы дать Эйхе эти полномочия…

Едва за Молотовым закрылась дверь, Сталин быстрым шагом вошел в комнату отдыха. Берия поднялся ему навстречу. Таким он вождя еще не видел. Лицо его потемнело и обтянулось, скулы закаменели, а взгляд был даже не стальной, а свинцовый.

– Сиди, сиди, – сказал он по-грузински, опускаясь на диван. – Ты слышал, что сказал о тебе Молотов? Так имей в виду, если ты думаешь, что я по этой причине буду меньше с тебя требовать…

– Я с себя требую столько же, – недовольно поморщился Берия. – И я не просил товарища Молотова раскрывать такие государственные тайны. Я не девушка, чтобы гадать: любит – не любит…

– Чаю хочется, – сменил тему Сталин. – Ты у меня секретный гость, чтобы не нарушать конспирацию, иди поставь чайник.

Когда Лаврентий справился с небольшой электрической плиткой и вернулся, Сталин уже был таким, как всегда.

– Я никогда не говорю здесь по-грузински, – усмехнулся он. – Надеюсь, те, кто прослушивает мой кабинет, к этому не готовы. Ты все слышал?

– Да, – кивнул Берия.

– Что ты обо всем этом думаешь?

– Ежов – дурак. Он не справится с НКВД.

– Конечно, – сердито сказал Сталин, – один ты справишься, великий чекист.

– Если вы поставите меня министром внутренних дел Грузии, с республикой я справлюсь. Все-таки я грузинский аппарат воспитывал десять лет, да и они меня знают. Но со страной сейчас не справится никто, там будет то, о чем говорил товарищ Вышинский. А чтобы привести в порядок союзный аппарат, надо за перегибы не отправлять в глухие углы, а расстреливать, невзирая на должности.

– И будем расстреливать! Без всякой жалости. Товарищ Ежов именно так и настроен. А ты понимаешь, что близится война, и каждый такой вот кулацкий активист – это потенциальный диверсант? Кстати, а у тебя как обстоит дело с возможными пособниками врага? В Грузии таких нет, что ли?

– Есть, но я не собираюсь просить особых полномочий. Мы справимся с ними обычным порядком.

– Вы, может быть, и справитесь, под руководством великого чекиста товарища Берия. А остальные? На Украине справятся, как ты думаешь? А в Белоруссии? А на Дальнем Востоке? Молчишь? Все вы умные учить товарища Сталина! Я не зря позвал тебя сюда. Я хотел, чтобы ты услышал все, до последнего слова. Ты все слышал, ну так и поставь себя на мое место: как бы ты поступил?

Лаврентий представил на мгновение, что это он должен дать ответ Эйхе, и ему стало жутко и холодно. Он поежился и пробормотал:

– Не знаю. У меня политического опыта маловато…

– В том-то и дело. Оказывается, не так хорошо быть товарищем Сталиным, а? Вы все, если что, спрячетесь за мою спину, а я за чью спрячусь?

Сталин говорил обидные вещи, но Берии в этот момент было не до обид. Он снова и снова прокручивал в голове ту скудную информацию, которой владел. Снова и снова, в бешеном темпе, словно бы число повторений могло перейти в некое новое качество. Могло – но не переходило. То, что писал Эйхе, могло быть правдой и могло быть провокацией, с равной долей вероятности, и какое решение ни прими, ошибка была равно огромной по своим последствиям, угрожавшей самому существованию Советского Союза. А кстати, чьей провокацией?

– Кто эти «они», о которых говорил товарищ Молотов? – спросил он.

Сталин взглянул с каким-то странным удивлением:

– А ты еще не понял? Это первые секретари, хозяева областей, краев и республик. Те самые, которые ради сохранения своей власти заливали партию кровью. А теперь они собираются залить кровью страну.

– Но почему товарищ Молотов так уверен, что это сговор? Может быть, Эйхе и на самом деле нашел организацию? В одном Ежов прав: после дела Тухачевского можно поверить во все что угодно.

Сталин взглянул на него и грустно усмехнулся.

– Возможно, Лаврентий… но маловероятно, если учитывать политическое положение. Это как с убийством товарища Кирова: все выглядело так, словно бы это был сумасшедший одиночка, если не учитывать политическое положение. А мы его учли, и я могу уже сказать тебе, что оказался прав: это был очень умно спланированный и организованный террористический акт.

– Троцкисты?

– Нет, – покачал головой Сталин. – Гораздо хуже. Объединенная оппозиция. Все – от Троцкого до Бухарина. И, что еще хуже… Товарищ Ежов поднял дело Кирова и обнаружил там отчетливый немецкий след. Николаев регулярно ходил в немецкое консульство, получал от них деньги. Способствовал ему и покрывал его Запорожец, а Ягода укрыл все эти факты, его люди запутали их среди следственных документов. И они действовали не одни, у них были союзники в Кремле. Видишь, что получается? Оппозиционеры, чекисты и немцы в одной упряжке. А ты говоришь – Тухачевский… Да Тухачевский рядом с ними – мальчишка! При том, что если бы я был на его месте, товарищ Сталин давно бы уже пил чай на том свете… Но верхушку организации мы к тому времени взяли, а сам он так ничего сделать и не посмел…

– Кто всем руководил? – спросил Берия.

Сталин махнул рукой:

– Сам догадайся…

Догадаться было нетрудно. Берия уже слышал об аресте Авеля Енукидзе, бывшего секретаря ЦИК, близкого вождю человека и крестного отца его погибшей жены. То, что речь идет о нем, Лаврентий понял сразу, но молчал – сказать Сталину по этому поводу ему было нечего. Это был человек из тех людей, которые называли вождя Кобой и кого он берег и прикрывал до последнего. Поэтому он так и тянул с теми мерами, которые надо было принять еще в тридцатом году.

– Как мы сегодня учли политическое положение, ты уже слышал, если не спал, – продолжал тем временем Сталин. В любом случае, дня через два мы будем знать точно. Если после пленума к нам придут другие первые секретари с такими же просьбами, значит, это сговор.

– Да, но зачем им все это? – упрямо повторил Берия.

– Плохо, что ты не понимаешь. Я тебя учу, учу, а воз и ныне там. Ты ведь знаешь, на этом пленуме мы приняли закон о выборах?

– Сам за него голосовал, – удивился Лаврентий. – Хороший закон.

– Самый демократичный в мире. И осенью мы проведем всеобщие, равные, тайные и прямые выборы в органы советской власти. И как ты думаешь, многим из региональных руководителей народ даст мандаты своих представителей? Немногим, поверь, – он заметил протестующее движение собеседника и жестом остановил его: – По себе не суди, я знаю, что говорю. Мы на самом деле собираемся передать власть Советам. Это не громкие слова.

Берия поднял голову и молча удивленно посмотрел на Сталина. Тот усмехнулся.

– И в первую очередь, конечно, Совету Народных Комиссаров…

Вот теперь все было понятно. Вывести Совнарком из-под власти ЦК – за это стоило побороться. А Советы… они с поклоном отдадут власть Сталину, кому же еще?

– Весной мы попытались избавиться от них партийными методами, – продолжал тем временем вождь. – Не вышло. Большая часть сумела сохранить свои посты. У нас была надежда на выборы в Советы. Мы думали, они выступят против избирательного закона, приготовились вчера дать бой. Но эти товарищи, как видишь, пошли другим путем. Я знал, они будут бороться за власть насмерть, но я и вообразить не мог, что они придумают такое… Понял, наконец?

– Ах вот в чем дело… Мы не сможем провести демократические выборы в обстановке массового террора, иначе народ сметет партию и нас вместе с ней. Чтобы этого не произошло, нам придется проводить такие выборы, чтобы у власти остались те же люди. Умно придумано… Интересно, кто это в нашей партии такой умный. Я бы с ним побеседовал… – Берия говорил очень медленно, взгляд его стал сосредоточенным, а голос глухим и тяжелым. Сталин взглянул на него быстро и удивленно и на мгновение улыбнулся.

– Вот ты какой на самом деле… Ты не стальной, ты каменный, как наши горы. Если я найду этого человека, обещаю, ты с ним побеседуешь. Но нет, Лаврентий, даже это слишком хорошо. Все еще хуже. Если Политбюро даст региональным секретарям санкцию на террор, то мы окажемся повязанными с ними кровью тысяч людей. Нас заставят взять на себя ответственность за эту кровь, и таким образом эти мерзавцы навсегда получат над нами власть. Так они думают… – Сталин тяжело улыбнулся. – Пусть думают. Они не учитывают одного: не только Гитлер кое-чему научился у меня, но и я кое-чему у него научился. Ты не мешай своим чекистам разматывать заговор в партии, Лаврентий. Не надо…

Берия провел рукой по лицу. Происходящее напоминало неприятный сон и совершенно ему не нравилось. Чайник, запевший на плитке, вернул его в реальный мир. Берия поднялся и, пока заваривал чай, успел привести в порядок смятенные мысли. Мешать органам искать врагов внутри партии он, пожалуй, и вправду не станет. Большинство старых грузинских партийцев заработали себе не по одному смертному приговору, так что жалеть их нечего… Письмо Эйхе – другое дело. Конечно, к Сталину требовать репрессий он не пойдет, но если будет соответствующее указание по всей стране, глупо не воспользоваться. В республике немало врагов, которые проходят только по агентурным разработкам, много и таких, на которых недостаточно улик для суда. Надо только очень тщательно все проконтролировать. Избавляться следует в первую очередь от сепаратистов, они опаснее всех, затем от самых непримиримых националистов и от троцкистов. Вся эта публика только и ждет момента, чтобы ударить, и нельзя накануне войны оставлять их у себя за спиной.

– Как с войной? – спросил он, поставив на стол чайник и стаканы. – Когда ждать?

– Вот чем ты мне нравишься, Лаврентий, так это редким сочетанием идеализма и здравого смысла, – засмеялся Сталин. – Ты любую вещь пристраиваешь к делу, даже террор. В этом году уже поздно. Чтобы успеть до зимы, Гитлер должен был заключить союз с Польшей еще весной и начать войну не позднее середины июня. Поэтому год передышки у нас есть, а может быть, и больше. Теперь, не имея поддержки своим планам внутри СССР, Гитлер еще очень подумает, куда сначала обратить зубы и когти: к востоку или к западу…

Сталин говорил еще долго, в основном о внешней политике. К главной тяжелой теме они больше не возвращались. Лишь прощаясь, вождь внезапно стремительно обнял Берию и сказал:

– Запомни, Лаврентий. Если террор все же начнется, не вздумай встать у него на пути. Контролировать органы можешь как угодно тщательно, но ты обязан выполнять то, что приказывает партия. Твоя главная задача прежняя – остаться живым…

С того разговора прошел год. Если быть точным, то год и полтора месяца. Берия, как и велел ему Сталин, не совался особо в чекистские дела. Впрочем, механизм чисток, заданный верхушкой НКВД, и не оставлял такой возможности ни ему, ни даже наркому внутренних дел Грузии. Все решалось на местах, именно оттуда шли заявки, там оформлялись дела, работникам местных органов были адресованы и руководящие указания Ежова. Они в Тбилиси занимались настоящими врагами, а что творилось в районах, зависело исключительно от районного начальства. Об этом Лаврентий предпочитал не думать, да у него и не было времени на размышления – хозяйство республики не позволяло отвлекаться. Тем более дело надо было ставить с упреждением, чтобы работа шла и тогда, когда он уйдет. Он прекрасно понимал, при таком количестве вакансий в союзном аппарате из республики его выдернут очень скоро.

В августе 1938 года, когда Берия был в Москве, его пригласили к Сталину. На этот раз они встретились на ближней даче и беседовали не в комнате, а в саду, но вождь все равно говорил по-грузински.

– Вот и дошла очередь до тебя, – сказал он. – Собирайся в Москву, принимай наркомат.

– Какой? – спросил Лаврентий.

Нет, конечно, мечтать о строительстве или, в крайнем случае, о нефтяной промышленности не запрещено, однако не приходится. Черная металлургия? Наркомат путей сообщения? Или… Занятый этими мыслями, он сначала не осознал, что именно сказал Сталин. А осознав, остановился, словно на стену налетел:

– Нет! Почему я? Я десять лет был на этой каторге, неужели мало?

– Десять лет на каторге – это немало, – Сталин говорил тяжело, слова падали как капли расплавленного металла. – Я понимаю, почему ты не любишь эту работу. Ты, с твоим характером, и так на каждом шагу плодишь себе врагов, а здесь еще и друзья начинают смотреть косо. Я понимаю.

– Не поэтому! – от внезапной обиды Лаврентий стремительно повернулся, уронил пенсне, поймал его, но снова надевать не стал. Он не хотел видеть глаза Сталина. Если бы еще можно было не слышать его голоса…

– Так почему? – медленно и все так же тяжело спросил вождь. – Говори правду!

Лаврентий поднял голову.

– Из чисто личных соображений, – отчеканил он. – Непростительный эгоизм. Эта работа убивает во мне человека!

– Да, это серьезное возражение, – помолчав, произнес Сталин. – Почему ты называешь это эгоизмом, Лаврентий? Такого человека, как ты, надо беречь. Ну что ж, выбирай. Черная металлургия, нефтяная промышленность, связь. Для начала заместителем наркома, там посмотрим, как справишься. Все-таки СССР – не Грузия.

Он замолк окончательно, рассматривая сорванный цветок. Берия не ожидал, что вождь так легко согласится. Что-то здесь было не то, странное и непонятное. И молчание это было непонятным. Почему НКВД? Ясно, Ежов не справился, но неужели его некем заменить?

– Что случилось? – спросил он.

– Тебя это не касается, – сухо ответил Сталин. – Я принял твои возражения.

– Товарищ Сталин, – внятные аргументы на ум не шли, и Берия только и смог сказать: – Простите… Это было слишком неожиданно. Я… Ежов сильно не справился?

– Это хорошо, что тебе стыдно. Я придумал это назначение не для того, чтобы власть показать. Непонятные дела творятся в НКВД.

– Ежов не удержал наркомат?

– Ты был прав, – неохотно ответил Сталин. – В мае мы подвели итоги кампании по очистке общества. Оказалось больше, чем мы думали. Около ста пятидесяти тысяч человек по первой категории.

Берия остановился, чуть подумал:

– Должно быть больше. В одной Грузии их не меньше пяти тысяч, и это при том, что мне наверняка не все докладывают.

– Мы тоже подозреваем, что Ежов показывает нам не все данные. Кроме того, какое-то количество человек, и немалое, он расстрелял по ходу других операций.

– А как со злоупотреблениями? – стараясь быть бесстрастным, произнес Берия.

Сталин взглянул на него искоса, но внимательно.

– Так и знал, что ты спросишь. Нам приходят письма о злоупотреблениях из некоторых областей. Мы их тщательно проверяем, несколько начальников управлений уже арестовали, и нянчиться с ними никто не станет, расстреляем, как бешеных собак. Но в целом…

– А в целом, – перебил его Берия, – чекисты контролируют почтовое ведомство и читают все письма, адресованные центральным органам. А потом делают из их авторов «врагов народа».

– Откуда знаешь? – быстро спросил Сталин.

Берия только хмыкнул. Вождь резко отбросил измятый цветок в траву.

– Да, я не исключаю такой возможности. Но и это еще не все. Вышинский после январского пленума начал проверку дел, вынесенных на Военную коллегию. Он докладывает ужасные вещи. Мы начали арестовывать следователей за «липовые» дела и применение пыток, а Ежов их покрывает. Каждого мерзавца мы у него буквально вырываем. А самое худшее – у меня есть подозрения, он хочет сделать то, что не удалось в тридцать седьмом. Государственный переворот.

Лаврентий остановился, надел наконец пенсне и внимательно посмотрел на Сталина.

– Ты думаешь, у меня такие шутки? – невесело усмехнулся вождь.

– На что он рассчитывает? Это же смешно: Ежов – глава государства.

– Ни на что! – резко ответил Сталин. – Он уже сумасшедший от крови и от водки и совершенно не думает, что будет после того, как он возьмет власть. Но это не значит, что он не попытается ее взять.

Вот теперь все стало предельно ясно. Действительно, тут не до черной металлургии и даже не до строительства.

– Когда приступать? – спросил Берия.

Сталин молча, серьезно посмотрел на него:

– Приступать надо было в июне тридцать седьмого. Даю тебе неделю на то, чтобы сдать дела в Грузии. Надо войти в наркомат быстро и тихо, разобраться, что в нем творится, и обезвредить заговорщиков. Мы заменим тобой самого опасного человека в НКВД – заместителя Ежова Фриновского. Сейчас он уехал на Дальний Восток. О том, что его переводят на другую работу, он знает, но все они там думают, будто его заменит Литвин, старый дружок Ежова. И пусть думают. Тебя мало кто принимает всерьез. «А, – говорят, – это тот блаженный, что сажает мандарины». И постарайся, чтобы такое отношение оставалось как можно дольше.

– Не получится, – покачал головой Берия. – Чекистов не обманешь. Они отлично знают, кто я такой.

– Значит, тебе будет труднее, – нетерпеливо поморщился Сталин. – В любом случае, никого другого у нас нет.

…Пробыв в должности всего несколько дней и познакомившись с первыми же делами, Берия понял, какой вопрос надо задавать. Одного за одним он вызывал к себе сотрудников и спрашивал:

– Как по вашему мнению, кто здесь ведет себя не по-человечески?

Его понимали с полуслова и называли имена, а он составлял список. Скоро по этому списку начали брать. Обвинения были стандартными: превышение власти, нарушение социалистической законности, незаконные методы ведения следствия.

День за днем он вызывал и подследственных тех следователей, которые вели себя «не по-человечески». Он разговаривал с этими людьми, по десятку-полтора в день, и видел их даже во сне. Глаза, потухшие или безумные от надежды, трясущиеся руки, дрожащие голоса, и все время одно и то же: «гражданин комиссар первого ранга, я не виноват… меня пытали… я честный коммунист… меня пытали… заставили оговорить… не мог выдержать…» Лаврентий обрывал эти бесконечные рассказы, не затем их вызывал, чтобы ему плакались в жилетку, надо было разбираться в делах, а не в переживаниях. Но ему было жаль этих несчастных, которых он не имел права отпустить своим приказом. Да и далеко не все были невиновны, и то, что их пытали, положения не меняло. Надо заканчивать все эти дела положенным порядком, им всем предстояло ждать месяцы в переполненных камерах, сходя с ума от страха и надежды. Тогда-то они с Богданом и придумали фокус с мандаринами. Фрукты присылали ему из Грузии в умопомрачительном количестве, и он давал тем, кого к нему приводили, с собой в камеру мандарины или яблоки. Выдумка оказалась удачной, землистые лица светлели, в глазах появлялась надежда.

Это у них появлялась надежда, а у него в душе все поднималась ненависть. Он и не предполагал, что умеет так ненавидеть.

Внешне все выглядело, как если бы спустился с гор эдакий тупой «законник» в белых перчатках, не знающий ничего, кроме буквы Уголовного кодекса. Но на допросах, которые проводил он сам и привезенные им из Грузии люди, звучали совсем иные вопросы. Через два месяца заговор, который на самом деле зрел в органах, был локализован. Оставалась небольшая группа: начальники отделов, которых так просто не арестуешь, сам Ежов и несколько человек из управления охраны. День, в который они выступят, угадать было нетрудно: 7 ноября, когда все члены правительства будут на Мавзолее и боевики из охраны смогут легко их ликвидировать.

Тогда Сталин придумал хитрый ход. За два дня до праздников Политбюро выразило всей верхушке НКВД политическое недоверие. В тот же день их арестовали, оставив на свободе одного Ежова. Теперь можно было начать всерьез разбираться в делах наркомата.

…Он приходил домой за полночь, молча ужинал и ложился спать, не говоря домашним ни единого слова. Утром вставал и так же молча уходил на работу. Нина тоже молчала – боялась его о чем-либо спрашивать. Да Берия и сам себя боялся…

Оказалось, они даже примерно не представляли себе, что творилось в стране. Сталин ошибся в том человеке, на которого он больше всего полагался. Ежов оказался не только заговорщиком, не только главарем банды садистов-следователей – все это еще полбеды. Он не сделал главного, что должен был сделать – не просто не смог, но даже и не стал удерживать массовый террор, более того, всемерно его подстегивал. Почему – это еще предстояло выяснить, но с первого взгляда было ясно: нарком сознательно и цинично использовал тот факт, что летом тридцать седьмого правительство могло поверить во все что угодно. А скоро Берия понял и другое: масштабы репрессий были во много раз больше, чем предполагал Сталин. Распыленные по сотням документов, они не ощущались как катастрофичные, наоборот – одна операция поддерживала другую. Если в области есть пять тысяч кулаков, то почему там не может быть тысячи польских агентов, тысячи немецких, полутора тысяч оппозиционеров, и так далее, и так далее? Но теперь Берия сводил все вместе, и мерзкий холодок в сердце, который он ощутил в августе, превращался в ледовую глыбу.

Какой регион они ни проверяли, везде была одна и та же картина: следователи, сочинявшие дела, не сдерживая фантазии, «тройки», штамповавшие сотни приговоров в день, едва успевая их подписывать, люди, так и не понявшие, за что их убивают, иной раз без единого допроса. «Национальные» приказы, по которым, чтобы не возиться, брали людей указанной национальности по спискам домоуправлений и вели на расстрел семьями – стариков, беременных женщин, детей.

Когда Берия принес Сталину доклад, в котором была названа итоговая цифра, он глядел в пол – жутко было видеть лицо вождя и смотреть ему в глаза. Сталин положил руку на доклад, но открывать не стал, а сказал:

– Говори.

– Там все написано, – глухо ответил Берия.

– Говори! – яростно приказал Сталин.

Берия взял папку, достал несколько листков бумаги.

– Сначала о методах Ежова. Злоупотребления, которые Политбюро считало отдельными явлениями, имели место по всей стране. В некоторых районах злоупотреблений поначалу не было, но после того как прошли аресты начальников управлений внутренних дел, не проявлявших должной активности в борьбе с врагами, все чекисты поняли, что от них требуется, и репрессии приняли характер социалистического соревнования. Несколько выдержек из показаний тех, кто уже нами арестован. «Вокруг лимитов была в наркомате создана такая атмосфера: тот из начальников НКВД, кто скорее, реализовав данный ему лимит в столько-то тысяч человек, получит новый, дополнительный лимит, тот рассматривался как лучший работник, лучше и быстрее других выполняющий и перевыполняющий директивы». Еще показания: «Ежов давал такие установки, что достаточно иметь учетные материалы, из которых была бы видна кулацкая или другая социально-чуждая принадлежность, и этого достаточно, чтобы человека арестовать, а если он еще ведет какую-либо антисоветскую работу, этого достаточно, чтобы применить к нему высшую меру наказания. В отношении нацменов Ежов давал прямые установки, что достаточно формальных признаков (перебежчик, связь с заграницей, консульством и т. д.), чтобы человека арестовать, а при наличии подозрительных связей – можно применять высшую меру наказания». Теперь некоторые факты. В Белозерском районе Вологодской области работники НКВД, проверявшие тюрьму, получали подписи под признательными показаниями под видом актов медицинского осмотра. Сто человек расстреляны без единого допроса. В Белоруссии, чтобы получить признание, заключенных обливали водой и выставляли на мороз. В Туркмении взятых во время облавы на рынке заставляли по много суток стоять у стены, пока не подпишут показания, – в том числе беременных женщин и женщин с грудными детьми. В камеры помещали в несколько раз больше человек, чем они были способны вместить, запрещали открывать окна, летом топили печи, зимой оставляли без отопления – это повсеместно. Также повсеместно применяли разнообразные пытки. Все это было известно наркому, направлялось и поощрялось им. Кроме того, Ежов самовольно, без согласования с Политбюро, устанавливал лимиты по «кулацкой» операции, а прочие операции проводились без всяких лимитов и без ограничений…

Сталин слушал, опершись на стол. Наконец, по-прежнему не поднимая головы, глухо спросил:

– Сколько?

– По предварительным данным, около шестисот пятидесяти тысяч человек расстреляно и около девятисот тысяч отправлено в лагеря.

– Из них невиновных?..

– Это теперь невозможно установить. Учитывая методы ведения следствия, думаю, большинство если не совсем невиновны, то не заслужили такой участи.

Не говоря больше ни слова, Сталин отодвинул бумаги, прошелся по кабинету раз, другой и так же хрипло сказал:

– Нас надо выгнать отсюда. Поганой метлой.

Еще вояж от стола к стене и обратно:

– Что молчишь?

Берия поднял голову и сказал с той каменной тяжестью, которая в эти дни поселилась в нем и не уступала сталинскому напору.

– Если учитывать то, что вы говорили полтора года назад, то получится, все эти люди умерли зря.

– Ты думаешь, я сам этого не знаю?! – тихо и яростно выкрикнул Сталин.

Он ходил от стены к стене, как зверь в клетке, снова и снова. Лаврентий молчал. Наконец вождь поднял голову и коротко приказал:

– Возьми со всех проверяющих дополнительную подписку о неразглашении государственной тайны. Факт расстрелов по приговору «троек» не признавать. На запросы будете отвечать: «десять лет без права переписки». Дела тех, кого отправили в лагеря, проверять обычным порядком, так же, как по постановлению судов. Тех мерзавцев, кто это делал, судить и расстреливать без всякой пощады.

Берия усмехнулся сведенными губами:

– Вы мне это говорите?

– Тебе. – И желтые кошачьи глаза в упор, как два пистолетных дула. – Ты же у нас миротворец, крови не любишь. Придется полюбить.

Снова несколько раз прошелся по кабинету, потихоньку успокаиваясь, потом подошел к столу, принялся ломать папиросы – не вышло, пальцы задрожали. Он зло смел крошки в корзину для бумаг.

– Ты знаешь, кто во всем этом виновен. Ни один из них не должен уйти от возмездия. Ступай…

…Впрочем, расправиться с организаторами террора оказалось на удивление легко. Чекисты, парализованные ужасом, который внушал новый нарком, даже не пытались себя защитить. Один только Успенский на Украине попробовал скрыться, но и его поймали. Остальные покорно и безропотно шли в тюрьму и под расстрел и сдавали всех, кого знали. Вскоре были арестованы и почти все уцелевшие к тому времени региональные секретари. Берия приказал проверять их по всем подрасстрельным статьям, и все они на удивление легко признавались, даже бить не требовалось. Возможно, кого-то и били – следователи были в курсе того, что творилось в стране, а Берия соблюдение законности по отношению к этим подследственным просто не проверял.

А Хрущев тогда уцелел, несмотря на то, что был самым кровожадным из всех регионалов. К Сталину после того рокового пленума он не ходил, но лимитов потребовал больше всех, сначала залив кровью Московскую область, потом – Украину. Показаний на него не было никаких – ни по шпионажу, ни по заговору. Серые глаза на круглом глуповатом лице буквально кричали о радостной готовности выполнить любой приказ партии, каким бы он ни был. Сталин велел копать по всем направлениям, и по всем направлениям все оказалось чисто. Не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы понимать причины этого особого интереса. Украина!

Ленинград, Украина, Закавказье – три болевые точки Советского Союза. Три стратегически важнейших района, в которых была традиционно сильна оппозиция. Закавказье – это нефть, марганец, это удобнейший плацдарм для нападения на СССР. Ленинград – вторая столица. Тот, кто владеет Ленинградом, всегда имеет потенциальную возможность объявить себя российским правительством. Не зря Сталин в 1939 году приказал все же убить Троцкого, а в 1940-м пошел на войну с Финляндией, невзирая ни на какие международные резонансы. Комбинация Ленинграда, находящегося в тридцати километрах от границы, и Троцкого в обозе немецкой армии была смертельно опасна. И не менее опасна была Украина, плодородная, традиционно желанная для всех добрых соседей и так же традиционно сепаратистская.

В Грузии был Берия, а после него в нефтеносном Азербайджане сидел Багиров – это надежно. В Ленинграде, после всех перипетий, воцарился твердый сталинец Жданов. Вопрос с Украиной оставался открытым. Единственное требование к украинскому Первому – он должен быть верным. Глупым, умным, злым, добрым – все это неважно. Главное – верным.

…Теперь Берия снова и снова вспоминал прежние дела – нет, Хрущева не называл никто. Неужели действительно все это – только глупость и ничего больше? Или… или связь все же была? Сталин говорил, партийные заговорщики постараются повязать его кровью расстрелянных в тридцать седьмом, а Руденко вдруг ляпнул сегодня о том, что репрессии были организованы Сталиным…

Но ведь Никита совершенно не замешан ни в одном деле. Или была какая-то группа, которую они тогда не нашли? Точнее, группа-то была, это известно, но снова, как и в тридцать восьмом, ни одна ниточка не связывала с ней Хрущева…