Книга: Мифы и легенды народов мира. Том 10. Восточная и Центральная Азия
Назад: МИФЫ И ЛЕГЕНДЫ КИТАЯ О. Курган, С. Чумаков
Дальше: КХМЕРСКИЕ МИФЫ, ЛЕГЕНДЫ И ПРЕДАНИЯ Перевод Н. Фошко
МОНГОЛО-ТИБЕТСКАЯ МИФОЛОГИЯ
О ПРОИСХОЖДЕНИИ ЗЕМЛИ И ЛЮДЕЙ
Из монгольской мифологии
Когда еще не было земли, существовали уже Бурханы, Бакши и Арьябало; потом явился Май–дари, родившийся от цветка на другой, не нашей земле. Впоследствии многие хорошие люди своей святой жизнью достигли того, что стали тоже Бурханами. Всего Бурханов — 1000. Старшие из них Дамба–Бакши, Галсын–Сонджи–Дон и Богда–Дзун–хава, младший — Лондол–Римбучи. Большинство Бурханов добрые, но есть и грозные, например, Чойджил, Очирвани, Джамсаран и Шара–Дарэхэ.
Бурханы находятся, где хотят и в каком угодно виде. Большей частью они не показываются людям, но многие из них перерождаются на земле — это Гегэны. Хотя Гегэны — боги и обладают властью, но, находясь на земле, они имеют кое–что и человеческое в себе и потому стоят ниже не воплощенных Бурханов. Старший из Гегэнов — Далай–Лама, младшего зовут Шушур–Лама.
Следующими по своей святости являются небесные духи — тэнгрии. Живут они всегда на небесах, которых семнадцать. На землю они никогда не спускаются. У тэнгриев — тридцать три царства, и каждое из них имеет своего хана. Один из ханов является старшим и управляет всеми тэнгриями — это Хормусто–хан. Хормусто всесилен, любое его желание тотчас же исполняется.
Родились тэнгрии от света, не солнечного или лунного, а какого–то неизвестного людям. Они интересуются тем, что делается на земле, и часто заступаются за обиженных.
Исполнителями воли Хормусто–хана являются Дыбджиты. Их всего восемь и старшего из них зовут Нансарун–Дыбджит. Они заведуют погодой, дают земле дождь, снег, град, ветер, грозу и т. д. Летом они ездят верхом на Лу, зимой же отдают их на хранение лусутам. Когда на небе Лу мало, они сердятся и чаще кричат, и тогда у нас на земле часто бывают грозы. Рев Лу — это гром. На Лу, как и на всяком животном, водятся паразиты, и это клещи, которые, как известно, падают к нам с неба.
На земле из незримых духов есть лусуты, сабдыки, шулмы, чуткуры и чоно.
Первый лусут родился из змеиного яйца, и появился он в виде Лу. Не желая оставаться простым зверем, он просил Бурханов, чтобы они дали ему управлять всеми водами на земле. Бурханы согласились и сделали его лусутом. Впоследствии он стал старшим ханом лусутов, имя его Луван–Луин–Чжалбо. От него родились все остальные водяные духи. Теперь семдесят семь царств и семдесят шесть ханов лусутов подчиняются своему старшему.
Лусуты верят в богов и поклоняются им, но есть и такие между ними, которые не имеют веры. Это дикие хара–лусуты. Водяные духи страшно богаты, так как владеют всеми морями и озерами. Есть между ними и добрые и злые. Живут они как люди: умирают, женятся, рождаются, болеют и стареют. Людям они вообще не показываются, но бывали случаи, когда они допускали людей к себе. Но если их не видно, это все же не значит, что их нет. Каждое озеро, каждая река, ручеек, ключ и колодец имеют своего лусута.
Сабдыки — это духи земли. Хан у них Цаган–Эбугун. Родился Цаган–Эбугун от обыкновенной женщины. Когда его мать была еще беременна им, к ней в юрту пришел один из Бурханов и попросил поесть. Женщина ответила, что должна с минуты на минуту родить и накормит его, когда родит. Бурхан обиделся и ушел. Прошло сто лет, женщина все еще не могла родить. Наконец, терпеть ей стало уже невмоготу, и она пошла к Бурханам просить прощения. Как только она пришла к ним, она сразу же разрешилась от бремени уже стариком. Это и был Цаган–Эбугун. Люди побоялись принять в свою среду необыкновенного ребенка и просили Бурханов дать ему какое–нибудь особое назначение. Бурханы велели ему управлять всеми животными на земле и сделали его ханом сабдыков.
Низшие сабдыки — души сильных людей. Многие ханы, правители и военные стали ими; ими же становятся и те из людей, которые при своей жизни умели насылать порчу.
Сабдыки не умирают и не стареют. Есть между ними и добрые и злые. Людям они вообще не показываются, но бывали случаи, когда их видели.
Сабдыки — духи гор, лесов, степей, пустынь, жилищ, вообще всего, что есть на земле. Они заведуют животными и к людям, если они их почитают, относятся безразлично, иногда даже хорошо. Но горе тому, кто обидит их: нет тех гадостей, которых бы они ему не наделали.
Шулмы — это ведьмы, чуткуры — черти. Обращаются в них те из людей, которые в своей жизни совершили десять черных грехов. Женщины превращаются в шулм, мужчины — в чуткуров. Хана их зовут Дамба–Дарджи. Невидимые для людей, они рыскают по земле, делая всем гадости.
Вся сила шулм заключается в одном золотом волосе. Они, как и чуткуры, не стареют, не умирают и самостоятельно не размножаются. Там, где есть козлы или колючки, они не появляются. Только этим и можно уберечься от них.
Чуткуров много видов. Из них можно видеть только тэрэнов, если суметь их вызвать. У тэрэна всего одна рука и одна нога. Тот, кому он явился, становится его хозяином, и для него он сделает решительно все. Зато избавиться от него потом очень трудно. Если же не суметь этого сделать, он завладеет душой своего хозяина.
Чоно — волк. В него вселяются души нечистых китайцев, пожирающие потом детей.
В преисподней царствует Эрлик–Номун–хан, он один из Бурханов, но старшие поручили ему судить и наказывать души умерших. Судит он не только людей, но и животных, так как все души живых существ одинаковы.
Под землей находятся 18 тама, и в каждом из них Эрлик–хан имеет по 100 000 понё, которые бегают по земле и хватают души умерших.
Вот десять черных грехов, совершив которые человек обращается в нечистого чуткура или шулму:
1) Убийство.
2) Разврат.
3) Кража.
4) Ложь.
5) Ссора.
6) Обиды, причиненные другим.
7) Скверная мысль.
8) Зависть.
9) Сплетни.
10) Неверие.
Кроме духов есть еще неземные животные. Есть Лу. Есть Мангыт–Хай. Это существо о пятнадцати головах, пожирающее все что угодно, и желудок которого может вместить в себя хоть целую гору. К счастью, их теперь на земле больше нет. Гесер победил их и запер в подземной пещере.
Есть зверь Аслан, огромный, как гора; когда он идет, земля под ним проваливается. Есть птица Хан–Гарди — от одного взмаха ее крыльев поднимается такой ветер, что сметает все на земле. К нам на землю они не приходят, а живут постоянно на горе Сумбур–Ула.
Царь зверей Арслан. Голова и ноги у него золотые, сердце находится снаружи тела, в лапе он держит шар из драгоценного камня — знак его достоинства. Царь рыб Чусрым. Он свободно глотает корабли, когда высовывается из воды; похож на гору. Царь змей Абургу–Могой — может глотать даже слонов.
Откуда пошли сказки у монголов
Много лет тому назад среди монголов свирепствовала черная оспа. Люди гибли сотнями и тысячами. Здоровые бежали из зараженной местности, бросая больных на произвол судьбы.
Был покинут и пятнадцатилетний лама Сохор–Тарба. Он впал в беспамятство, и душа его отделилась от тела и полетела в преисподнюю к Эрлик–хану. Подземный царь удивился, видя эту душу, и спросил ее, зачем она явилась, покинув своего еще живого хозяина. Душа ответила, что ее тело бросили уже умирающим и потому она не стала ждать его конца, а прямо пришла, чтобы дать ответ за свои земные поступки. Эрлик–хану такая покорность очень понравилась, и он сказал душе: «Время твое еще не настало, отправляйся обратно к своему хозяину, но предварительно возьми у меня, что хочешь». Затем он повел ее по преисподней. Тут было все: богатство, счастье, наслаждение, удовольствия, радости, страдания, слезы, веселье, смех, музыка, пение, сказки, пляски — все, вообще, что встречается в жизни человека. Душа Сохор–Тарба видела все это и выбрала сказки. Эрлик–хан дал ей их и затем отправил ее обратно на землю.
Но когда душа вернулась к своему безжизненному хозяину, оказалось, что вороны выклевали у него глаза. Тяжело было душе видеть своего хозяина в таком виде, но она не посмела ослушаться Эрлик–хана и заняла свое место.
Сохор–Тарба после этого долго еще жил. Он знал все сказки всех народов и все гадания. Слепой, он видел будущее. Ходил он по всей Монголии, рассказывая сказки и ими поучая народ. Он умер, и от него пошли сказки среди монголов.
О сотворении мира
Сначала на месте нашей земли был галоб. Потом поднялся до того сильный ветер, что он постепенно загустел. Тогда появился огонь, который высушил ветер, и, наконец, пошел дождь, который все смочил, — и вот образовалась земля. Но она не была устроена. Бурхан Бакши отправился к Хормусто–хану и просил его устроить землю. Хан тэнгриев до того силен, что все желания его моментально исполняются. И он принялся за землю. Посредине он поставил гору Сумбур–Ула и окружил ее семью поясами морей и земель.
Всего он создал двадцать земель. На четырех живут люди, на шести тэнгрии — это небеса, восемь земель составляют царство Эрлик–хана — это тама, одна земля принадлежит животным и последняя — беритам.
Все на земле, и людей и животных, также сотворил Хормусто–хан. Люди рождались от цветков, не знали греха, имели крылья и от них исходил свет, который и освещал землю, так как тогда еще не было ни солнца, ни луны. Однажды люди нашли корень «земляную шкуру» и съели его. От этого они узнали грех и потеряли и крылья и свет. На земле настала тьма. Тогда они стали умолять Хормусто–хана дать им свет. Тэнгрий внял их мольбам и из горячего стекла создал солнце, а из холодного — луну.
Пока тэнгрий творил, Бурханы не вмешивались в дела людей, но когда между ними появились грехи, они дали им веру и назначили одного из своей среды заведовать адом. Выбор их пал на Эрлик–Номун–хана. Теперешнюю веру людям дал Бурхан Бакши. До него люди верили еще в трех Бурханов. После же него учить будут все остальные 996 богов; когда же они перестанут верить и в последнего, настанет конец нашей земли.
Через много лет вся земля объединится под властью Русского хана. На лошадях больше не будут ездить, везде будут железные дороги, пароходы и разные машины. Народ измельчает и будет рано умирать. Тогда придет Бурхан Майдари. Он обновит род людской и даст им новую веру.
Когда настанет время конца земли, появятся шесть солнц, которые все сожгут на земле; потом будет двенадцать лун, которые нашлют дожди, дожди все смоют и все сровняют. Наконец, поднимется вихрь, и он все разметет и развеет. Земля вся погибнет, грешники при этом сгорят, а души праведных будут взяты в царство тэнгриев, где будут жить до сотворения новой земли. Когда же Хормусто–хан вновь ее создаст, они спустятся на нее и будут так же святы, как и первые люди.
При конце мира не погибнут еще Бурханы и тэнгрии. Сабдыки же, лусуты, шулмы и чуткуры все погибнут, и на новой земле будет рай и блаженство.
На ней же будет пять земель, которые благодаря своей святости уцелеют от уничтожения.
Как была сотворена земля
Землю сотворил Бурхан Бакши. До этого уже существовал океан, в который Бурхан бросил щепотку земли, принесенную им с неба. Щепотка эта стала разрастаться и образовала нашу землю. Когда на ней выросла трава и появились звери, Бакши принес на нее человека.
Первый человек был весь покрыт волосами, и Бог, которому это не нравилось, выщипал их у него. Оставил он ему только волосы на голове, брови, усы и бороду. Он не мог достать волос под мышками и между ногами, так как человек во время этой операции сидел съежившись. Потом Бакши принес женщину с ребенком, и от них пошел род человеческий. Первый человек согрешил, ослушавшись Бога и съев запрещенное, и Бурхан за это его наказал. До того у человека ноги в коленях были согнуты вперед, и он бегал быстрее всякого животного. За ослушание же его Бакши сломал и согнул их назад. Вот оттого–то человек так медленно теперь ходит.
Первые люди были очень высоки и жили страшно долго. Теперь они вырождаются, становятся все мельче и мельче, и с каждым поколением жизнь их становится короче. Настанет, наконец, время, когда они будут жить всего семь лет и уже через день после рождения будут способны работать. Ростом они будут не больше локтя, а лошади будут величиной с зайца.
Тогда появятся три солнца, которые все на земле сожгут, останутся только горы. После огня пойдет свинцовый дождь, который сровняет эти горы, и останется один песок. Его сметет ветер, и тогда освободятся два кита и лягушка, на которых стоит земля. Кроме них все превратится в хаос.
Сколько времени он будет продолжаться — неизвестно; но, наконец, придет Майдари, который и сотворит новую землю. Ее он поставит опять на тех же китов и лягушку, которые поддерживают и теперь нашу землю.
О происхождении людей
Когда Бог сотворил землю, на ней жила уже одна старуха. Волею Бога она забеременела. В то время небо еще не было готово и только медленно сползалось с двух сторон, закрывая собой все, что было над землей.
Проходили годы, небо все еще не закрывалось, ребенок все не рождался и только время от времени спрашивал свою мать: «Скоро ли, наконец, закроются небесные ворота?» И старуха каждый раз отвечала: «Нет, еще не скоро». Однажды, когда наверху осталась только узкая полоска, не заполненная небом, ребенок опять задал свой обычный вопрос. Старуха в это день была в скверном расположении духа. Она рассердилась на своего ребенка, который был невежлив, задавая своей матери глупые вопросы, и до того плохо воспитан, что не рождался в продолжение многих лет. И, рассерженная, она ответила ему: «Да, закрылись». Тогда ребенок попросил ее поднять левую руку и, когда она это сделала, родился у нее из–под мышки. Родившийся был уже взрослый мужчина. Первым делом он взглянул на небо и, когда увидел, что оно еще не закрылось, взял горсть золы, дунул на нее и бросил вверх. Зола закрыла все пространство, не занятое еще небом, и это и есть теперешний Млечный Путь.
Оттого же, что первый мужчина родился раньше, чем следовало, люди теперь так недолговечны. Обман старухи также отозвался на ее потомках — теперь все люди лгуны, воры и мошенники.
О происхождении народов
Однажды несколько тэнгриев провинились перед Хормусто–ханом и за это были сосланы на землю в страну Джагар. Земных людей тогда еще не было. Тэнгрии при ссылке лишились многих своих преимуществ, но все же были чистыми, беспорочными существами. Со зверями они жили в мире, понимали их язык и никогда их не обижали. Питались тэнгрии плодами, которые собирали ежедневно.
Но один из них ленился собирать себе пищу каждый день и как–то сделал себе запас сразу на два дня. Это ему понравилось, и он стал заготовлять плоды на более долгий срок.
Это заметили другие тэнгрии и последовали его примеру. От этого произошло неравенство: одни делали запасы на более долгий срок, другие не находили такого количества плодов; одни добывали лучшую пищу, другие — похуже. Родилась зависть, потом начались ссоры и окончилось это враждой и преступлением. Тэнгрии уже не жили, как раньше — они узнали грех, преступление, узнали стыд и различие между мужчиной и женщиной. И стали тэнгрии обыкновенными людьми.
Долго они ссорились между собой, жили без веры и хана. Видя, наконец, что так жить нельзя, они выбрали себе царя. Это был Мамбу–Гурба, первый хан на земле. Но не все люди подчинились этому выбору. Многие ушли на запад и создали там государство Пелинов, на юг ушли Бэ–бэ, и на востоке образовался народ Хара–Хитат. На месте остались Джагары. За это самовольное разделение Бурханы перепутали их язык. Из Хара–Хитат вышли китайцы, чахары, солоны и маньчжуры. От быка Пелина и женщины Бэ–бэ, пришедших в Монголию, произошли монголы. От связи Бурхана Очирвани самостоятельно произошли тибетцы. Родоначальниками их были горный дух Арьябало и обезьяна, которая была воплощением Дарэхэ. У них было сто детей, которым скоро нечего стало есть. Тогда родители отправились к Бурханам и просили их спасти детей. Бурханы дали им горсть пшеницы, которую тибетцы посеяли, и с тех пор они занимаются хлебопашеством. Народ разросся, но долго еще оставался без царя и без веры.
Однажды у Джагарского хана родился сын, у которого нижние веки были до того велики, что он мог смотреть только вверх. Хан испугался такого чудовища и велел его бросить в реку. Ребенок не утонул, а был выловлен добрыми людьми, которые и воспитали его. Только научившись ходить, он сбежал от них. Долго шел он на северо–запад и наконец пришел в Тибет. Тут его встретили четыре человека, которые стали его расспрашивать, кто он и откуда пришел. Царевич на это только показывал на небо. Тибетцы поняли, что он пришел с неба, и решили сделать его своим царем. Посадив его к себе на шею, они понесли его домой, и скоро он всеми были признан ханом Тибета. Назвали его Нати–Дзамба, что значит «садись на шею».
У Нати–Дзамба было тринадцать сыновей, между которыми он поровну разделил свое царство, но потом эти княжества опять соединились и образовали три провинции Тибета.
Долго еще народ пребывал в темноте. Только 26–й хан Татерин–Нандзан принял настоящее учение, но донести его до народа не был в состоянии. Это, наконец, сделал 32–й хан Срондзон–Гамбо, и он же построил Лхасу; 38–й царь Дэсэрэн–Дэцэн окончательно укрепил веру Бурхана Бакши. После него до настоящего времени было еще 15–16 царей. Со времени же Нати–Дзамба до наших дней прошло более 2000 лет.
Цари происходят: русский — от Очирвани, тибетский — от Арьябало, маньчжурский — от Мандзышира.
Остальные цари не божественного происхождения. Веру, закон и возможность познать Бога людям дали Бурхан–Бакши, Шигемуни, Дзунхава, Иисус Христос и Магомет. Каждому народу Бог дал особый закон. Магометанам он указал воевать и убивать, монголам он велел жить честно, молиться и никому не делать зла.
Монголам было дано десять заповедей. Те, которые ни разу их не нарушат, переродятся Гегэнами, Хубилганами или ханами. Праведные люди, но грешившие, будут в следующей жизни обыкновенными людьми, еще более грешные, но все же чистые — станут нищими или калеками. Из грешников наиболее легкие попадут в ад, более тяжкие будут Бериты, а самые отчаянные возродятся животными, начиная от слонов и кончая муравьями и вшами. Чем мельче животное, тем наказание строже, так как душе, чтобы получить прощение, надо будет пройти через перерождения всех зверей до самого крупного включительно.
О происхождении русских
Давно, очень давно, на земле был всего один хан — китайский император. У него было сто восемь жен. Они жили по две, и к ним было приставлено по одному евнуху и по одной служанке. Кроме этих лиц царицы никогда никого не видели.
Одна из младших жен страстно хотела иметь ребенка, но хан уже давно не обращал на нее никакого внимания. Тогда, хатун стала принимать разные лекарства, и через год у нее действительно родился ребенок. Узнав об этом, хан страшно рассердился и хотел ее казнить. В ужасе хатун обратилась за помощью к Богдо–Гегэну, и он посоветовал ей сказать, что она о ребенке молилась Мандзыширу, и он дал ей его. Царица так и сделала, но хан немного усомнился в этом и приказал на необитаемом острове оставить на год живую корову и глиняного быка. Если бы за это время у коровы родился теленок, царица очистилась бы от всяких подозрений. Теленок родился, но хан все же удалил хатун и от себя.
Также подвергся опале и Богдо–Гегэн, который был ее другом. Поместили их вместе, и царица обратилась в служанку Гегэна.
Жили они вместе уже около года. Царица добросовестно исполняла свои обязанности, святой же был всецело погружен в свои книги. Однажды хатун пошла за водой. Сын ее остался дома под присмотром Гегэна, но скоро ему надоело сидеть одному, и он убежал. Святому стало стыдно, что он не сумел его уберечь, и он испугался, как бы с ребенком чего не случилось. Чтобы не причинить царице горя, он слепил из теста мальчика и вдунул в него душу. Но оказалось, что настоящий — не пропал, и вышло только то, что люди стали обвинять и Гегэна и хатун в сожительстве. Узнал о появлении второго ребенка и китайский император и страшно рассердился на безнравственного ламу. Немедленно его войска выступили в поход, чтобы наказать Гегэна и хатун. Когда же они подошли, святой нарвал травы и разбросал ее вокруг себя. Трава эта обратилась в людей, которые и разбили войско китайское. После боя Гегэн поручил царице управлять этими людьми.
Они все были с белыми, красными и желтыми волосами — по цвету травы, из которой Гегэн их сотворил. Под предводительством своей царицы новые люди ушли на север и образовали там русский народ.
Предание о происхождении дунган
Много лет тому назад в пределы Китая пришел отряд в две тысячи человек. Воины пришли с Запада. Одеты они были не так, как китайцы, были белы лицом и хотя знали по–китайски, но между собой говорили на никому не известном языке.
Придя в город, они потребовали себе сначала земли, а потом китайских девушек в жены. Сильные воинственные пришельцы внушали китайцам страх, и они не посмели им отказать. Землю дали, но с девицами было труднее, так как ни одна из них добровольно не хотела выходить за них замуж. Тогда начальник пришельцев отправился к китайскому губернатору и решительно заявил, что если им не дадут жен, они их сами добудут. Перепуганный губернатор подумал и сказал: «Скоро в городе будет большой праздник. На площади соберутся все женщины, которые займут три ряда стульев. В первом ряду будут девицы, их вы не берите, во втором будут сидеть замужние женщины, этих тоже не трогайте; наконец, в заднем — будут старухи и вдовы. Среди них вы найдете еще довольно много молодых и красивых. Вы их и хватайте, а потом будет уже ваше дело, как сохранить их за собой». Начальник воинов обещал так и сделать.
Настал день праздника. Весь город собрался на торжество. Женщины так и сидели, как сказал губернатор. Пришли и воины. У каждого под одеждой было спрятано оружие. Прогуливаясь перед зрительницами, они намечали себе невест. Самая красивая была в первом ряду, но некоторым нравились китаянки и из второго ряда. Когда выбор был намечен, начальник дал знак, и пришельцы бросились в ряды зрительниц. Китайцы пробовали их защитить, но отступили, увидев оружие. Тогда белые воины уже беспрепятственно схватили своих будущих жен и унесли их к себе.
Пленницы скоро примирились со своей участью, примирились с похищением и их родственники.
Потомки этих воинов почти совсем слились с китайцами, но все же их можно отличить даже и теперь — это дунгане. Они красивее и здоровее настоящих китайцев, и это происходит оттого, что белые пришельцы взяли только красивых и молодых.
Сказание о Джабсан–Дамба–Хутухта
Много веков тому назад в Монголии жил святой лама Джабсан–Дамба, который научил монголов верить в истинного Бога, раньше же они ни в кого не верили.
Домашнее хозяйство ламы вела женщина, у которой был ребенок. Однажды она пошла за водой и попросила святого присмотреть за ее сыном. Но когда она ушла, ребенок убежал, потому что лама был слишком занят своими книгами, чтобы следить за ним. Заметив его исчезновение, он, чтобы не огорчить мать, сделал из теста двойника мальчика и вдул в него душу. Женщина скоро вернулась, ведя своего настоящего сына, и была очень удивлена, найдя второго такого же мальчика.
Скоро по всей Монголии прошел слух, что Дамба–Хутухта нарушил правила веры и прижил со своей служанкой ребенка. Дошел этот слух и до китайского императора, и он, раньше веривший в святость Хутухты, теперь решил его наказать. По его приказанию китайское войско выступило, чтобы схватить святого; но когда оно пришло к его жилищу, на его месте оказалось только озеро — Джабсан–Дамба–Хутухта спасся на границу Халхи. Войска пошли следом и скоро догнали его. Ученики святого, видя себя окруженными, очень испугались, но Хутухта велел им собрать побольше камыша. Когда они принесли целые охапки, он дунул и обратил их в солдат. Произошел большой бой, и китайцы были разбиты. После этого император не посмел больше трогать Хутухту; желтые же люди, сделанные из камыша, ушли на север и поселились рядом с монголами — это и есть русские.
Джабсан–Дамба–Хутухта предсказал, что через три века желтые, сделанные из камыша люди снова придут в Монголию и освободят монголов от китайцев.
Джабсан–Дамба–Хутухта — Чжебцзунь–Дам–ба–Хутухта — второе воплощение Богдо–Гегэна в Монголии, имел огромное влияние на последующую жизнь монголов Халхи, так как уговорил их подчиниться маньчжурскому императору. В то время маньчжуры еще не смешались с китайцами.
СКАЗАНИЯ О МИЛОСТИВОМ ГЕСЕР–ХАНЕ, ИСКОРЕНИТЕЛЕ ДЕСЯТИ ЗОЛ В ДЕСЯТИ СТРАНАХ СВЕТА
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
1. Забытое повеление Будды
В Давние времена, еще перед тем, как Будда Шигемуни явил образ нирваны, тэнгрий Хормуста отправился к нему на поклонение, и, когда прибыл и поклонился, Будда заповедал тэнгрию Хормусте:
— По прошествии пятисот лет в мире настанут смутные времена. Возвращайся к себе и, когда пройдет пятьсот лет, пошли одного из трех твоих сыновей: пусть он сядет в том мире на царство. Сильные будут пожирать слабых, дикие звери станут хватать и пожирать друг друга. Если отправится один из трех твоих сыновей, он сделается царем, владыкой сего мира.
Смотри только, предавшись своим радостям, не проживи дольше пятисот лет, но пошли сына своевременно, как мною указано.
— Истинно так, — сказал Будде тэнгрий Хормуста и возвратился к себе.
Но, возвратясь, он позабыл повеление Будды и прожил целых семьсот лет.
Вдруг сам собою разрушился — по западному углу, на целых десять тысяч бэрэ, кремль его великого града Сударасун. Тогда все тридцать три тэнгрия, во главе с самим тэнгрием Хормустой, взялись за оружие и направились к разрушенному месту кремля, недоумевая:
— Кто бы мог разрушить этот наш кремль, раз нет у нас злых врагов? Разве что полчища Асуриев могли разрушить его?
Но лишь только они приблизились, стало очевидно, что кремль разрушился сам собой, и вот все тридцать три тэнгрия, во главе с Хормустой–тэнгрием, рассуждали между собой, от какой же именно причины мог разрушиться кремль, и тогда за беседой Хормуста–тэнгрий стал вспоминать:
— Еще перед тем, как Будда Шигемуни явил образ нирваны, я был у него на поклонении, и заповедал мне Будда после поклонения ему, чтоб по истечении пятисот лет я послал на землю одного из трех своих сыновей. В мире, говорил он, настанут смутные времена: сильные будут хватать и пожирать слабых; дикие звери станут пожирать друг друга. Но я забыл про этот завет Будды, и вот живу не пятьсот, а уже семьсот лет.
2. Совет на небе
И составили между собою великий совет тридцать три тэнгрия во главе с тэнгрием Хормустой. И отправил Хормуста–тэнгрий посла к трем своим сыновьям.
Посол обратился к старшему из братьев, по имени Амин–Сахикчи, и сказал:
— Любезный мой. Твой батюшка, Хормуста–тэнгрий, послал меня передать тебе его повеленье идти в мир и сесть на царский престол.
Амин–Сахикчи отвечал:
— Я — сын Хормусты–тэнгрия. Однако, хотя бы я отправился, что из этого выйдет? Ведь я не смогу сесть на царский престол. Если же пойдет на землю сын самого Хормусты–тэнгрия и не сможет сесть на царство, то он только уронит тем славу и власть царственного родителя. Я бы очень хотел и не то что отказываюсь идти, но я докладываю так единственно по неспособности своей занять царский престол.
Приняв этот ответ, посол отправился к среднему брату Уйле–Бутугекчи.
— Любезный мой, — сказал он. — Я имею передать тебе повеление твоего батюшки идти в мир и сесть на царство.
Уйле–Бутугекчи отвечал:
— Разве я не сын Хормусты–тэнгрия и разве живущие в мире существа не люди Златонедрой Земли? Я хоть бы и отправился в мир, все равно не смог бы сесть на царство. Наконец, при чем тут я? Ведь есть, кроме меня, старший брат: разве не уместно было бы ему, Амин–Сахикчи, и сесть на царство; или, может быть, младшему брату, Тэгус–Цокто?
Когда посол отправился затем к Тэгус–Цокто и передал ему то же свое повеление, Тэгус–Цокто отвечал:
— Если судить по старшинству, то надо было бы идти старшему брату, Амин–Сахикчи, или среднему — Уйле–Бутугекчи. При чем же я? Пойти–то я и пошел бы, но вдруг я окажусь неспособным: а разве мне дела нет до славы и власти царственных моих родителей?
Так ответили послу три сына Хормусты, и, приняв их ответы, посол предстал пред тэнгрием Хормустой и тридцатью тремя тэнгриями.
— Вот полностью ответы трех твоих сыновей, — доложил он.
Тогда Хормуста–тэнгрий приказал позвать к себе трех своих сыновей и, лишь только те явились, встретил их такими словами:
— Я посылал вас в мир не по пустому предлогу, уверяя, что в мире наступили смутные времена. Но я посылал вас в силу заповеданного мне повеления Будды. «Не мои ли вы сыновья?» — думал я. Однако выходит, что отцом–то оказываетесь вы, а я — ваш сын. Что ж? Садитесь втроем на мой царский престол и исполняйте все мои обязанности, каковы бы они ни были.
После того, как Хормуста–тэнгрий произнес эти слова, три его сына сняли шапки и, став на колени, поклонились.
— О, царь наш, батюшка! — сказали они. — Зачем изволишь говорить такие слова?
И Амин–Сахикчи продолжал:
— Мыслимо ли не пойти по приказу своего царственного родителя? Однако можно и пойти, но не суметь сесть на царский престол. А разве к славе вашей будет, если земные люди станут глумиться, говоря: «Как же это так? Явился сын самого Хормусты–тэнгрия, Амин–Сахикчи, и не сумел сесть на царский престол». Ужели мне отправляться с мыслью, что я лишь по имени сын тэнгрия? И можно ли сказать, что я взвожу напраслину на своего младшего брата, доказывая, что этот Уйле–Бутугекчи все, кажется, может: взять, например, стрельбу из лука на играх по окончании великого пира у семнадцати тэнгриев сонма Эсроа, и что же? Этого Уйле–Бутугекчи не превзойдет никто, он сам превзойдет всех; или, например, когда точно так же затеваются игры с состязаниями в стрельбе из лука или в борьбе у преисподних драконовых царей, опять никто не осилит его. Во всевозможных искусствах и познаниях этот Уйле–Бутугекчи — совершенный мастер. Ужели же отправляться нам с мыслью, что мы лишь по имени сыновья тэнгрия? Ему же хоть и отправиться — будет по силам.
И сказали тридцать три тэнгрия:
— Действительно, во всем справедливы эти речи Амин–Сахикчи. В чем бы мы ни были доблестны и что бы ни затевали — стрельбу ли, борьбу ли — во всем он превосходит и побеждает всех нас. Поистине справедливо сказал Амин–Сахикчи.
Так отозвались тридцать три тэнгрия, и Тэгус–Цокто прибавил:
— Говорить ли о том, что и я могу лишь подтвердить решительно все ими сказанное? Все это — чистейшая правда. 3
3. Решено послать на землю среднего сына Хормусты
И опять сказал Хормуста–тэнгрий:
— Ну, Уйле–Бутугекчи! Вот что все они говорят. Что же теперь скажешь ты сам?
— Что я скажу? — отвечал он. — Прикажет царь–батюшка идти — и пойду.
Родитель мой, Хормуста–тэнгрий! Дай мне свой черносиний панцирь, сверкающий блеском росы; дай мне свои наплечники цвета молний; дай мне главный свой белый шлем, на челе которого изображены рядом солнце и луна; дай мне тридцать своих белых стрел с изумрудными зарубинами и свой черно–свирепый лук; дай мне вещую саблю свою с тремя злато–черными перепонками; дай мне всюду прославленный золотой свой аркан. Дай мне большую секиру свою, булатную, весом в девяносто и три гина, а также и малую булатную секиру свою, весом в шестьдесят и три гина. Дай мне и девятирядный железный аркан свой. Будь же милостив все это полностью мне ниспослать, лишь только свершится мое возрождение в мире.
— Хорошо, дам! — отвечал Хормуста, и Уйле–Бутугекчи продолжал:
— Ниспошли мне на землю трех сестер–хубилганов: пусть родятся они там в мире из единого чрева со мною и пусть переродитесь в них вы, три тэнгрия, из сонма тридцати трех тэнгриев. Одного же из великих тэнгриев, в моем собственном образе, ниспошли старшим их братом–хубилганом, а остальных тэнгриев твоей свиты ниспошли мне в образе тридцати моих богатырей. Не для собственной своей прихоти домогаюсь я, чтоб вас, тэнгриев, непременно послали в мир, нет: все это я прошу, имея в виду, что если сын Хормусты–тэнгрия, придя в мир, не сумеет сесть на царство и будет превзойден людьми, то чем иным будет это для вашего имени, как не злом? Если же, напротив, он уничтожит докшитов и возрадует живущих, чем иным это будет, как не благом?
И Хормуста–тэнгрий, и все тридцать три его тэнгрия рассудили так:
— Что же неправильного в этих словах Уйле–Бутугекчи? Разве мы можем хоть чем–нибудь поступиться для успеха его посольства? Мы дадим решительно все.
— Слушаю, — сказал Уйле–Бутугекчи. — Но я полагаю также, что раз ни мой старший брат Амин–Сахикчи, ни младший мой брат Тэгус–Цокто не согласились отправиться на землю, то очередное право наследования родительского престола будет за мною: после того, разумеется, как я потружусь в мире на пользу живых существ.
И снова в ответ было изъявлено согласие.
— Дай мне, родитель мой, и великий твой меч, целиком отлитый из бронзы.
— Дам! — был ответ.
— Милостиво ниспошли мне, когда свершится мое возрождение в мире, и прекрасного коня, которого не превзойти никому из живущих.
— Хорошо, дам! — был ответ.
4. Совет на земле. Предсказание о рождении Гесера
Вслед за тем и на земле, по случаю наступивших смутных времен, собирался сейм возле обо, называемого Куселенг: собирались не только все люди черноголовые, но и птицы, и все — триста языков живых существ — и божественная белая дева Арья–Аламкари, переводчиком.
Трое приготовили для метания жребьи: Моа–Гуши, славный Дангбо, и горный царь, Оа–Гунчид. Говорит им Арья–Аламкари:
— Киньте гадальные жребьи, вы, три волхва, и узнайте: родится или нет такой царь, который будет в силах прекратить в мире смуту?
Бросил жребий Моа–Гуши и сказал:
— Должна родиться Боа–Данцон–Гарбо: тело у нее будет хрустальное, зубы белоснежные, голова птицы Гаруди, волосы — злато–желтыми гроздями, а по концам волос как будто рассыпаны цветы с дерева Ута. И если родится она, то будет владычицей вышних тэнгриев.
— Так, — говорит дева. — Бросайте следующий жребий.
Бросил жребий волхв, славный Дангбо, и произнес:
— Должна родиться Арья–Авалори–Удкари, светлосияющая с ликом палево–красным. Верхняя часть ее тела будет как у человека, нижняя — как у змея, царя драконов. И если родится она, то будет владычицей ханов–драконов.
— Так, — сказала дева. — Теперь бросай жребий, ты горный царь Оа–Гунчид!
Жребий брошен.
— Должна родиться белоснежная Чжамцо–Да–ри–Удам, сиянье которой осияет десять стран света. Если ж родится она, то будет владычицей дакинисс десяти стран света.
— Пусть еще раз кто–нибудь из вас бросит жребий, — говорит дева.
Жребий бросили.
— Должен родиться Гесер–Гарбо–Донруб. Верхняя часть его тела будет исполнена признаков Будд десяти стран света; средняя —признаков четырех великих тэнгриев; Махараджи, стражи 4–х стран света: Вайшравана (С), Дритараштра (В), Вирутака (Ю) и Вирупакща (3), нижняя — четырех великих царей драконов. Если же родится он, то будет милостивым, премудрым Гесером, государем десяти стран света, владыкой этого Джамбутиба.
И еще спросила небесная белая дева Арья–Аламкари:
— Как все они родятся: от одних отца с матерью или же от разных отцов–матерей? И кто именно будет их отцом, а кто матерью?
Снова был брошен жребий и последовал ответ:
— Отцом их будет здесь присутствующий горный царь Оа–Гунчид, а матерью — Гекше–Амурчила, дочь Го–Баяна.
— Итак, — заключила небесная дева, — они родятся от одних отца с матерью, очевидно, для того, чтобы помогать друг другу. Известны, следовательно, их отец и мать, но откуда же последует милость возрождения на земле?
Тогда волхвы отвечают:
— Возродится ли то в мире сын самого Хормусты–тэнгрия, имеющего на то повеление вышнего Будды, на случай смутных времен в мире, это нам неведомо.
5. Цотон ссылает Санлуна и будущую мать Гесера, Гекше–Амурчилу
В то время улус (народ) состоял из трех округов–отоков: Туса, Донгсар и Лик. В Туса нойоном был Санлун; в Донгсаре — Царкин и в Лике — Цотон.
Цотон славился хорошими конями: один из них, чалой масти, бежал быстрее водопада, свергающегося в стремнину; другой был светло–буланой масти, мог обгонять бегущую напрямки лису; третий, желто–рябой масти, обгонял бегущую наперерез серну–цзэрэна.
Пока улусное войско этих трех отоков собиралось выступить в поход против Го–Баяна, Цотон, этот злобный предатель, забежал на своем лучшем коне вперед и оповестил Го–Баяна, будто бы уже приближается войско отоков Туса, Донгсар и Лик.
Дочь Го–Баяна, Гекше–Амурчила, спасаясь бегством, в пути поскользнулась на льду и упала. Цотон захватил девушку, у которой оказалась надорванной подбедренная мышца, отчего она и охромела.
Цотон рассудил так:
— Вздумай только я взять себе в жены этакую вот хромую, куда денется моя добрая слава? Сбуду–ка ее кому–нибудь другому. Но вот что: сдам ее своему старшему брату, нойону Санлуну.
И он действительно отдал ему девушку с тем лукавым намерением, что–де впоследствии ее нетрудно будет и отобрать у него.
Санлун, будучи вынужденный принять девушку, выправил ее ногу, и она стала по–прежнему цветущей и прекрасной.
Тогда Цотон, по злобе своей, сказал народу:
— Известно, как трудно нам было добыть женщину такой удивительной красоты. Известно также и то, что от нее, по предсказанию волхвов, должен родиться необыкновенный сын. Однако этот необыкновенный сын все еще не родился: следовательно, и самые–то смутные времена происходят от мужа с женой, а потому следует изгнать и Санлуна и Амурчилу, отлучив при этом Санлуна от всякого общения с прежней его семьей и наложив запрещение на все движимое и недвижимое имущество его.
Вследствие этого их и приговорили изгнать в пустынную местность при слиянии трех рек, предоставив в пользование им одну лишь черную полуюрту, рябую верблюдицу с рябым верблюжонком, рябую кобылу с рябым жеребенком, рябую корову с рябым теленком и рябую овцу с рябым ягненком, да рябую суку с рябым щенком.
6. Зачатие Гесера
В ссылке старик Санлун стал промышлять ловлей горностаев–оготона поблизости от двух–трех голов своего скота. В иной день добывал он по десятку, а в иной и по семивосьми штук. А Гекше–Амурчила собирала топливо. Один раз, отправляясь за ним, видит она — ходит и пристально на нее смотрит такой странного вида ястреб: сверху — птица, а снизу человек. Гекше–Амурчила окликнула его и спросила:
— Почему это ты сверху похож на птицу, а снизу на человека? Что это значит?
Ястреб ответил:
— Сверху я как птица в знак того, что род мой свыше — непостижим. Снизу же я как человек в знак того, что мне надлежало бы принять тленную плоть. От имени верховных тэнгриев я ищу достойную женщину, чтобы возродиться в мире, и, сколь ни надобно здесь возрождаться, все же я родился бы только у такой достойной женщины. Иначе мне пришлось бы остаться, как я есть.
И, проговорив эти слова, ястреб улетел.
Когда, затем, в восьмую ночь первой луны, Гекше–Амурчила возвращалась домой с топливом, на пути она встретила такого необыкновенного великана, что при виде его со страху упала в обморок… Пролежав так некоторое время и придя в себя, она воротилась домой, а рано утром, по выпавшему снегу, она отправилась тою же дорогой, по которой принесла топливо, и найдя, следы своих каблуков, тут же по ним увидела, что уходил человек со следом в целую сажень, алда–дэлим.
«Что же это за человек с таким огромным следом?» — подумала она и пошла по его следам, которые привели ее к пещере в огромной скале. Подойдя настолько, чтобы можно было видеть, что делается в пещере, Гекше–Амурчила заглянула, и вот видит его: сидит он на золотом троне; сидит, облокотись на ручки своего золотого трона, в шапке из рябого барса, в шубе из рябого барса, в сапогах–гутулах из рябого барса. Счищает иней со своей рябо–барсовой бороды и говорит:
— Как нельзя более устал я в эту ночь!
Увидав его, Гекше–Амурчила в испуге поспешно вернулась домой.
* * *
Разошлись по домам все триста языков живых существ, поднялась на небо и белая небесная дева, Арья–Аламкари. Тогда восходят на Куселенгский холм–обо жребьеметатели, Моа–Гуши и славный Дангбо, и ждут знамения: сбудется ли все, что предсказали они?
И в надежде, что сбудется, разошлись и они…
7. Рождение Гесера
Когда Гекше–Амурчила возвратилась домой, она вдруг так располнела, что не в силах была ни стоять, ни сидеть. Пятнадцатого числа утром старик берет свой силок и собирается отгонять скот, но перед самым его уходом Гекше–Амурчила говорит ему:
— Зачем ты уходишь? Во мне как будто бы раздаются детские голоса: я очень боюсь оставаться одна — побыл бы ты сегодня со мною.
— Если я буду все время сидеть около тебя, — отвечает ей старик Санлун, — то кому же добывать оготона и присматривать за двумя–тремя моими скотинами; а не добывать оготона, так чем же и кормиться?
Не согласившись остаться дома, старик ушел, поставил силок и, добыв семьдесят оготонов, принес их на спине в юрту, свалил и, присев, радостно подумал: «По сравнению с прежними днями сегодня я добыл слишком много; должно быть, и в мой дом пришло счастье!»
Санлун прибрал оготонов и опять ушел.
После полудня, уже под вечер, во чреве матери стало вдруг раздаваться пение детских голосов. Один голос поет так:
— Вот возрождаюсь я, Боа–Данцон–Гарбо. Тело мое хрустальное, зубы белоснежные, голова — птицы Гаруди с кудрями злато–желтыми, а по концам волос у меня как будто рассыпаны цветы с дерева Ута. А возродившись, я сделаюсь властнейшею высших тэнгриев.
Другой голос поет:
— Вот возрождаюсь я, Арья–Авалори, все озаряющая ясным светом, палево–красноликая. Сверху я как человек, снизу — как змей, царь драконов. А возродившись, я стану владычицей преисподних драконовых ханов.
Поет затем третий голос:
— Возрождаюсь я, Чжамцо–Дари–Удам–Уткари белоснежная, сиянье которой осияет десять стран света. А возродившись, я буду владычицей фей–дакинисс десяти стран света.
Послышался и еще один голос:
— Возрождаюсь я, Гесер–Гарбо–Донруб. Верхняя часть моего тела исполнена признаков Будд десяти стран света, средняя — четырех великих тэнгриев, нижняя — великих царей драконов. А возродившись, буду я милостивым и премудрым Гесер–ханом, государем сего Джамбутиба.
— Увы мне, горе мне, — стонет мать. — Как это могло случиться, что мною зачаты и рождаются Будды? Мною, которая, по ненадобности и простым–то смертным, изгнана в пустыню у слияния трех рек? Вернее, что зачала я и рождаю демоново отродье.
— Вашему негодному отцу, — продолжает она, — вашему отцу, старику Санлуну, не до того, чтоб еще вас няньчить: его самого–то некому кормить. И не то что вас вырастить и воспитать, он и меня–то не в силах прокормить в этой черной полуюрте с птичье гнездо.
И она порешила выкопать девятиалданным железным колом для рытья корней растения гичи–нэнэ яму на всех четырех сразу:
«Вот где я вас убаюкаю!» — думала она, как вдруг раздался голос:
— Матушка, пропусти меня! — и из ее темени выпала несравненной красоты Боа–Данцон–Гарбо и тотчас же неуловимо ускользнула от матери. Пока та напрасно пыталась ее поймать, от вышних тэнгриев подали в полной упряжи хрустального слона. Загремели тимпаны и барабаны, зажглись жертвенные пахучие свечи, и под звуки тимпанов и барабанов малютку посадили на слона и унесли в небеса.
— Милая моя оказалась настоящим божеством, — в слезах причитает мать, а в это время опять раздается голос: «Сестрица, пропусти меня!»
Приподняв правую руку, мать сдавливает себе темя, а в это время у нее из правой подмышки выпадает ребенок. И этот ускользает у нее из рук, и его она не может поймать, а тем временем из глубины океана царь драконов подает для него, как и для первого малютки, хрустального полуслона–полульва, также в полной упряжи. Гремят тимпаны и барабаны, возжигаются пахучие жертвенные свечи, и драконов царь уносит малютку и вселяет в глубины океана.
— Сестрица, пропусти меня! — опять раздается голос.
Мать, стиснув подмышки, обеими руками сдавила темя, и у нее из пуповины выпал ребенок, еще прекраснее двух первых, и, так же как и тех, не удержать его матери. Пока она тщетно пыталась это сделать, дакиниссы десяти стран света подали в полной упряжи бирюзового слона. Зажглись благовонные жертвенные свечи. Ударяя в литавры и барабаны, дакиниссы десяти стран приблизились к малютке, подхватили его и унесли.
— Увы мне, горе мне! — причитает мать. — Малютки вы мои, что я наделала? Ведь сущею правдой оказались ваши уверения, что вы хубилганы Будд. Как же я посягнула вырыть яму на всех вас четверых? Не то что закопать, но хоть бы одного из вас на прощанье довелось рассмотреть хорошенько, обнять, приголубить! О, детушки мои родимые, что же я наделала?
И во время этих причитаний раздаются слова:
— Сестрица! А каким способом мне пройти?
— Проходи, родимый, положенным путем! — отвечала мать, вскрикнула и тотчас же родила естественным образом.
Родился же вот какой ребенок: правым глазом смотрит искоса, левым — вдаль; правой рукой замахнулся, левую сжал в кулак; правую ногу приподнял вверх, левою — как будто топнул; все сорок пять белоснежных зубов прикусил.
— О горе! Что будет со мной? Как видно, предыдущую тройню я родила настоящими хубилганами Будд, почему и не удержала, а теперь родила я, и, должно быть, удержу вот это лишь демоново отродье, ребенка греха.
— Чем бы тебе, мой родимый, перерезать пуповину? — И с этими словами она достала из–под подушки большой нож с двумя лезвиями и принялась резать его пуповину.
— Этот нож не годится для пуповины! — говорит ребенок. — Тебе, матушка, не справиться с моей пуповиной этим твоим ножом: ее нужно резать черно–острым камнем, который к югу от нас, в море–океане. Этим камнем режь и приговаривай: «Крепче камня будь крепок, родимый мой!» Перевязывай потом белой травкой и приговаривай: «Гуще белой травушки плодись родимый улус у любезного!»
Мать завернула ребенка в полу своего халата и побежала; подняла она со дна морского черно–острый камень и отрезала им пуповину, а отрезая, приговаривала по сказанному. Перевязала затем пуповину белой травой, а перевязывая, сказывала тот самый йороль — слово заветное.
Но, перерезая пуповину, мать отморозила себе мизинец, так как при появлении Гесера на свет вдруг пошел мелкий моросящий дождь. Отморозила и плачет:
— Вот я ознобила себе мизинец из–за пуповины этого злосчастного ребенка, грехом зачатого.
— Не бранись, родимая, и не плачь! — говорит ребенок. — Опусти свой мизинец в море — посмотри, что будет.
Мать послушалась, опустила палец в море, и он опять приобрел прежний прекрасный вид. Пошла она с ребенком на руках, а на дороге и говорит:
— Где мне баюкать тебя, родимый мой? Убаюкаю тебя вот в этой яме! — Но приподнятый было ребенок вырвался у нее из рук. Мать опять поднимает его на руки, но тот вырывается со словами:
— Родимая моя! Ведь правый–то глаз мой косо смотрит оттого, что я косо смотрю на демонов–элиэ и шимнусов. Левый же глаз мой взглядом устремлен вдаль потому, что я проницаю вдаль и эту, и будущую жизнь. Правой рукой я замахнулся в знак того, что прочь смахну всех супостатов, а левую сжал в кулак в знак того, что всех я буду держать в своей власти. Приподнял я правую ногу в знак того, что подниму я правую веру, а левой топнул я в знак того, что уничтожу и попру ногами своими всех неправоверных, еретиков. Я родился со стиснутыми сорока и пятью белоснежными зубами в знак того, что окончательно сокрушу я силу и величие злых шимнусов.
— Ах, горе мне! — забранилась мать. — У людей коли родятся дети, так родятся, бывало, уткнувши два безымянных пальца в нос и с закрытыми глазами. Почему же я–то родила вот этого злого на язык болтуна таким драчуном и спорщиком с самого рождения?
В то время как мать бранится, домой возвращается Санлун, и ему слышится, будто раздается женский голос вперемежку с ревом тигра. Санлун возвращается со скотом. На спине он тащит десяток оготонов, а свободной рукой волочит свою девятирядную железную ловушку.
— Что тут такое? — спрашивает он.
Тут напускается на него Гекше–Амурчила:
— Злой черт, иссохшая, несчастная кляча! Не просила ли я тебя побыть сегодня со мной? Сию минуту у меня поисчезали кто куда три ребенка: известно, что когда возрождаются настоящие хубилганы Будд, то они или восходят на небо, или ниспускаются к драконовым царям, или восходят в область дакинисс. И эти вот так же: не успела я даже их сосчитать, как они поисчезали кто знает куда, упоминая то вышнее небо, то преисподних драконовых царей, то дакинисс десяти стран света. А сейчас вот, негодная ты кляча, не успела я родить вот это демоново отродье, как он уже, кажется, готов схватить меня и съесть. Убери его прочь, совсем!
— Эх, ты! — говорит Санлун. — Как можешь ты знать, что это непременно демоново отродье? Разве же мы Будды? Мы–то, со своими пустыми суждениями? Уж не убить ли собственное детище? Попробуем–ка лучше его вырастить. За нынешний день я добыл восемьдесят оготонов. А эти мои две–три скотинушки, оказывается, по–настоящему затяжелели: от тяжести едва с земли поднимаются. В прежнее время вблизи нашего жилья вовсе не бывало оготона. Сегодня же такую массу я добыл всего на пространстве выстрела от нас свистун–стрелы, годоли, и при этом на такое же расстояние от нас не шел снег. Отроду не случалось добывать так много ни настоящей ловчей сетью, ни, тем паче, вот этим силком.
— Если б так пошли дела и дальше, то зачем же лишать его жизни? Растить, так попробуем вырастить! — отозвалась мать.
8. Гесер убивает трех оборотней и трех свирепых демонов докшитов
В ту пору некий демон, превращаясь в черного ворона, выклевывал глаза у новорожденных детей и ослеплял их. Прослышав о рождении Гесера, черный ворон является. Но Гесер распознал его своею чудесною силой. Прищурил он один свой глаз, другой совсем закрыл, а на прищуренный глаз нацелил свою девятирядную железную ловушку, и, как только черный ворон приготовился клюнуть его в глаз, потянул он веревочку своей девятирядной ловушки, поймал оборотня–ворона и убил.
В ту же пору появился под видом ламы Кунгпо–эциге Эркеслунг–демон с козлиными зубами и собачьим переносьем. Возлагая руки на двухлетних детей, он тем временем откусывал у них конец языка и делал их навек немыми. Ведал Гесер и про это, как и про то, что демон уже подходит к нему: сжал он свои сорок пять белоснежных зубов, лежит и ждет.
Приходит мнимый лама и, благословляя ребенка, возлагает на него руки, а сам пальцами пытается разжать его зубы, но не может, пробует разнять трубочкой–ковырялкой — не может.
— Что это? — говорит он. — С языком у вас родился мальчик–то или от рождения такой, со стиснутыми зубами?
— А кто его знает? — говорят ему. — Ревет–то он как следует.
Тогда демон–лама стал всовывать ребенку в рот свой язык, чтобы тот сосал.
— Немного, оказывается, может сосать, — говорит он. — Уже стал сосать мой язык: это хорошо. — И еще глубже всовывает ему сосать свой язык. Тогда Гесер, притворяясь, будто сосет, напрочь откусил у демона язык по самую глотку и таким образом умертвил его.
В ту пору монгольскому народу причиняло вред некое порождение нечистой силы, в виде горностая–оготона, величиной с вола, который изменил самое лицо земли. Как только узнал об этом Гесер, он немедленно явился в образе пастуха овечьих стад со своею секирою и насмерть поразил это чудовище ударом между рогов.
Затем он уничтожил также трех свирепых демонов, докшитов.
9. Цзуру (Гесер) чудесно обогащает Санлуна, которому удается ослабить тяготеющий над ним приговор: ему возвращают прежнюю семью и имущество, но в объединенной семье возникают ссоры
Вскоре объягнилась у Санлуна овца совершенно белым ягненком. Ожеребилась у него и кобыла вещим гнедым жеребенком. Отелилась корова теленком невиданной железно–синей масти. Ощенилась и собака медным щенком–сукой с железной мордой. Но Гесер отпустил всех новорожденных к небесной своей бабушке Абса–Хурцэ, которой так помолился пред воздвигнутым жертвенником:
— Как следует вскорми и взрасти их, моя бабушка, и возврати мне, когда попрошу!
Бабушка приняла их и обещала своевременно возвратить.
* * *
Старик Санлун дал ребенку имя Цзуру, так как в муках он родился у матери его.
Цзуру стал пасти у отца две–три головы его скота, но пасти вот как: вырывает он трижды–семь камышей–хулусу, вырывает трижды–семь степных ковылей–дэресу, выдергивает трижды–семь репейников–хилгана, выдергивает трижды–семь крапивников–харгана. Ковылем стегает он свою кобыленку, стегает и приговаривает:
— До той поры буду стегать тебя трижды–семью ковылями, пока не наплодишь мне белого, как степной ковыль, табуна.
Камышом стегает свою коровенку, стегает и приговаривает:
— Наплоди ты таких добрых коров, чтобы мастью были как камышовое семя, с хвостами наподобие камышового листу.
Репейником стегает он овцу и приговаривает:
— Плодись ты в таком множестве, как и этот славный репейничек.
Точно так же стегает он крапивником и своего шелудивого верблюда…
И вот, по Гесерову веленью, стали они плодиться так, что от одной кобыленки наплодился целый табун белых, как степной ковыль, коней… К чему перечислять подробно? Каждую луну, по Гесерову слову, плодился в свою пору весь скот, и развелось таким образом несметное его количество…
Вне себя от радости старик Санлун.
— Это все по моим молитвам, — говорит он. — Вот и сбывается, что «тысячи делаются из одной–единственной единицы».
— Чем же ты неправ? — стала говорить на это Гекше–Амурчила. — Мне–то в особенности хорошо известен результат твоих молитв. Отменили бы приговор о ссылке — вот это было бы действительно великим результатом твоих молитв. А то и скот–то у нас пасти некому.
Тогда Санлун поехал в главные кочевья своего улуса, явился к Цотону и при всем народе говорит ему:
— От твоей необыкновенной красавицы, которую ты по неприязни изгнал, родился и живет обыкновенный мальчик. Просто ли водворять его и наделять как простого смертного или предоставить ему ханское правопреемство, как благородному? Но, на худой конец, простое–то правопреемство ему принадлежит. Верни же поэтому все мое: и семью и хозяйство.
— Разве же старик Санлун в чем неправ? — в один голос сказал весь улус и присудил полностью вернуть ему и семью, и все его хозяйство.
Старик Санлун забрал все свое и возвратился к себе, в изгнание.
* * *
— Теперь–то, — распоряжается Санлун, — теперь пасите скот вы все трое: Цзаса, Рунса и Цзуру.
И вот за скотом его теперь ходят трое его сыновей. Но Цзуру пасет скот, как истинный хубилган: дальние горы делает близкими, ближние горы делает дальними.
Однажды Цзуру говорит своему отцу:
— Вот ты все не нарадуешься, что по твоим молитвам умножился у тебя скот. Раз так, то почему бы у тебя не построиться и дворцу, белой ставке?
— Что же! — отвечает Санлун. — Ехать так ехать! До лесу авось доберемся, да только хватит ли у нас сил заготовить лес?
И они поехали, добрались до лесу, и всею семьей принялись за рубку. Старик срубил и повалил несколько ровных деревьев. Цзуру же чудесным образом воздвигает постройку: за стенными решетками — решетки, за потолочными унинами — унины.
Увидя хорошее прямое дерево, старик Санлун пошел было его срубить, но Цзуру взял и вдруг обратил его в корявое и колючее дерево, так что старик не мог его срубить и вернулся с порезанными руками.
— Сразу видно, что тут окаянный сынок! — ворчит он. — Едва только подошел я рубить, как вдруг хорошее прямое дерево стало корявым и колючим. Только поранил себе руки!
Тогда Цзуру притаскивает вполне годное строевое бревно и говорит:
— Батюшка, зачем же ты бросил срубленное тобою дерево? Я взял вот его и обращу на постройку.
— Я действительно срубил это дерево, — отвечает Санлун, — но только так, как по пословице: «Опять засадил в землю срубленное дерево». Его–то ты, негодный, должно быть, и своровал.
— Верно, батюшка, — отвечает Цзуру. — И поверь, этого твоего лесу, который я своровал, хватит, пожалуй, на две–три юрты.
— Ты рубишь, а я, как малосильный, строю из готового леса! — и с этими словами он покрыл кровлею готовые юрты.
Со скотом отправлялись все три сына. Мать Рунсы, к которой Санлун был более расположен, по уходе сыновей принималась готовить обед. Для Цзасы и Рунсы она накрывала на стол как следует, а для Цзуру наливала похлебку в поганую чашку, из которой только есть собакам.
Отправляясь на пастьбу, Цзуру брал с собой по три пригоршни белого и черного камня: расставит он по горам белые камешки, и весь скот пасется сам собою; когда же надо возвращаться с пастьбы, кладет он в поясной карман свой черный камешек, и весь скот сам за ним идет.
Однажды, как обычно втроем, братья отправились со скотом на пастбище. Когда, расположившись в виду своего стада, они беседовали, Цзуру произнес:
— Пасем мы такое множество скота, а ходим совершенно голодные: давайте зарежем и съедим хоть одного теленка!
— Зарежем и съедим? — говорит Рунса. — Да ведь отец с матерью заругают нас! Никак этого нельзя!
Цзаса–Шикир сидит, не говоря ни слова, а Цзуру продолжает:
— Я беру ответственность на себя. Цзаса, поймай–ка теленка!
Цзаса поймал, а Цзуру зарезал теленка и содрал с него шкуру в виде мешка. Когда они ели мясо, кости кидали в этот кожаный мешок. Но вот Цзуру дернул этот мешок за хвост, трижды взмахнул рукой, и вдруг теленок ожил и побежал в стадо.
Когда братья вернулись со своим скотом домой и все трое вошли в юрту, то Цзуру уселся на свое место и принялся за еду, а Цзаса с Рунсой стоят.
— Цзуру ест, а вы почему не едите? — спрашивает мать.
— Мы сыты, не хотим! — отвечает Рунса. — Наш младший брат Цзуру зарезал телка и накормил нас телятиной.
Старик Санлун так и ахнул:
— Цзуру, это правда?
— Не стану говорить, что это ложь, — отвечает Цзуру.
Тогда старик схватил кнут и бросился с намерением отстегать Цзуру. Он хочет стегать, а Цзуру хватается за кнут и перебранивается со стариком.
— В чем дело, старина? — спрашивает выбежавшая на шум Гекше–Амурчила.
— Этот негодяй, — говорит Санлун, — зарезал, чертов сын, теленка. Этакая подлость! — И старик никак не может унять своего гнева.
— Ах ты, негодная заблудшая кляча, — забранилась Гекше–Амурчила. — Что же твоим телкам и счета нет, что ли? Ты сначала сосчитай телят: будто у тебя, негодного, уж так много их. А если бив самом деле съел? Эка беда! Как же ты смеешь бить моего мальчика из–за одного–единственного теленка! Похоже, что ты и всерьез думаешь, будто скот и сам по себе будет хорошо разводиться.
Старик выбегает и пересчитывает телят — все оказываются налицо. Вбегая в юрту, набрасывается он тогда на Рунсу:
— Ну, что ты за лгун? Попробуй–ка ты у меня еще раз наврать: не я буду, если я тебя не запорю до смерти.
* * *
На следующее утро все трое опять ушли со скотом, и Цзуру опять зарезал теленка. Тогда Рунса потихоньку спрятал хвост к себе за пазуху. Как и прошлый раз, они ели мясо, бросая кости в мешок; так же потом Цзуру трижды взмахнул рукой, и оживший теленок резво помчался в свое стадо.
Когда пришли со скотом домой, Рунса говорит:
— Покушаем–ка хвоста от теленка, которого зарезал наш младший братец Цзуру! — и он вытаскивает из–за пазухи хвост, на котором еще не запеклась кровь, и, присев к огню, закапывает его в золу.
— Что это значит, Рунса? — спрашивает старик.
— Младший наш братец, Цзуру, зарезал для нас телка, вот я и хочу теперь испечь телячий хвост и покушать! — говорит Рунса.
— Ну, голубчик Цзуру, — произносит Санлун, — как же это ты решился на подобную подлость?
И опять старик берет кнут и хочет отстегать Цзуру, но тот сопротивляется, хватаясь за кнутовище.
— Э, да он совсем из ума выжил! — кричит Цзуру. — Что это он на меня замахивается и лезет в драку?
В это время вбегает мать Цзуру.
— Что это ты, что это ты, старый греховодник? — кричит она.
— Вон, — говорит старик, — вон Рунса жарит телячий хвост, на котором еще не запеклась кровь. Говорит, что Цзуру зарезал теленка. Теперь сама суди: правда ли это?
— Что же ты лезешь драться–то из–за небылиц, которые плетет этот вот твой сынок? Ты лучше бы посмотрел, все ли телята?
Старик пошел и пересчитал телят — все оказались налицо, только у одного из хвоста идет кровь.
— Хвост–то у него обрублен! — кричит старик, вбегая в юрту, и принимается стегать Рунсу, приговаривая:
— Не клевещи понапрасну на бедного мальчика! Это тебе и будет: «Пришел бодочей, хотонцам же его и угощать».
— Такое уж мое счастье! — говорит Цзуру. — Однако чем быть оговариваемому понапрасну, пусть лучше оговаривают меня поделом: и не я это буду, если завтра я у тебя не отравлю изрядное количество скота.
* * *
Отправились три брата со скотом. Цзуру зарезал на этот раз девять валухов из своего овечьего стада, чудом набрал откуда–то огромных котлов и, приведя Рунсу в трепет своим величественным видом, принялся стряпать еду. Потом он вынул готовое мясо, устроил жертвенник и с молитвою обратился ко всем своим гениям–хранителям:
— Ты, мой родимый, верховный Хормуста–тэнгрий и покорные тебе семнадцать тэнгриев сонма Эсроа, и тридцать три тэнгрия свиты твоей. И ты, родимая моя бабушка, Абса–Хурце. И ты, переводчик мой, белая небесная дева Арья–Аламкари, покровительница моя, владеющая тремястами языками. И вы, мои жребьеметатели, Моа–Гуши и славный Дангбо. И ты, земной мой отец, горный царь Оа–Гунчид. И вы, три победоносные сестрицы мои, и вышние мои хранители, Будды десяти стран света и четыре драконовых царя преисподней. Все вы повелели мне отправиться в мир, и вот я родился в мире, и хочу я, ничтожный, явиться пред вашими очами и молитвенно воззвать к вам, принося предлежащую чистую жертву.
И сказали все его гении–хранители:
— До наших ноздрей доносится сладостный запах: то родился, значит, на Златонедрой Земле наш соплячок, и вот дает нам знать, что родился.
Помолившись всем этим покровителям своим, он поставил пред Цзасой и Рунсой большой стол и предложил им угощение. Цзаса ел вволю, а Рунса, подавленный величием Гесера, сидел и ничего не ел. Созванные же Цзурой его гении–хранители пришли под видом множества людей и съели все дочиста. Встав из–за стола, Рунса поспешил домой, а Цзаса с Цзурой отправились со скотом вслед за ним.
Дома Рунса рассказывает:
— Ваш сынок Цзуру стравил до десяти валухов. Набрав откуда–то котлов, стал он всех баранов варить, а после того, как вынул готовое мясо, давай он всуе причитать: «Верховные тэнгрии, преисподние драконовы цари!» Всуе поминал даже Будд, причитывая «Цзу–Цзу», и много болтал он такого, что я и не упомню. Потом он стал угощать нас обоих мясом, и меня и Цзасу. Но я, с горя о бедных наших баранах, не стал есть… Не знаю, в какие стороны поразбрелся и весь–то наш скот… А в то время, как они ели, стало подходить множество всяких проходимцев. Цзуру же выбегает им навстречу и приглашает: принимает их коней под уздцы и просит пожаловать. Само собой разумеется, что этот сброд дочиста сожрал все угощение.
— Экое нечистое дело вышло! — говорит старик, выслушав рассказ Рунсы; хватает кнут и бежит посмотреть, не видно ли скота. Он поднимается на пригорок и пристально смотрит из–под руки вдаль. Цзуру со всем стадом находится совсем близко от него, но старик не видит ни Цзуру, ни своего скота: затмил ему очи Цзуру своей волшебной силой.
Старик возвращается домой и садится на свое место.
— Просто беда: ничего вдруг не могу видеть! — говорит он. — Погоди, Цзуру: вот я ж тебе!
Но не успел старик и пригрозить, как Цзуру с песнями пригоняет ревущий скот.
— Эге, я тебя узнаю: ведь сынок–то у меня настоящий певец!
Старик хватает кнут и выбегает ему навстречу. Только было он замахнулся, чтобы ударить Цзуру, как тот вырвал у него кнут и забросил. Тогда старик вступает с ним в борьбу.
— Ой–ой, помогите! — кричит Цзуру и, притворяясь, будто падает, перекидывает старика через свою голову.
— Ой–ой! — вопит старик, а Цзуру, в свою очередь, кричит: «Помогите!»
В это время подбегает Гекше–Амурчила.
— В чем дело, старик, в чем дело? — спрашивает она.
— Я думал, — говорит тот, — я думал, что ты родила мне сына, а, оказывается, ты правду говорила, что это настоящее чертово отродье! Зарезал и стравил девять валухов, а когда я попробовал было его наказать, так он вот как перекинул меня через свою башку! Не изуродовал ли он меня, так сильно все болит.
— Жалко, если не изуродовал! — говорит Гекше–Амурчила. — Ведь Рунса и прошлый раз все науськивал тебя, уверяя, что Цзуру режет телят: и что же, правда это оказалось? А теперь он же уверяет, будто Цзуру зарезал девять валухов… Перекинуть–то он, кажется, тебя действительно перекинул, а все же тебе следовало бы и теперь сосчитать своих валухов.
Старик пошел, пересчитал своих валухов и вернулся, убедившись, что они в целости.
— Аи, ай–ай, Рунса! Что же ты делаешь? — сокрушается старик.
Тогда вступается Гекше–Амурчила:
— А ты, голубчик Цзуру, ты чего же смотришь? Выходит по пословице: «Кто дом строил — позади сидит, а кто веточки резал — вперед идет»? Теперь уже ясно, что Рунса задался целью тебя извести. Стоит только теперь ему явиться и наговорить на тебя, а старику по наговору Рунсы приняться бить тебя — и умереть тебе неминуемо под ножом. До коих же пор я буду смотреть на твои злоключения ?
Тут и Цзуру принимается укорять Рунсу:
— Ведь ты еще и не жил здесь, когда я один развел скот и один, не говоря ни слова, пас его. Ведь если б я всякий день резал да ел, то каким образом я умножил бы этот скот? За что же ты ненавидишь меня? Зачем ты постоянными наговорами заводишь между нами ссоры?
Рунса не отвечает ни слова, а Цзаса–Шикир посмеивается.
— Ну, что же? — говорит старик Рунсе. — Разве это не истинная правда? Впредь я тебя, Рунса, буду стегать, лишь только ты откроешь рот.
* * *
Поутру старик рассуждает про себя: «Теперь ясно, что у моих ребят втроем дело не ладится. Стану–ка я теперь сам ходить с каждым поодиночке».
И он отправляется на пастьбу, захватив с собой Цзасу. Этот день обошелся без особых происшествий, и вечером старик с Цзасой благополучно пригнали скот домой.
На следующий день старик отправился с Рунсой. Оба они были при скоте, когда волк на их глазах зарезал трех овец. Вернувшись вечером домой, старик рассказывает:
— Я находился около скота, а этот дурень Рунса пас овец и допустил, чтобы на его глазах волк зарезал трех овец.
Присел Цзуру и говорит:
— Случись это со мной, так наверно избил бы вовремя и постарался, чтобы ты меня не взял с собой!
На следующий день старик берет с собой Цзуру, и тот дальние горы обращает в близкие. Идут они краем отары, как вдруг бежит волк.
— Батюшка, — говорит Цзуру, — бежит волк, понимаешь ты, в чем дело?
— Что тут понимать? Должно быть, волк высматривает овцу.
— Тогда, батюшка, стреляй без промаху по этому волку и если попадешь, то имеешь право резать валуха и есть один — мне ничего не давай. А если промахнешься — стреляю я, и, при успехе, режу валуха и ем один — тебе ничего не дам.
Старик, согласившись на это условие, дал выстрел и промахнулся.
— Теперь, батюшка, моя очередь? — говорит Цзуру.
— Правда, твоя! — отвечает старик.
Цзуру выстрелил и насадил волка на стрелу. Отдает он волка старику и говорит:
— Ты, батюшка, человек старый — сделай себе из него теплый набрюшник.
Тогда Цзуру навел на старика страх своим волшебным величием и зарезал девять валухов. Собрав множество котлов, Цзуру хватает барана за бараном. Старику хочется закричать: «Цзуру, что же ты наделал?» — и нет сил подать голоса. Хочет встать и прикрикнуть на Цзуру и не может: молча сидит старик и смотрит.
Тем временем Цзуру вынул из котлов готовое мясо и по–прежнему стал сзывать своих гениев–хранителей: они представились взору старика в виде множества людей, накрывавших на стол и подававших еду. Подавленный величием Гесера, старик не мог есть; Цзуру же, превращаясь во множество неведомых людей, прикончил таким образом все мясо, и тогда оба они встали из–за стола. Старик тотчас же бросился бежать домой, а Цзуру пошел со скотом. Прибежав домой, печалится своей жене старик:
— Ну, матушка, я сам такое видел, что слова–то Рунсы оказываются чистейшей правдой. Зарезал он девять баранов и один слопал все мясо. Ты, Гекше–Амурчила, совершенно правильно называла его чертом: это или магус, или мангус, и теперь совершенно ясно, что сначала он переведет нашу скотину, а потом прикончит и нас самих.
Пока старик таким образом сокрушается, Цзуру подгоняет к дому весь скот. Старик хватает кнут и с криком выбегает ему навстречу:
— Ты что же это, голубчик Цзуру, тигр ты или волк?
И он намеревается ударить его кнутом, но Цзуру удерживает кнутовище рукой.
— Что ты, что ты, дедушка? — кричит он.
— Ты чего притворяешься, как будто это не ты давеча–то губил баранов?
— Пойдем–ка, — говорит Цзуру. — Мы тут вдвоем с тобой не разойдемся, — пойдем: пусть рассудит нас Цзаса!
Он приводит старика к Цзасе, и старик начинает рассказывать, как было дело.
— Идем мы вдвоем с этим негодным Цзуру, как вдруг около овечьей отары бежит волк. Этот паршивый мальчишка и говорит мне: «Батюшка! Бежит волк, понимаешь ли ты, в чем дело?» — «Да он, должно быть, хочет зарезать овцу!» — отвечаю я. Когда так, давай, говорит, батюшка, с тобой поспорим. Что же, давай, говорю. Стреляй, говорит, в этого волка, и если попадешь, то ты режешь овцу, а мяса не даешь мне и покушать: все ешь сам. Но если ты промахнешься, говорит, то буду стрелять я и уж коли попаду, то совершенно так же буду есть я один. Я согласился, и оба мы стреляли, у меня по старости лет вышел промах, а Цзуру застрелил волка.
И затем он подробно рассказал, как они вдвоем с Цзуру ели баранов. Тогда Цзаса говорит:
— Из всего этого видно, что ты, батюшка, и вчера был не прав, так как окарауливал скот вдвоем с Рунсой и допустил волку зарезать трех баранов, и на этот раз ты явно проиграл — ведь стреляли–то вы на спор! А потому тебе бы, старому человеку, уж помалкивать!
— Совсем особенные понятия у этих моих сыновей, — сказал старик и ушел.
* * *
Поутру старик отправляется на пастьбу с Цзурой. Вот на дерево между табуном и гуртом скота села сорока, а мимо скота бегает лиса.
— Батюшка, понимаешь ли, в чем тут дело? — спрашивает Цзуру. — Почему это сорока и лиса настораживаются около скота?
— Нет, не понимаю! — отвечает старик.
— А я думаю, — говорит Цзуру, — я думаю: не хочет ли сорока расклевать болячку у лошади, а потом она помаленьку доберется до спинного мозга лошади, и та, чего доброго, подохнет? А коровы ведь станут щипать траву, которую грызла лиса, и, пожалуй, передохнут, отравившись ее ядом? Давай–ка мы вдвоем перестреляем их! Кто из нас убьет, тот режет одну корову и одну лошадь, ничего не давая другому даже и покушать.
— Хорошо, — отвечает старик, выстрелил в сороку и промахнулся.
— Батюшка, вот она, лиса! Нацеливайся и стреляй! — говорит Цзуру.
Видит старик, действительно лиса близехонько, и с радостью принимается натягивать лук, но, по волшебному наваждению Цзуры, лук не подается.
— Что за беда! — говорит старик и все силится натянуть лук, но напрасно.
— Скорей же, батюшка! — торопит Цзуру.
Сильно волнуясь, старик выстрелил и промахнулся. Тогда стреляет Цзуру и одним выстрелом убивает и сороку и лису. Отдав старику лису, Цзуру выбрал из табуна жирную кобылу и зарезал; выбрал и зарезал также одну жирную корову из скотского гурта. И на этот раз старик хочет закричать, но не в силах вымолвить ни слова. Между тем, приготовив мясо, Цзуру ставит перед стариком стол и угощает, но тот не в силах есть; Цзуру же, волшебством, приканчивает все мясо один и потом начинает напевать песню:
Хотела клевать лошадиную болячку сорока…
Хотела потравить скотину лисица…
Хотел их обеих застрелить старик…
Можно ли пуще этих троих осрамиться?
Тогда старик поднимается и поспешно уезжает домой.
— Уж теперь, — говорит он жене, — уж теперь мне с ним не сладить; что же будет потом? Потом, прикончив мой скот, он съест и меня самого; по всем его повадкам видно, что если это не черт, так дьявол.
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
Гесер убивает тигра северной страны
Разносится молва, будто в северной стороне должен быть огромный, как гора, черно–пестрый тигр, хубилган мангуса: длина его туловища простирается на сто миль–бэрэ; из правой ноздри пламенеет огненная стихия, из левой его ноздри дым клубится; замечая человека за сутки пути, он глотает его за полсуток пути.
Является к Гесеру сестрица его Чжамцо–дари–удам, одна из трех родимых победоносных сестер Гесер–хана, государя десяти стран, и говорит:
— Чудодейственно побеждающие три родимые твои извещают, что, по слухам, в северной стороне живет хубилган мангуса, огромный, как гора, черно–пестрый тигр; что не подобает твоим людям, людям сего Джамбутиба, ходить под властью этого тигра и что тебе надлежало б, родной мой, постараться победить его. Известно ли тебе об этом, соплячок ты мой?
— Справедливы указания родимых моих. Я не знал об этом. Теперь иду, чтобы победить!
И он отправляет посла к благородному Цзаса–Шикиру, старшему своему брату, и к тридцати своим богатырям, чтоб он всех их созвал одного за другим.
Все они собрались, и Цзаса–Шикир спросил:
— Зачем ты звал нас, Богдо мой?
Гесер–хан ответил:
— Слыхал ли ты, мой Цзаса, что живет, говорят, в северной стороне огромный, как гора, черно–пестрый тигр; замечая человека за сутки пути, он, говорят, глотает его за полсуток пути. Говорят также, что не бывать в его власти красноногим людям! Живя в настоящем образе до пятнадцатилетиего своего возраста, я еще не показал вам, своим близким, ни одного настоящего богатырского дела — идемте же, я покажу вам его!
И государь десяти стран, Гесер–хан, садится на своего вещего гнедого, коня, надевает свой темно–синий панцирь цвета сияющей росы, свои белые наплечники, свой главный белый шлем, на котором выкованы рядом солнце и луна; вкладывает в колчан тридцать своих белых стрел с зарубинами из драгоценного камня; привешивает свой черно–свирепый лук, свою вещую трехалданную саблю из темного коралла и отдает команду:
— Вслед за мной садись на своего серого крылатого коня, мой Цзаса–Шикир, ястреб среди людей! Надевай свой кольчатый панцирь, надевай на свою благородную голову свой славный шлем Дагорисхой, вкладывай в колчан тридцать своих белых стрел, бери свой черно–свирепый лук, вешай свой славный булатный меч Курми. Стройся, мой Цзаса, непосредственно за мной!
Вслед за моим Цзасой и ты, мой Шумар, беркут среди людей, садись на своего сиво–серого коня. Надевай свой темно–синий панцирь цвета сверкающей росы, вкладывай в колчан тридцать своих белых стрел, бери свой черно–свирепый лук, привешивай свой непритупляемо–острый твердо–булатный меч. Ты стройся в затылок моему Цзасе.
Вслед за ним, за Шумаром, садись на своего доброго иссине–серого коня Бадмараев сын, Бам–Шурцэ. Надевай свой синий вороненый панцирь, бери все свои доспехи и стройся в затылок Шумару.
Вслед за Бам–Шурцэ садись на своего сиво–серого и ты, мой Буйдон, между людьми мой дядя по матери. Бери все свои доспехи. Ты имей за собой тридцать моих богатырей, и все вы держите неразрывную связь, равняясь друг другу в затылок. Сам ты непосредственно следуй за Бам–Шурцэ.
Отдав эти распоряжения, государь десяти стран Гесер–хан выступил в поход с тридцатью своими богатырями. В пути стал высматривать огромного, как гора, черно–пестрого тигра, еще за целые сутки от него. Когда Гесер–хан изволил заметить, что это должен быть огромный, как гора, чернопестрый тигр, то стал разглядывать зверя и старший брат его, благородный Цзаса–Шикир, и сказал:
— Так это он? Кажется, будто стелется по вершине горы туман или дым.
— Да, это он, мой Цзаса–Шикир! — ответил Гесер.
— Где, где? — стали спрашивать в один голос тридцать богатырей.
Тогда Цзаса–Шикир заметил им:
— Не спрашивайте. Куда б ни вели Гесеровы неисповедимые бразды, туда и пойдем мы не глядя.
Государь десяти стран Гесер–хан поскакал хлынцой, а черно–пестрый тигр, огромный, как гора, обратил тыл еще за полдня пути. Тогда государь десяти стран света Гесер–хан пришпоривает своего вещего гнедого коня и пускается вскачь, и тридцать богатырей Гесерова тыла один за другим следуют за ним. Воспользовавшись тем, что огромный, как гора, черно–пестрый тигр упустил момент проглотить Гесер–хана с расстояния полдня пути, они спешно идут, охватывая его в кольцо. Когда подтянулись тридцать его богатырей, Гесер, с умыслом испытать, кто из них настоящий богатырь, а кто нет, чудодейственно проникает в пасть тигра и располагается так: двумя своими ногами он упирается в два нижних клыка тигра, головой своей касается нёба, а локтями — челюстей.
Тогда Буйдон вместе с тридцатью богатырями обратился в бегство. Видя Буйдона, Цзаса–Шикир громко окликает его:
— Остановись, Буйдон! Позор, что ты сделал?
Но Буйдон так неудержимо бежал, что остановился только на межевых выпасах у главных кочевий улуса. При Гесере же остались, таким образом, только три богатыря: благородный Цзаса–Шикир, Шумар, этот орел среди людей, и Бадмараев сын — Бам–Шурцэ.
Со слезами обращается Цзаса–Шикир к двум своим товарищам–богатырям:
— Моего милостивого Гесер–Богдо–Мерген–хана, искоренителя десяти зол в десяти странах света, проглотил огромный, как гора, черно–пестрый тигр. Негодяй Буйдон бежал с тридцатью богатырями. Если теперь и мы втроем обратимся в бегство, что будут говорить о дорогом имени моего Богдо многочисленные завистники? Что скажут братья между собой, злобные завистники, три ширайгольских хана? Вы, оба мои, как полагаете?
— Нам ли двоим решать? Решай ты, наш Цзаса–Шикир, — отвечают те.
— Предоставляя решение мне, не подразумеваете ли вы решение об участии в пирушке: оставаться — так оставайся, а уходить — так уходи? Усердие ваше очевидно.
И проговорив эти слова, Цзаса–Шикир со слезами на глазах пришпоривает во всю мочь своего серого крылатого коня, обнажает в меру изогнутый булатный меч Курми, но в тот момент, как сделать внезапное нападение, впадает в раздумье:
— Ведь хубилган мой Гесер–хан, государь десяти стран света. Умер он, нет ли, но как бы мне нечаянно не задеть его драгоценного тела!
С этою мыслью он взял в ножны свой острый булатный меч Курми и, внезапно бросившись на тигра, ухватил его левой рукой за кожу на лбу, той же рукой затем рванул изо всей силы становившегося на дыбы зверя, и тотчас же, отскочив ему в тыл, уцепился за уши тигра и не дает ему пошевельнуться. Воспользовавшись внезапным нападением Цзасы, два других богатыря выхватывают свои сабли, спешиваются и подбегают.
Тогда говорит Гесер–хан из тигровой пасти:
— Благородный мой Цзаса, я узнаю тебя. Все же не порти шкуры этого тигра — мы сумеем искусно умертвить его. Как бы нам получить сто шлемов из шкуры его головы, а из шкуры туловища — сто пятьдесят броней? Пусти же его, мой Цзаса!
— Ах, Богдо мой! Что он приказывает? — говорит Цзаса и, смеясь, выпускает тигра.
Тогда Гесер–хан левой рукой стиснул горло зверю, сильно сотрясши его, выхватил правою рукой свой нож для очинки стрел с хрустальною рукояткой, и, целиком всадив его в глотку тигра, вышел наружу. Покончив с тигром, он сказал:
— Разве ты не мастер, мой Цзаса? Выкрой, как по мерке, тридцать шлемов для тридцати своих богатырей из шкуры его головы, а из шкуры туловища выкрой ровно тридцать броней. Остаток раздай лучшим из трехсот хоигучинов передового отряда!
Уничтожив тигра, Гесер–хан со своими тремя богатырями пустился в обратный путь, и вот в дороге Цзаса–Шикир стал ему докладывать:
— О, мой Богдо! Негодный Буйдон с тридцатью твоими богатырями обратился в бегство. Дорогое имя твое…
— Перестань, — перебил его государь десяти стран света, Гесер–хан, и изрек:
— С раннего детства я стал уничтожать докшитов и всегда пользовался Буйдоном как проводником. Кому уподоблю его? Человеку, который в темную ночь не пропустит даже и воткнутой иглы? Вот какой был проводник этот Буйдон! К тому же он так мудр, что постигает языки всяких существ шести разрядов. И будет ему титул Мерген–Тэбэнэ — Мудрая Игла!
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
Гесер упорядочивает дела правления Кюмэ–хана китайского
У китайского Кюмэ–хана скончалась — сделалась Буддой, — супруга, и вот по случаю ее кончины вышел ханский указ:
«При таковых моих обстоятельствах пусть плачут все. Кто стоит — плачь стоя. Кто в пути — плачь в пути. Кто еще не в пути — так и плачь. Кто поел — плачь уж поевши. Кто еще не ел — так и плачь!»
Вот какой указ издал хан. Собирается опечаленный народ у приказа ханских сановников, в один голос рассуждает:
— Скончается, бывало, ханша — прах ее предадут земле; собрав лам, закажут им сорок девять суток читать номы; так щедро потом одарят, что не унести; хан по сговору возьмет себе супругу–ханшу и возрадует, бывало, весь свой народ. А тут выходит, что умерла не одна только ханша: всему народу приходит смерть! К чему же другому поведет этот указ?
И стали тогда все сообща доискиваться, кто бы это смог развеселить хана? Но сколько ни доискивались, не находилось никого. А у этого хана было семь плешивых кузнецов, все семеро родные братья, а между ними старший плешивец, по прозванью шальной–пустомеля; унимать его умела только его жена. Этот плешивый кузнец, отложив свою работу, говорит своей жене:
— Вот ханские чиновники рассуждают о том, кто бы это смог развеселить хана. Но ведь если не сможет развеселить его милостивый Гесер–Мерген–хан, государь десяти стран света, то кто же другой, кроме него, в состоянии развеселить? А эти негодные того и не ведают! Разве не так?
— Ах ты, шальной дурень, — восклицает жена его. — Ах ты, скверный беспутный плешивец! Не ты ли надоумишь ханских цзайсанов в том, чего они не домыслили? Берись–ка за свою давешнюю работу да помолчи!
Зная, что жена его не пустит, шальной плешивец говорит своей жене:
— До смерти хочется есть: сходи–ка по воду, свари обед — поедим!
А у ведра, с которым его жена ходила по воду, он взял и просверлил дно. Услав жену по воду, является он в собрание сайдов–сановников и спрашивает:
— Ну, что, сайды–сановники, нашли вы того, кто мог бы развеселить хана?
— Нет, мы еще не нашли, — отвечают те.
— Кто же может развеселить хана? Государь десяти стран света, милостивый Мерген–Гесер–хан, вот кто может! — говорит плешивый.
— Трудноватое это дело! Разве что ты сам его и позовешь? А уже если и ты не в состоянии, то кто же другой позовет? — отвечали чиновники.
— Что ж тут такого? Ехать — так я, пожалуй, поеду. Давайте мне коня и кетчи–оруженосца!
Лошадь и кетчи предоставили, и плешивый кузнец пустился в путь–дорогу. Подъезжая к Гесер–хану, он спешился, а Гесер–хан чудодейственной силой распознал шального: не успел еще тот спешиться и войти, поразил его благоговейным страхом. Уже и вошел мастер, и не знает: то ли ему садиться, то ли кланяться в ноги; стоит он и растерянно озирается. Обращается к нему Гесер–хан:
— Кто ты таков, негодный? Что ты за плешивый дурак такой, чего без толку стоишь–то, почему не сядешь или не уйдешь?
Кузнец все еще не может выговорить ни слова. Тогда Гесер–хан перестал подавлять его своим величием, и плешивый кузнец, придя в себя и сделав земной поклон, начал ему докладывать:
— Супруга китайского Кюмэ–хана сделалась Буддой, скончалась, и хан повелел: кто стоит — плачь стоя; кто еще не пустился в путь — отложи и плачь; кто тронулся в путь — плачь на ходу; кто не может ходить — плачь сидя; кто поел — плачь поевши; кто не ел — подожди есть и плачь! Таково было повеление. При таком положении ханские цзайсаны с общего согласия послали меня с поручением: не соблаговолит ли государь десяти стран света пожаловать и развеселить хана?
— Ужели же я должен ходить и увеселять всех своих ханов, когда у них умирают супруги? — отвечает Гесер.
Плешивец молчит.
— Ну, хорошо, — продолжает Гесер. — Ехать–то я, пожалуй, поеду, но только вот что:
Есть совершенно белая гора; и на этой горе сам собой издает блеянье совершенно белый ягненок. Доставьте его.
Есть золотая гора; на златой горе сама собою вертится золотая мельница. Доставьте ее.
Есть железная гора; на железной горе сама собою резвится сине–бирюзовая железная корова. Доставьте ее.
Есть золотая гора; на златой горе есть золотая палочка, которая сама собой бьет. Доставьте ее.
Есть медная гора; на медной горе сама собой лает медная собака. Доставьте ее.
Есть золотая гора; на златой горе сам собою жужжит золотой овод. Доставьте его.
Есть золотой аркан, которым можно поймать солнце. Доставьте его.
Есть слиток золота, из песчинок собранный в муравейнике муравьиного хана. Доставьте его.
Есть серебряный аркан, которым можно поймать луну. Доставьте его.
Есть пригоршня сухожилий вшей. Доставьте ее.
Есть рожок крови из клюва черного орла. Доставьте его.
Есть рожок молока из грудей черной орлицы. Доставьте его.
Есть склянка слез из глаз орленка. Доставьте ее.
Есть сочный хрусталь–драгоценность, находящийся на дне океана, хрусталь — величиною с молотильный каток. Доставьте его.
Но если бы всего перечисленного не оказалось, то есть семь плешивых дарханов–кузнецов, все искусные мастера — доставьте головы этих семи мастеров.
Если уж и этих всех драгоценностей не окажется, то я поехать не могу!
Так наказывал Гесер.
— Слушаю, — промолвил плешивый и пустился в обратный путь. Когда он подробно доложил ответ Гесера, то цзай–саны порешили убить семерых кузнецов и передать Гесеру их мозги, рассуждая так:
— Чего же ради нам трудиться добывать так много драгоценностей, когда и одну–то из них, еще вопрос, можно ли добыть. Но раз, по его же словам, можно обойтись выдачей мозга семерых плешивых кузнецов, то это раздобыть можно.
И они перебили всех семерых и послали семь голов с двумя посыльными, а те доставили их Гесер–хану.
— Правильно! — говорит Гесер. — Вы доставили мне головы нужных людей. Хорошо!
И стал он варить в одном котле мясо, наполнив его до краев, а в другом — семь человеческих голов. Сидят два Кюмэхановых посла и со страхом думают:
«А что как этот Гесер–хан нас же и угостит головами наших семерых людей?»
Но он вынул из котла баранье мясо и предложил двум послам в угощенье; потом он достал совершенно разваренные головы и выстрогал из черепов семь чаш–кабала. Послы же сидели до тех пор, пока он не отпустил их со словами:
— Возвращайтесь, я приеду вслед за вами!
Когда два посла уехали, Гесер, пользуясь семью кабала как чашами, стал гнать из арьки — арацзу, из арацзы — хуруцзу, из хуруцзы — ширацзу, из ширацзы — борацзу, из борацзы — такбатикба и марбамирба; изготовив семь хурцза с такими наименованиями, он пропустил их через цедило. Тогда стал он приносить семь напитков в жертву: послал возношение бабушке своей, Абса–Хурцэ, круговоротом ветра. Отведала бабушка его, Абса–Хурцэ, захмелела, взглянула, наклонясь вниз, и спрашивает:
— Не придет ли сюда мой соплячок?
— Хочу проведать тебя, родимая, — отвечает Гесер. — Спусти мне лестницу!
— Ив самом деле, мой родимый! — говорит бабушка и спускает веревочную лестницу.
— Матушка моя! Зачем же ты спускаешь мне веревочную лестницу: ужели ты хочешь, чтобы я упал и разбился насмерть, я, твой единственный внук? Спусти железную лестницу.
Тогда она, спуская, подает ему железную лестницу, по которой Гесер–хан восходит проведать свою бабушку.
— Бабуся моя! — говорит он. — Твоя скверная невестка, а моя жена, Рогмогоа, сказывала, будто бы есть совершенно белая гора, на полуденной ее стороне сам собою блеет совершенно белый ягненок; золотая мельница, железная сине–бирюзовая корова, золотая палочка, медномордая собака, золотой овод, пригоршня сухожилий вшей, склянка крови из муравьиного носа, золотой аркан для поимки солнца, серебряный аркан для поимки луны, рожок крови из клюва черного орла, рожок молока из грудей черной орлицы, склянка слез из глаз черного орленка, морской сочный хрусталь–драгоценность.
— Все это, — замечает она, — есть сполна у отца моего, у моего отца Сенгеслу–хана!
— Эти ее россказни правда или выдумка?
— Родимый мой, откуда же могли оказаться у этого негодного столь многочисленные драгоценности? Пожалуй, они у меня, все полностью.
— Где же они, бабуся? Дай мне их все посмотреть.
— Неужели для тебя, своего родимого, поскуплюсь я? Бери, они находятся вот в том сундуке под замком!
Взял он у бабушки ключ, отпер замок, и, поворотясь к бабушке спиной, вынул все драгоценности и все до единой засунул себе за пазуху.
— Ну, бабуся моя, — говорит он, — проведал я тебя, теперь пора и домой!
И стал спускаться по железной лестнице. Но еще не успел он спуститься, как бабушка окликает его:
— Милый мой Цзуру! Что ты так торопишься уходить? Не лучше ли скушать с дороги свой суп–шилю, а потом бы и уходить?
— Бабуся моя, — отозвался он, сходя на землю по железной лестнице, — что за невидаль чай и шилю? С тобой–то, родимая, повидался, и того поди довольно с меня!
В то время было в обычае провожать уезжавших, бросая вслед им золу. И бабушка бросила вослед ему золу:
— Благополучного пути, мой родимый!
Говорят, что рассыпающиеся по небу белые облака и есть та самая зола, бросаемая ею на прощанье.
Спустившись в дольний мир, Гесер–хан разложил все драгоценности на разостланную полу свою и стал рассматривать. Почти все драгоценности налицо, недостает только четырех: крови из клюва черного орла, молока из грудей черной орлицы, слез из глаз черного орленка и морского сочного хрусталя.
— Эх, отца его! Второпях не сумел я захватить четырех драгоценностей из тех, что давала мне бабушка. Откуда же мне взять их теперь?
Государь десяти стран света, Гесер–хан, навел сновиденье на черного орла, ходившего в небе. Проснувшись рано поутру, черный орел рассказывает своей черной орлице:
— Не видывал еще я подобного сна с тех пор, как возродился в этом своем теле. Снилось мне этой ночью, будто в истоках реки Найранцза лежит околевшая пестрая корова, тучная от восьмилетней яловости. И снилось мне, будто я прилетел туда и ем ее мясо; как прекрасен был мой сон!
А жена его говорит:
— Существам, ходящим по небу, не подобает, говорят, спускаться за падалью на златую землю; как не подобает существам, ходящим по златой земле, восходить на синее небо. В то же время, говорят, что возродился государь десяти стран света, Гесер–хан, и, возродившись, облекся в человеческую плоть. Говорят, что хубилганы его являются в десяти странах света. Так, может быть, употребляемая им пища и вкушаемое им питие бессмертия — расаяна, показаны в сновиденье твоем? Разве не сведущ в хитростях человек–хубилган? Остерегись, не ходи!
— Но ведь я, — отвечает орел, — я покружусь по небу — посмотрю, нет ли человека, и тогда только спущусь и буду есть. Если же там окажется человек, то я покружусь и вернусь. Мне хочется удостовериться, правдив или ложен мой сон?
И с этими словами он полетел, а жена осталась одна, не смогла удержать его.
Государь десяти стран света, Гесер–хан, у истоков реки Найранцза зарезал пеструю корову, тучную от восьмилетней яловости, и распростер ее тушу. В самую грудь ее он вдвинул свою девятиряднуто железную ловушку, а сам, выкопав яму, спрятался в ней со шнуром от ловушки в руках. Черный орел подлетает и, описывая в небе круги, смотрит.
— Человека нет! — говорит он, спускаясь; потом, принявшись за еду, он клюет мясо задней части. Но лишь только он проник в грудь и начал было есть, как Гесер потянул за шнур своей девятирядной железной ловушки и поймал птицу. Поймав орла и заставив его биться в ловушке, он набрал склянку крови из разбитого клюва и ждет. А в это время самка его, с плачем летая по небу, говорит своему самцу:
— Разве я не говорила тебе? Теперь, видно, пришла твоя смерть!
Чудесною силой своей постигая, что это с плачем летает самка орла, Гесер–хан говорит ей:
— Ах, черная орлица! Я не собираюсь убивать твоего самца. Ты, черная орлица, дай мне рожок молока из своих грудей, дай мне рожок слез из глаз черного орленка, дай мне тот сочный хрусталь–драгоценность с молотильный каток, что находится в пучине океана. Принеси мне эту тройню, а иначе я заставлю твоего самца метаться и биться в западне, пока не убью.
Отвечает ему черная орлица:
— Я попробую найти, государь десяти областей, грозный Гесер–хан, только не убивай! — и улетела с этими словами.
Не дала она грудей своему птенцу и набрала рожок своего молока; заставила плакать своего птенца и набрала рожок слез его. Раздобыла она и сочный хрусталь–драгоценность с молотильный каток, раздобыла из океана. Доставила она все это, вручила государю — хану десяти стран света и улетела вместе со своим самцом.
Как только со всеми этими драгоценностями Гесер–Мерген–хан отбыл к китайскому Кюмэ–хану, так тотчас и прибыл и уже входит в ханский дом, — а Кюмэ–хан, оказывается, продолжает и дневать и ночевать со своею ханшей в объятиях. Тогда говорит Гесер–хан:
— Эх, хан! Разве же не преступно ты действуешь? Ведь это, кажется, беззаконие: живому человеку жить с мертвецом! Как бы такое сожительство не оказалось дурным предвестьем для живого из двух! Делом живого человека было бы похоронить свою покойницу, пригласить лам для заупокойных служб и совершать благотворения! Когда же ты, хан, обрадовал бы весь свой народ новой женитьбой, то в этом и сказалось бы твое доброе имя, которое станут славить на весь мир.
— Кто таков этот глупый человек? — спрашивает Кюмэ–хан. — Я не покину ее целый год, нет, пока не истечет десять лет, до тех пор и не покину ее!
— В таком случае, как же мне и помочь хану? — И с этими словами Гесер–хан вышел.
Когда хан уснул, Гесер похитил ханшу, находившуюся в его объятиях, и вместо нее подложил дохлую собаку. Встав рано поутру, хан говорит:
— Горе, беда; видно, правду вчера говорил человек: моя–то вот долежалась до того, что превратилась никак в собаку? Возьмите ее и выкиньте!
Когда ее взяли и выкинули, то один привратник и сообщил:
— А выкинул–то ханшу, пробравшись сюда, Гесер! Я ж от страха не мог сказать ему ни слова!
— Горе, беда! — воскликнул хан. — Что этот Гесер–хан выкинул мою ханшу — это бы еще куда ни шло! Но как он смел в мои объятия подкинуть собаку, самое грешное и нечистое из всех животных?
И он, с целью казнить Гесера, взял и кинул его в змеиный ров. Гесер же побрызгал понемногу на всех змей молока из грудей черной орлицы — все змеи и перетравились. Сделав себе из большого змея подушку, а из маленьких змей ковер, Гесер улегся спать.
Рано встает государь десяти стран света Гесер–хан и поет:
— Оказывается, этот хан кинул меня в змеиный ров не с тем, чтобы его змеи умертвили меня, как думал я, а с тем, чтобы я умертвил его змей, на его ханскую потеху!
Так он пел, а страж змеиной ямы пошел к своему хану и рассказал ему, передал сполна все Гесерхановы речи по порядку.
— И человек тот, — добавил он, — вовсе не думает умирать, а лежит и поет, умертвив наших змей всех до единой.
Тогда Кюмэ–хан велит бросить его в муравьиный ад. Гесера берут и бросают. Окропил он всех муравьев кровью из клюва черного орла, и все муравьи перетравились. Истребив муравьев, поет Гесер–хан:
— Бросил Гесера оный Кюмэ–хан в свой муравьиный ад. Я–то думал, что хан хочет умертвить меня; а оказывается — хан хочет заставить меня умертвить своих муравьев ради собственной ханской потехи!
Так он пел, а страж муравьиной ямы пошел к своему хану и говорит:
— Тот человек уничтожил всех наших муравьев, лежит и поет.
Тогда Кюмэ–хан велит бросить его во вшивый ад. Посыпал Гесер–хан во все стороны вшивыми жилками, и все великое множество вшей передохло. Уничтожив вшей, Гесер поет:
— Выходит, что этот хан для потехи заставил меня уничтожить всех своих вшей, а я–то думал, что он бросил меня во вшивый ад, чтобы уничтожить при помощи своих вшей!
Страж вшивого ада пошел к своему хану и докладывает:
— А этот человек убил всех наших вшей, лежит и поет.
Велит хан бросить его в осиный ад. Гесера берут и бросают в осиный ад. Но Гесер приканчивает всех ос, напустив на них своего золотого слепня, и поет:
— Бросил меня хан в свой осиный ад, и я думал, что он велит своим осам меня умертвить; а он вот для своей потехи велел мне умертвить своих ос!
Страж осиной ямы пошел к своему хану и со всею точностью подробно рассказал все речи Гесер–хана. Тогда снова берут его и кидают в звериный ров. Но Гесер–хан приканчивает весь звериный ад, напустив свою медномордую собаку, и поет:
— Оный царек бросил Гесера в свой звериный ад. Я думал, что это хан, карающий казнью; а оказывается, хан для своей потехи заставил меня покарать смертью свой звериный ад!
Так он пел, а страж ада пошел к своему хану и говорит:
— Тот человек и не думает умирать, но сам умертвил весь наш ад, лежит и поет.
Снова приказывает хан схватить его и бросить в темный ров. А Гесер–хан, при помощи своего золотого аркана для поимки солнца и серебряного — для поимки луны, поймал — заарканил и солнце и луну, осветил свой темный ров и лег спать. Встал Гесер и поет:
— Бросил оный хан Гесера в свой темный ров, и я было подумал, что это смертью карающий меня хан, а оказывается — хан для своей потехи осветил свой темный ров силою Гесера!
Так он пел, а страж ямы пошел к своему хану и подробно передал ему все речи Гесера. Снова приказывает хан схватить его и бросить в океан–море. Гесера схватили и бросили. Гесер же, погружаясь в воду, обнял свой сочный хрусталь–драгоценность с молотильный каток, и, от погружения его, море расступилось надвое и высохло. Танцует и поет Гесер около своего драгоценного хрусталя:
— Бросил Гесера оный хан в свое море–океан: я думал, что хан хочет покарать меня смертью, а оказывается, он хочет потешить весь свой народ безводьем, осушив свое море силою Гесера!
Так он пел, а страж при море пришел к своему хану со словами:
— Этот человек и не думает умирать, но, высушив море, ходит и поет вот какие песни.
Тогда вновь приказывает хан: казнить его, усадив верхом на медного осла, вокруг которого заставить четырех дюжих раздувалыциков мехов раздувать пламя. А Гесер–хан незаметно покрыл все свое тело углем при помощи своего черного угля без трещины, угля с лошадиную голову, и ждет. Подходят раздувалыцики мехов и, разведя с четырех сторон огонь, начинают раздувать пламя, и вот огонь уже охватил Гесера. Тогда он незримой чудодейственной силой источает из своего тела множество воды и совершенно гасит огонь; а, загасив пылавший на нем огонь, Гесер по–прежнему поет. Пошли раздувалыцики мехов и говорят:
— Этот человек и не думает умирать и вот что поет.
Тогда хан опять отдает приказ:
— Изрубить его острыми мечами.
Принялись было колоть–рубить Гесер–хана, но он при помощи золотой палочки чудодейственно переломал все их вооружение. Не могут его умертвить; пошли к своему хану и жалуются:
— Что это за человек греха? Не остается теперь у нас никакого средства умертвить его. По крайней мере, мы не можем умертвить его. Ваше ханство, сами ведайте, как теперь быть!
Тогда хан решает:
— Вот как его умертвить: соберите множество копий и повесьте его на острия их!
Гесер–хана уводят, а он, захватив с собой свою золотую мельницу, нарочно говорит:
— На это дело нет у меня больше средств! Теперь пришла моя смерть!
И ждет. Дочь Кюмэ–хана Кюнэ–гоа — сама хубилган — поняла.
— Плохо это! — молвит она. — Доколе же ты будешь терпеть эти муки?
Тогда Гесер–хан делает вид, что посылает попугая послом к себе домой. Привязав к ноге попугая тысячу златошелковых нитей, он держит в руках шнур, к которому они привязаны, и громким голосом приказывает своему попугаю, который сел на городской башне:
— Лети, лети, моя птица–попугай! Китайский Кюмэ–хан убил Гесер–хана, государя десяти стран. Позови трех моих богатырей, которые выше меня, позови трех моих богатырей, которые одинаковы со мной, позови трех моих богатырей, которые ниже меня! Пусть будут за ними вослед и тридцать моих богатырей. Пусть придут мои девять богатырей, пусть разрушат стольный город того хана и самого хана казнят лютейшею из казней. Пусть обратят в пепел все, что может видеть глаз, пусть обратят в черный уголь все, что можно окинуть оком! Пусть полонят весь народ его! Лети же, моя птица–попугай!
И полетела его птица–попугай, а Гесер–хан держит в руках конец шнура и ждет. Услыхали Кюмэ–хан и все его приближенные и воскликнули:
— Горе, что делать? Мы не смогли умертвить и одного–то Гесера. Ясно, что от нас и праха не останется, если теперь придут девять его богатырей!.. Ах, Гесер–хан, призови свою птицу — мы дадим тебе все, чего ты ни потребуешь!
— Птица моя улетела далеко, никак невозможно! — отвечает он.
— Каково б ни было твое пожелание — все мы исполним по твоему повеленью! — говорят они и все земно кланяются ему.
— Хорошо! — соглашается Гесер–хан. — Ты должен отдать мне свою дочь Кюнэ–гоа, тогда я попробую призвать свою птицу.
— Отдам! — говорит хан. — Разве для тебя пожалею чего?
— Сюда, мой попугай! — чудодейственно поманил Гесер и принял птицу на руки, потянув за шнур, к которому была привязана тысяча златошелковых нитей.
Пригласив Гесер–хана в свой дом, Кюмэ–хан устроил большой пир. Тихонько он спрашивает свою дочь Кюнэ–гоа:
— Милая Кюнэ–гоа, я собираюсь выдать тебя за Гесера. Если ты, чего доброго, не согласишься, то он, пожалуй, убьет меня, а тебя заберет силой.
— Беда, батюшка мой! — отвечает она. — Раз это нужно для Гесер–хана, государя десяти стран, то неужели мне не соглашаться и ждать, пока он убьет моего батюшку?
— Справедливо, — сказал хан и выдал Кюнэ–гоа за Гесера, государя десяти стран.
Три года прожил Гесер–хан со своей женой Кюнэ–гоа. По прошествии же трех лет говорит он Кюнэ–гоа:
— Усладил я покоем твоего отца и вот около тебя жил, пока не исполнилось три года. Теперь я хочу возвратиться к себе и, навестив свое хозяйство, приехать обратно.
Отвечает ему Кюнэ–гоа:
— Что за речи изволишь говорить, государь мой Гесер–хан? Лучше бы жить здесь, а нет — так поехала б и я с тобой. Что мне жить здесь в одиночестве?
— Справедливо, поедем вдвоем! — соглашается Гесер. — Едем, не откладывая, за город.
И с этими словами Гесер садится на своего вещего гнедого коня, а Кюнэ–гоа — на своего сине–лысого мула; выехав вдвоем на ночлег за город, они уговариваются:
— Если справедливы твои слова и следует нам с тобой вдвоем жить здесь, — говорит Гесер, — то пусть мой вещий гнедой конь и твой мул оба после ночевки повернутся в сторону города. Если же твои слова несправедливы, а мои справедливы, то пусть мой вещий гнедой конь повернется в сторону моего дома!
Согласились и оба заночевали. Рано поутру встал Гесер–хан, государь десяти стран света, смотрит: и мул и конь оба стоят, повернувшись в сторону города.
— Что же это ты, мой вещий конь гнедой? — окликнул его Гесер. — Повернись в сторону моего дома! — Тогда повернулся вещий гнедой конь в сторону своего дома.
Будит Гесер Кюнэ–гоа:
— Рассвело уж, вставай! Загадали мы с тобой этой ночевкой по коню и мулу увидать, чья правда выходит, а чья — неправда!
Пошла Кюнэ–гоа, взглянула и говорит:
— Выходит твоя правда, а моя неправда: в своей поездке ты волен! Ехать — так поезжай, государь мой Гесер–хан!
И оба они сели верхами.
Проводив Кюнэ–гоа до города, так как она была одна, государь десяти стран света Гесер–хан изволил отбыть. По дороге, доехав до одной очень высокой горы, он присел и говорит:
— С того времени и до сей поры много я дел переделал: посижу–ка теперь в дияне–созерцании!
Спускается тогда к нему сестрица его Боа–Данцон–Гарбо, одна из трех его родимых побеждающих, и говорит:
— Милый мой соплячок! Верхняя часть твоего тела исполнена признаков Будд десяти стран света, средняя часть твоего тела исполнена признаков четырех великих тэнгриев, нижняя часть — четырех драконовых ханов. От гнева твоего — грехи спадают, от смертной твоей, кары — души спасаются. Разве ты не Гесер–хан, государь сего Джамбутиба? Или ты сидишь в созерцании, чтобы обрести перерождение какого–нибудь Будды, еще выше того?
— Справедливо наставление моей родимой сестрицы, но присел я оттого, что и конь и сам я утомились. Ворочусь же!
И с этими словами Гесер–хан сел на коня и пустился в путь–дорогу. Подъезжает он рано поутру, а Рогмо–гоа спит, укутавшись в соболье одеяло.
— Рогмо–гоа моя! Чем лежать, как лежит укутавшись в мураве красный теленок–третьячок, встала б ты рано поутру, как сизая лань, ходящая по вершинам гор, и ходила бы, озираясь туда и сюда! — говорит Гесер.
Встает Рогмо–гоа, одевается и будит домашнего своего раба по имени Нанцон:
— Вставай, мой мудрый Нанцон! Бегом уходи, вскачь приходи! Златокромым аргалом подбивай, среброкромым аргалом покрывай! Вода словно матушка — побольше лей. Как племянник соль — поменьше клади. Словно батюшка чай — поменьше клади. Молоко словно дядя по матери — побольше лей. Масло как барин–нойон — поменьше клади. Кипение уподобляй волнам молочного моря. Многократное сливание уподобляй сонму монахов–ху–вараков, читающих номы — писания. Питье уподобляй золотой чечотке, которая входит в свою норку. Видно, подъезжает к дому милый мой Богдо, искоренитель десяти зол в десяти странах света. Поторопись же сварить чай!
Докладывает мудрый Нанцон госпоже:
— Что такое ты изволишь приказывать? Хоть и похожа ты с виду на золотой ларец, но похоже также, что внутри он набит сухожилиями. Хоть и похож я с виду на мешок из лошадиного брюха, но похоже также, что внутри–то я набит затканной парчой, называемой ха–гуй–я. Не собираешься ли ты порадовать государя десяти стран света Гесер–хана одной чашей чаю? Дай–ка знать дядюшке его Арслану, кочующему у истоков Арслан–реки! Дай–ка знать дядюшке его Цзану, кочующему у истоков Цзан–реки! Дай знать старшему его брату Цзаса–Шикиру! Дай знать тридцати богатырям и тремстам его хошучинам. Дай знать трем отокам улуса его! Пригласи их всех к нему на великий пир!
— Может быть, неправильны мои речи? — земно поклонился он.
— Эти твои речи правильны, Нанцон мой! — ответила Рогмо–гоа. — Извести их всех на почтовых: пусть пожалуют к своему Гесер–хану!
Мудрый Нанцон послал извещения на почтовых, возрадовал их всех, и свиделись они со своим Гесер–ханом на великом пиру. Потом великое собрание разошлось по домам.
ПЕСНЬ ШЕСТАЯ
Гесер и Хутухту–лама–чародей
Жил Гесер в радости и веселии, пока не появился таинственный один оборотень десятисильного мангуса под видом великого чудотворца Хутухты–ламы. Въезжая, он вез с собой целые сокровища драгоценных камней.
— Этот лама — великий Хутухта! — говорит Рогмо–гоа Гесеру. — Пойдем к нему на поклонение!
— Если он пришел с добрыми намерениями, то, полагаю, зайдет ко мне, — отвечает Гесер. — Сам же к нему не пойду. А ты, если хочешь поклониться, иди себе и кланяйся.
Рогмо–гоа согласилась с ним и поехала одна. Прибыла, поклонилась и приняла благословение четками.
Благословив ее, лама достал свои несметные драгоценности и все их стал показывать Рогмо–гоа.
— Откуда же у такого ламы такое множество драгоценностей? — спрашивает она.
— У твоего мужа, — отвечает лама, — у твоего мужа, государя десяти стран, Гесер–хана — целые сокровища драгоценных камней. Отчего же им не быть и у меня?
Рогмо–гоа откланялась и возвратилась домой.
— У этого ламы, оказывается, — целые сокровища драгоценных камней! — рассказывала она Гесеру. — Мне хотелось бы, чтобы ты побывал у него на поклонении.
— Что ему до меня? — говорит Гесер. — Иди ты и кланяйся, хоть со всем улусом вместе.
Отправилась Рогмо–гоа на поклоненье вместе со всем улусом.
После поклонения лама щедро и поровну наделил из своих сокровищ решительно всех, начиная с самой Рогмо–гоа. А покончив раздачу, лама повел такую беседу с Рогмо–гоа:
— Согласна ли ты, Рогмо–гоа, стать моей женой?
— Но сможешь ли ты осилить Гесера? — говорит та. — Если сможешь, то я не прочь стать твоею женой.
— Я? Как я могу? Ты сама сможешь осилить его как–нибудь хитростью. Замани его, допустим, ко мне, а я притворюсь, будто возлагаю на него послушание и… превращу его в осла.
Рогмо согласилась и уехала. Приезжает домой и почтительно уговаривает Гесера:
— Ах, какой великий чудотворец этот хубилган–лама! Что говорить обо мне? Из своих сокровищ он щедро и поровну наделил всех наших бедняков и нищих. Необыкновенно сердобольный великий Хутухта–лама. Обязательно едем! Поклонимся и примем от него святое посвящение.
— Ну, хорошо! — соглашается Гесер. — Раз такое дело, поклонимся, а принимать — примем.
Отправился Гесер. Приехал и поклонился. Но лишь только Гесер стал принимать посвящение, мангус достал и возложил на его маковку изображение осла. Таким способом он и превратил Гесера в осла.
Тогда десятисильный мангус забрал к себе Рогмо, а на Гесере стал возить тяжелый груз — скотские порчи.
* * *
Так поступил мангус с превращенным в осла Гесером. Между тем Уцзесхуленгту–Мерген–хя, старец Царкин, сын Цзасы, Лайчжаб, и все люди Гесерова отока рассуждают между собою:
— Лама, мангусов оборотень, превратил нашего Гесера в осла. Кто бы из нас мог его осилить? Не иной кто, как ханша Ачжу–Мерген: та, пожалуй, осилит!
И послали к ней Уцзесхуленгту–Мерген–хя адъютанта. В месяц он прошел путь, который надобно бы пройти в десять месяцев. Приехал Уцзесхуленгту–Мерген–хя и стал подробно рассказывать ей, как все у них произошло.
— Кто такой этот Гесер–хан? И кто такой этот Уцзесху–ленгту–Мерген–хя? — перебила его Ачжу–Мерген, ушла в юрту и плотно захлопнула за собой дверь.
Ждал Уцзесхуленгту–Мерген–хя, пока не прошло семнадцать суток. Между тем подъехал и сын Цзасы, Лайчжаб.
— Горе, беда, — говорит он. — Так как на моем дядюшке, Ачиту–Мерген–хане Гесере, государе десяти стран света, возят единственно зловредную скотскую порчу, то уж при смерти он: надрываются ослиные легкие. Горе, беда! Что тут делать, как пособить в такой беде? Ах, если б ты поскорее отправилась, невестка моя, Ачжу–Мерген!
Мало–помалу, слушая рассказ Лайчжаба, Ачжу–Мерген растрогалась до слез. Растрогалась и впустила этих двоих к себе.
* * *
Целый месяц чистит Ачжу–Мерген копье свое, целый месяц чистит и налаживает все свои боевые доспехи, один за другим.
Теперь Ачжу–Мерген готова в путь–дорогу.
— Ты, мой Лайчжаб, — говорит она, — ты оставайся здесь. По малолетству не сможешь ты вынести до конца мой поход. Но и ты, Уцзесхуленгту–Мерген–хя, сможешь ли ты вынести до конца мой поход?
— Думаю, что смогу! — отвечает тот, но не успел он проговорить это, как она со словами: «Нет, и ты не сможешь до конца вынести моего дела!» — трижды махнула рукой и обратила Уцзесхуленгту–Мерген–хя в морскую раковину; сунула ее в дорожную суму и поехала.
Подъезжая к ставке мангуса, обернулась она старшей его сестрой. Глаза у нее выпучились на сажень, ресницы повисли до груди, а грудь повисла до колен. С оскаленными зубами, опираясь на девятисаженный черный свой посох, остановилась она у ворот мангусовой ставки и обращается к привратнику:
— Я буду старшая сестра десятисильному мангусу! Говорят, что наш–то подавил Гесера. Вот я пришла его проведать… Поди–ка ты, человек, передай эти мои слова моему младшему братцу!
Тот пошел и стал сказывать. Когда же он сказывал, мангус стал допытываться у него о наружности старухи, и на вопросы его тот подробно описал эти самые ее приметы. Тогда мангус сказал:
— Выходит — в самом деле моя старшая сестрица. Впусти ее!
Опираясь на свой черный посох, старуха вошла. Мангус же вышел к ней навстречу и с приветствиями посадил ее на почетное место. Уселась старуха и говорит:
— Родной мой! Ну, теперь посмотрю, какова из себя эта самая ханша, Гесерова жена, которую ты у него отнял.
— Ладно, — отвечает мангус; выводит Рогмо–гоа и велит ей представиться. Осмотрела ее старуха и дивуется:
— Так это и есть та самая Рогмо–гоа, которая превосходит всех фей–дакинисс, всех девяти видов. Что за прелесть! Ну, моя невестушка, познакомимся: теперь я — твоя тетушка.
И они стали беседовать. Потом мангус предлагает:
— Ты, сестрица, прибыла издалека. Не уезжай, не осмотрев всего у меня. Выбери себе, что только пожелаешь из моей добычи.
Старуха отправилась осматривать. Осмотрела решительно все его богатства и, воротясь в дом своего младшего брата, говорит:
— Милый мой, что у тебя за прелести. Я, твоя старая тетушка, довольна и тем, что все у тебя перевидала. Теперь поеду.
— Сестрица! Мне хочется, чтоб ты выбрала себе что–нибудь по душе из этой моей добычи.
— Мне, старухе, ничего этого не надобно: дал бы ты мне только своего осла на обратный путь.
— Что ему сделается? Дам, сестрица.
Но тут вмешалась Рогмо–гоа:
— Ах, муженек! Ты хоть и мангус, а, видно, не понимаешь: не таков ли Гесер, что траву увидит — в траву обернуться может, что бы только ни увидел — в то и обернется. Может быть, она–то и есть Гесеров оборотень? А не Гесеров — так Ачжу–Мергенов.
— Так, значит, — закричала старуха, — так, значит, чужая баба тебе дороже меня, твоей единоутробной родни?
Упала и катается по полу.
— Встань, сестрица, — упрашивает мангус. — Неужели из–за осла тебе помирать? Я тебе его дам.
Старуха поднялась.
— Разве ты не знаешь, — говорит мангус, — разве ты, сестрица, не знаешь, что этот осел — оборотень Гесера?
И не потому ли я и не даю его, что неведомо, в кого он вздумает обернуться?
— А мне–то, пожалуй, ведомо! — отвечает старуха. — Потому–то я и хочу, чтоб ты дал мне этого кровного врага.
— Ну, ладно! Коли такое дело, бери его, сестрица.
И отдал. После того как он отдал, Рогмо–гоа опять настаивает:
— Отдал так отдал — пусть так. Но я советую тебе обернуть одного из твоих гениев–хранителей парою воронов, да велеть им проследить за ней.
Мангус одобрил и дал распоряжение. Ведет старуха под уздцы осла, а пара воронов неотступно следует за нею даже и на остановках. Ведет под уздцы осла и подходит старуха к ставке старшей сестры мангуса. Только что осел передом вошел в ворота, а зад еще оставался снаружи, как пара воронов возвращается и докладывает мангусу:
— Все как следует быть: она проехала в свою ставку.
— Ну и прекрасно! — говорит мангус. И успокоился.
* * *
Тем временем старуха, проведя своего осла дальше, остановилась на самом деле у других мангусовых людей. Назвалась мангусовой старшей сестрой и приказала хорошенько кормить и поить своего осла. В ту же ночь она прочистила ослу брюхо, рано утром поднялась и тронулась в путь к своему отцу, хану драконов. Прибыв туда, она стала давать ослу всевозможный благословенный корм. И до тех пор давала, пока он не превратился в смуглого щупленького ребенка. Потом принялась купать его в святых водах и кормить святыми яствами. И опять привела она его в подлинный облик Гесер–Богдо–Мергена, государя десяти стран света.
* * *
Исцеленный Гесер стал каждое утро вдвоем с Ачжу–Мерген ходить на охоту за зверем, чтобы испытывать и восстанавливать свои силы.
Однажды утром, на охоте, Ачжу–Мерген говорит Гесеру:
— За этим вот желтеющим перевалом попадется лысый светло–желтый марал. С подходящего расстояния бей его прямо в лысину на лбу, да, смотри, не промахнись!
Пока она так говорила, подбегает тот самый марал. С подходящего расстояния Гесер выстрелил ему прямо в лысину на лбу. И угодил так, что железный наконечник стрелы вышел у марала через зад. Со стрелой в теле марал бросился бежать и вскочил в ставку мангусовой старшей сестры. Гесер с Ачжу–Мерген гнались за ним пешком и уж совсем было настигли его у ворот ставки, как вдруг ворота захлопнулись. Тогда Ачжу–Мерген своей огромной, в шестьдесят и три гина, булатной секирой разбила ворота вдребезги, и они вошли. Войдя же, тотчас обернулись прекрасными юношами. Смотрят, а старуха, старшая сестра мангуса (это оказалась она), стоит дыбом на задних лапах, а из зада у нее выходит стрела, насквозь пронзившая ее через маковку. И говорит старуха юношам:
— То ли это стрела асуриев, то ли стрела драконовых ханов, то ли стрела тэнгрия? Но, увы! Может статься, это стрела Гесера. Как знать?
— Бабушка! — предлагает один. — Я готов вынуть из тебя стрелу. Но, если я выну, — согласишься ты стать моею женой?
— Хорошо, я согласна стать твоей женой, — отвечает та.
— Но поклянись!
Та поклялась, и юноша вынул стрелу. Но не успел он вынуть, как старуха тотчас же проглотила обоих: и Гесера и Ачжу–Мерген. Тогда говорят те:
— Разве же ты не давала клятвы? Как же ты посмела нас проглотить? Не выпустишь? Ну, так мы пролезем через твои почки и выйдем наружу сквозь твои подошвы.
— Ив самом деле! — решила старуха. И она отрыгнула их обратно.
Женился Гесер на мангусовой старшей сестре и тогда–то выступил на мангуса, в его ставку. Но вот, увидев приближавшегося Гесера, мангус обернулся волком и бросился наутек. Гесер тотчас погнался за ним, обернувшись слоном. Только стал настигать, как тот оборачивается тигром и бежит дальше. Гесер, обернувшись львом, продолжает его преследовать. И уж стал было настигать его Гесер, как мангус рассыпается множеством комаров… Пробует Гесер переловить мошкару посредством валов из золы, но, проползая там и сям, мошкара ушла в ставку мангусовой старшей сестры…
* * *
А мангус–то опять превратился, превратился опять в великого Хутухту–ламу, у которого было пять тысяч учеников— шабинаров. И живет себе… Разузнал Гесер, где находится этот лама. Разузнал и навел на него сонное видение. И в сонном видении ему было указано так:
— Завтра, рано поутру, явится к тебе шаби, умом глубокомудр и из себя необыкновенно красив; таков этот шаби. Если он придет, прими его с подобающей лаской. Это будет наилучший твой ученик.
Вот какой сон навел на ламу Гесер, и затем, поднявшись рано утром, он является к ламе в назначенное время. Лама сразу понял: вот оно, что предрек мне сон прошлой ночью!
И сделал его лама первым из пяти тысяч своих учеников.
На Гесерову землю лама заготовил всевозможные заклятия, которыми навлекались всякие беды: «Пусть не переводятся у них болезни, мор, черти–албины и черти–читкуры!» — говорилось в них. Эти заклятия он приказал произнести своему главному ученику. Но тот, вместо этого, призвал великое благословение на Гесерову землю, а на мангусову землю накликал так:
— Пусть там, у мангуса, всякие несчастья и дьявольские наваждения обложат голову ламы и никогда не прекращаются на всех его людях!
Один шабинец подслушал эти слова, пошел и передал ламе:
— Этот шабинец поступил против твоего приказа: благословения он направил туда, а проклятия–то — сюда!
Когда пришел первый его ученик, лама говорит ему:
— Давеча один шабинец сказывал про тебя, сказывал, будто бы ты произнес благословения на ту, тибетскую сторону, а на нас послал проклятия.
— Как бы не так! Конечно же я сотворил проклятия туда, а благословения — сюда, на своих.
— Стало быть, это он из зависти к тебе, из–за того, что ты над ними старший! — решает лама. — Пусть только он попробует и впредь наговаривать мне, я без обиняков прокляну его.
* * *
Тем временем Хутухту–лама стал говорит своему лучшему ученику:
— Собираюсь я строить себе келью для уединенных созерцаний: не сумел бы ты мне ее построить?
— Я, пожалуй, особенно горазд строить! — ответил тот.
— Вот и кстати, строй!
Тогда шаби построил ему келью из камыша. Каждую камышину обматывал он хлопчатым войлоком, пропитанным маслом. Сделал как следует и двери и дымник. И все сделал так плотно, что не оставалось щелочки, куда можно было бы просунуть кончик иглы.
— Келья готова! — докладывает он. — Теперь, лама, вам остается только въехать.
— Старые скверные шабаинцы завидуют тебе! — говорил ему лама. — Прогони–ка ты их всех отсюда, не оставив из пяти тысяч ни одного.
Следуя наставлению своего ламы, первый шабинец изгнал их всех до единого.
— В свое время ты сам подавай мне кушанье и чай! — говорит лама.
— Ну, так что же? Ладно! — отвечает тот.
Сидит лама в своей келье и предается созерцательной молитве. Тут–то Гесер и подпалил со всех концов камыш, и вспыхнуло огромное пламя.
Обратится лама в человека — вопит. Обратится волком — воет. Обернется мухой — жужжит.
Так и спалил он его дотла и искоренил его мангусово племя.
Доведя это дело до полного конца, государь десяти стран света, Ачиту–Гесер–Мерген–хан, прибыл в родное урочище Нулум–тала и воздвиг там ставку ханскую из драгоценного камня.
ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ
Гесер в аду
Где моя матушка? — спрашивает Гесер. Отвечает ему сын Цзасы, Лайчжаб: «Матушка твоя уже давно обрела святость Будды. Когда тебя обратили в осла, у нее нарушилось кровообращение, и она впала в беспамятство».
Зарыдал Гесер, и от рыданий трижды перевернулся его дворец из драгоценных камней. Перевернулся и опять стал на свое прежнее место.
Садится тогда Гесер на своего вещего гнедого, берет свой волшебный кнут, привешивает свой девятиалданный меч; надевает на свою благородную голову белый шлем свой Манлай, на котором чредою поставлены солнце и месяц; темно–синий свой панцирь, как блистающая роса; свои наплечники, сверкающие, как молнии; вкладывает в колчан тридцать своих белых стрел с бирюзовыми зарубинами; берет свой черно–свирепый лук; свою огромную секиру булатную весом в девяносто и три гина; свою малую булатную секиру весом в шестьдесят и три гина; золотой аркан для уловления солнца, серебряный аркан для уловления луны; свой железный посох в девяносто и девять звеньев. Все это берет он с собой в путь–дорогу.
Взлетел он на небо и явился к отцу своему, тэнгрию Хормусте. И доложил ему:
— Милостиво выслушай меня, батюшка мой Хормуста–тэнгрий! Не видал ли ты души земной моей матери?
— Нет, не видал я! — последовал ответ.
Тогда отправляется Гесер наведаться у тридцати и трех тэнгриев. Но ответили и те, что не видывали. Осведомился у бабушки своей, Абса–Хурце, — и она не видала. Спросил у трех своих победоносных сестер.
— Откуда ей и быть тут? — сказали они. — Нет, не видали мы.
Спросил у отца своего, горного хана Ова–Гунчида; тот тоже не видал.
Тогда Гесер спускается на землю, обернувшись царственной птицей Гаруди. А спустившись, направляется он к царю ада, Эрлик–хану. Хочет войти, но оказываются крепко заперты врата восемнадцати адов.
— Отворите!
Не отворяют.
Тогда он разбивает адские врата и входит. Стал расспрашивать привратников восемнадцати адов, но ничего от них не добился.
Тогда, оставаясь у ворот ада, Гесер наслал на Эрлик–хана домового душить его во сне. Но оказалось, что душой Эрлик–хана была мышь. Распознал это Гесер и обращает свою душу в хорька. Поставил он у входа в дымник свою золотую петлю вместе с хорьком; а сверху дымника наставил свою серебряную петлю. Он рассчитал, что если мышь полезет снизу, то попадет в золотую западню и не вырвется; а если полезет сверху — угодит в серебряную ловушку, и ей не уйти.
Таким–то способом Гесер и поймал Эрлик–хана.
Связал его по рукам и припугнул своим железным посохом в девяносто и девять звеньев.
— Сейчас же говори и показывай, где душа моей матушки?
Отвечает ему Эрлик–хан:
— Души твоей матушки видом не видывал, слухом не слыхивал.
И опять говорит Эрлик–хан;
— Разве что спроси у привратников восемнадцати адов!
Пошел Гесер и опять стал спрашивать привратников.
— Не было ее вовсе! — отвечают те. — Разве мы не доложили бы Эрлик–хану, если б в самом деле пришла Гекше–Амурчила, мать самого Гесер–хана, государя десяти стран света? Нет ее здесь!
Тогда выступает один из привратников, седовласый старик, и говорит:
— Конечно, мы не знавали матушки Гесер–хана. Но есть тут какая–то старуха. Все время она зовет кого–то: «Соплячок мой Шилу–тесве!» Зовет и у всякого прохожего, направо и налево, все просит воды, но, конечно, напрасно. И тут же принимается рвать полынь и ест.
— Увы, что это он говорит! — вскричал Гесер. — Пойдите поскорее и найдите ее!
— Да она, должно быть, и сейчас находится вон там, в полынях.
Бросился Гесер в полынь. Смотрит, и оказывается, мать его здесь…
Так Гесер разыскал душу своей матери и взял ее. Старика же он убил. Перебил и всех привратников восемнадцати адов.
И сказал Гесер плененному им Эрлик–хану:
— Раз ты самовольно заточил в ад мою мать, то, значит, и всех–то смертных ты заточаешь в ад и правдой и кривдой!
— Видом я того не видывал, слыхом я того не слыхивал. А если б и знал, то за что же заточил бы в ад твою мать?
* * *
Просит тогда Гесер своего вещего гнедого:
— Покажи–ка себя иначе, мой вещий гнедой конь! Белым горным конем, конем с волшебной поступью! Привесь–ка к себе на грудь острые мечи! Высоко держи свою львиную голову, покажи свой грозный вид! Трижды выполощи свой рот из ключа святой воды — расаяны, трижды глотни святой воды. А потом закуси зубами душу моей матери и отомчи ее к отцу моему, Хормусте–тэнгрию. Там знают, что она была моей матерью, когда возродился я в Джамбутибе!
Мчится конь, направленный в путь со всеми этими наставлениями, а навстречу ему выступают три победоносные сестры Гесеровы. Уж близко конь. Подлетает, грозно храпя, как будто приготовился разить несметных врагов привешенными к груди его острыми мечами. Вот с каким видом приближается. Изумлены видом коня встречающие его три победоносные сестры:
— Должен бы иметь такой вид наш соплячок Цзуру, который возродился в нижнем мире, Джамбутибе.
И приняли они душу изо рта вещего коня. Приняли и говорят коню:
— И сами все ведаем мы, Гесеровы победоносные сестры! Ты возвращайся к Гесеру!
Потом три победоносные сестры его отправились к Хормусте–тэнгрию с душой матери Гесера и сказали:
— Возрождаясь в Джамбутибе, соплячок Цзуру вошел в ее чрево. Поэтому Гесер посылает к тебе ее душу и просит возродить ее среди верховных тэнгриев.
* * *
Тогда отец его, Хормуста–тэнгрий, созвал со всех десяти концов света лам. А собрав лам, велел им читать святые номы о водворении ее души. И тогда душа Гесеровой матери стала принимать образы бесчисленных Будд,.
И опять заставил читать номы, бить в литавры и барабаны, зажигать курительные свечи и лампады. Тогда душа обратилась в драгоценный лазурь–камень Вайдурья.
И опять заставил читать номы. И вот, во время призываний Будд всех концов света, обратилась душа Гекше–Амурчилы в царицу фей–дакинисс.
* * *
Спрашивает Гесер воротившегося коня:
— Ах ты, вещий мой конь гнедой! Исполнил ли ты свое дело?
— Как же я вернулся б туда, откуда отправлен, если б не исполнил всего?
— Ну, хорошо, спасибо, мой вещий гнедой!
* * *
Отпускает потом Гесер и Эрлик–хана. Отпускает и говорит ему:
— Эрлик–хан! Впредь тебе следует заключать людей в ад только тогда, когда взвесишь: праведен или грешен. А на этот раз вышло у тебя неправосудие.
Потом поклонился ему Гесер–хан и добавил:
— Ия поступил с тобой неправосудно, мой старший брат, Эрлик–хан.
Отвечает ему Эрлик–хан:
— С твоей матерью вышло что–то неладное. Ведь нельзя же было заключить ее в ад по произволу, без всякого законного основания? Так рассудил я и посмотрел в свое «зерцало судьбы». И вот оказалось, что, когда родился Гесер–хан, то его мать Гекше–Амурчила, не будучи в состоянии решить, демон это или бурхан, выкопала восемнадцатисаженную яму и хотела его туда бросить. Из–за этого–то помысла она и попала сама в восемнадцатиярусный ад. Вот что оказалось!
Пустился Гесер в обратный путь, в свои родные кочевья. Воротясь домой, сдал он Рогмо–гоа одному нищему. Сдал же ее вот в каком виде: на один глаз слепою, на одну ногу — хромою.
Потом прибыл он на урочище Нулумтала. Изукрасил свой тринадцатиалмазный храм–сумэ и стал жить в радостях и веселии. В кремле своем, по всем четырем углам полным редкостей. Были тут и волшебная драгоценность Чиндамани, и уголь без трещины, и всевозможные драгоценные камни.
Назад: МИФЫ И ЛЕГЕНДЫ КИТАЯ О. Курган, С. Чумаков
Дальше: КХМЕРСКИЕ МИФЫ, ЛЕГЕНДЫ И ПРЕДАНИЯ Перевод Н. Фошко
