В полдень я шагал по свободным холмам, немцы и республиканцы остались где-то там, в долине. Я потерял главную дорогу, окликнул женщин, ворошивших на лугу сено, спрашивая, как пройти в деревню, соседнюю с моей. Они махнули рукой в сторону долины. Я крикнул — нет, моя дорога идет по холмам. Тогда они показали вилами, чтобы я продолжал идти вперед.

Деревни не встречались, на лесистых и обожженных солнцем косогорах попадались только отдельные дома. Чтобы добраться до какого-нибудь из них, мне приходилось в духоте, под низко нависшими тучами, карабкаться по крутым тропинкам. Я внимательно разглядывал очертания гребней, обрывы, растения, открытые просторы. Мне были известны и привычны краски, формы, сам запах духоты; в этих местах я никогда прежде не бывал, но шел теперь погруженный в воспоминания. Некоторые деревца инжира, искривленные и скромные, казались мне своими, домашними, росшими у ограды за колодцем. До наступления ночи, говорил я себе, я доберусь до речки Бельбо.

Почерневший, разрушенный домик у дороги заставил меня остановиться, мое сердце забилось чаще. Он напоминал разбомбленную стену в городе. Я не увидел там ни одной живой души. Я подумал об отзвуках криков, о пролитой крови, о выстрелах. Сколько крови, спросил я себя, уже обагрило эти земли, эти виноградники. Я подумал, что кровь была, как моя — тут жили мужчины и дети, говорившие на моем диалекте, выросшие на этом воздухе, под этим солнцем, с глазами, упрямыми, как мои. Было невероятно, что этих людей, живших только в моей крови, только в моих воспоминаниях, тоже затронула война, бури и ужасы прочего мира. Для меня было диким, неприемлемым, что огонь, политика, смерть перевернули то мое прошлое. Мне бы хотелось увидеть все прежним, как запертую комнату. И поэтому, а не только из-за тщетной осторожности я уже два дня не осмеливался назвать свою деревню, я страшился, что кто-то скажет: «Сожгли. Там прошла война».

Дорога начала спускаться, потом пересекла еще один холм. Наверху, если на то будет Божья воля, я увижу поселок и колокольню…

Я остановился неподалеку от домов, сел на кучу щебня, вытащил свою краюху хлеба. «Может быть, пройдет какая-нибудь женщина, проедет телега».

Из местечка доносились полуденные звуки: глухие шумы конюшни, вопли детей, плеск воды в ведрах. Дымила труба. Солнце прорвало тучи, и все засияло: далекие склоны исходили паром, как свежий навоз. Пахло конюшней, дегтем, теплом.

Я съел половину ковриги, когда кто-то появился на дороге. Двое обросших загорелых парней в трусах наставили на меня короткое ружье. Я не успел встать, а они уже были передо мной.

— Куда идете? — спросил один.

— В долину Бельбо.

— Зачем?

На них были круглые шапки с трехцветными кокардами. Пока я отвечал, они разглядывали мои башмаки.

— Руки вверх, — сказал первый.

Я чуть улыбнулся. «Я иду из Кьери, — забормотал я, — возвращаюсь домой».

— Покажите документы.

Я стал засовывать руку в карман. Тот, что заговорил первым, остановил меня ружьем. Он холодно улыбался.

— Я сказал, стоять! — повторил он.

Он сам засунул руку в мой карман, вытащил документы. Другой спросил: «Что вы здесь делаете?».

Пока они проверяли бумаги, я пристально смотрел на деревеньку. Над крышами пролетела стая ласточек. За головой в круглой шапке виднелось небо и далекие, поросшие лесом склоны. Там, за теми лесами, был мой дом.

Первый, тот, что говорил, рассматривал документы.

— Когда вы родились?

Я ответил.

— Профессия.

Я ответил.

— Какая деревня?

Он повернулся к другому и сказал: «Смотри».

Тогда я сказал: «Моя деревня там, внизу».

— Неправда, вы идете не из Кьери, — опять начал первый, — тут ясно написано: Турин.

— Я жил в Турине, потом в Кьери.

Они подозрительно посмотрели на меня: «Тебя кто-нибудь знает?».

— Меня знают дома.

Они переглянулись. Тот, с костлявым лицом, что стоял сзади, покачал головой. Ружья они не опустили.

— Послушайте, — сказал я, не удержавшись, — вы первые, кого я встретил. Я убежал из Турина, потому что меня разыскивали немцы.

И снова та же холодная улыбка: «Послушать вас, так всех разыскивают фашисты».

— Пошли, — приказали они.

В деревне, перед церковью, я увидел группку женщин. Я шагал между двумя парнями, не поднимая глаз на окна и сеновалы. В переулке стояли фургончик и двое молодых ребят в военной форме. Дорогу нам перешла курица.

Около двери высокий мужчина в сапогах и кожаной куртке, с револьвером на поясе, разговаривал с девушкой, державшей на руках младенца. Тот смеялся и агукал с ним.

Когда мы подошли, мужчина обернулся и посмотрел на нас. У него были кудрявые волосы и бородка, на шее платок. Это был Джорджи, брат Эгле. Я его узнал, как только он перестал улыбаться.

Он шагнул ко мне и подмигнул. Я крикнул: «Джорджи!».

— Я его знаю, — сказал он тем двоим.

Когда мы подошли, я засмеялся. «Потом», — проговорил он.

— У нас прямо исторические встречи, — сказал я ему, когда мы отошли в сторону и сели на каменную оградку.

Он дал мне сигарету. «Что вы делаете на дорогах мира?». Как обычно, он говорил насмешливо, слегка скучающим тоном.

— А что вы делаете в моих краях? — смеясь, спросил я.

Мы поделились своими историями. Но я не сказал ему, что я беглец. Я сообщил, что иду к своим, что видел его сестру, что в его доме считают, будто он в Милане. Он улыбнулся, стряхивая пепел сигареты в кулак. «В такое время точно не известно, кто где находится, — заметил он. — В этом есть своя прелесть».

Из двора выехал серый автомобиль и остановился около въезда в деревню. Его вел вооруженный молодой человек.

— Вас много здесь, наверху? — спросил я Джорджи.

— Вы знаете эти места?

— Ваши два человека, — сказал я ему, — были первыми партизанами, которых я видел во плоти.

Он сжал губы и посмотрел на меня. «Я должен вам верить? — проговорил он. — Не думаю», — и улыбнулся.

Он рассказал мне, что ему поручено добыть продовольствие, и спросил: «Там ваша деревня?». Я показал рукой за леса: «Мне кажется, там». «А мы свалились оттуда, сверху, — показал он в сторону заката. — Вся наша жизнь — беготня, реквизиции, наряды. Скучать не приходится. Своя прелесть есть и в этом».

Джорджи сжал губы и выпустил дым через нос. Тогда я осмелился задать ему вопрос. Я сказал, что, когда видел его в последний раз, он говорил о войне, о фашистской войне. Он был в соответствующей форме и имел дело с соответствующими людьми. Неужели сейчас его коснулась благодать?

— Напасти, — ответил он. — На свою беду я дал клятву, отсюда все мои злоключения.

— Но фашистская война это другое. Кто же теперь бунтари, противники? — спросил я.

— Все, — ответил он. — Сейчас не найти итальянца, который не был бы бунтарем. — Он сдержанно улыбнулся. — Не думайте, что мы ведем борьбу за ваших друзей-остолопов.

— Каких остолопов?

— Тех, что поют «Революцию», — он с отвращением выбросил окурок. — Покончим с чернорубашечниками, — отрезал он, — займемся красными.

— Я думал, вы нашли общий язык, — проговорил я.

Мы замолчали и посмотрели на долину.

— Надеюсь, завтра доберусь до дома, — прервал я молчание, поднимаясь с оградки. — Если, понятно, меня кто-нибудь не арестует на дороге.

Он серьезно покачал головой. «Вы должны быть битком набиты пропусками, — напутствовал он меня. — Не всем позволено забираться сюда и гулять».

Я смотрел, как они двигались в сторону закатного неба. Я припомнил, что на то же небо я глядел по вечерам, когда в детстве жил за лесами и, возможно, в горящем срезе того времени таились поворот, вершина, какое-нибудь деревце. Партизаны поднимались на своих машинах; выехал еще один грузовик, там было с десяток парней вместе с Джорджи, один из них весь в муке — хлебопек. Я снова увидел тех двоих, что меня остановили, они и ухом не повели. Грохотали моторы, машины переваливали через холм и исчезали. Вдруг я услышал, как запели.

Оставшись один, я обратился к крестьянам. Я сделал ненужный круг: теперь мне нужно было вернуться на много километров назад и пойти по долине, а потом начать подниматься к колокольне на поросшей лесом вершине; оттуда шла широкая дорога и оттуда же вдали виднелись настоящие, мои холмы. Вряд ли я доберусь туда сегодня вечером. Но можно переночевать, сказала одна женщина, в монастыре.

Я спросил, не опасно ли там. Кто-то улыбнулся: «Вы здешний. На каждого может упасть крыша его дома». Но женщина успокоила: нет, в монастырь не заходят.

Ближе к вечеру я спустился в низину. Теперь, когда я знал, что колокольня должна быть наверху, я не боялся заблудиться. Я шел сторожко, чуть прихрамывая, волоча ногу, чтобы выглядеть более невинно. Я шел в направлении, противоположном утреннему, проходил по тропинкам, небольшим обрывам, мимо вознесшегося в пустоту деревянного креста. Очень высокое небо было ясным. На середине склона того холма, по которому я карабкался, меня поджидала группка чистеньких домиков. Я уже догнал и перегнал того крестьянина и его волов. В свою очередь меня настиг рев двигателя грузовика, я повернулся и увидел большое облако дыма, затем показались два быстро несущихся и раскачивающихся из стороны в сторону огромных фургона, забитых серо-зелеными шапками, подсумками и смуглыми лицами. Порыв ветра заставил меня наклонить голову. Если бы они в меня выстрелили, сквозь шум и грохот я бы этого даже не услышал.

Даже не обернувшись в мою сторону, они исчезли. Следя за стремительным движением фашистов, я спросил себя, не направляются ли и они к колокольне, не случилось ли что-то в деревнях наверху — я еще помнил взрыв, похожий на разорвавшуюся бомбу, во всяком случае мне так показалось.

Но взрыв раздался совсем рядом, в начале дороги. Пулеметная очередь и взрыв. Потом вопли, другие взрывы, огонь. Машины остановились, в воздухе раздавалось болезненное жужжание пуль. «Сдавайтесь!» — прокричал чей-то голос. Наступила передышка, повисла глубокая тишина, потом опять глухие выстрелы и взрывы, зловещее жужжание, напоминающее звук колеблющейся на столбах виноградника стальной проволоки.

Я прятался за стволы деревьев, при каждом взрыве отступал назад, а в перерывах бежал назад по дороге. Постоянный треск выстрелов, четкие смертельные взрывы. На дороге я увидел того крестьянина, застывшего со своими волами.

Когда я добрался до него, перестрелка стала особенно плотной. Те глухие удары были взрывами ручных гранат, а звук летящих пуль напоминал стоны живого голоса.

Крестьянин загнал своих волов в камыши. Он видел, как я подбежал. В наступившей смертельной тишине он прыгнул в самую чащобу, чтобы получше спрятаться, но неудачно: он был стар, неловок и лежал теперь на спине, схватившись за стебли камышей. Тогда раздалось мычание вола.

— Тише, — сказал мне старик, — прячьтесь.

Я тоже прыгнул в камыши и с трудом протиснулся вперед.

Но стычка уже закончилась. На дороге и наверху неожиданно все смолкло. Я навострил уши — не зашумели ли двигатели, не дышит ли кто-нибудь неподалеку.

Крестьянин, сгорбившись, стоял между волами. Чтобы получше их спрятать, он загонял их все дальше; камыш громко трещал, и я крикнул, чтобы он прекратил.

Тогда старик сел, держа в руках недоуздок.