Книга: Белладонна
Назад: 1 Секрет вечной молодости
Дальше: 3 Водопад графини

2

Золотой дом

— Искренние стремления должны идти от самого сердца, — говорит Леандро, беседуя с Ариэль. — Вы знаете, я буду рад вам помочь всем, чем могу, — продолжает он. — Но это не значит, что я расскажу вам во всех подробностях, что вы должны делать и как. — Он отпивает глоток граппы из винограда нового урожая. — Если вы искренни, то вам предстоит большая работа. Но, начав ее, вы должны будете подавить инстинктивное стремление к немедленным результатам, научиться выжидать благоприятного случая. Даже если на это уйдут годы.

— На это уже ушли годы.

— Уйдет и еще много лет. У вас очень много времени. Жажда мести сидит в вас, моя дорогая, гораздо глубже, чем вы думаете. Я чувствую, что внутри вас кроется накопившаяся ярость, и она готова взорваться.

— Да. Я хочу вырваться, — говорит она. — Однажды я уже говорила это Томазино. Я хочу вырваться из самой себя. Хочу стать кем-то другим. La bella donna. Я хочу стать той Белладонной, какой вы меня считаете.

— Хорошо. Это поддержит в вас волю к борьбе. — Он с силой уперся тростью в кафель террасы и встал. — Пожалуйста, пойдемте со мной, вы все. Я хочу кое-что вам показать.

Леандро исчезает в павильоне, но вскоре появляется, неся в одной руке крошечный флакон, чайное полотенце и глубокую чашу. В другой руке у него большой карманный фонарь. Сделав знак следовать за ним, он ведет нас сквозь сгущающиеся сумерки и подводит к дереву, под ветвями которого скрывается сцена открытого театра. Он светит лучом фонарика вверх, и мы видим, что на коре дерева вырезана сова. При свете дня я бы ни за что ее не заметил. Видимо, она и вырезана не для того, чтобы ее легко замечали.

— Но почему сова? — спрашивает Ариэль.

— Как вы думаете? — откликается Леандро.

— Символ мудрости всего живого, — отвечаю я. — Немигающая и неумолимая.

— Да, — говорил он. — И еще…

— Ночной хищник, инстинкт убийцы, — подсказывает Ариэль. — Выжидает и обрушивается.

Леандро широко улыбается. Мы редко видим его таким довольным. Он отводит фонарь от дерева и ведет нас обратно к источнику, где стоит смеющийся Дионис. Достает несколько носовых платков, откупоривает флакон, высыпает на запястье немного порошка и быстро вдыхает его. Я озадачен: что это — нюхательный табак или неизвестный наркотик? Это не в характере Леандро. Даже в темноте я замечаю, как побледнела Ариэль. Она делает шаг назад, готовая сорваться и бежать прочь.

Леандро видит наши лица и опять улыбается.

— Это всего лишь порошок, который готовит для меня Катерина, — поясняет он. — Видите ли, боги любят, когда их ублажают ритуалами. Мы должны умиротворить их, чтобы они поверили в нашу искренность. Этот ритуал описан Казановой, мне о нем рассказал мой дед. Чтобы правильно выполнить его, любовница Казановы дала ему понюхать порошка, сходного с тем, который вам предлагаю я. У обоих из носа пошла кровь. Они сдвинули головы над чашей, чтобы кровь смешалась.

Он протягивает нам флакон.

— Вот так.

Он высыпает немного порошка мне на руку, и я вдыхаю. То же самое делает Маттео. От едкого снадобья у меня щекочет в носу до самого горла, и я еле сдерживаюсь, чтобы не чихнуть. Ариэль медленно протягивает руку. Пожалуйста, моя дорогая, поверь ему. Это не наркотик. Этот человек не причинит тебе вреда.

Как только она и Маттео вдыхают порошок, мы следуем примеру Леандро и склоняем головы. Через несколько секунд течет кровь. Леандро передает нам чашу, и капли нашей крови смешиваются с его. Он зачерпывает из источника пригоршню воды и выливает ее в чашу.

— А теперь пойдем к Катерине, — говорит он и протягивает Ариэль полотенце — вытереть нос.

Мне не хочется знать, что будет делать Катерина. Это неважно. Теперь мы — товарищи по заговору — готовы к битве, связаны кровью.

* * *

У домов есть души; едва войдя в дом, можно сразу сказать, каково ему — счастлив он, горюет или позаброшен. А может быть, в нем даже гуляют привидения. С первой же минуты, едва увидев длинные ряды потрепанных соломенных шляп, висящих на мраморных крюках в коридоре возле кухни Леандро, я понял — этот дом, несмотря на грозную историю и пугающее величие, надежен и спокоен.

И сейчас, полтора года спустя, я ощущаю это спокойствие. Лунный свет заливает широкую террасу возле библиотеки, мы ждем, когда к нам выйдет Леандро, и готовим тост для встречи нового, 1950 года. По китайским верованиям — год Тигра. Да, надо сказать, нам есть за что благодарить судьбу: надежно защищенный палаццо, где мы укрылись от мира, прелестное дитя, слуги нас обожают, и мы ежедневно проводим время в обществе самого обаятельного, самого нелюбопытного и самого благоразумного человека — графа делла Роббиа.

Наступающий год будет совсем иным. Мы слишком давно живем в тиши. Грядут перемены. Я их чувствую. Можете называть это интуицией, только моя чуткая коленная чашечка тут ни при чем.

— Задумай желание, — говорю я, наполняя бокал Ариэль пряным «Брунелло» лучшего урожая. Она отказывается пить шампанское.

— Очень просто, — говорит она. — Я хотела бы быть мужчиной.

— А я желаю, чтобы после смерти я снова возродился мужчиной, — говорю я. — Полноценным мужчиной.

Маттео криво улыбается.

— А я бы хотел возродиться собакой, — говорит он.

— В самом деле? — удивляюсь я. — А какой породы?

— Пожалуй, неаполитанский мастиф. Или ирландский волкодав.

— Когда-нибудь у тебя будут собаки, — говорит Ариэль. — Защитники. А пока что мои защитники — вы. Поэтому я поднимаю тост за тебя, мой Маттео.

На ее лице мелькает странное выражение. Я закрываю глаза и представляю ее личинкой, спящей внутри куколки. Окутанная темнотой, она набирается сил. Будь эта куколка прозрачной, я бы увидел, как она лежит внутри, свернувшись калачиком, и твердеет, закладывает фундамент крепости в своей душе; запуганная, дрожащая женщина, какой она была в Мерано, исчезает, капля за каплей вытесненная новой сущностью.

Но смотреть на это не так-то легко, верно? На то, чего желаешь, всегда трудно смотреть.

Это потому, что где-то глубоко внутри, в черноте, гложут мелкие червячки. Но моя милая с ними справится. Она сумела подружиться со всеми ползучими тварями тьмы, чтобы впоследствии завоевать их и подчинить своей воле. Вскоре куколка лопнет, и новая Белладонна выпорхнет, как бабочка, что вьется над кустами жимолости под кухонным окном.

И тогда вы снова захотите, чтобы вернулась прежняя, милая, тихая Ариэль. Когда узнаете всю правду.

На это требуется время? Что ж, тем хуже. Ее нельзя торопить; ни одно существо не появляется на свет без борьбы. Смотреть на это не менее утомительно, чем слушать болтовню избалованных богатых юнцов с соседних вилл, которые проматывают родительское наследство, покрывая золотом рулевые колеса своих машин, и целыми месяцами болтаются без дела в Сардинии.

Но уж кому бы говорить о деле, только не мне. Я превратился в изнеженного слизняка. Но, по крайней мере, у меня превосходный вкус. Меня обучает сам Леандро. Каждый день мы целыми часами беседуем о жизни, о любви, об искусстве, об истории, о том, какую макиавеллевскую хитрость нужно проявлять, чтобы править судовладельческой империей и всегда идти на один шаг впереди Ниархоса и Онассиса. Мы, конечно, говорим и о страдании, а иногда — об Ариэль. Он всегда называет ее Белладонной, поэтому мы с Маттео тоже привыкаем звать ее так. Она больше не Ариэль. Однажды я, правда, совершил глупую ошибку и назвал ее Беллой.

— Никогда не зови меня Беллой! — завизжала она.

— Почему? — Ее ярость застала меня врасплох.

— Потому что таково было мое прежнее имя, — прошипела она. — Изабелла. Маленькая жалкая Изабелла Ариэль Никерсон. Хрупкая нежная дурочка. Она исчезла с лица земли. Разве ты уже забыл?

— Нет, не забыл. Просто оговорка. Извини. Больше не буду.

— Изабелла мертва. Умерла много лет назад. А имя Ариэль действует мне на нервы. Ариэль — это звучит так приятно, так воздушно. Так угодливо. Оно мне тоже не нравится. Не желаю никому угождать.

— Ты ничего не имеешь против имени «Белладонна»? — осторожно спрашиваю я.

— Нет, когда это произносит Леандро, — бормочет она.

Не пытайся сбить меня со следа, дорогая моя. Я не раз замечал, как ты все чаще украдкой беседуешь с Катериной Мариани, поварихой и стрегой, чьи макароны столь же приятны на вкус, как и ее снадобья.

Но всему свое время.

* * *

Еще до того, как был произнесен этот новогодний тост, Белладонна начала чаще появляться в большом хозяйском доме, куда мы заходили по воскресеньям на традиционные завтраки с Леандро. Он сидит во главе огромного деревянного стола в обеденном зале, и мы болтаем о всякой приятной чепухе — о красоте садов, о видах на урожай. Леандро не заглядывал на нашу половину; месяц шел за месяцем, и Белладонна начала понемногу выходить из безопасного укрытия своей комнаты. Из моего сердца постепенно улетучивалась тревога.

Когда мы приехали, Леандро поместил нас в одном из коттеджей для гостей, и Белладонна закрылась там в состоянии, близком к кататонии. Она сильно сдала в эмоциональном отношении, возможно, потому, что теперь ей не приходилось беспокоиться о внешней стороне жизни, и поначалу ее состояние было гораздо хуже, чем в Мерано. Она не желала слушать утешений, не допускала к себе никого, кроме Маттео, который общался с ней на собственном языке знаков и слогов, да еще Брайони — для дочери она пыталась взвинтить себя до какого-то исступленного материнства. И еще слушала радио. Она просила самые мощные радиоприемники, слушала их день и ночь. Частенько, в любое время суток, я слышал, как она тихо разговаривает с диктором.

По ночам до меня доносился тихий плач Белладонны — она приглушала радио и рыдала под его негромкие звуки. Но она ни разу не впустила меня утереть ее слезы. А днем, когда я, как когда-то в Бельгии, приносил ей еду на подносе, я заставал ее в беспокойстве — она расхаживала по комнате, торопливо писала что-то в блокнотах, которыми меня снабжал для нее Леандро, и разговаривала с голосами по радио. Видимо, строила какие-то планы, чтобы не сойти с ума окончательно.

Так она оплакивает то, что утрачено, говорил я себе, оплакивает по-своему. Пусть.

По крайней мере, в своей комнате она чувствовала себя в безопасности: окна расположены высоко, они такие узкие, что влезть в них невозможно. Попасть к ней можно было только через потайной ход, скрытый за гобеленами в комнате, которую занимали мы с Маттео, а балконная дверь выходила на небольшую террасу, обрамленную со всех сторон отвесными обрывами. Террасу ограждали высокие колючие кусты, высаженные в больших, глубоких терракотовых горшках. Мы специально постарались, чтобы жилище стало надежным укрытием для Белладонны, безопасной игровой площадкой для Брайони, неприступной крепостью для незваных гостей.

Здесь она и затворилась от мира. Нам оставалось только смотреть и ждать.

Давным-давно, когда Ка-д-Оро был монастырем, наш маленький коттедж служил приютом для монахов. Он располагается на вершине высокого холма, террасы широкими уступами спускаются к деревне в долине, вокруг на многие акры тянутся виноградники, поля подсолнухов, оливковые рощи. Попасть в обширные угодья роскошного палаццо можно только по узкой, извилистой дороге. При взгляде снизу дворец напоминает неприступную крепость, но всякий раз возвращаясь после похода на рынок, я поздравляю себя с тем, что мы, наконец, можем назвать это место нашим домом. Вероятно, дворец кажется нам таким уютным, потому что нам спокойно в нем, за кольцом толстых каменных стен, где деревянные потолки в гостиной расписаны знаками Зодиака; где разноцветные кафельные плитки на полу приятно холодят ноги в летний зной; где в длинном коридоре на третьем этаже, возле превращенных в спальни монашеских келий, выстроились в нишах каменные бюсты из Помпеи; где стены спальни Леандро расписаны фантастическими фресками с изображением танцующих нимф и сатиров. Меня, естественно, больше всего тянет в кухню, где над мраморными раковинами развешаны медные горшки, у плиты хлопочет Катерина, а ее муж, Роберто, помогает нарезать помидоры, но еще больше я люблю уединяться в читальном зале на втором этаже колокольни, близ крыла для прислуги, откуда открывается великолепный вид на центральный двор, или в плавательном бассейне с бирюзовой водой, словно выкопанном прямо в склоне холма. Оттуда кажется, что даже земля в усадьбе имеет тот же цвет, что и камни в кольце Леандро.

Но где мы больше всего чувствуем себя как дома — это, конечно же, в библиотеке. Пусть она не такая роскошная, как та, что осталась в Бельгии; о том доме мы никогда не говорим. Я часто застаю там Леандро, в те дни, когда он не уезжает по делам в Рим или Флоренцию, что случается редко. Его судовладельческая империя умело управляется хорошо подобранными заместителями, и он доверяет им улаживать все сложные вопросы. Подозреваю, что он выискивает нити, которые могли бы помочь нам в наших поисках, однако до сих пор ничего не нашел. Мы никогда не разговариваем о его поездках, и я никогда не заикаюсь о своих догадках Белладонне. Если уже сейчас эти поиски окажутся бесплодными, то она может отказаться от своей идеи еще до того, как найдет в себе силы покинуть убежище и выйти на охоту всерьез.

В конце дня мы с Леандро часто прогуливаемся возле пруда с золотыми рыбками, где на темную воду падает крапчатая тень кипарисов. Дорога туда лежит мимо источника Диониса, из которого вместо вина бьет вода, мимо часовни и семейного склепа, по извилистой тропе, мимо затаившейся совы, к театру с открытой сценой, спрятанному в тени раскидистых деревьев, чьи ветви переплетаются над скамьями для зрителей. Там мы часто находим Белладонну — она сидит на резных гранитных ступенях, смотрит, как гоняются друг за другом по древним каменным плитам яркие солнечные зайчики.

Иногда мы отдыхаем на террасе библиотеки и любуемся, как она покачивается в гамаке, привязанном между двумя узловатыми абрикосовыми деревьями, и потягивает сок водяного кресса, который Катерина приправляет бодрящими травами из своего огорода, чтобы улучшить кровообращение. Леандро терпелив, он ждет, пока она окрепнет. Он знает, что она, когда будет готова, придет к нему сама, как пришел я. А тем временем он охотно обучает меня нравам и обычаям света. И его прислуга тоже меня учит. Естественно, они все любят меня, потому что я говорю на их родном языке, приправляя его для остроты самыми яркими бруклинскими перлами. И еще потому, что я очень обаятелен.

Каждое утро начинается с жаркого спора — кому сегодня будет дозволено присматривать за Брайони. Ее любимец — толстяк Роберто; он подкупает малышку печеньем, которое печет специально для нее. За это на него беззлобно дуются Дино и Ринальдо, которые ухаживают за лошадьми, Паскуале и Гвидо — шоферы, старший садовник Бруно, а также все горничные. Карла Фантуччи, главная экономка, напевает Брайони колыбельные. Даже ее неразговорчивый муж, мясник Марио, был замечен в том, что выдавил улыбку, когда Брайони, учась ходить, ухватилась за его ногу. Как и надеялся Леандро, эта маленькая хохотушка с колечками светлых рыжеватых волос и огромными зелено-голубыми глазами вдохнула в суровый дом новую жизнь. Теперь слуги целыми днями распевают: веселые детские песенки для Брайони, народные песни и арии для вашего покорного слуги. Я тоже учусь петь, внимательно прислушиваясь к указаниям Карлы, которая не замечает неестественной трещинки в моем голосе. Белладонна усердно осваивает пианино и клавесин, а изредка я даже слышу, как Маттео пыхтит над этюдами и гаммами. Он считает, это полезно, чтобы сохранить гибкость пальцев, но вообще-то предпочитает упражняться в карточных трюках и жонглировании, показывает фокусы, доставая из высокого цилиндра кроликов. Он устраивает представления для детей прислуги, они хохочут от восторга и совсем перестали бояться его. Сдается мне, он решил стать первым в мире молчаливым фокусником.

Если бы он мог своей магией вернуть утраченные части наших тел.

Главная его помощница — маленькая Брайони. Она в восторге ковыляет вокруг, вытаскивает из цилиндра цветные платки и римские монеты; Роберто дает ей листики салата, и она идет кормить своих любимых кроликов, которых держат в садке возле огорода.

Ее первым словом было neelio, сокращение от coniglio, что по-итальянски значит «кролик». Я ничуть не удивился. Услышав его, Белладонна прикусила губу, чтобы не рассмеяться. Брайони никак не хотела говорить «мама», и, мне кажется, Белладонна обрадовалась, что первым словом ее дочери было не puttanesca.

Вся прислуга охотно поверила в легенду, которую рассказал Леандро. Для них Белладонна была всего лишь его давней знакомой, которая долго болела, а теперь восстанавливает силы на свежем тосканском воздухе. Им и в голову не приходит следить за нами, тем более осуждать нас; они только надеятся, что с каждым днем она чувствует себя хоть немного лучше. Их волнуют более серьезные заботы — например, ухаживать за безбрежными садами, виноградниками, холить лошадей, чинить трубы в фонтанах, раскрашивать арки просцениума в театре перед концертом местного духового оркестра. Мы с Маттео никогда не отказываемся помочь, чем можем, и дни протекают в приятной дымке.

* * *

В данный момент меня больше всего тревожит мое седло. Для верховой езды. Дело в том, что я учусь кататься верхом. Я решил стать заправским наездником, и Дино взялся меня обучать. Я совершенно безнадежен: никак не могу найти равновесие.

— Это потому, что ты неуравновешен, — сказала Белладонна, когда я пожаловался.

— Неужели? Попробуй-ка сама, посмотрим.

Она нахмурилась и не сказала больше ни слова, но через несколько дней разбудила меня ни свет ни заря.

— Вставай, — велела она. — Я хочу сесть на лошадь.

Я застонал. Меня никак нельзя назвать «жаворонком».

— Дай поспать.

— Нет. Пойдем со мной. Я не хочу оставаться наедине с Дино.

Дино, к вашему сведению, давно перевалило за семьдесят пять, и он уже несколько раз прадедушка. Ринальдо не намного моложе. В наши дни никто больше не ездит верхом, и я подозреваю, что Леандро держит лошадей и конюхов только потому, что не желает увольнять стариков. В том, что касается прислуги, он сентиментальный тип старой закалки. Для него слуги — та же семья, и ему невыносимо расстаться с кем-то из них.

Пока я надеваю снаряжение для верховой езды, Белладонна присаживается на край кровати. Маттео все еще тихо похрапывает.

— Я хочу стать сильной. Мне нужно быть сильной, — шепчет она. — Я хочу превзойти самое себя.

Я так давно мечтал услышать эти слова, что прощаю ее за ранний подъем. И как только мы входим в конюшню, лошади начинают громко ржать. Будь они прокляты. Я уже отказался от своих притязаний стать искусным наездником. А Белладонна как раз начала находить удовольствие в том, чтобы ухаживать за животными, разговаривать с ними, ей нравится учиться у Дино. По утрам, когда он видит ее, морщинистое лицо старика оживает, он счастлив оказать услугу близкой подруге Леандро. Он полон тихого терпения, а она мгновенно все перенимает. Белладонна превосходная ученица, на удивление бесстрашная; когда она правит огромной лошадью, это дает ей ощущение силы, которого она никогда прежде не испытывала. Не знаю, как у нее это получается, но ее обожают даже самые норовистые кобылы. Ее тонкая фигурка вскоре налилась твердыми мускулами и покрылась ровным загаром цвета жженого сахара.

И тогда Леандро привел нам Орландо Питти, огромного мускулистого венецианца с перебитым носом и кривыми зубами. Я никогда не думал, что у человека на голове может быть такая масса волос. Он часто улыбается, но темно-карие глаза смотрят внимательно, как у Леандро. Он имеет черный пояс по карате и специализируется в охранных делах. Он будет жить в большом доме и учить нас всем боевым искусствам, какие мы пожелаем освоить.

Наш распорядок дня очень прост. Мы встаем, и примерно час Белладонна занимается верховой ездой. На завтрак мы едим дыню и мягкий тосканский хлеб, потом, пока жара не стала невыносимой и мы еще способны сосредоточиться, Орландо тренирует нас в стрельбе по мишеням. Мы попеременно стреляем из винтовок, дробовиков, пистолетов, даже из лука.

— Стреляйте спокойно, — говорит Орландо. — Дышите равномерно. Цельтесь в сердце.

Через день он дает нам уроки самозащиты, отрабатывает падения и броски на сладко пахнущих охапках сена в конюшне. Брайони подражает нам, бегает вокруг, дергает лошадей за хвосты, глядит, как мы, обливаясь потом, швыряем друг друга, и вместе с нами радостно кричит: «Ки-йа!» После обеда каждый занимается своими делами: я читаю в библиотеке, Маттео репетирует фокусы или гуляет по усадьбе. Он подружился с таким же молчаливым Марчелло Роланди, смотрителем фонтанов, и они часто возятся с механикой или вместе с Орландо наведываются в деревню пропустить стаканчик вина. Белладонна учит итальянский или французский, тренируясь в разговоре со слугами, или идет побродить по садам, останавливается выполоть пригоршню сорняков или подрезать розовый куст. На шее у нее висит фотоаппарат, старая видавшая виды «Лейка», которую я нашел в ящике стола в библиотеке. Когда из Лукки приезжает Мариза Колумбо — она специалист по фрескам и заглядывает к Леандро раз в несколько месяцев, чтобы проверить состояние росписей на стенах — Белладонна берет у нее уроки светотени и композиции. Фотолабораторию для нас Леандро устроил в нижнем этаже, возле подвала. Обязанность проявлять пленку лежит на мне, потому что, когда Белладонна впервые зашла в темную комнату, с ней случился приступ паники. Глупый, бестолковый Томазино! Разве можно было пускать ее в темноту?

Вечером, когда меркнет свет дня, мы с Леандро встречаемся на террасе и беседуем до самой ночи.

Мне стоит огромных трудов не отставать от них. Особенно смотреть, как Белладонна без всяких усилий скачет на своей лошади Артемиде. Если уж ей удалось объездить эту скотину, значит, она может ехать верхом на любой живой твари. Она доказала это, когда однажды Леандро в шутку подарил нам страуса. Когда птица прибыла в поместье, Дино накинул ему на шею веревку, Белладонна вскочила в «седло» — и они быстрее ветра помчались по полю. Белладонна подскакивала, изо всех сил цеплялась за длинную шею, а страус нес ее зигзагами по грядкам помидоров и зеленого перца. Катерина едва не рыдала от отчаяния, а все остальные покатывались со смеху. Брайони назвала мерзкую птицу Пушистиком, Паскуале и Гвидо построили для него загончик с подветренной стороны от лошадей, и экзотический жилец стал притчей во языцех для всей деревни. Мы пытаемся приручить его, чтобы он катал на себе местную детвору, но Пушистик с первого взгляда втюрился в Белладонну и остался верен ей навеки. Это был страус-однолюб.

О, магическое прикосновение!

* * *

Каждый день мы поднимаемся в дом, садимся в тени виноградных лоз и, обмахиваясь веерами, слушаем, как Леандро рассказывает одну из своих бесчисленных историй. Мне приходится быть очень осторожным с солнцем — я больше не загораю, я покрываюсь пятнами.

Леандро, как Шахерезада, чарует нас и наставляет. Он ничего не говорит напрямик, всегда ходит вокруг избранной темы, и таким образом мы гораздо лучше запоминаем его слова.

— Я больше не стремлюсь повелевать людьми, указывать им, что и как делать, — сказал Леандро однажды знойным днем, незадолго до сумерек. — Я занимался этим много лет и заплатил высокую цену. Теперь я довольствуюсь тем, что наблюдаю за другими. Они сами должны находить ответы.

Он заставляет нас думать. Белладонна наблюдает за ним, впитывает его манеры, его мудрость, огромный запас знаний, очаровательную внешность, за которой скрывается железный стержень. Вбирает в себя его боль. И, конечно же, его безжалостность. Время от времени он делится с нами мелкими уловками из своего обширного каталога грязных трюков. Лично я только ради этих минут и живу. И не ждите, чтобы я вам что-нибудь открыл. Неужели вы считаете меня таким глупцом?

Кроме того, думаю, вы вскоре сами поймете, какие из уловок я перенял от него.

— Расскажите о своем детстве, — говорит Леандро Белладонне в один прекрасный день. — Это поможет мне понять вас.

Мне и самому любопытно. Она никогда не заикалась о своей семье.

— Я выросла в Америке, в маленьком городке неподалеку от Сент-Луиса, — говорит она после долгой паузы, глядя на подсолнухи, поникшие от жары. — Уэбстер-Гроувз, штат Миссури. В миллионе миль отсюда. Моя мать целыми днями только пила да ссорилась с отцом. Она любила его до безумия. Он был банкир, значит — большая шишка в нашем тесном мирке, и чуть не лопался от важности. Уильям и Мария, печально знаменитые Никерсоны, из тех, что не пропускают ни одной вечеринки. Я была их единственным ребенком. Вот почему я иногда завидую вам с Маттео, — добавляет она, обращаясь к мне.

— Завидуешь? Нам? — Я оторопел.

— Завидую тому, что вы близнецы, — поясняет она. — Завидую, что каждый из вас рос рядом с родной душой.

— Ну, и много ли это нам принесло счастья?

Она пропускает мое замечание мимо ушей.

— Моя мать только и делала, что ходила на вечеринки, где играют в бридж, пропадала в окружном клубе, исполняла каждый каприз отца. А я страдала без родительского внимания. Меня отдали в интернат, но я постоянно попадала в беду, потому что мне страстно хотелось, чтобы хоть кто-нибудь заметил меня. — Она сокрушенно усмехнулась. — Я всегда вступалась за проигравших. Меня выгнали из школы за то, что я отрезала косички Салли Симпсон и сунула ее головой в унитаз. Она всегда задирала малышей, за это я ее терпеть не могла.

— Она наверняка этого заслуживала, — говорю я.

— Конечно, заслуживала, но мои родители разъярились. Они были страшные снобы, только и заботились о хороших манерах. Стремились произвести впечатление, затмить всех в своем клубе. Чем угодно — самой большой машиной, самым сухим мартини, самым модным декоратором, который расставил по всему дому туго набитые диваны. А мне хотелось только одного — порадовать их. Каждый ребенок стремится порадовать своих родителей. Мне хотелось угодить всем. Но я не знала, как. А потом моя мать стала пить все больше и больше, — продолжала она. Ее лицо замкнулось, голос стал далеким. — И с головой ушла в азартные игры. Как только отец уходил на работу, она брала программы скачек и украдкой выбиралась из дома. Она шла к букмекерам — пешком, дабы никто в городе не видел, что она едет на машине, и не спросил, куда она направляется. Наверное, благодаря этому ей и удавалось сохранять стройную фигуру. Она прятала пустые бутылки в саду, под розовыми кустами. Для пьяницы у нее был превосходный стиль.

Белладонна вздыхает и долго молчит.

— Где они сейчас? — отваживаюсь спросить я.

— На кладбище Святого Духа. Бок о бок навсегда, — отвечает Белладонна. — Разбились в автокатастрофе, когда мне было пятнадцать лет. Возвращались домой из клуба, вдребезги пьяные. Хорошо, что они хотя бы умерли вместе.

— А что потом случилось с вами?

— Я переехала жить в Миннеаполис, к дяде Полу, тете Блэр и кузине Джун. Точнее, жила у них летом. Мне было легче оставаться в интернате, там все сочувствовали мне, бедной сиротке. Прекратила свои выходки и стала невыносимо вежливой. Учителя меня любили, но я пряталась от них за своими безукоризненными манерами, потому что так, мне казалось, я сохраняю в душе нечто, очень важное для моих родителей. А потом, окончив среднюю школу, я уехала к Джун. Она жила в Лондоне, делала вид, что изучает искусство.

— А на самом деле подыскивала себе мужа.

— Вот именно. Впервые в жизни я смогла свободно вздохнуть. Я как раз начала прикидывать, чего я смогла бы достичь, когда… точнее, куда… — Ее лицо темнеет, становится суровым, на щеках залегают жестокие тени. — Вот куда завели меня безупречные манеры. Туда, где меня обманули.

Леандро вздыхает.

— Простите, — говорит он.

— Где теперь Джун? — спрашиваю я.

— Понятия не имею, — голос Белладонны полон горечи. — Когда мы жили в Лондоне, она была занята только собой, искала женихов. Не знаю, где она с ним познакомилась, но именно она представила меня Хогарту, с этого все и началось.

— Никто не может предсказать будущего, сказать, куда приведут нас знакомства, дети, жизнь, друзья, дом, — говорит, помолчав, Леандро. — Можно только гадать. Нас всегда подстерегают катастрофы и бедствия. Но нельзя им поддаваться. Надо идти вперед. Вы, моя сладкая Белладонна, вы должны сражаться, несмотря на все, что произошло с вами, должны создать собственный мир с собственными правилами. Куда бы ни привела вас дорога, вы не должны отступать.

— Вы хотите сказать, что я должна найти Джун, — говорит Белладонна. — Хотя бы для того, чтобы удовлетворить любопытство.

— Что движет миром? Напряжение, — говорит Леандро. — Напряжение между мужчиной и женщиной, между мужем и женой, между матерью и ребенком, между влюбленным и возлюбленной. Между хозяином и рабом.

Белладонна вздрагивает.

— Подчинение — вот стержень всех человеческих взаимоотношений. — Леандро поворачивает кольцо на пальце, и я вижу яркий цветной блик. — Подчинение и сопротивление ему. Кто-то или что-то хочет повелевать нами, мы ищем такого повелителя или боремся с ним. Но теперь, мое дорогое дитя, ваша собственная воля подчиняется только вам. Ничто не может вас остановить, если вы сами не захотите.

— Ничто меня не остановит, — повторяет Белладонна.

И мы все ей верим.

* * *

— Эта история, скорее всего, вымышленная, — говорит нам Леандро на следующий день, — как и все истории о порочных женщинах. Нинон де Ланкло была самой прославленной куртизанкой Франции; она держала салон, среди ее любовников были короли, герцоги, принцы, она была подругой Мольера, Расина и множества других знаменитостей. Говорят, что, когда она была уже не первой молодости, в нее влюбился юноша. Несмотря на то, что их разделяли десятилетия, он видел в ней только желанную, привлекательную женщину. Но она, оказывается, была его матерью, чего бедный юноша не знал. Он был рожден от связи с герцогом более двадцати лет назад и, как многие дворянские дети той эпохи, получил образование вдалеке от Парижа. Когда она отвергла его заверения в вечной страсти и открыла мальчику страшную правду, он бросился на шпагу. Прямо у нее на глазах.

Чересчур мелодраматично, даже для меня.

— Человек должен уметь проигрывать. Вот чего не понимал сын Нинон, — говорит Леандро.

— Я умею проигрывать, — с жаром заявляет Белладонна. — И никогда больше не проиграю.

— Тогда поговорим вот о чем. Вы создаете свой мир, когда думаете о нем. Естественно, вы не можете изменить физических обстоятельств того, что с вами произошло, но можете изменить свое отношение к этому. Для ваших нынешних целей важно не то, что произошло или происходит с вами, а то, как вы позволяете себе реагировать на это. Вы, моя Белладонна, должны научиться думать сосредоточенно и дисциплинированно. Думать не о прощении, о мести. Но вы должны понимать: если вы позволите мести взять над собой верх, станете одержимы ею, то навсегда останетесь ее рабыней.

— Я не хочу быть свободной, — говорит она. — Быть в плену — мне это хорошо знакомо. Я стану свободной только тогда, когда найду своего сына. И человека, который его похитил. И всех остальных членов Клуба. Я хочу, чтобы они проснулись во тьме. Хочу почуять запах их ужаса, прочитать ужас у них в глазах. Хочу услышать их мольбу о пощаде.

— Очень хорошо, — говорит он. — Вижу, мы делаем успехи.

— Верно, — соглашается она. — Я каждый день чувствую, что меняюсь.

— Перемены не в тягость, если вы научитесь пользоваться возможностями, которые они открывают. И результат часто бывает не таким, какого вы ожидаете.

Мы сидим в сгущающихся сумерках и смотрим, как на небе зажигаются звезды. Под легким ветерком шелестит листва, до нас легкой волной доносится запах базилика.

* * *

На следующий день, когда мы опять расселись на веранде, Леандро показывает нам конверт.

— Это от Лоры Гарнетт, — сообщает он. — Скоро приезжает. Одна. Дети останутся с Эндрю и его родными. Говорит, ей не терпится повидать вас всех.

— Надо думать, — ворчу я.

— Не судите ее так строго. — Леандро укоризненно качает головой. — Бедная Лора до сих пор сгорает со стыда за то, что была так глупа с вашим мистером Дрябли. Она часто пишет, и из ее писем я вижу, что она до сих пор несчастна. Но мне бы хотелось еще разок повидать ее детей. — Он вздыхает.

— Что вы хотите сказать этим «еще разок»? — спрашиваю я. У меня сосет под ложечкой от ужасной мысли. Мы с Белладонной переглядываемся. На вид Леандро такой же, как всегда, но меня беспокоит его здоровье. В этом году ему исполняется семьдесят один; он старается не показывать нам обуревающие его горе и ярость, но от этого бремя его забот не становится легче. Иногда мне кажется, что он усилием воли заставляет себя не расставаться с жизнью, пока не убедится своими глазами, что Белладонна окрепла и готова покинуть его кров.

— Я хочу сказать всего лишь то, что у меня иногда болят кости, а с Лориными детьми мне всегда становится легче, — отвечает он. — И для Брайони будет полезно завести товарищей по играм ее возраста.

— Но у Брайони уйма товарищей ее возраста, — возражаю я. — Дети Карлы, дети Катерины, дети Бруно, вся здешняя ребятня. И у нее есть Сэм.

Сэм — это ее кукла, мальчик, которого она упрямо наряжает в девичьи платьица. У него на голове нет волос, в стеклянных глазах застыл глупый блеск. Брайони запрещает ему надевать под кружевные платья нижнее белье и настырно обсуждает это с каждым встречным. Бедный Сэм, он, наверное, трансвестит. В нашей разношерстной компании не могли не возникнуть вопросы пола.

— Но это не английские дети, — говорит Леандро.

— Вы правы, — говорю я. — И я изо всех сил стараюсь не испытывать к Лоре ничего, кроме жалости. Честное слово.

— Она смеется и валяет дурака только для того, чтобы укрыться от боли, — говорит он. — Вы, наверное, это понимаете.

— Еще бы.

— Да, конечно. — Леандро вздыхает. — Никто не может понять отношений и причудливых связей между влюбленными. Но у меня на глазах Лора, очаровательная и любопытная, превращалась в покорного щенка.

Да, нас ждет потрясающе интересный визит. Кроме того, Лора никогда не казалась мне такой уж покорной.

— Зависимость — это не любовь, — говорит Леандро, откидываясь на спинку кресла, и закрывает глаза. — Эту ошибку и я когда-то сделал.

— Я такой ошибки никогда не сделаю, — горячо заявляет Белладонна. — Я никогда не стану ни от кого зависеть. Никогда.

Леандро открывает глаза и мягко улыбается ей.

— Попросите Лору спеть для вас, — говорит он, подавляя зевок. — Это ей очень польстит. Ее голос может растопить льдину.

— Если это польстит вам, — тихо отвечает Белладонна, — и только вам. Я попрошу.

Он хорошо обучает ее.

Назад: 1 Секрет вечной молодости
Дальше: 3 Водопад графини