Прошлый июль в Нью-Йорке выдался удивительно погожим. Это к добру, по привычке думала я. Не было ни одной магнитной бури. Казалось, что все климатические аномалии последнего десятилетия прекратились. Неужели угроза наступления ледникового или «парникового» периода отступила после того, как продукты человеческой деятельности перестали отравлять атмосферу? Прошло слишком мало времени, чтобы утверждать это. Но теперь небо было ярким, а погода во всем северном полушарии явно менялась к лучшему. К лучшему для кого? Трудный вопрос. Я начала изучать метеорологию.

В июне и июле я учила Джеральдину и Джайлса премудростям управления «DC-10». Хотя они схватывали быстро, при мысли о том, что придется лететь вокруг света с двумя непрофессионалами, мне становилось неуютно. Но я не принимала в расчет, что отсутствие воздушного движения сильно упрощает взлет и посадку. По вполне понятным причинам я взлетала и садилась только днем. Большую часть времени я веду самолет вручную. С картой на коленях. Так летала Амелия.

Странная вещь: заходя на посадку, я все еще включала радио и ждала инструкций. Но те не поступали.

В аэропорт нас вез Калки. К тому времени мы привыкли к застрявшим машинам и кучам тряпья, содержавшим то, что мы нейтрально называли «останками». На третий месяц останки больше не разлагались; начинали показываться белые кости. Я поняла, что… слово, о Вейс!.. воспринимаю кости лучше, чем плоть, покинутую духом. Но человек может привыкнуть ко всему. Даже к ужасу темной ночи и молчанию.

Сознаюсь в одной болезненной слабости. Иногда — особенно часто это случалось в конце июня — я заставляла себя бродить по номерам «Шерри-Нидерландов» и смотреть на то, что осталось от множества людей. Большинство сидело перед телевизорами. Они следили за Калки. (Джайлс высчитал, что последний рейтинг Калки по шкале Нильсена составил 49,0. Мировой рекорд. Если, конечно, Джайлсу можно было доверять.) Иногда я открывала бумажники. Рассматривала кредитные карточки. Не знаю зачем. Возможно, искала кого-нибудь из знакомых. Как делают — делали — люди, попавшие в новую компанию. Но я не знала никого из постояльцев, кроме Ральфа Дж. Деймона. Он был вице-президентом компании «Локхид». Я встречалась с ним дважды. На воздушных шоу. Он был скучный. Его тело почему-то лежало в стенном шкафу.

Калки в приподнятом настроении мчался по улицам, петляя и лихо объезжая застрявшие автомобили. Лакшми выходила из себя. Но он напоминал ребенка, возившегося с любимой игрушкой.

К моему удивлению, мы добрались до аэропорта без единой царапины. Я показала Калки на «DC-10» швейцарских авиалиний, к которому уже привыкла.

Выруливая на взлетную полосу, я всегда испытывала зловещее ощущение. Справа и слева стояли самолеты, находившиеся на разных стадиях погрузки и разгрузки. Некоторые разбились во время посадки или взлета; их пилоты умерли, не успев закончить операцию.

Лакшми на прощание поцеловала каждого из нас. Калки пожал руки.

— Связывайтесь с нами каждый день, — сказал он. — Используйте этот ящик. — Мы с Лакшми собрали специальный прибор связи, представлявший собой гибрид телефона (международный телефонный кабель еще действовал) с радио.

— Завтра мы переедем в «Сент-Реджис», — решительно сказала Лакшми. Ей никогда не нравились «Шерри-Нидерланды». Хотя Калки был против переезда, Лакшми все же настояла на своем.

— Ей хочется быть ближе к салону Элизабет Арден, — усмехнулся Калки. — Не говоря о «Саксе».

— Зато ты окажешься на расстоянии выстрела от «Аберкромби и Фитча».

После Конца Калки собрал огромную коллекцию стрелкового оружия. Лакшми была недовольна. Оружие заставляло ее нервничать. Она не понимала, почему ему так нравится стрелять в цель в Центральном парке. К счастью, они поладили на том, что Калки не будет стрелять ни во что живое. Птицы, белки и кролики разгуливали на свободе. Потому что Лакшми сказала: «Теперь это их мир».

— Кстати, — сказал Калки, — телефонный номер останется тем же, куда бы мы ни переехали. — Всем это показалось забавным. Во всяком случае, все рассмеялись.

Мы поднялись на борт. Я включила двигатель. Калки и Лакшми помахали нам руками. Я знала, что им хотелось лететь с нами. Но это было невозможно. В случае авиакатастрофы человечество закончило бы свое существование. На борту «DC-10» и без того находились три пятых населения земного шара.

Я нервничала, летя через Атлантику с неопытным экипажем. Но счастье было на нашей стороне. По всему маршруту стояла хорошая погода. Когда мы приземлялись в Париже, видимость была отличной.

У меня была замедленная реакция… в смысле, эмоциональная. Со времени Конца я только казалась живой. Пыталась все время быть занятой. Почти ни о чем не думала. И ничего не чувствовала. Абсолютно ничего. Не позволяла себе чувствовать. Не делала ни шагу по тропе воспоминаний. Потому что в конце этой тропы меня ждали белые кости. Когда мы жили в «Шерри-Нидерландах», я подумывала о самоубийстве. Но был ли в этом смысл? Все живое стремится жить. И я выжила. Меня не мучила совесть из-за той роли, которую я сыграла в Конце. Я не была виновата в массовых убийствах, поскольку не знала, что делаю. А что касается Калки и остальных… Как можно судить судью, если тот одновременно еще и палач?

В Париже я начала реагировать… эмоционально. Думать. Чувствовать. Даже вспоминать. Почти мгновенно. Начала выходить из ступора.

Но сначала я опишу шаг за шагом все, что мы делали. Так, как бы это сделал Марсель Пруст (неужели после меня кто-нибудь будет читать по-французски?).

У взлетно-посадочной полосы стоял новенький «Пежо». Слава богу, пустой. И запертый. Я открыла дверь. Все мы стали мастерами по части взламывания замков. Подняла капот. Соединила провода. Завела двигатель. Дала Джайлсу сесть за руль.

— Я уже бывал здесь, — сказал он. — Чудесный город! Знаю здесь каждый дюйм.

Через два часа мы были в Версале. Джайлс извинился, и я села за руль. Подъехала к ближайшему книжному магазину; взломала замок (в Париже Конец пришелся на шесть часов вечера); нашла мишленовский путеводитель и карту Парижа. Почему-то в Версале и Париже пожаров было меньше, чем в Нью-Йорке.

Я была рада, что нашла себе дело. Лишь бы занять руки. Не думать. Но это настроение продолжалось недолго. Если быть точной, оно кончилось тогда, когда я пересекла Новый мост и увидела впереди зеленые сады Тюильри, покрытые пышной летней листвой. Меня затрясло. К счастью, Лоуэлл и Джеральдина смотрели на Лувр, который Джайлс узнал с первого взгляда.

Я остановила «Пежо» перед позолоченной статуей Жанны д’Арк на углу рю Риволи. Когда мы вылезли из машины, меня поразил запах. Без окиси углерода, изрыгаемой миллионами автомобилей, парижский воздух был воздухом огромного сада. Мы пришли в восторг. Сделали несколько глубоких вдохов. Затем Джайлс начал чихать.

— Сенная лихорадка, — сказал он. Бедняга продолжал чихать, пока мы снова не поднялись в воздух. Но ни Джайлс, ни его чихание не смогли испортить красоты города, о котором я мечтала с детства.

Мы с Джеральдиной обошли сады Тюильри, держась за руки. Хотя клумбы были изрядно запущены, розы цвели так, словно за ними продолжали ухаживать лучшие садовники мира, готовые подстригать ветки и полоть сорняки. Джайлс оставил нас одних. Он хотел зайти в магазин «Данхилл» и запастись кубинскими сигарами.

Без него мы были совершенно счастливы. Рвали розы. А потом сели на скамью и стали любоваться Елисейскими полями и Триумфальной аркой. Воздух был… лучащимся. Аллеи — гулкими. Не надо понимать эти прилагательные буквально. Я использовала их, чтобы дать представление о необычайной красоте этого города, которую не портили обломки. Мы видели, но не воспринимали ржавые автомобили, рваную одежду и белые кости.

— Он прекрасен именно так, как мне казалось, — сказала Джеральдина.

— Да, — кивнула я. И рассказала ей все. Как я откладывала путешествие в Париж до тех пор, пока не влюблюсь. К несчастью, мои влюбленности и Париж никогда не совпадали. А сейчас было слишком поздно и для Парижа, и для любви. Я ударилась в постыдные слезы. От жалости к себе.

Джеральдина нежно успокаивала меня. Кажется, она тоже плакала. Помню, что мы долго держали друг друга в объятиях и разомкнули их только тогда, когда услышали чихание, донесшееся из-под близкой аркады рю Риволи.

— Предлагаю установиться в «Рице». — В воздухе, пропитанном запахом роз, плыли круги дыма от сигары Джайлса. — Это сразу за углом. Все порядочные люди останавливаются там. — Это казалось ему очень остроумным, но я так не считала. — Кроме того, рядом будут все магазины, музеи… — Не переставая болтать, Джайлс привел нас на Вандомскую площадь.

Не переставая болтать, Джайлс провел нас мимо останков швейцара в вестибюль отеля «Риц». Я думала о Прусте. И Альбертине.

Не переставая болтать, Джайлс привел нас в бар.

— Девочки, это самый роскошный бар в Европе! — Он показал нам, за каким столиком впервые увидел здесь Хемингуэя, Марлен Дитрих и членов английской королевской семьи.

Я изо всех сил пыталась забыть свое прошлое, и иногда мне это удавалось. Джайлс смешал нам «Мартини»; тем временем Джеральдина нашла в чулане залежавшиеся картофельные чипсы и немного миндаля. Я освободила угловой столик. Бар был переполнен. Было шесть часов вечера, и весь Париж пил аперитив. Тут я вспомнила, что с пяти до семи — время, когда парижане занимаются любовью, а американцы пьют. Я проверила паспорта, удостоверения личности и убедилась, что была права. Почти все последние посетители бара гостиницы «Риц» были иностранцами.

Мысль о французах, занимавшихся любовью во время Конца, вновь выбила меня из колеи. Я нашла спасение в джине безо льда. В этом городе, являвшемся родиной света, не было электричества. Но все равно я была благодарна коктейлю. И даже Джайлсу. У него не было воображения. У Джеральдины было. Она знала, что именно я чувствую. И смотрела на меня с тревогой.

— Тогда я был молод и не мог позволить себе остановиться в «Рице». — Джайлс был настроен на сентиментальный лад. — Это было вскоре после Второй мировой войны. Незадолго до этого я поступил в медицинский колледж. Я прибыл в Париж летом сорок восьмого. Я садился в дальнем конце, пил минеральную воду «Перье» и следил за всеми знаменитыми людьми. Как жаль, девочки, что вы не застали ту эпоху…

— Что ж, — сказала я. — Лучше поздно, чем никогда. — Это прозвучало более злобно, чем я рассчитывала.

— Прошлое, — сказал Джайлс, наконец перестав болтать, — это иллюзия. Раскрашенный задник. И ничего больше.

— А это тоже иллюзия? — осведомилась я, трогая стоявший на столе шейкер «Баккара». Сам стол. И бокал.

Джеральдина предпочла сменить тему.

— Давайте проверим, есть ли вода в ванных. Если нет, я хочу искупаться в Сене.

К счастью, воды в кранах хватило для холодного душа. После этого мы собрали свечи, чтобы осветить номера. Каждый из нас носил с собой фонарик. Логика выживания в мертвом мире сложна, и слава богу. Это позволяет отвлечься.

Джайлс настоял на том, чтобы сходить к «Максиму». Когда мы пересекали площадь Согласия, я поняла, что нет города прекраснее Парижа. Даже мертвого.

Мы вошли в «Максим» на закате дня. Было еще достаточно естественного света, чтобы рассмотреть обеденный зал времен «бель-эпок». Хотя Джайлс хотел угостить нас обедом, приготовленным на знаменитой кухне из того, что было под рукой, мы с Джеральдиной настояли на том, чтобы пойти куда-нибудь в другое место. Царившая здесь пыльная роскошь напоминала гробницу Тутанхамона.

Оказавшись на площади Мадлен, мы начали изучать мишленовский путеводитель. Садившееся солнце окрашивало все вокруг в розовые тона. Снова Эдит Пиаф. «Жизнь в розовом свете». Мы нашли однозвездочный ресторан на острове Святого Людовика. Он славился дичью, а Джайлс напомнил нам, что дичь можно долго хранить без холодильника. Ресторан был маленький и уютный. Столы были накрыты, но посетители еще не успели прийти. О случившемся напоминали только мертвые цветы в вазах. Джайлс соорудил роскошный обед из фазана, добавив к нему содержимое жестяных и стеклянных банок. Мы втроем одолели полдюжины бутылок бургундского. Любовались Нотр-Дамом в лунном свете. Следили за протекавшей под нами серебристо-серой рекой. Когда мы пили кофе, мимо продрейфовала пустая баржа.

О чем мы говорили? Не помню. Это значит, что о прошлом не было сказано ни слова. За исключением Джейсона Макклауда. Кто-то упомянул его имя. Хотя он и был тройным агентом, но сослужил Калки хорошую службу. Он убил актера в «Мэдисон сквер-гардене» по поручению самого Калки, а не Чао Чоу. За что Джайлс и заплатил ему в тот последний день на борту «Нараяны». Я спросила, почему Калки хотел, чтобы люди сочли его убитым.

— Потому что… — Джайлс раскурил длинную кубинскую сигару (интересно, надолго их хватит?) —…если бы Калки не сочли мертвым, его действительно могли бы убить киллеры, нанятые Чао Чоу. Кроме того, к нему слишком близко подобрался Джонни Уайт…

— Но самое главное, — добавила Джеральдина, поняв, что я действительно многого не знаю, — заключалось в том, что это была последняя проверка. Те, кто думал, что Калки не вернется, были для нас потеряны.

— Как и те, кто думал, что он вернется.

— Нет, — решительно ответила Джеральдина. Похоже, она верила собственным словам. — Они вернутся. В другой форме…

Я промолчала. Эта тема не относилась к числу моих любимых. Тут вмешался Джайлс.

— Давайте прогуляемся при лунном свете, — предложил он. — Проедем по Парижу из конца в конец!

Трое пьяных ехали по пустым улицам. Луна сияла. Небо было ясным и полным звезд. А воздух — полным роз. Было пугающе тихо. В лунном свете купол Дворца Инвалидов казался черепом с воткнутой в макушку иглой для подкожных инъекций.

У гостиницы Джайлс предложил мне выпить «по глоточку на ночь». Я не без оснований считала, что в Новом Орлеане он меня изнасиловал, и не хотела, чтобы это повторилось в сознательном состоянии. Я попрощалась с ним и выпила «по глоточку» с Джеральдиной. Мы при свечах пили теплое шампанское. Из окна была видна безошибочно узнаваемая колонна Наполеона.

Я сказала ей, что совершенно подавлена. Созналась, что испытываю ужас от случившегося. Джеральдина сочувствовала и утешала. Но при этом оставалась несгибаемой, как гвоздь (ау, призрак Г. В. Вейса!).

— Посмотри на это под другим углом зрения, — сказала она, когда я наконец остановилась. — У них был прекрасный конец. Быстрый, безболезненный. А лучше всего то, что на Земле не осталось людей, которые бы оплакивали их.

— Кроме нас.

— Мы — не совсем люди.

— Я чувствую себя человеком.

— Нет. Ты — Совершенный Мастер.

— Я не знаю, что такое Совершенный Мастер. — Я тоже могла быть твердой. — Я не знаю, кто такой Калки. За исключением того, что он — убийца…

Разгневанная Джеральдина вскочила на ноги.

— Не говори так! Он не убийца, потому что… он есть. Вот и все. Так было суждено с начала времен. Он пришел, чтобы положить всему конец. И сделал это.

— Да, он положил всему конец, — согласилась я.

— И начало.

Я не была уверена, что Калки с начала времен было суждено положить всему конец или начало, но зато была уверена, что с начала времен мы с Джеральдиной составляли прекрасную пару. Я была Лилит, а она Евой. Мы быстро освоили уголок райского сада и объявили его своей собственностью. В ту ночь мы с ней впервые занимались любовью.

Потом мы уснули. Я проснулась перед рассветом. И впервые поняла, что случилось. Поняла, что с апреля находилась в летаргическом сне. И задумалась, не сошла ли я с ума. Хуже того, сошла с ума и сама не знаю этого.

Я впервые подумала об Арлен. И начала дрожать. Напомнила себе, что она умерла быстро и без боли. Если бы она умерла от рецидива лейкемии, это было бы куда мучительнее. Так что можно считать, ей повезло. Она избавилась от палаты для умирающих в больнице «Синайский кедр». И все равно меня продолжало трясти.

В то же время мне нравилось жить. Любить Джеральдину… у которой до сих пор не было ни одного подобного романа, Она была слишком напугана, чтобы экспериментировать с женщинами, и слишком привыкла экспериментировать с мужчинами. Или просто так вышло? Как бы там ни было, она ждала меня всю свою жизнь. А я — ее.

На следующий день Джайлс прослушивал эфир, а мы с Джеральдиной любовались достопримечательностями. Лучи солнца, врывавшиеся в огромные (от пола до потолка) небьющиеся окна Сент-Шапель, озаряли интерьер церкви. Повсюду прыгали солнечные зайчики и будили пожар в крови. Мы занимались любовью в тайном уголке, где слушал мессу Людовик XI. Когда я обнимала ее… но «tout le reste est littérature». Верлен.

Следующая остановка: Нотр-Дам. В безмолвном сером нефе я спросила Джеральдину, почему я попала в число тех, кто должен был выжить. Когда она завела свою обычную песню (и танец) про Совершенных Мастеров, я заставила ее замолчать, бросив:

— Это не причина.

Джеральдина забралась в кресло епископа.

— Калки был нужен летчик, — сказала она.

Уже прогресс.

— Да. Я догадалась об этом еще в Катманду. — Пол заливал свет из розовых окон. Обстановка была подходящая. — Но в мире полно летчиков. Вернее, было полно.

Джеральдина долго смотрела на меня. Изучала мое лицо так, словно оно было барометром… предвещавшим бурю? Я понятия не имела, что нового она там увидела. Затем прозвучал первый вопрос:

— Что общего у тебя, меня и Джайлса?

— Мы — Совершенные Мастера.

— А еще?

Я долго думала, но ничего так и не придумала. Хотя должна была догадаться.

Джеральдина пришла мне на помощь.

— Я не могу иметь детей. Джайлсу сделали вазэктомию. А ты, как всем известно, вышла за грань материнства, когда тебе иссекли трубы.

Я до сих пор не понимаю, почему не додумалась до этого своим умом. Мне следовало догадаться с самого начала. Тем временем Джеральдина задала второй вопрос:

— Что общего у Калки и Лакшми?

— Они могут иметь детей. — До меня наконец дошло. Я рассматривала ромбы (всегда ромбы… почему не алмазы?) света на полу. В голове не было ни одной мысли.

— До нашего вылета Джайлс осмотрел Лакшми. Она беременна.

Ненормальность того, что сделал Калки, как нельзя лучше соответствовала тому, что он собирался сделать. Я закончила эту игру в вопросы и ответы.

— Он собирается стать отцом новой человеческой расы.

— Да. — Джеральдина казалась счастливой. — А Лакшми — материю. Мы будем учителями.

— Но разве это возможно? Генетически? И… — Это не укладывалось у меня в голове. Я пыталась вспомнить университетский курс биологии. Закон Менделя. Точнее, закон средних арифметических. — А вдруг все дети будут девочками? Или мальчиками? Риск слишком велик.

— Нет никакого риска. В конце концов, я неплохой генетик.

Джеральдина была генетиком и биологом. Лакшми — физиком и матерью. Джайлс — доктором медицины. Теодора Гехт-Оттингер — летчиком-испытателем и инженером. Калки — разрушителем… а теперь создателем. Мы и в самом деле были избраны.

— Ты можешь заранее определять пол детей?

— Да. Кроме того, я могу снизить опасность инбридинга. Мы все очень тщательно обдумали. Первый ребенок будет девочкой. Она будет гарантией на тот случай, если, упаси господь, что-нибудь стрясется с Лакшми. Если Лакшми умрет, то, когда девочке исполнится лет четырнадцать, Калки сможет произвести потомство с собственной дочерью. Но это наихудший из возможных прогнозов. Если все пойдет так, как запланировано, в следующие двенадцать лет Калки и Лакшми произведут на свет трех мальчиков и шестерых девочек. Затем эти девять заселят весь мир. Тедди, при этой мысли я испытываю священный трепет!

Я продемонстрировала свой священный трепет, тупо глядя на нее и пытаясь сообразить, сколько времени понадобится трем самцам и шести самкам, чтобы произвести на свет миллион человек. Позже я высчитала это с помощью логарифмической линейки: немного меньше, чем два столетия.

Джеральдина выбралась из кресла епископа.

— С точки зрения биологии они — совершенная пара.

— Но совершенные пары могут производить на свет совершенных чудовищ.

— Это моя работа. Управлять генетической программой. За последние годы было сделано несколько эпохальных открытий… — Джеральдина порывисто поцеловала меня. — Разве мы не самые счастливые люди из всех, кто когда-либо жил на свете? Быть учителями новой человеческой расы!

Ответить на это было нечего. Мы шли по тихим улицам в сторону Лувра. Собаки и кошки смотрели на нас любопытными и слегка диковатыми глазами. В мире без людей они быстро размножались. В конце нашего кругосветного путешествия Джайлс начал настаивать, чтобы мы брали с собой оружие.

— Бешенство, — сказал он. — Следует ожидать эпидемий, потому что никто не делает животным прививки. — Но в тот день в Париже кошки и собаки к нам не приближались.

Когда мы вошли в Лувр, я спросила Джеральдину, считает ли она, что Калки действительно бог.

— Да, — твердо ответила она, глядя мне прямо в глаза.

— Ты никогда не сомневалась в нем?

— Никогда.

— Трудно поверить.

Джеральдина указала на безмолвные сады Тюильри и лежавшие за ними безмолвные Елисейские поля.

— Калки заставил все это остановиться. Какие еще доказательства тебе нужны?

— Это мог сделать и сержант Дж. Дж. Келли из военно-медицинских частей.

— Нет, — ответила Джеральдина. — Это работа Вишну. И никого другого.

Я верила Джеральдине. Вернее, верила тому, что она искренне считает Калки богом. Эта религиозная вера в сочетании с чистой страстью к генетике позволила ей принять добровольное участие в уничтожении человечества. Я решила никого не судить. А тогда в Париже мне вообще было не до того.

Понятия «добро» и «зло» не имеют смысла, если отсутствует шкала, позволяющая измерять человеческие качества.