Паскаль: «Le dernier acte est sanglant, quelque belle que soit la comédie en tout le reste». Лучше перевести. В конце концов, я — последний человек на Земле, который знает французский. «Последний акт всегда кровав, какой бы очаровательной ни была вся комедия». Предоставляю будущим историкам судить, были ли очаровательными предыдущие акты. Теперь я должна сделать все, что в моих силах, чтобы описать этот последний акт и то, каким кровавым он был.

Когда танец вечности кончился, кончился и век Кали. Около четырех миллиардов мужчин, женщин и детей умерли. Не все сразу. Некоторые прожили примерно с неделю. Мы никогда не узнаем этого наверняка. В большинстве случаев смерть была быстрой — делом нескольких секунд, минут, иногда часа, проведенного в милосердном забытьи.

Как это случилось? Позвольте изложить все не торопясь, шаг за шагом. Это самая опасная часть моего повествования. Один неверный шаг… и книге конец.

Но все по порядку. Сначала о делах практических. Мы нашли Джайлса только в конце дня. Он был заперт в задней камере полицейского участка на площади Эриксона. Мы искали. Кричали. Он отзывался, но еле слышно.

Пришлось вскрывать замки. Взламывать дверь. Все это происходило в присутствии мертвых полисменов, лежавших на столах и на полу. Один толстый сержант обнимал холодильник. За решетками были видны заключенные, сидевшие и лежавшие на койках. Многие казались живыми. Ни на одном лице не было написано боли. Некоторые были удивленными. Но смерть никогда не предупреждает о своем приходе. В большинстве случаев глаза были открыты; казалось, что они еще видят.

Когда дверь камеры Джайлса открылась, он крикнул:

— Мы победили! — Джайлс по очереди обнял нас. Потом поцеловал Калки руку и пробормотал: — Нама Шивайя…

Джайлс выглядел измученным. И непрерывно жаловался.

— Вы понимаете, они даже не дали мне побриться. — Он потер щетину на впалой щеке. — Фашисты. Нет, в самом деле. Настоящие фашисты. Знаете, я крайне редко пользуюсь этим словом. — Джайлс тщательно зачесал остатки волос. — Они не позволили мне взять с собой даже зубную щетку. Но, — он повернулся к Калки, — разрешили мне следить за тобой по телевидению. Я видел твой танец, Повелитель.

Как реагировал на это Калки? Никак. Он чувствовал, что завершил свою миссию, но оставался совершенно равнодушным к сделанному. Однако Лакшми и Джеральдина были подавлены и ощущали благоговейный страх. Позже Джеральдина говорила мне, что в то время она не могла думать ни о чем, кроме сделанного Робертом Оппенгеймером описания первого атомного взрыва в Лос-Аламосе. Оппенгеймер написал: «Когда произошло расщепление атома, вспыхнул свет и в небо поднялось грибовидное облако, мой ужас не могли выразить никакие слова, кроме индуистского текста: „Я — Шива, Разрушитель Миров“.» Оппенгеймер оказался лучшим пророком, чем думал. А я сама? Мне казалось, что я сплю и вот-вот проснусь. Я не могла осмыслить всей глубины замысла Калки.

Позже мне пришлось очнуться. Когда я пришла в себя, то поняла, что нарочно вычеркивала из сознания то, что было невыносимо. В моем воображаемом альбоме под названием «Конец» слишком много черных страниц.

Я помню, как мы выручали Джайлса. Хорошо помню, как мы вышли из полицейского участка, сели в машину и поехали по городу. За рулем лимузина, подающегося по вызову, сидел Калки. Он реквизировал эту машину в парке Бэттери. Я сидела рядом с ним. Остальные разместились на заднем сиденье. Я не имела представления, почему рядом с мужем не села Лакшми и почему это сделала я. Повсюду громоздились машины, автобусы, грузовики. Многие из водителей умерли за рулем. Неуправляемые машины врезались друг в друга, выезжали на тротуары и застревали в стеклянных витринах. Поскольку уличное движение застопорилось в час пик, Пятая авеню была забита так, что Калки с трудом находил дорогу.

Никто из нас не говорил ни слова. Даже маниакально словоохотливый Джайлс был ошеломлен. Около четырех миллиардов правивших, шедших, разговаривавших, евших тел вдруг бесцеремонно лишились своих владельцев. Они лежали на земле в самых неожиданных позах. Пока мы ехали, не двигалось ничто, кроме бумажных лотосов. Стоило дунуть ветру, и цветы неслись по мертвым улицам.

Казалось, Калки не обращал никакого внимания ни на окружающее зрелище (которое мы видели), ни на звуки (которых мы не слышали). Светофоры продолжали мигать еще около часа. Калки ехал и на красный свет, и на зеленый. Я чувствовала, что его тело находится рядом с моим. Пот от танца высох. Я обратила внимание, что к знакомому аромату сандала и белой кожи добавился острый и резкий запах, совершенно не свойственный Калки… Шива?

Мы припарковались у отеля «Шерри-Нидерланды», стоявшего на Пятой авеню напротив «Плазы». Может быть, сенатор Уайт все еще находился в своем угловом «люксе».

Когда мы вышли из лимузина, из парадных дверей «Плазы» валили клубы серого и черного дыма. По всему городу горели кухонные плиты, оставшиеся без присмотра. Но благодаря автоматическим системам тушения пожары наносили лишь минимальный ущерб.

Калки предложил нам занять номера на третьем этаже, потому что «когда электричество отключится, лифты встанут, а кому хочется одолевать двадцать пролетов в день вверх и вниз?» Я не стала говорить, что была бы счастлива, если бы меня отделяла от этих разлагающихся тел тысяча этажей. Просто присоединилась к остальным. В течение трех месяцев, которые мы прожили в «Шерри-Нидерландах», я извела тысячу флаконов с цветочным аэрозолем. Когда я выходила наружу, то надевала противогаз. Спасибо складам нью-йоркской пожарной охраны.

В апреле мы оставили город только однажды. Лакшми хотела освободить животных из некоторых зоопарков. Я летала с ней и Джеральдиной из города в город, помогала открывать клетки и выпускать всех, даже хищников. Пресмыкающихся тоже… за исключением ядовитых. Джеральдина была настроена решительно, и Лакшми неохотно уступила.

Я обессилела. Зоопарки. Голодные испуганные животные. Тлеющие пожары. Все пропитано запахом дыма и разлагающейся плоти. Мухи. Тишина.

За исключением этого путешествия мы редко покидали отель, еще реже — Нью-Йорк. Видимо, мы ждали. Но я не спрашивала чего. Первые недели я вообще не задавала никаких вопросов. Делала то, что мне говорили. Принимала валиум. И окончательно отупела.

По вечерам мы вместе ужинали. Джайлс оказался хорошим поваром. Лакшми помогала ему на кухне, а Джеральдина накрывала на стол. Посуду не мыли. Теперь в нашем распоряжении были все тарелки на свете.

«За покупками» ходили по очереди. Свежие фрукты и овощи испортились практически сразу же, но оставались консервы в жестяных и стеклянных банках и бутылки. Мы ели ветчину, сосиски, бекон. Время от времени один из нас ездил на Лонг-Айленд и собирал свежие овощи. Будь моя воля, я переехала бы в деревню, где можно было бы снять противогаз и дышать чистым воздухом. Но сие зависело не от меня.

Что случилось?

Я не имела об этом представления до нашего первого совместного обеда в «Шерри-Нидерландах». Он состоялся примерно через неделю после Конца. Помню, как я отпрянула, когда Лакшми предложила устроить вечеринку. Она была оживлена. Я — нет. Но к тому времени я была полностью одурманена. Я больше не видела снов по ночам. И, если говорить честно, вообще не просыпалась. Я не только не знала, что произошло, но и вообще не была убеждена, что это случилось. Не исключала возможности того, что это всего лишь долгий и подробный кошмарный сон.

Однако вставала каждое утро. Делала то, что мне говорили. Потом обходила ближайшие дома и квартиры, выпуская попавших в ловушку домашних животных. Но когда прошло три недели, это потеряло смысл.

Когда я ходила на Лонг-Айленд, то каждый раз выпускала дойных коров, кур, свиней, уток… всех, кого могла. Я не надеялась, что кто-нибудь из них переживет зиму, но моя совесть была чиста… точнее, становилась немного чище. На второй день Калки и Джайлс взяли пикап, поехали в Нью-Джерси, нашли там корову и привезли ее в Центральный парк. Калки доил ее каждый день. Увы, молоко было очень жидкое. Я предпочитала сгущенное. Как и Джайлс. На обед (в честь нашей победы?) он приготовил чудесный бефстроганов со сгущенным молоком.

На стол накрыла Лакшми. Я зажгла свечи. Джайлс все время обещал, что сходит в главное здание компании «Эдисон» и подумает, как осветить нашу часть города с помощью того топлива, которое еще оставалось в трубопроводе. Но так этого и не сделал.

Итак, я зажгла свечи. Джеральдина украсила стол свежими лотосами, которые я обнаружила в цветочном магазине на Мэдисон-авеню. Джайлс готовил на газовой плите в «императорском люксе», который занимали Калки и Лакшми. У Джайлса и Джеральдины были свои «люксы». Я мазохистски выбрала себе однокомнатный, очень неудобный номер с видом во двор. Экономила деньги?

Индийские одеяния были забыты. Лакшми и Джеральдина надели роскошные платья, после многочасовых раздумий выбранные в находившемся через дорогу универмаге «Бергдорф-Гудмен». В конце концов мне тоже пришлось сходить к «Саксу» и набрать целый ворох отталкивающих разнокалиберных одежек. Почему отталкивающих? Не знаю. Думаю, что я не хотела пользоваться преимуществами нашего положения. А положение было таким, что одолевало искушение на все махнуть рукой. Теперь все ели мясо. Я видела это, но не комментировала. Если они захотят сообщить мне новые правила игры, то скажут об этом сами, решила я.

Калки смешивал «Сазераки». Почему-то у него сложилось впечатление, что я полюбила их во время пребывания в Новом Орлеане. Не то вопреки, не то благодаря совместному действию валиума и коктейлей я если и не оживилась, то почувствовала себя более непринужденно. Впервые со времени Конца. Другие же были на седьмом небе. Каждый по-своему. Калки надел джинсовый костюм с однотонным галстуком. На Лакшми и Джеральдине были вечерние платья. Джайлс нашел смокинг, который был ему слишком велик.

Сидя под канделябром, в котором горели настоящие свечи (мой вклад), наблюдая за нашими отражениями в высоких золоченых зеркалах и потягивая крепкий «Сазерак», я испытывала сюрреалистическое чувство довольства жизнью. Была рада, что избежала судьбы миллионов людей, лежавших снаружи и быстро достигавших максимальной энтропии.

Мы говорили об одежде. Да, об одежде. Даже Калки высказывал свое мнение. Я слушала. Прищурившись так, что остальные стали казаться туманными янтарными пятнами. На мгновение мне показалось, что мы каким-то чудом очутились в другом веке. В восемнадцатом. Скоро заиграют Моцарта. Заговорит Вольтер. Я попрактикуюсь во французском и больше никогда не буду мечтать о двадцатом веке, последнем веке… ужасов.

Мы говорили о еде. О путешествиях. Калки повернулся ко мне. Я видела его сквозь опущенные веки. Золотисто-голубое пятно.

— Скоро тебе придется лететь, — сказал он.

— Куда? Когда?

— В июне. Или июле. Как только на улицах станет немного чище. — Экая милая уклончивость, подумала я.

— В Европу, — сказала Джеральдина. — И я полечу. Это будет мое первое путешествие.

— Я тоже присоединюсь к вам, — подхватил Джайлс. — Европа. Африка. Азия. Все, что удостоилось поцелуя Шивы.

— Да. — Это односложное слово упало, как камень в пруд, и прервало оживленную беседу заговорщиков. Они умолкли. Посмотрели друг на друга. Я слышала, как скрипят их мозги, решая вопрос: сказать Тедди или нет?

Джеральдина, принявшая меня в Совершенные Мастера, очнулась первой.

— Мы были несправедливы, — сказала она, обращаясь как ко мне, так и ко всем остальным.

— Да. — Односложное слово упало во второй раз. Я еще острее почувствовала нереальность происходящего.

Лакшми выглядела искренне озабоченной.

— Но Тедди знает, что произошло.

— Не думаю. — Джайлс посмотрел на Калки, а тот посмотрел на меня. Выражение лица последнего было, выражаясь языком некоторых писателей (ныне покойных), слегка ошарашенным (слово, происхождение которого, согласно «Этимологическому словарю», неясно).

— Ну, Тедди, — сказала Джеральдина — похоже, неожиданно для себя самой, — это ведь ты сделала.

— Что сделала? — Я посмотрела на Калки. Он ответил мне дружеской улыбкой. При свечах его светлые волосы казались развернутым средневековым знаменем.

Но Калки молчал. Инициативу взял на себя Джайлс.

— Вы, Тедди Оттингер, передали миру поцелуй Шивы.

Я посмотрела в зеркало напротив, пытаясь понять, осталось ли мое лицо таким же бесстрастным, как прежде. Зеркало отразило не бесстрастность, а тревогу.

— Как? — спросила я, уже зная ответ.

— Лотосы, — сказала Джеральдина. — Ты сбросила больше семидесяти миллионов. Они и сделали все дело.

Джайлс встал. Пересек столовую. Сделал паузу. Он разрывался между двумя своими страстями: кулинарией и стремлением все объяснять.

— Каждый из этих бумажных лотосов, — сказал Джайлс, — был пропитан культурой вируса, несущего мгновенную смерть людям и многим, но не всем видам обезьян, нашим двоюродным братьям. Все остальные млекопитающие, пернатые и пресмыкающиеся нечувствительны к этому вирусу, чуме или поцелую Шивы, который известен вашей подруге-патологу под именем Yersinia enterocolitica. — Джайлс принюхался. В воздухе пахло бефстрогановом. Мясо было готово. Лоуэлл быстро продолжил лекцию. — Обычный, или заурядный, штамм Yersinia смертелен, но не фатально. Он действует не мгновенно и не на всех. Во время вьетнамской войны американская секретная военная часть, занимавшаяся разработками бактериологического оружия, сумела выделить поразительно болезнетворный штамм, способный уничтожить все человечество. Это открытие стало не только предметом гордости американской армии, но и триумфом человека, который развил его, — Совершенного Мастера, сержанта Дж. Дж. Келли. — Джайлс устремился на кухню.

Лакшми положила ладонь на руку Калки.

— За это его наградили медалью «За боевые заслуги». — Было видно, что она гордится им. — Честно говоря, Джимми был единственным унтер-офицером во всех противохимических частях, удостоившимся такой высокой награды. — Я машинально отметила, что Лакшми впервые назвала Калки Джимми.

— Работа была великолепная. — Внезапно Калки напрягся. Как и мы все. Но любовь к науке и технике, к теории и практике была тем (единственным?), что объединяло нас пятерых. Не случайно мы стали тем, кто мы есть.

— Наша часть стояла неподалеку от Сайгона, — сказал Калки. — Там была первоклассная лаборатория. Первоклассный персонал. Естественно, все было засекречено, потому что считалось, что наша армия не занимается разработками бактериологического оружия. Но такие разработки велись. В результате я сумел создать свой собственный мегаштамм Yersinia за неполных шесть месяцев.

Я представила себе Калки размышляющим о судьбе мира с колбой смертельного яда в руках и сказала об этом остальным.

Калки развеселился.

— Нет. Я не держал в руках штамм. Тогда у меня его просто не было. Но поскольку я уже знал, как его выделить, я заново создал этот вирус в Катманду.

— Его требовалось немного, — сказала Лакшми. — Всего шесть унций.

— Шесть граммов, — поправил ее Калки. — Но это было легко. Первая сложность заключалась в правильном составе раствора. А вторая — в пропитке бумажных лотосов. Вот это была головоломка! Большинство этой работы я проделал сам в лаборатории на борту «Нараяны». Джайлс помогал чем мог. Но у него не слишком умелые руки.

Джеральдина сделала жест, словно вручала мне не то медаль, не то розу.

— Но самой большой проблемой была доставка. Ее решила ты, Тедди. Конечно, не зная этого.

— Все это было бы невозможно, если бы не ты, Тедди, — серьезным и любящим тоном сказала Лакшми. Я потеряла дар речи. — Если бы благословение Шивы не появилось одновременно во всех частях света, век Кали закончился бы постепенно, а не сразу.

— Это было самой трудной частью работы, — промолвил Калки. — Мы знали, что мега-штамм Yersinia действует практически мгновенно. Но если разные люди поражаются им в разное время, всегда существует вероятность того, что у кого-то разовьется иммунитет. Поэтому моей главной проблемой стал способ, который мог бы заставить вирус дремать от твоей доставки до третьего апреля. Я решил ее, меняя интенсивность каждой дозы…

Джайлс объявил, что обед готов.

Калки сел во главе стола с Лакшми по правую руку и Джеральдиной по левую. Я села слева от Джеральдины. Джайлс — справа от Лакшми. Я разложила приборы именно так, а не иначе, потому что это были наши обычные места. Не только за столом, но и в вечности. Нама Шивайя.

Все согласились, что обед был великолепный. Я послушно жевала. Глотала. Не чувствуя вкуса. Но зато я пила шампанское. Очень много шампанского.

— И в итоге вы, моя дорогая Тедди, «Гаруда» и господствующие ветры сделали все наши мечты явью. — На глаза Джайлса навернулись слезы.

— Как? — Я снова перешла на односложные слова. Остальные меня не поняли. Пришлось развить мысль.

— Как мы сами остались живы?

Джеральдина повернулась к Джайлсу.

— Так она ничего не знает?

Джайлс покачал головой, как доктор Ашок или капризный ребенок. Его шея была слишком слабой, чтобы выдерживать тяжесть гипертрофированной Матерью-Природой коры головного мозга.

— Нет. Ради соображений безопасности нам пришлось некоторое время соблюдать молчание. Но сейчас, дорогая Тедди, можно смело сказать, что каждый из нас обладает полным иммунитетом к зловредной Yersinia.

— Нам всем ввели сыворотку. — Казалось, Джеральдина сердилась на Джайлса за то, что он ничего мне не сказал. — Сделали прививку.

Тут я очнулась.

— Мне не делали никакой прививки.

— Сделали, дорогая Тедди. В Новом Орлеане. Я сам. Вспомните. Вы очнулись в спальне «Джефферсон Армс», каменной башни Уотергейтского комплекса. Заметили синяк в локтевом сгибе. Спросили меня, что это. Я ответил, что ввел вам успокоительное. Так вот, это было не успокоительное, а ослабленный токсин Yersinia, что, как я должен признаться, едва не имело фатальных последствий. Два дня вам было очень плохо, и я боялся, что мы можем потерять вас. Это было бы ужасно. Но, к счастью, вы оправились… и теперь находитесь здесь, рядом с нами.

— Мы так рады! — В колеблющемся пламени свеч Лакшми более, чем обычно, была похожа на ожившую древнюю добрую богиню. Но когда она поздравила меня с тем, что я оказалась одной из пяти человек, оставшихся в живых на этой Земле, мне показалось, что я тону. Я слышала собственный голос, доносившийся из-под воды и спрашивавший, почему она так уверена, что никто другой не уцелел; и пыталась не слышать (но все же слышала) ответ.

— Мы почти уверены. — Голова Джайлса перестала мерзко покачиваться. — Но в данном случае этого недостаточно. Чтобы увериться окончательно, я каждый день хожу на главную студию Эн-би-си в Рокфеллер-центр. Проверяю весь мир на наличие радиосигналов. До сегодняшнего дня их не было. Впервые со времен Маркони ни один из четырех ветров не несет ни одного человеческого послания.

— Как быстро, — пробормотала Лакшми, глядя на Калки, — начался Золотой Век…

— И как быстро, — подхватила Джеральдина, — кончился век Кали.

— Я мечтаю, — сказал Калки, глядя мне в глаза. — Мечтаю о новом мире, в котором мы будем единственными людьми.

— Пока, — добавила Лакшми.

Думаю, после этого я погрузилась на дно. Во всяком случае, других воспоминаний об этом вечере у меня не осталось.