Маттео, кажется, обрел дар речи. И произошло это благодаря Аннабет. Я рад за него, искренне рад. И Белладонна тоже рада. Не сомневайтесь. Мы не смели и мечтать, что кто-нибудь из нас хоть на шаг приблизится к нормальной жизни, будет окружен нежностью и заботой. Белладонна не настолько жестока, чтобы лишать моего брата права на любовь.

Остается только одна небольшая загвоздка.

Дело не в том, что Аннабет настаивает или хотя бы ожидает, когда же Маттео разделит с ней постель. Но рано или поздно их отношения дойдут и до этой стадии — или, точнее, не дойдут — и тогда объяснений не избежать.

— Что мне делать? — спрашивает он меня однажды днем. — Она заслуживает полноценного мужчины.

— У нее уже был полноценный мужчина, и посмотри, чем это кончилось, — возражаю я. — Кроме того, дети у нее уже есть, так что одной заботой меньше.

— Я не о детях. Ты понимаешь, что я имею в виду.

— У меня сохранились смутные воспоминания, что существуют и другие способы доставить женщине удовольствие.

— Конечно, существуют. Просто я не знаю, как ей рассказать. Вдруг она меня прогонит?

Мое сердце разрывается от нежности к моему дорогому старшему брату.

— Как это — прогонит? — возмущенно заявляю я. — Да она в тебя влюблена по уши. Просто есть небольшие помехи.

— Томазино, не говори глупостей. Это не помехи, это гораздо серьезнее.

— Я не говорю глупостей. Если хочешь, я сам ей расскажу. Для меня это пара пустяков, — храбро заявляю я. Это бессовестная ложь. Но для Маттео — и для того, чтобы покончить с этим вопросом — я готов на все. Мне страшно надоела щекотливость нашего положения, таинственность, какой мы сами себя окутали; они особенно обременительны, когда человек нуждается в сочувствии и заботе, как я. — И знаешь что? Пора бы уже и Джеку услышать нашу историю. Говорить буду я.

— Это еще что за новости? — спрашивает Маттео, и я понимаю, что таким образом он по-своему пытается утешить меня.

Его утешение куда больше понадобится мне, когда я приступлю к рассказу. Через пару дней мы приходим в клуб за несколько часов до открытия, садимся на любимый диванчик Белладонны и пьем чай. Я заглядываю в стоические лица Аннабет и Джека. Они понимают — сейчас произойдет что-то очень важное. Я решил, что нам нужно встретиться на нейтральной территории, поскольку Белладонна еще не готова к тому, чтобы посторонняя женщина — даже такая дорогая для сердца Маттео — пришла в дом и нарушила нашу маскировку. Пусть разговор состоится в клубе. Аннабет, если захочет, сможет встать и уйти, а Маттео наденет маску, скроет под ней свое горе и встанет у парадных дверей. Сейчас он сидит на краю дивана и сосредоточенно смотрит в отполированный до блеска пол танцевальной площадки. Я стараюсь не смотреть на его лицо.

Я вливаю в чай щедрую порцию рома, но даже добрый горячий пунш вряд ли поможет мне довести до конца мой рассказ.

Сколько лет прошло с того промозглого дня, когда нас с братом пытали и оскопили? Десять? Да, десять. Стоял 1943 год, нас занесло высоко в горы близ итальянско-швейцарской границы. Какой был месяц? Не хочется вспоминать. Было холодно, этим все сказано. Я вычеркнул из памяти самое страшное, хотя мне всегда удавалось справляться с нашим положением лучше, чем Маттео. Может быть, дело в том, что у меня от природы более легковесный характер, а может быть, мне помогала моя злокозненная способность говорить, которую я, на счастье, сохранил. Устав от наших криков, они просто взяли и отрезали у Маттео кончик языка. Я никогда не видел столько крови. Но вскоре увидел. Они полоснули ножами там, где больнее всего, и швырнули нашу самую драгоценную плоть собакам, чтобы те прекратили лаять.

Но потом они вдруг вышли из комнаты и больше не вернулись. Для меня навеки осталось тайной, каким образом Его Светлость наткнулся на нас. Как вообще англичанина занесло на занятую немцами территорию в этом районе Италии в разгар войны? Я решил, что, видимо, он пытался вести двойную игру с фашистами или еще с кем-то из высокопоставленных лиц, и они его предали. Тогда он нанес ответный удар, сам предал их, всех перебил, забрал себе их пленников, деньги, оружие и исчез.

Услышав, как поворачивается ключ в замке нашей камеры, мы замерли и приготовились к смерти. После того, что с нами сделали, эта участь не слишком пугала вашего покорного слугу; я всегда был молодым жеребцом, помешанным на сексе. Распластанные на залитом кровью полу, мы подняли глаза и вместо палачей увидели лоснящийся блеск тяжелых кожаных ботинок, длинный подол серо-зеленого плаща. Завернувшись в этот плащ, над нами стоял человек с окладистой бородой, носивший, как ни странно, солнечные очки. Сверху его лицо прикрывала широкополая шляпа, снизу щеки утопали в толстом шарфе. Он поманил нас затянутым в перчатку пальцем, и мы поползли за ним.

Все, что было дальше, утопает в багровой пелене. Я не хочу вспоминать. Подскакивая на ухабах, истекая кровью, стараясь не стонать слишком громко, мы тащились в хвосте длинного конвоя грузовиков с развевающимися флагами. Не знаю, каким чудом этот человек и его шайка умудрились провести целый караван машин через Швейцарию в оккупированную Францию, какие связи им пришлось пускать в ход, на какие подкупы и воровство идти, чтобы раздобыть бензин в разгар боев. Я не знал и не хотел спрашивать, понимал, что такое знание может оказаться смертельным. Но почему нас? — спрашивал я себя. Зачем мы ему? Может быть, нам помог американский акцент, а может быть — просто слепой случай. Может, он спас нас просто потому, что это ему ничего не стоило, а может, хотел насолить своим бывшим партнерам. Как бы то ни было, решил я, он, видимо, нуждался в верных солдатах для каких-то своих гнусных целей и рассудил, что мы будем благодарны ему по гроб жизни, станем всегда слепо повиноваться человеку, который избавил нас от верной смерти. Мы так и не узнали, кем он был и как выглядел — нам ни разу не удалось отчетливо разглядеть его лица. «Я освободил рабов, поэтому можете называть меня мистером Линкольном», — сказал он нам, когда путешествие подошло к концу. Нас поселили в заброшенном шато где-то в глубине бельгийских лесов, неподалеку от реки Мозель, в такой чащобе, что нам ни разу не удалось отойти далеко от дома. Я боялся, что стоит нам уйти подальше — и мы уже никогда не найдем обратной дороги. Впрочем, даже если бы мы захотели сбежать, нас бы все равно не выпустили. Когда мы смогли встать с постели и начали прогуливаться по заросшим садам, мистер Линкольн показал нам колючую проволоку, которая тянулась по верху высокого каменного забора, ограждавшего огромное, в десятки акров, поместье. Потом он познакомил нас с Маркусом, чья гримаса, долженствовавшая означать улыбку, повергла меня в трепет. С ним жила его жена Матильда, экономка, такая же отвратительная, как и он; они обитали в каменной сторожке, замыкавшей единственные ворота. Двоюродный брат Маркуса, Мориц, занимал комнату этажом выше нас, чуть дальше по коридору. Он оказался еще более гнусным типом.

Мы ни о чем не спрашивали; мы ничего не хотели знать.

Мистер Линкольн сказал, что под его защитой нам ничто не грозит. Он пожелал, чтобы мы набирались сил, сколько потребуется, а как только поправимся, взялись за ремонт и отделку комнат, разрушенных солдатами при отступлении. Предупредил, что Маркусу и Морицу велено обеспечивать нас всем необходимым, но они ребята вспыльчивые, особенно если не знают, куда мы отлучились. Мы быстро сообразили, что к чему, и время от времени вручали Маркусу список необходимых покупок. Тогда они с Матильдой садились на побитые велосипеды и уезжали по извилистой дороге в ближайшую деревню, а потом молча возвращались, привезя все, что им удавалось раздобыть на черном рынке.

Самое главное, продолжал мистер Линкольн, нам запрещается задавать вопросы о гостях, которые останавливаются в доме. Поддерживать связь с внешним миром, сказал он, мы будем через человека по имени Генри Хогарт. И уехал, оставив нас года на три с половиной. Война закончилась, мир вздохнул с облегчением. Хогарт, щеголеватый коротышка с бегающими глазками, время от времени исчезал, никого не предупредив. Его почти лысая голова походила на крутое яйцо, он любил прикрывать лысину фетровыми шляпами цвета красного дерева или лихими малиновыми беретами. Но больше всего мне запомнились его плотно облегающие черные кожаные перчатки, шелковые носовые платки в крупный «огурец» и ослепительно белый шелковый шарф, залихватски перекинутый через плечо. Он следил, как мы обдираем штукатурку со стен, потом с деланным ужасом стряхивал воображаемую пылинку с рукава безукоризненного костюма и снова удалялся.

Поскольку война окончилась, мы больше не боялись вторжения вражеских войск; продуктов на рынках прибавлялось, стряпня Матильды становилась все лучше. Мы медленно излечивались, по крайней мере — телесно. Вы, наверное, задаетесь вопросом, почему мы не пытались бежать, почему предпочли скрываться среди лесов и зализывать раны. Встаньте на наше место: унижение и стыд, двусмысленность нашего положения ранили нас гораздо глубже, чем само физическое уродство. Мы были еще не готовы столкнуться с реальным миром, поэтому решили оставаться слугами. Может быть, навсегда. Пока шестое чувство не подскажет мне, что пришла пора перемен. Время от времени я спрашивал себя, не исчезнут ли мои предчувствия вместе с мужским достоинством. Понимаете, нас оставила воля к борьбе. И воля к мечтам тоже.

Итак, мы красили стены, покрывали позолотой перила, ухаживали за садом, читали. Я поглощал все до единой книги из обширной библиотеки, которую мы отыскали в подвале, и постепенно, стопка за стопкой, переносили наверх, на полки, которые сами сооружали. День шел за днем, месяц за месяцем. Пытаясь вознаградить себя за утрату, я заполнял свой мозг словами, фактами и выводами, которые никогда не пришли бы мне в голову в Бенсонхерсте. Мы старались не есть слишком много и поддерживать хорошую форму, но все же чувствовали, что начинаем полнеть. Нас замучили перепады настроения. Мы то хандрили, то впадали в ярость. Находили в винном погребе запыленные бутылки и напивались. Кровотечение давно остановилось, но осталась боль утраты и странное чувство того, что мы меняемся изнутри. Понимаю, в каждом мужчине есть хоть немного от женщины, и это хорошо, потому что обостряется способность к мимолетным тонким чувствам, но нельзя мужчину делать женщиной без его согласия.

Маттео не был трусом, но всегда страдал от робости и неуверенности в себе; меня же, напротив, переполняла бравада молодости и мужского начала. Он воспринимал жизнь серьезнее, чем остальные парни в нашей компании. Я уже успел пресытиться женщинами — честно говоря, я всегда был неутомим, как молодой бычок, которого выпустили на поле к телкам, поэтому я нередко поддразнивал Маттео — дескать, он единственный американец в Италии, которого еще ни разу не уложили в постель. Он не был силен вести беседу ни на одном языке и стеснялся своего ломаного итальянского; я же, напротив, пускал в ход американский акцент для того, чтобы покорять сердца местных девиц, которые считали, что мы приехали не из Бенсонхерста, а чуть ли не из Голливуда. По горькой иронии судьбы мы выросли в Бруклине и были, наверное, единственными американцами, кого дурная голова занесла в Италию навестить родственников в конце 1939 года. Я не жалею о том, что моя воспитанная в уличных драках дерзость привела меня к партизанам — по крайней мере, не жалел, пока нас не поймали. Иногда, во сне, ко мне возвращаются обрывки воспоминаний о том, как нежна женская плоть, я ощущаю, как женщина извивается и стонет от наслаждения подо мной, испытываю животную радость физического пресыщения. Но у Маттео не осталось ничего, кроме боли и молчания, и в этом я виню себя.

Тогда-то мы и встретили Белладонну.

Мне больше нечего прибавить. Я уже рассказывал вам об этом, поэтому не заставляйте меня напрягаться снова. Нет, нет и нет, подождите еще немного.

Я заканчиваю рассказ, и наступает долгое молчание. Маттео едва осмеливается дышать, он притих, и лицо у него, как у потерявшегося малыша. У Аннабет по щекам катятся слезы, и даже невозмутимый Джек страшно подавлен.

Аннабет вытирает слезы, встает и подходит к Маттео. Опускается перед ним на колени и хочет взять его за руки, но он отдергивает их.

— Не отталкивай меня, Маттео, прошу тебя, — молит она. — Мне все равно, что с тобой случилось. Честное слово, это не имеет значения. Ты самый храбрый, самый нежный, самый лучший мужчина на свете, и я люблю тебя таким, какой ты есть. Маршалл и Шарлотта тоже тебя любят. Ты давно стал частью нашей семьи. Ты нам нужен.

Маттео упрямо смотрит на свои ботинки. По его щекам медленно скатываются две слезинки. Они чертят прямые мокрые следы. Я чувствую присутствие Белладонны, поднимаю глаза — и действительно, она стоит и смотрит на нас из тени. Она едва заметно качает головой, и я снова перевожу взгляд на брата.

Аннабет склоняется и обнимает лицо Маттео ладонями, вытирает мокрые щеки.

— Пойдем со мной домой, — тихо просит она. — Пожалуйста. Ты можешь взять выходной? Прошу тебя, милый. Сегодня мне необходимо побыть с тобой.

— Иди, — говорю я. — Джеффри будет рад остаться за старшего.

Аннабет встает и протягивает руки. Маттео смотрит в ее глаза, сияющие любовью и нежностью, и по его щекам скатываются еще две слезинки. Я, сентиментальный добряк, едва сдерживаюсь, чтобы не разрыдаться. Я поднимаю глаза, смотрю в тень и вижу — Белладонна исчезла.

Маттео переводит взгляд на меня, я пытаюсь улыбнуться ему. Он уходит с Аннабет.

— Прости, Томазино, — говорит Джек после долгого молчания.

— Спасибо, но не нужно ничего говорить, — останавливаю его я.

— Можно спросить у тебя одну вещь? — говорит он, и я киваю. — Что случилось с твоей семьей? Они знают, что ты здесь? Хочешь, я разыщу их?

— Это очень любезно, — отвечаю я и пытаюсь вытереть нос, сохраняя при этом хоть каплю достоинства. — Но им сообщили, что мы мертвы. Кроме того, наш отец умер в 1944 году, а мать скончалась два года назад. Мы наводили справки. А остальные… мне не хочется представать перед ними. После стольких лет. Да и для них так будет легче.

— Хочешь увидеть их на фотографиях?

Мне отчаянно хочется закричать «Да!», но я сдерживаюсь. Мне тяжело думать о них. И Маттео тоже. Мы вычеркнули из памяти все: и прошлое, и детство, и дом, братьев с сестрами, дальних родственников, все наше шумное семейство. Вычеркнули из памяти себя — таких, какими мы были раньше.

— Теперь наша семья — Белладонна, — говорю я.

— Понимаю, — отвечает Джек и уходит, оставляя меня в пустом зале наедине с призраками, которые создали меня.

* * *

Еще одна жаркая ночь в клубе. Мы довольно уныло черпаем ложками из серебряных чашек фруктовое мороженое с джином и тоником — наше летнее фирменное блюдо. Никто вокруг не вызывает у нас ни малейшего интереса, и настроение у Белладонны хуже некуда.

Я не могу ее винить. Ожидание перестало быть веселой игрой. Даже для меня, с моей неисчерпаемой способностью потешаться над глупостью тысяч зевак, прошедших сквозь зеркальные врата в клуб «Белладонна».

— Я просыпаюсь по утрам и не могу вспомнить, что происходило вчера, не помню даже слов Брайони, — ворчит Белладонна. — Что можно после этого сказать обо мне?

— Можно сказать только одно: вчерашние события не заслуживали того, чтобы их запомнить.

Входит еще одна компания гостей; оживленно раскланявшись с нами, они начинают громко сплетничать. Пытаются убедить нас, что они — люди искушенные во всех жизненных проблемах, но им это не удается.

— Охота за женатыми мужчинами никогда ничем не грозит, — говорит одна дама. — Но это страшно сердит их жен.

— Это ничем не грозит только потому, что они уже женаты, — возражает ей мужчина. — Значит, вас минует ужас жить с ними бок о бок.

«Истинная правда», — думаю я, глядя на этого мужчину. Его плечи так покаты, что фигура напоминает винную бутылку. Щеки пылают, как бокал каберне, а лицо его спутницы напудрено так, что напоминает бледный стебель спаржи, выращенной в подвале. Вместе они представляют собой чудовищную пародию на Белоснежку и Краснозорьку.

— Если вдуматься, какая страшная вещь — секс на трезвую голову, — продолжает он. — Я уже успел забыть, как работают мои нервные окончания. Просто ужас! Честное слово, не знаю, сумею ли я совладать с этим занятием чаще чем раз в пять лет. Когда на людях нет одежды, они говорят самые неожиданные вещи. К тому же видишь все их недостатки невооруженным глазом. Но, по правде сказать, о лице не очень-то думаешь, если все остальное в порядке. Или у вас другое мнение?

Белоснежка широко зевает.

— Я вас утомляю? — спрашивает он.

— Нет еще, дорогой Рональд, но осталось совсем недолго. Вы невероятно грубы, — отвечает Белоснежка, похлопывая его по щеке, пожалуй, слишком сильно, — но мне нравится животная грубость в мужчинах. Она так привлекательна. Не забудь рассказать всем о своей новой любовнице. — Белоснежка обводит глазами стол. — Она вдвое моложе его, вдвое выше и вдвое жизнерадостнее. Прелестно, правда? — Потом, извинившись, она удаляется в дамскую комнату.

Рональд смотрит ей вслед и пожимает плечами.

— Красивые у нее волосы, верно? Чудесный оттенок, и она их подкрашивает совсем чуть-чуть.

— В детстве она была очаровательным ребенком, — говорит кто-то.

— Дорогая моя Дороти, очаровательные дети остаются семнадцатилетними, пока им не стукнет двадцать пять, — отвечает Рональд.

— Как Далси, — говорит Дороти. — Слышали, что сделал с ней один нефтяной магнат?

— Нет, — отвечают за столом. — Расскажите.

— Дело было так, — начинает Дороти и взмахивает накладными ресницами, проверяя, слушаю ли я. — Этот магнат пригласил ее на ужин, дворецкий впустил ее и провел в столовую, сказав, что магнат вот-вот появится. Он налил ей коктейля и вышел, а она начала ложкой уплетать икру. И вдруг из-под стола лает собака. Она заглядывает — и что же? Там сидит ее магнат! Раскрасил себе лицо, как собачью морду, надел ошейник и привязал поводок к ножке стола. Он опять залаял, потом заскулил, как голодный пес, требуя, чтобы она бросала ему еду под стол!

— И что она сделала? — спрашивает Рональд.

— Она не знала, что делать, поэтому просто встала и ушла! — восклицает Дороти. — Вот дура! Если бы она повела себя правильно, то получила бы от этого вечера гораздо больше, чем пару ложек икры.

Дороти права. Надо было вывести магната на прогулку. А потом привязать его к дереву и оставить — путь лает на потеху соседям.

— Такие мужчины не платят женщинам за секс. Они платят, чтобы те ушли, — говорит Рональд. — А к женщинам, которым они действительно платят, они питают гораздо больше уважения.

— А что вы скажете о женщинах, которые платят мужчинам? — спрашивает Дороти. — Джине де Лоренцо стукнуло семьдесят восемь, а ее новому любовнику сорок один. Его мать говорит, что Джина должна его усыновить.

— Джина — нимфоманка, — заявляет Рональд.

— Дорогой Ронни, ты считаешь нимфоманкой каждую женщину, которая любит секс, — воркует Белоснежка, возвращаясь к столу. — И думаешь только о своих победах. Но я пришла к выводу, что самые великие завоеватели женских сердец чаще всего бывают несостоятельны. — Она широко улыбается. — Мне кажется, импотентов нужно сбрасывать со скалы. В этом случае мир стал бы гораздо уютнее для нас. Я бы никогда не смогла лечь в постель с мужчиной, у которого не стоит. Аморально не заниматься сексом, лежа рядом в постели.

— Джулиус говорит, он занимается сексом всего раз в месяц, — говорит одна из женщин. — В полнолуние.

Эта болтовня о сексе начинает меня раздражать. Честное слово, я уверен, что все эти умудренные знатоки сексуальной жизни, придя домой, либо с увлечением читают труды доктора Кинзи, либо повязывают фартук в стиле матушки Эйзенхауэр и ставят в духовку ужин для своего благоверного.

— Я хочу, чтобы сюда пришла моя кузина Джун, — внезапно заявляет мне Белладонна. — Как можно скорее. Я должна хоть чем-нибудь заняться, должна почувствовать, что дело не стоит на месте.

Естественно, как только она произносит это, к нам приближается Джек.

— На улице возникли осложнения, — сообщает он и рассказывает.

К дверям клуба, распугав уличную толпу, подкатил длинный черный «кадиллак». Из него вышли два головореза. Они демонстративно натянули на лбы фетровые шляпы и поправили галстуки. Этих красавчиков будто специально отобрали среди тюремной публики на роли образцовых гангстеров. Маттео был начеку, Андромеда тихо рычала. Маттео еле заметно кивнул Джеффри, и тот включил микрофон. Наши теневые вышибалы плотнее стянулись в кольцо, толпа, оцепенев от ужаса, застыла на месте. Громилы направились прямиком к дверям. Андромеда бешено залаяла.

— Заткни пасть своему проклятому псу, — заявил один.

— Прошу прощения? — переспросил Джеффри.

— Я сказал, заткни пасть этому псу. Сюда идет мистер Бонавентура.

— Если я правильно понял, — с ледяным спокойствием произносит Джеффри, — ни одного из вас не зовут мистер Бонавентура?

— Убери пса, — вступил в разговор второй, откинул полу пиджака и показал кобуру под мышкой. — Мистер Бонавентура хочет войти, а мистер Бонавентура всегда получает то, что хочет.

— Даже так?

— Да, именно так.

Они еще не поняли, что эта беседа, проводимая по всем правилам ораторского искусства, транслируется через громкоговоритель и ее слышит вся толпа на улице, в том числе полицейские, которые жуют сэндвичи в машинах на каждом углу.

— Что вам сказать, сэр, — медленно протянул Джеффри. — Если я вас правильно понял, эта штуковина — пистолет, и вы целитесь из него в меня. У вас есть разрешение на владение столь грозным оружием или мне сегодня просто не повезло?

По толпе прокатился нервный смешок.

— Прочь с дороги, — зарычал первый громила.

— Но Андромеда очень боится пистолетов, — возразил Джеффри.

Головорезы даже не успели понять, откуда на них обрушились удары. В мгновение ока они лежали на спине, и ловкие пальцы Маттео и Джеффри покоились на курках их же пистолетов, нацеленных им в головы. Толпа зааплодировала, полицейские защелкнули на руках чертыхающихся головорезов наручники и увели их.

Вряд ли вы поверите, если я скажу, что мистер Бонавентура был счастлив видеть, что случилось с его телохранителями. Но, ко всеобщему удивлению, он вылез из блестящей черной машины, бросил пару слов шоферу, который, казалось, возражал ему, и не торопясь направился к дверям. Он помахивал тросточкой, как Леандро, но в лице этого итальянца не было ни капли благородства.

Джек вышел на улицу и быстро посовещался с верными часовыми.

— Думаю, он нам пригодится, — сказал Маттео. — Будь он хоть сто раз Бонифасио Бонавентура, он не такой дурак, как его телохранители, иначе не добрался бы до вершины.

К тому моменту, когда мистер Бонавентура подошел к двери, наступила такая тишина, что упади булавка — будет слышно. Даже полицейские, уводившие арестованных головорезов, остановились и удивленно смотрели.

— Добрый вечер, — сказал мистер Бонавентура.

— Добрый вечер, сэр, добро пожаловать в клуб «Белладонна», — как ни в чем не бывало ответил Джеффри. Андромеда, послушная крошка, как и велено, хранила молчание и виляла хвостом. — Входите, милости просим.

Мистер Б. кивнул и вошел. Пока он, как и все простые смертные, платил за вход и сдавал в гардероб пальто и шляпу, Джек поспешил по коридору ко мне и Белладонне. Джози вопросительно взглянула на Маттео, тот кивнул, и мистеру Б. разрешили оставить тросточку.

Джек встречает мистера Б. в конце зеркального коридора и приветствует его легким поклоном.

— Белладонна просит оказать ей честь и сесть рядом с ней, — говорит он.

Мистер Б. садится за наш стол. Он невелик и смугл, как окурок гаванской сигары, глаза у него тусклые, как у осетра. Малопривлекательный тип, но мне ли судить о мужской наружности? Кому же еще, как не мне.

— Я очень рада, что вы смогли заглянуть к нам сегодня, — холодно говорит Белладонна мистеру Б. и машет веером одному из официантов. — Чем могу служить? Как сделать ваш визит наиболее приятным?

Все гости в клубе притихли и насторожились, глядя на них. Все знают, кто такой мистер Б. И до смерти боятся, что он перестреляет их всех прямо в клубе «Белладонна». Они забыли, с кем он разговаривает.

— Полагаю, вам известно, чего я хочу, — говорит он.

— Нет, боюсь, что неизвестно, — отвечает Белладонна. Ее лицо под маской непроницаемо, как камень.

— Я бы предпочел побеседовать с вами наедине, — говорит он.

— Это мой личный столик. Считайте, что мы отрезаны от остального мира. — Потом, переходя на итальянский, добавляет, — если предпочитаете, можем говорить на этом языке.

Потом она указывает веером на меня.

— Это Томазино, мой личный управляющий, и Джек, он отвечает за безопасность. Джек не силен в итальянском, поэтому не сможет понять всего, о чем мы будем говорить. — Неважно, он достаточно умен, чтобы обо всем догадаться самому.

Вот что бывает, когда вы нанимаете лучших из лучших.

Осетровые глаза мистера Б. чуть прищуриваются. Ему этот поворот не нравится.

— Итак, caro mio, — бодро заявляет Белладонна, — после столь впечатляющей сцены на улице я осмеливаюсь предположить, что просьба, с которой вы хотите ко мне обратиться, носит безотлагательный характер.

Мистер Б. хмурится. Все идет не так, как он предполагал. Белладонна не вписывается в схему женщины, созданную ограниченным, весьма однобоким воображением мистера Б.

Официант приносит бутылку «Дом Периньон».

— Благодарю, Чарльз, — говорит Белладонна, наливает бокал мистеру Б. и делает официанту знак склониться ближе. — Чарльз, мистер Бонавентура обсуждал со мной квалификацию моего персонала. Мне кажется, он бы с удовольствием взглянул на ваши бумаги.

Мистер Б. явно озадачен. Нет, нет и нет, он не произвел на меня благоприятного впечатления. Между Джеком и такими типами, как мистер Б., лежит пропасть. Джек обладает редчайшим качеством — он неслышен, у него тренированные инстинкты и быстрый ум, на удивление проницательный взгляд. У него глаза на затылке и безошибочное чутье на опасность. Он умеет ждать, умеет осторожно и тщательно рассчитывать. А мистер Б. всегда хочет того, чего ему вздумается, и хочет немедленно.

Мгновенно получить удовлетворение — это так скучно!

Чарльз быстро отворачивает лацкан и показывает значок ФБР. Мистер Б. переводит ошеломленный взгляд с него на меня и Джека, потом на Белладонну. Потом, нам на удивление, разражается хохотом.

— Примите мои поздравления, синьора, — говорит он, поднимая бокал. — Вы положили меня на обе лопатки. Хотя, может быть, вы все же нуждаетесь в моей защите от этих негодяев.

— Если мне понадобится защита, — говорит Белладонна, подмигивая ему, — в первую очередь я обращусь к вам. — Она жестом велит Чарльзу отойти, и толпа испускает дружный вздох облегчения. — Ну, мистер Бонавентура, расскажите же мне о своей семье. И об Италии. Где вы родились?

Пока они разговаривают, Джек исчезает. Я наливаю себе еще вина. Мистер Б. рассказывает, какой прекрасный город Сорренто.

— Я никогда там не бывала, но, когда слышу песню «Вернись в Сорренто», мне хочется сесть на первый же пароход и уплыть туда, — говорит Белладонна.

— Я ее часто напеваю, — отвечает мистер Б., на удивление задумчивый.

— Вы любите петь?

— Только у себя дома. Мне всегда хотелось стать оперным певцом.

Разумеется, хотелось. Я давно почуял, что разговор перейдет на это, но Белладонна ничего не упускает.

— Знаете что? — говорит она ему. — Вы не хотели бы спеть у нас?

— У вас? Как это понимать?

— Через пару недель мы собираемся устроить костюмированный бал — Лесная Фантазия. Сделаем декорации в виде итальянского леса, а вы, если захотите, можете спеть нам эту песню. Или любую другую по вашему выбору. Как видите, у нас великолепный оркестр. Я поговорю с руководителем, вы придете заранее для небольшой репетиции и в тот же вечер споете для нас. Если хотите, можете надеть маску. — Под своей маской она почти улыбается. Почти, но не совсем.

Мистер Б. долго и внимательно разглядывает ее.

— Вы в самом деле разрешите мне спеть? — спрашивает он.

Она пожимает плечами.

— Буду очень рада.

* * *

Такая выходка вполне в духе Белладонны — единственным мужчиной, которому она оказала честь, усадив за свой стол, был гангстер, неотесанный головорез. Она попросила его спеть не потому, что он ее запугал, не потому, что ждала в ответ особых милостей, хотя после выступления на Балу Лесной Фантазии — разумеется, инкогнито — мистер Б. заверил Белладонну, что ради нее он, если понадобится, готов потянуть за любые нити или соорудить кому надо пару цементных башмаков. В конце концов, не такая уж плохая штука — иметь гангстера, который благодарен вам по гроб жизни.

Она пригласила его просто потому, что ей так захотелось. Кроме того, у мистера Б. оказался на удивление приятный баритон.

Но его голос бледнеет и исчезает в небытии, когда Маттео подходит к Белладонне и сообщает ей свою новость. Мистер Б. как раз заканчивает свой второй выход. Даже под маской я вижу на лице Маттео то самое выражение, какого мы ждали давным-давно. Воодушевленное ожидание.

— Здесь Лора, — говорит он. — Лора Гарнетт. С компанией друзей.

Лора Гарнетт. Вот как. Незваное напоминание о прошлом. Это знак судьбы. Предчувствие струится по жилам от колена вниз и щекочет между пальцами ног. Сначала Лора, затем придет Джун. Она не сможет устоять перед приглашением на бал «Ночь в Касбе», которое мы ей послали.

А затем — один из них. Членов Клуба. Один из них непременно должен явиться.

Услышав имя Лоры, я мгновенно переношусь в Мерано, на минеральные воды, туда, где прогуливается человек с проницательными карими глазами, с тросточкой, увенчанной золотой головой льва, с тяжким бременем на душе. Леандро сказал, у Лоры голос, который может растопить льдину. Как хорошо, что она пришла именно сегодня. Неплохо было бы попросить ее спеть дуэтом с мистером Б.

Мы с Белладонной переглядываемся.

— Она тебя узнала? — спрашиваю я.

Маттео отрицательно качает головой.

Белладонна улыбается. На самом деле улыбается, под маской, очень широко.

— Великолепно, — говорит моя дорогая Белладонна. — Введите ее. Введите их всех!