Перед освобождением заключенные часто впадают в панику.

Однажды ночью Кейт проснулась в холодном поту от непонятного внутреннего толчка, тщетно силясь спросонья понять, который час. Тишина вокруг висела глухой, непроницаемой завесой, что было довольно странно и необычно. Ночью в тюрьме никогда не было тихо.

В какой-то момент ей почудилось, что она мертва, ее больше нет. В первую минуту она не могла сообразить, где находится. Она не ощущала своего тела, сознание не фиксировало ни малейших ощущений физической оболочки, которые сопутствуют пробуждению, — затекшая нога или занемевшее плечо — ничего подобного.

Паника старой знакомой вернулась к ней и безжалостной клешней пережала горло, перекрыв дыхание. Заставила окаменеть от напряжения ее тело. Она отчаянно ловила ртом воздух. Звук кашля — первое определенное телесное ощущение, подтверждающее ее собственную реальность, — принес ей облегчение. Она сделала усилие. Необходимо успокоиться, побороть страх, расслабиться.

В спертой духоте камеры нестерпимо пахло птицей. Боже мой, ну хоть бы глоток свежего воздуха!

Она с трудом уселась на кровати, затем неуклюже сползла на пол. Грубая ткань прикроватного коврика царапала ступни. В темноте она с размаху налетела на комод.

С грехом пополам она доплелась до окна. Узкие, покрытые изморозью створки были открыты настежь. Она прислонилась лицом к вертикальной раме. За окном, не стихая, привычным монотонным гулом шумело шоссе, слышался отдаленный вой сирен машины «скорой помощи». Напротив, в блоке Д, тускло горели окна. В тюрьме свет не выключали даже ночью.

Кейт подняла взор, вглядываясь в черноту беззвездного неба. Скопление огней, обозначивших близлежащую часть Лондона, погруженную во мрак, оранжевым отсветом возносилось в небо, отражаясь от низких облаков. Она несколько раз глубоко вдохнула. Ее обоняние уловило запах бензина и сигаретного дыма и какой-то особенной свежести. Она просунула руку в узкий проем окна. Крупные капли дождя падали ей на ладонь, передавая коже живительную прохладу. Мокрыми руками она провела по лицу, смешивая слезы и влагу дождя.

Она не могла определить, где именно, в какой части ее тела зародился крик. Где-то в самой глубине, в самой сердцевине ее существа. Словно злобный маленький звереныш, он устремился вперед, пытаясь вырваться наружу, мощными челюстями прогрызая себе путь, и выскочил из гортани вместе с подкатившим приступом кашля.

«ВЫПУСТИТЕ!» Она не узнала собственного голоса, словно он принадлежал другому человеку, словно она не имела к этому никакого отношения. В темноте комнаты заметалась перепуганная шумом птица. «ВЫПУСТИТЕ… МЕНЯ… ОТСЮДА!»

Приближение паники Кейт ощутила несколько недель назад, вскоре после того, как мистер Джерроу сообщил ей о скором освобождении. Новость эта внесла смуту в ее несчастную душу. Узнав предполагаемую дату своего освобождения, она почувствовала, как замерло сердце — она здорово сдрейфила. Это было похоже на то, как если бы ее заставили прогуляться по краю пропасти или пройтись по канату высоко под куполом без страховки. Не дай бог ей случится оступиться — допустить ошибку или попасть в историю, — невыносимо даже подумать о последствиях. Ее тревожили мысли, которые не приходили ей в голову прежде: что, если там, на воле, найдется кто-нибудь, кто воспрепятствует ее освобождению. Она слышала, такое случалось. Могли измениться законы или неожиданно всплыть доселе неизвестные обстоятельства преступления и явиться непреодолимым препятствием к ее освобождению. Ее могла, в конце концов, подставить какая-нибудь мстительная заключенная, желая расквитаться за воображаемую обиду или просто из зависти. Так, например, было с Дот, чья сокамерница и сексуальная партнерша по совместительству, воспылав ревностью, наплела с три короба про кражи и наркотики в надежде на то, что Дот накрутят срок. К счастью, ее раскусили, у нее ничего не вышло, хотя теоретически вполне могло получиться. Вряд ли кого-то интересует судьба преступницы. Но, как говорится, не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. Неожиданно она почувствовала, что сейчас у нее появилось что терять.

Ее душу одолевали противоречивые чувства: с одной стороны — сладостное предвкушение свободы, она с удовольствием думала о том, что скоро выйдет, устроится работать приходящей няней, заведет друзей, с другой стороны — дикий страх, такой сильный, какого она не испытывала за все четырнадцать лет, страх перед неизвестностью.

Четырнадцать лет — это не шутка. От четырнадцати лет, проведенных в колонии, не открестишься, не отмахнешься. Сведения о ее судимости будут находиться в компьютерной базе данных. Другие судимости за давностью лет могут погашаться при условии, что бывший преступник в течение двадцати лет не имеет неприятностей с полицией. Ее файл останется в базе на веки вечные. Он всегда будет там, словно надпись, высеченная на камне, подчинив своей власти ее дальнейшую судьбу.

С первой секунды тюремной жизни Кейт усвоила, что единственный выход для нее — смириться с приговором суда. О том, чтобы отправить дело на доследование или подать ходатайство о помиловании, не было и речи. Ее положение казалось настолько безнадежным, что впору было повесить на двери камеры неоновую вывеску «НЕТ ВЫХОДА». Ее аннулировали. Пустили в расход. Ей ничего не оставалось, кроме как принять жизнь такой, какая она есть. Самое лучшее, что можно было сделать в сложившейся ситуации, — это найти в себе силы приспособиться к новым условиям.

С годами Кейт постигла удивительную истину: человек только тогда способен на смирение, когда это смирение подпитывается хотя бы самой призрачной надеждой. В глубине ее души теплилась надежда, поэтому она до сих пор жива, жива этой надеждой. Вэл не смогла жить дальше, потому что надежда умерла гораздо раньше ее физической смерти.

Кейт перестала верить в Бога, в того Бога, в которого она верила в детстве там, в другой жизни. Надежда стала ее религией, она прониклась верою в ее таинственную и необъяснимую силу. Она верила, что придет время, и она заживет по-настоящему. Она внушала себе, что когда-нибудь она будет свободна. Скоро она уйдет отсюда, оставив кошмар позади.

За многие годы заключения ей не единожды приходилось слышать о том, как женщины кричат от отчаяния, тоскуя по своим детям и любимым или когда не могут достать очередную дозу наркотика.

Она — другое дело. Она выпускала из себя бессильную ярость, с которой не умела справиться иначе, злость за свою искалеченную жизнь и за безвозвратно отнятую юность.

Слово «свобода» стало для нее запретным. Кейт не смела произнести его ни вслух, ни про себя. Ей удалось оправиться после ее утраты только потому, что она заставила себя позабыть о том, что когда-то этой свободой обладала. Вожделенная свобода, словно восходящее солнце, забрезжила на горизонте ее судьбы так близко, что, казалось, можно было протянуть руку и достать до нее. Еще немного, всего несколько недель, и ворота тюрьмы навсегда захлопнутся за ее спиной. Как назло, как только эта перспектива стала почти что осязаемой, время бессовестно замедлило свой ход и поползло тягуче медленно.

Кейт и представить не могла, что нервы настолько расшалятся. Паника перед освобождением — своего рода болезнь. Не физическая, разумеется. Душевное состояние. Сия участь ее не миновала.

Симптомы этой болезни проявлялись у всех по-разному. Внезапно Кейт утратила ощущение времени. С ним стали происходить странные вещи. Раньше Кейт не замечала его течения. Оно ее не волновало. Теперь же ей казалось, что уборка в душевых в спортзале тянется бесконечно долго, но, взглянув на часы, она с удивлением обнаруживала, что еще рано — только десять. Или что она уже целый вечер ждет Рут, чтобы вместе позаниматься, на что та возражает: мол, как договаривались, так и пришла, какая муха тебя укусила? Ну, подумаешь, не в восемь, а в десять минут девятого, что ж с того?

Даже в птичьем вольере — а уж там она забывала обо всем, иной раз ей приходилось бежать оттуда бегом, чтобы не опоздать в блок А4, что однажды закончилось лишением некоторых льгот, — даже там происходило нечто непонятное.

У нее стало уходить больше времени на то, чтобы проверить гнезда, вычистить две огромные клетки, насыпать опилки, что привозят из пентонвильской столярной мастерской, и сменить воду в поилках. Каждый раз она выбегала из птичника как ошпаренная, в полной уверенности, что опоздала, махом пересекала лужайку, но, к своему удивлению, прибегала даже раньше времени.

Джоанна, особа с богатым опытом по части арестов и судимостей, успокаивала ее: «Не мучайся, детка, все по-разному переживают это состояние. Я, например, всегда безумно радуюсь. Радуюсь тому, что ухожу отсюда».

Как-то раз много лет назад ей прислали — Кейт уже и не помнила, кто именно, — крошечный пакетик с надписью японскими иероглифами. Содержимое его напоминало стружку после заточки карандашей. Она терялась в догадках, что же это может быть. Наркотики? Вряд ли, все передачи в колонии досконально проверяются. Она понюхала вещество, попробовала его на вкус, но ясности это не прибавило. И только потом она прочла инструкцию по употреблению на английском языке. Обрезки нужно было всыпать в стакан с водой. Впитав жидкость, они увеличатся в размерах и превратятся в яркие цветы.

Перспектива в скором времени обрести свободу, такая недосягаемая и такая невероятная, подобно этим цветам, расцвела в ее воображении. Близость ее дразнила, делая еще более мучительной обычную рутину, которая составляла ее жизнь в тюрьме. Минуты расползались в часы, утро нехотя, словно спросонья, переходило в день. Ночь бесконечно медлила оборачиваться утром — Кейт ежечасно просыпалась, словно торопя ее.

«Я… ДОЛЖНА… ВЫБРАТЬСЯ… ОТСЮДА!» — врезался в тишину ее отчаянный крик. Он лишил ее сил, оставил ее полуживой и дрожащей. Она опустилась на пол, неуклюже скорчившись под окном.

— Позвольте мне уйти, — шепотом молила она, уставив взгляд в стену. — Пожалуйста, умоляю. Позвольте мне уйти.

И словно в продолжение диалога, строгий голос произнес ответную реплику:

— Ну-ка ложись спать, Кейт. Что ты там делаешь на полу? — Эдди подняла крышку смотрового отверстия и, вглядываясь в темноту, спросила: — С тобой все в порядке?

Кейт открыла глаза. Она не сразу ответила, язык не слушался ее.

— Все нормально, Эдди. Я, похоже, уснула прямо на полу.

— Слышала, кто-то минуту назад орал как недорезанный? Какая-то несчастная дура нарывается на неприятности. От неожиданности с меня чуть штаны не слетели.

Эдди была миниатюрной женщиной с голубыми глазами на рано постаревшем лице и обесцвеченными волосами. Она была одной из нескольких десятков вольнонаемных служащих, которые приходили сюда на ночное дежурство. Они носили форму и считали себя частью команды, передавая должности только своим родственникам — сестрам, теткам, дочерям.

Эдди работала по ночам. Работа занимала, пожалуй, главное место в ее жизни. Все вокруг менялось, все двигалось вперед — распался неудачный брак, выросли и разлетелись дети, не менялась лишь работа. Она находила странную прелесть в доверительных отношениях тюремщика и подопечного. Она упивалась превосходством, которое давала ее должность, ей жутко нравилось сидеть за столом дежурного офицера и носить на поясе связки ключей.

К Кейт она относилась с заботливым сочувствием. Они обе частенько полуночничали. Раньше, в прошлой жизни, Кейт спала безмятежным сном, каким спят только дети, и никогда не жаловалась на бессонницу. Кошмары начались после суда. Ей снился один и тот же страшный сон: незнакомый сад, осиротевшие родители преследуют их и вот-вот нагонят. Кейт стала спать чутко и настороженно, что называется, вполглаза. Как заяц, который, подчиняясь главному инстинкту — инстинкту самосохранения, ни на миг не забывает об опасности, подстерегающей его на каждом шагу. Эдди и Кейт нередко засиживались до утра, болтая о том о сем, пока все спят. Эдди держалась с ней покровительственно, Кейт казалась ей молодой и доверчивой, ей нравилась ее скромность. Молчание Кэйт пробудило у Эдди подозрение, и она направила ей в лицо луч света.

— Эй, это ты, что ли, вопила во всю глотку?

Кейт отвернула лицо к стене. Через минуту она услышала поворот ключа в замке.

— Ну, что такое, глупенькая? Разве так можно?

По-мужски сильная рука, с которой не поспоришь, обхватила ее за спину. Кейт очутилась на кровати. Эдди, не убирая руки, присела рядом. Кейт внутренне напряглась. Хриплый прокуренный шепот охранницы источал запах мятной жвачки.

— Ты ничего больше не могла придумать? Что с тобой творится, малышка?

Кейт захотелось рассмеяться — она была сантиметров на тридцать выше Эдди. Но вместо смеха у нее вышло жалкое всхлипывание. Кейт разрыдалась, она плакала навзрыд на плече Эдди, беззвучно сотрясаясь всем телом. Эдди по-матерински ласково утешала ее.

Кейт и не помнила, когда кто-то прикасался к ней в последний раз. В ее семье никто никогда не прикасался друг к другу. Ее родители не демонстрировали своих чувств, лишь иногда отец, когда они были совсем маленькими, похлопывал по плечу или целовал в щеку.

Где-то в тайниках ее памяти, где похоронены воспоминания, прах которых ей совсем не хотелось ворошить, ее обнимали мамины руки, она сидела, уткнувшись в ее плечо. Все это осталось в прошлой жизни, в забытом времени.

После ее больше никто не обнимал и не целовал, желая спокойной ночи. Никто больше не гладил ее по голове, никто не вытирал грязь, размазанную по щеке. Все годы, когда ребенок особенно нуждается в материнской ласке и нежности, хочет, чтобы его холили и лелеяли, утешали и уверяли в том, что он самый лучший и любимый, все эти годы Кейт провела в заточении маленькой камеры, в полной изоляции от внешнего мира.

Кейт чувствовала, что Эдди пытается приободрить ее, но никак не могла перебороть внутреннее сопротивление и скованность, словно улитка, вжавшись в свою раковину. Мало-помалу она успокоилась, утерла слезы и шмыгнула носом.

— Толкуют, что тебя скоро выпустят, — осторожно вставила Эдди.

Кейт кивнула в ответ.

— Завтра комиссия будет рассматривать мое дело.

— Ах, вот оно что! — понимающе кивнула Эдди. — Небось ждешь не дождешься.

— Мне страшно. И жду и боюсь одновременно.

— Я тебя понимаю. — Малограмотная, малообразованная женщина безошибочной интуицией догадалась о ее состоянии. — Ты хорошо себя вела. Ты заслужила помилование. Вон, детишек учила плавать, начальство любит все такое. — Она провела рукой по растрепанным волосам Кейт, приглаживая, успокаивая. — Только вот ведь какая штука, если кто сжился с тюрьмой, тому всегда бывает трудно на воле. Понимаешь, что я имею в виду?

— Эдди, не надо. — Кейт положила голову ей на плечо.

— Не изводи себя, постепенно все образуется. Начнешь новую жизнь. Научишься работать на себя, хватит горбатиться за «спасибо». Ты выполняла то, что тебе приказывали. Изо дня в день жила по команде. «Да, сэр». «Нет, сэр». Теперь все будет иначе. Но ты ведь хочешь, чтобы все было иначе?

Кейт снова шмыгнула носом.

— Да.

— Вот и славно. Просто помни, даром в этой жизни ничего не бывает. За все нужно платить. За все. — Эдди с неожиданной теплотой похлопала Кейт по руке и встала. — Пойду заварю чай. Хочешь чаю? У меня остались какие-то шоколадки, надо посмотреть.

— Да, если можно.

— Тогда будь послушной девочкой. Шагом марш в кровать. — Эдди помедлила, взявшись за ручку двери, и добавила: — И запомни, о том, что произошло, никому ни слова. Если кто-нибудь узнает, что я разводила с тобой нежности, по головке меня не погладят, это уж точно.

Ее грубоватая доброта была Кейт более необходима, чем чай. Она забралась под одеяло. Ключ щелкнул в замке.

На следующий день за десять минут до отбоя в дверь камеры постучал Дэвид Джерроу. Проявляя, как всегда, отменную деликатность, он дожидался на противоположной стороне коридора.

Когда Кейт открыла дверь, входить он не стал, а лишь придвинулся вперед, опершись на косяк.

— Пришел попрощаться. С завтрашнего дня я ухожу в отпуск.

Кейт стояла в дверях, до нее долго не доходил смысл его слов. Видя ее недоуменный взгляд, он улыбнулся.

— Когда я вернусь, тебя уже здесь не будет. Прими мои поздравления. Твой испытательный срок — до Нового года. Досрочное освобождение — награда за примерное поведение.

— Спасибо, до сих пор не верится.

— Ничего, привыкнешь. Тебя вызовут в отдел подписать необходимые бумаги. Вот тогда, я думаю, окончательно поверишь. — Он следил за выражением ее лица. — Мне известно, что ты намерена провести первый месяц в семье своего отца. Неплохая мысль, они будут рады видеть тебя.

Его голос изменил тональность, превратив очевидное утверждение в вопрос, на который Кейт не знала ответа. Дэвид Джерроу прочел это в ее взгляде и добавил:

— Тебя давно никто не навещал. Жаль, тебе сейчас было бы проще. Понимаешь, о чем я?

— Не все так просто… Там дети…

— Теперь все в порядке?

— Инспектор по надсмотру за условно-освобожденными в Бристоле беседовала с ним. Они обо всем договорились. Она подыскала для меня комнату на первое время.

Мистер Джерроу достал из внутреннего кармана курительную трубку. Кейт заметила, что в ней не было табака, но тем не менее он сунул ее в рот.

«Ног не чуя под собой, моряк торопится домой — котомка за плечами…»

— Возможно, это не самая блестящая идея, — медленно произнес он. — Не хочу казаться навязчивым, но на твоем месте я бы постарался, как только позволят средства, договориться с кем-нибудь из подруг и вместе подыскать подходящее жилье.

— С кем, например? — спросила Кейт простодушно.

Он потер пальцами чубук своей трубки.

— Ты права, — сказал он наконец. — У тебя было предостаточно времени, чтобы все обдумать. Не мне тебя учить.

— Можно мне позвонить вам? Рассказать, как устроилась.

Он ответил не сразу.

— Я бы этого не делал. Золотое правило начальника тюрьмы гласит: не поощряй отношений, — произнес он шутливым тоном. Потом добавил серьезно: — Я хочу сказать, забудь нас, как страшный сон.

Кейт туго свернула единственный свитер, который решила забрать с собой.

День заседания комиссии по условно-досрочному освобождению ознаменовал для нее начало новой жизни. Однако особой радости не ощущалось, она все глубже уходила в депрессию.

— Не смогу, — сказала она, не глядя в глаза человеку, стоящему за спиной, человеку, который все еще был ее тюремщиком. — Эти воспоминания навсегда останутся со мной. Пока живу. Пока дышу.

— Да, — ответил Джерроу. — Это я знаю.