6 - Богач, бедняк. Нищий, вор. - Ирвин Шоу - RutLib.com

Назад: 3

Дальше: 9

6

Упаковывая чемоданы при отъезде из Брюсселя, Билли взглянул на выданную ему бумагу. Увольнение с положительной характеристикой. Он кисло улыбнулся и положил документ в плотный конверт.

В тот же конверт он вложил и письмо от отца. Отец радовался, что Билли принял разумное решение демобилизоваться, и выражал сожаление по поводу того, что сын не приедет в Чикаго, хотя и понимал привлекательную сторону жизни, которую сулит Европа молодому человеку. В письме были также новости, касающиеся его матери. Она ставит кинофильм. Отец считал, что Билли должен написать ей и поздравить. Самое интересное, добавлял отец, что один из ведущих актеров в ее картине — Уэсли, двоюродный брат Билли. Джордахи пекутся о членах своей семьи, писал отец. Жаль, что Билли не поддерживает с матерью более тесных отношений.

Потом Билли положил в чемодан испано-английский словарь. Бельгийский бизнесмен, с которым он играл в теннис и который занимался строительством кооперативных домов, вилл и теннисных кортов в местечке под названием Эль-Фаро под Марбеллой в Испании, предложил ему поработать там год, в качестве тренера. После жизни в Брюсселе Испания привлекала его куда больше, чем Чикаго, к тому же единственное, что он умел хорошо делать, — это играть в теннис. Работа на открытом воздухе, чистая и хорошо оплачиваемая, и он согласился. Да и на солнышке неплохо побыть. Берегись сеньорит, предупреждал его отец.

Теперь оставалось еще одно письмо. Оно не имело даты и было подписано «Хейди». Он нашел его в конверте без почтового штемпеля накануне вечером в своем почтовом ящике. «Должна срочно уехать в связи со смертью друга. Насколько я понимаю, ты демобилизуешься. Оставь новый адрес, хотя я и так смогу тебя разыскать. Нам предстоит еще завершить начатое дело».

Он без улыбки прочитал письмо, порвал на мелкие кусочки и спустил в унитаз. Нового адреса он не оставил.

В Париж Билли отправился поездом. Машину он продал. Монике известна ее марка, год выпуска, номер, и как знать, сколько теперь людей, располагая этими сведениями, разыскивают его на дорогах Европы?

Он купит себе новую машину во Франции. Он может себе это позволить. В банке на углу авеню Боске в Седьмом районе Парижа его ждет скромное, но вполне приличное наследство.

— Стоп, — сказала Гретхен, и сразу же среди актеров и членов съемочной группы начались разговоры и смех. Сцена снималась на искусственной, выходящей на улицу лужайке перед старым особняком, у которого сейчас был бутафорский фасад. В сегодняшней сцене Уэсли и девушка, которая играла его сестру, вели ожесточенный спор по поводу образа жизни Уэсли. Одну эту сцену снимали с утра до вечера. Рудольф, приехавший как раз в этот день, находился на съемочной площадке, и, хотя он всего лишь помахал Уэсли рукой, из-за его присутствия Уэсли смущался несколько больше обычного. Но особенного значения это не имело, так как он играл роль молчаливого и довольно вялого парня и основную нагрузку в этой сцене несла девушка.

Первые дни Уэсли был скован перед камерой и стеснялся такой массы людей, но затем понял, что от него требовалось. Гретхен сказала, что у него все очень хорошо получается, и, хотя она похвалила его, когда они были вдвоем, он знал: она не из тех женщин, которые лгут.

Ему нравилась атмосфера, царившая в съемочной группе. Большинство ее членов были молоды и дружески настроены, постоянно шутили и проявляли готовность прийти на помощь. Он обзавелся множеством друзей.

Гретхен разрешила ему взять фамилию Джордан. В конце концов, отец уже выступал под этой фамилией, так что кое-какое право на нее Уэсли имеет. Сначала он позволил себя уговорить и согласился сниматься в фильме главным образом потому, что всего за месяц мог заработать три тысячи долларов, а это давало ему возможность расплатиться с Элис и поехать в Европу, не обращаясь к дяде за помощью. Однако теперь он каждое утро радостно мчался на съемочную площадку даже в те дни, когда сам в съемках не участвовал. Его захватил процесс съемки картины, ему нравилось все — работа операторов, осветителей и звукооператоров и воодушевление актеров, спокойная уверенность его тетки. Манерой обращения с людьми она напоминала ему отца. А по словам игравшей его сестру Фрэнсис Миллер, которая в свои двадцать два года прекрасно во всем разбиралась, так как работала в шоу-бизнесе с четырнадцати лет, такая обстановка на съемках — большая редкость.

Фрэнсис отличалась своеобразной, несколько диковатой красотой — веснушчатое треугольное личико с широко расставленными, глубоко сидящими глазами, придававшими ему задумчивое выражение, миниатюрная фигурка с восхитительными формами и удивительно нежная кожа. Она была несдержанна на язык и часто пересыпала свою речь ругательствами. Она любила выпить, а еще больше спать с Уэсли. Сразу по приезде в Порт-Филип она зашла к нему в номер, чтобы отрепетировать сцену для съемки на следующий день, и осталась на всю ночь. Уэсли был ослеплен ее красотой и тем, что она выбрала именно его. Сам он никогда бы не осмелился сделать первый шаг. Он пока еще не понимал, что исключительно хорош собой, и, когда незнакомые женщины задерживали на нем взгляд, страшно смущался. Уэсли считал, что влюблен в Элис Ларкин, и в начале романа с Фрэнсис ему было немного не по себе. Но Элис по-прежнему называла его кузеном, и, бывая в Нью-Йорке, он по-прежнему спал на кушетке в гостиной. А Фрэнсис отдавалась ему так радостно и самозабвенно, что чувствовать себя в чем-либо виноватым было невозможно.

Фрэнсис была замужем за молодым актером и постоянно жила в Калифорнии. О ее муже Уэсли старался забыть. Насколько ему было известно, никто в группе не догадывался об их отношениях, и на людях Фрэнсис вела себя так, словно он не только в картине, но и в жизни ее младший брат.

Для Гретхен их отношения, конечно, не были тайной. Однажды, пригласив его поужинать, она как бы мимоходом заметила, что, когда съемки кончатся, Фрэнсис вернется в свою Калифорнию, а затем будет сниматься в очередной картине и спать с очередным молодым героем, так что Уэсли не следует относиться к этому роману слишком серьезно.

— Я ведь не зря говорю. Она многим и постарше тебя основательно попортила жизнь. — Гретхен умолчала о том, что Фрэнсис Миллер полгода была любовницей Эванса Кинселлы и что он просил ее развестись и выйти за него замуж, а на другой день после того, как картина была закончена, она перестала отвечать на его звонки. Не сказала Гретхен и того, что она все еще ревнует его к Фрэнсис и жалеет, что именно Фрэнсис оказалась самой подходящей актрисой на главную роль в ее картине. — Постарайся запомнить мои слова, — добавила она.

— Постараюсь.

— Бедный мой человечек. — Гретхен наклонилась и поцеловала его в щеку. — Никому не давай себя в обиду. Ты даже не представляешь себе, какие жестокие люди тебя окружают.

Уэсли поужинал вместе с другими актерами, как всегда, в ресторане гостиницы. Гретхен и Ида Коэн, дядя Иды, а также художник-декоратор и Рудольф ужинали наверху, в номере Гретхен. После ужина Уэсли и Фрэнсис решили прогуляться.

Главная улица, освещенная неоновым светом жалких витрин, была почти пуста. Порт-Филип сидел у телевизоров и спать ложился рано. Фрэнсис безразлично посматривала на витрины.

— Я бы ничего здесь не купила, — сказала она. — А уж жить в такой дыре! Страшно подумать!

— Моя семья как раз отсюда, — сказал Уэсли.

— Вот бедняга.

— Сам я никогда здесь не жил. А мой отец, дед… — Он осекся, чуть не сказав «моя тетка Гретхен». Он никому не говорил, что Гретхен его тетка, а сама Гретхен относилась к нему просто как к начинающему актеру.

— Ты видишься с ними, когда здесь бываешь? — спросила Фрэнсис.

— Теперь тут уже никого не осталось — все разъехались.

— Я их вполне понимаю.

— Бабушка рассказывала отцу, что, когда она приехала сюда молоденькой девушкой, это было красивейшее место, — сказал Уэсли. Он шел по улицам города, в котором родился, провел детство и юность его отец, и ему было неприятно, что какая-то девчонка из Калифорнии считает этот городок стоячим болотом. Где-то здесь, думал он, наверняка остался след пребывания отца. Он поджег здесь крест. По крайней мере Теодор Бойлан об этом помнит. Интересно, что сказал бы отец, увидев, как он разгуливает по тем же улицам в обнимку с красивой, почти знаменитой кинозвездой. И более того, зарабатывает три тысячи долларов в месяц играючи, а не трудясь до седьмого пота, как отец. — Бабушка говорила: повсюду росли деревья, — продолжал Уэсли, — все дома были аккуратно покрашены и при каждом — большой сад. Отец частенько купался в Гудзоне — тогда вода в нем была чистая… — Он замолчал, вовремя удержавшись, чтобы не сказать ей, что, кроме всего прочего, в этой реке утопился его дед.

— Да, я давно хотела тебя спросить: в какой студии ты учился?

— В какой студии? — Он задумался. — Ни в какой.

— А играешь так, будто всю жизнь учился. Кстати, сколько тебе лет?

— Двадцать один, — сказал он, уже не задумываясь. Один раз он честно ответил Элис, и она теперь относится к нему как к ребенку. Больше он такой ошибки не сделает.

— А почему же ты не в армии?

— У меня поврежден мениск, — быстро ответил он. После возвращения в Америку он научился врать не моргнув глазом.

— Понятно, — недоверчиво протянула она. — А где ты играл раньше?

— Я? — снова глупо переспросил он. — Ну… нигде особенно.

— Как же тебе удалось получить эту роль?

— Миссис Берк… — Дико как-то называть собственную тетку миссис Берк. — Она увидела меня у одних знакомых и спросила, не хочу ли я попробовать. Почему ты спрашиваешь?

— А что особенного, если девушка хочет кое-что узнать о человеке, с которым у нее роман?.. Надо признаться, что ты оказался для меня приятным сюрпризом, — весело продолжала она. — Я знала почти всех в этом списке, кроме Уэсли Джордана. Вот уж не подозревала, что найду в куче навоза такое сокровище. Между прочим, это твоя настоящая фамилия?

— Нет, — не сразу ответил Уэсли.

— А настоящая?

— Она длинная и трудная, — сказал он уклончиво. — Плохо смотрится в титрах.

— Это твоя первая картина, — снова засмеялась она, — но ты быстро учишься.

— Хватаю на лету, — ухмыльнулся он.

— А что ты потом собираешься делать?

— Еще пока не знаю. — Он пожал плечами. — Поеду в Европу, если удастся.

— Ты талантливый парень. И это не только мое мнение. Оператор Фредди Кан уже видел весь отснятый материал и от тебя просто без ума. Поедешь в Голливуд?

— Может быть, — осторожно сказал он.

— Приезжай. Я обещаю тебе теплый прием.

Уэсли набрал воздуха в легкие.

— Но ты ведь замужем.

— Кто тебе об этом сказал? — спросила она резко.

— Не помню, кто-то говорил. В общем разговоре.

— Хорошо бы люди поменьше болтали. Это мое личное дело. А тебе не все равно?

— Что ты ответишь, если я скажу, что нет?

— Отвечу, что ты дурак.

— Тогда я этого говорить не буду.

— Так-то лучше. А ты в меня влюблен?

— Почему ты задаешь такой вопрос?

— Потому что мне больше нравится, когда в меня влюбляются. Поэтому я и стала актрисой.

— Ладно, — сказал Уэсли. — Я в тебя влюблен.

— Давай за это выпьем, — предложила она. — Вон на углу бар.

— Я дал себе слово не пить, — сказал он. Ему не хотелось, чтобы при Фрэнсис бармен попросил показать документ, подтверждающий его возраст.

— А я люблю выпить, — сказала она. — Зато мужчин люблю непьющих. Пойдем, я возьму тебе кока-колу.

Уэсли и Фрэнсис вошли в бар и увидели Рудольфа и художника-декоратора, рыжебородого молодого человека по фамилии Доннелли; они сидели за отдельным столиком и разговаривали.

— Ото! — прошептала Фрэнсис. — Начальство.

Всей съемочной группе было известно, что Рудольф финансирует производство картины и что именно он договорился с властями Порт-Филипа о разрешении на ночные съемки и о том, чтобы полиция перекрывала движение на улицах. Однако о том, что он приходится Уэсли дядей, никто не знал: в тех редких случаях, когда Уэсли разговаривал с ним при актерах, он называл его «мистер Джордах», а Рудольф, обращаясь к племяннику, говорил ему «мистер Джордан».

Фрэнсис и Уэсли пришлось пройти мимо столика, за которым сидели Рудольф и Доннелли. Рудольф улыбнулся им, встал и сказал:

— Добрый вечер, молодые люди.

Уэсли пробормотал что-то невнятное, а Фрэнсис улыбнулась своей самой обольстительной улыбкой и сказала:

— Какой заговор против нас, бедных актеров, готовят джентльмены в этой шумной берлоге?

Уэсли поморщился.

— Напротив, мы хвалим вас — двух таких талантливых актеров, — сказал Рудольф.

— А вы человек вежливый! — хихикнула Фрэнсис. — Какая восхитительная ложь.

Доннелли что-то буркнул.

— Пожалуйста, садитесь, — сказала Фрэнсис. — В Голливуде никто никогда перед статистами не встает.

Уэсли снова поморщился.

Рудольф сел. Доннелли мрачно уставился в стоящий перед ним стакан. За все время съемок никто еще не видел, чтобы он улыбнулся.

— Мистер Доннелли, — кокетливо сказала Фрэнсис, — раньше я не смела, а теперь, когда картина почти закончена, мне хотелось бы сказать вам, что я восхищена вашей работой. Я еще не видела отснятого материала и не знаю, как он выглядит на экране, но мне никогда не было так удобно двигаться перед камерой, как в ваших декорациях. — Она засмеялась, словно смущенная собственной смелостью.

Доннелли снова что-то буркнул.

Уэсли заметил, как Фрэнсис плотно сжала зубы.

— Ну, не буду вам мешать — вы сейчас, наверное, решаете наши судьбы, — сказала она. — А мне надо еще подзаняться с Уэсли, — это у нее прозвучало так, словно Уэсли было десять лет от роду, — и подготовиться к завтрашней съемке, а то у нас трудная сцена.

Уэсли потянул ее за рукав, и, озарив их ослепительной улыбкой, она последовала за ним. Около соседнего столика она остановилась, но Уэсли решительно повел ее в глубину бара, где Рудольф и Доннелли не могли их слышать.

— Зачем ты с ними так заигрывала? — спросил он, когда они сели.

— Дорогой мой, в мед попадается больше мух, чем в уксус, — сказала она сладким голоском. — А вдруг эти двое приятных мужчин будут делать другую картину и от них будет зависеть, кого возьмут в ней сниматься, а кого вышвырнут на улицу.

— Ты слишком много кривляешься.

— В этом, мой милый, и состоит искусство, — холодно ответила Фрэнсис. — И если ты хочешь чего-нибудь добиться, тебе пора это усвоить.

— Я не хочу ничего добиваться такой ценой.

— Я тоже так рассуждала, когда мне было четырнадцать лет. А когда мне исполнилось пятнадцать, я стала думать по-другому. Ты просто немного отстал в своем развитии, дорогой.

— И слава богу.

Подошел официант. Фрэнсис заказала себе джин с тоником, а ему кока-колу.

— Не пила бы ты этот джин, — сказал Уэсли, когда официант отошел к стойке.

— Это почему же?

— Потому что после джина от тебя противно пахнет.

— Не беспокойся, дорогой, — холодно сказала Фрэнсис. — Мне завтра рано утром идти к парикмахеру, и я сегодня не собираюсь заниматься никакой гимнастикой.

Уэсли угрюмо замолчал. Официант принес джин и кока-колу.

— Во всяком случае, если несколько совершенно безобидных женских штучек вызывают у тебя такое возмущение, — сказала Фрэнсис, потягивая джин с тоником, — то есть люди, которые находят их очаровательными. Вот, например, этот милашка мистер Джордах, у которого столько денег. Когда он меня видит, у него глаза так и загораются.

— Не заметил, — сказал Уэсли, оскорбленный тем, что кто-то посмел назвать его дядю «этот милашка мистер Джордах».

— А я вот заметила, — уверенно сказала Фрэнсис. — И держу пари: как мужчина он не пустяк. Я знаю такой тип — холодная внешность янки и вулкан внутри.

— Да он тебе в отцы годится.

— Только в том случае, если он начал этим заниматься очень рано. Спорим, так оно и было.

Уэсли встал.

— Мне надоело слушать подобную ерунду! Я ухожу. Посмотрим, как у тебя пойдут дела с этим милашкой мистером Джордахом, у которого столько денег.

— Ах ты, боже мой, — сказала Фрэнсис, не двигаясь с места, — какие мы сегодня чувствительные.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — ровным тоном ответила Фрэнсис. — Не утруждай себя оплатой счета.

Уэсли прошел мимо столика, за которым сидели дядя и Доннелли. Ни один из них на него не взглянул. Он вышел на улицу, чувствуя себя как обиженный ребенок; в груди у него все кипело.

Пять минут спустя Фрэнсис встала и направилась к выходу. Около столика, где сидели Рудольф и Доннелли, она остановилась и попыталась завязать разговор, но они его не поддержали. В гостинице она на этот раз прошла прямо в свой номер и долго разглядывала себя в зеркало.

А в баре Доннелли и Рудольф говорили вовсе не о кино. Доннелли был архитектором, но теперь стал работать художником-декоратором, обнаружив, что проектировка убогих невысоких зданий, которые он считал недостойными своего таланта, дает ему лишь мизерные комиссионные. Во время подготовки «Комедии реставрации» он подружился с Рудольфом и сначала застенчиво, а затем все с большим воодушевлением стал рассказывать ему о своем честолюбивом плане, требующем, однако, серьезной финансовой поддержки. И сейчас он посвящал Рудольфа в детали этого плана.

— Мы живем в век переизбытка людей, как выражаются англичане, — говорил он, — и дело не только в том, что появились новые машины или возросла численность населения, но и просто в возрасте. Люди уходят в отставку — либо потому, что им надоело работать и они располагают достаточными средствами, либо потому, что уже не выдерживают постоянного напряжения, либо их вытесняет более молодое поколение. Дети вырастают и покидают родной дом. И старые дома внезапно оказываются слишком большими для их владельцев, город, в котором они живут, их либо пугает, либо теряет прежнюю привлекательность. Размер пенсий или сбережений не позволяет им держать прислугу; теперь им по карману только маленькие квартиры, но в таких домах живут обычно молодые пары с детьми, и они смотрят на стариков как на пришельцев из прошлого столетия; друзей их возраста рядом уже нет: они тоже разъехались в попытке решить аналогичные проблемы… Старики хотят сохранить независимость, но боятся одиночества. Им нужна новая среда обитания, отвечающая их новым потребностям и возможностям, — среда, где их окружали бы люди тех же лет, с теми же проблемами и нуждами; люди, которые всегда готовы прийти на помощь, но могут и сами обратиться за помощью к соседу, и одна мысль об этом заставляет человека чувствовать, что он не зря живет на свете. — Доннелли говорил убежденно, точно генерал, излагающий план освобождения осажденного гарнизона. — Это должен быть настоящий комплекс, — продолжал он, выразительно жестикулируя большими руками, словно уже клал кирпич и мешал цемент, возводя новые здания: магазин, кинотеатр, небольшую гостиницу для гостей, лужайку для гольфа, плавательные бассейны, теннисные корты, лекторий… — Все это, конечно, не для бедняков. Кому, кроме государства, по плечу решить проблему бедняков, я не знаю, и я не настолько тщеславен, чтобы думать, будто я могу преобразовать американское общество. Нет, я имею в виду людей со средним доходом, тех, чей образ жизни меняется коренным образом, когда глава семьи перестает работать. — В его голосе зазвучала гордость. — Я знаю все это по опыту своих родителей. У них есть немного денег, и я сам им помогаю, но из дружелюбных, общительных людей они превратились в мрачных, ворчливых стариков, уныло и бесполезно доживающих жизнь. Эта идея пришла мне в голову не сегодня. Она повсюду встречала одобрение, но я пока не смог заинтересовать людей со средствами, поскольку это не сулит большой выгоды. Для начала надо купить большой участок земли, где-нибудь в живописном пригороде, но не слишком отдаленном, чтобы всякий, кто пожелает, мог пользоваться прелестями городской жизни, и построить небольшой поселок, состоящий из хорошо спроектированных, но недорогих, примыкающих друг к другу домов, где легко могут управиться двое стареющих людей. Пустить автобус, обеспечить постоянное дежурство врачей и медицинских сестер и создать администрацию, которая бы умело и неназойливо всем управляла. Это будет не дом для престарелых с присущим ему отчаянием… туда будет приезжать молодежь — сыновья, дочери и внуки, их радость жизни, надежда на будущее. Ваша сестра рассказывала мне, что вас волнует то, как живет наше общество, что у вас есть связи в финансовом мире и вы хотите найти себе какое-то занятие. Насколько я могу судить, производство кинофильмов не совсем отвечает вашей идее служения обществу…

Рудольф рассмеялся.

— Не совсем, вы правы.

— Она также говорила, что вы — прирожденный строитель, что в молодости вы практически на голом месте построили торговый центр и превратили его в настоящий маленький городок. На днях я съездил посмотреть комплекс Колдервуда и был поражен… столько фантазии… подлинный шаг в будущее.

— В молодости, — задумчиво повторил Рудольф. По его лицу нельзя было сказать, о чем он думал, слушая Доннелли, но в действительности его охватило волнение, которое было чем-то новым и одновременно уже знакомым. Он давно находился в состоянии ожидания, но чего — он и сам не мог четко определить. Может быть, это как раз то, чего он ждал.

— У меня подготовлены проекты и макеты домов, сметы… В общем, все…

— Хорошо бы на них взглянуть, — сказал Рудольф.

— Вы можете завтра приехать в Нью-Йорк?

— Думаю, что да.

— Отлично. Я вам их покажу.

— Разумеется, все будет зависеть от того, какой участок удастся приобрести, как его можно использовать и, конечно, сколько он будет стоить, — сказал Рудольф.

Доннелли окинул взглядом пустой бар, словно желая убедиться, не подслушивает ли их кто-нибудь.

— Я уже нашел участок, — сказал он, понижая голос. — То, что надо. Это заброшенная фермерская земля, очень дешевая. В штате Коннектикут, живописная, холмистая местность, час езды от Нью-Хейвена и часа два от Нью-Йорка. Как будто специально для такого городка.

— Вы можете мне показать этот участок?

Доннелли бросил на собеседника настороженный взгляд, словно у него внезапно возникли подозрения относительно намерений Рудольфа.

— А вас это на самом деле интересует?

— Да, интересует.

— Хорошо, — согласился Доннелли. — Знаете что, — голос его зазвучал торжественно, — я думаю, сама судьба побудила меня дать согласие вашей сестре, когда она предложила мне работать на этой картине. Я вас обязательно туда отвезу, и вы сами все увидите.

Рудольф положил на стол деньги за выпитое и встал.

— Уже поздно, — сказал он. — Пойдемте.

— Если вы не возражаете, — сказал Доннелли, — я посижу еще.

— Примите две таблетки аспирина на ночь, — сказал Рудольф.

Когда он выходил из бара, Доннелли заказывал себе виски, чтобы отблагодарить судьбу, которая свела его с Рудольфом Джордахом.

Рудольф в одиночестве медленно шел по знакомым улицам. С тех пор как он колесил по ним на велосипеде, развозя булочки из семейной пекарни, они постарели, но сейчас ему почему-то казалось, что все здесь как прежде и он снова молод и полон грандиозных планов, которые сумеет осуществить. И снова, как тогда, на берегу моря в Ницце, ему захотелось пробежаться в темноте, еще раз почувствовать радость, охватившую его, когда он одержал победу в беге на двести двадцать ярдов с барьерами. Он сделал несколько разминочных бросков и уже совсем было побежал, но, увидев фары приближающейся машины, снова перешел на свою обычную, полную достоинства походку.

Он прошел мимо большого здания, в котором помещался универсальный магазин Колдервуда, взглянул на витрины и вспомнил, как ночами занимался их оформлением. Если считать, что его счастливая звезда взошла в каком-то определенном месте, то это произошло именно здесь. Теперь витрины выглядят убого и напоминают небрежно подкрашенную старуху — губная помада размазана, тени под глазами превратились в пятна. Имитация молодости, которой никого не обманешь. Старик Колдервуд завопил бы от ярости, увидев, во что превратилось дело всей его жизни. Полезное? А может, бессмысленное?

Рудольф вспомнил, как шел, играя на трубе, во главе колонны школьников вечером того дня, когда окончилась война, и верил, что его ждет великое будущее. Вчера в городской газете он прочитал о другой демонстрации школьников — на этот раз в знак протеста против войны во Вьетнаме. Одиннадцать человек было арестовано. Тогда Трумэн, теперь Никсон. Все катится под гору. Он вздохнул. Лучше не вспоминать.

Интересно, что почувствует Доннелли лет через десять, когда, уже достигнув многого в жизни, пройдет по улицам родного городка и не узнает ни улиц, ни домов. Рудольфу нравился Доннелли; Гретхен он тоже нравится. Интересно, есть ли что-нибудь между ними? Насколько реален и осуществим план Доннелли? Не слишком ли Доннелли молод и честолюбив? Рудольф обещал себе не торопиться, все проверить самым тщательным образом, как он это делал, когда был в возрасте Доннелли.

Он обсудит это с Элен Морисон. Она женщина трезвого ума. На нее можно положиться. Но Элен сейчас в Вашингтоне. Ей предложили работу у одного конгрессмена, которым она восхищалась, и она переехала в столицу. Придется ее разыскать.

Он подумал о Жанне. Они изредка обменивались письмами, но чем дальше, тем труднее становилось писать: та неделя на Лазурном берегу постепенно уходила в прошлое. Может быть, когда Уэсли будет во Франции, стоит воспользоваться этим предлогом и навестить Жанну. Адвокат в Антабе наконец написал ему, что все улажено и Уэсли может вернуться, но Рудольф пока ничего Уэсли не говорил. Он ждал окончания съемок, так как боялся, что Уэсли может все бросить и умчаться в Европу. Уэсли — не взбалмошный мальчик, но он весь во власти не покидающих его воспоминаний, и его поступки нельзя предсказать заранее.

Правда, сам Рудольф тоже был человеком одержимым, его гнала вперед тень собственного отца — отчаявшегося неудачника и самоубийцы, обезумевшего от нищеты и рухнувших надежд, так что отчасти он понимал племянника.

Рудольф вошел в гостиницу, где все уже давным-давно спали, поднялся в свой номер, разделся и улегся в холодную постель. Сна не было. Он лежал и думал о хорошенькой кокетливой девушке в баре, о ее бедрах, обтянутых джинсами, ее профессиональной, недвусмысленной улыбке. Интересно, как бы все было с ней? Спроси своего племянника, с завистью подумал Рудольф, он сейчас, наверное, с нею в постели. Другое поколение. Он в возрасте Уэсли еще не знал женщин. Ему было стыдно этой зависти, он не сомневался, что позже мальчику суждено страдать. Уже страдает — ушел из бара один. Не привык к таким штучкам. Но он сам ведь тоже к ним не привык. Страдаешь в зависимости от своей способности страдать, а в Уэсли эта способность видна невооруженным глазом.

Его разбудило пьяное пение на улице. Он узнал резкий и глуховатый голос Доннелли. Учился в Йельском университете, но не похож на его типичных выпускников, сквозь сон подумал Рудольф. Пение прекратилось. Он повернулся на другой бок и снова заснул.

Гретхен сидела в своем номере, готовясь к завтрашней съемке. На съемочной площадке она заставляла себя выглядеть спокойной и уверенной, даже если ей хотелось визжать от злобы и досады. Но когда она работала одна, от страха и нерешительности у нее временами тряслись руки. От нее зависело столько людей, и каждое ее решение было таким безнадежно окончательным. То же самое происходило и с Колином Берком, когда он ставил пьесу или снимал фильм, и она тогда просто не могла понять, как он с этим справляется. Теперь же ее поражало, что человек способен выдерживать в течение месяца, а то и больше такую раздвоенность.

С улицы донеслось пение Доннелли. Гретхен с грустью покачала головой, подумав о связи между талантом и алкоголем в американском искусстве. И опять вспомнила Колина Берка, которого никогда не видела пьяным. Он во многом был исключением. В эти дни она часто о нем думала, пытаясь представить себе, где бы он поставил камеру, как осадил бы капризного актера или решил сложную сцену.

Пение на улице прекратилось, и она искренне понадеялась, что утром у Доннелли не будет раскалываться голова. В его же интересах, потому что, когда он приходит на съемочную площадку с похмелья, у него такое смущенное лицо…

В дверь постучали.

— Войдите, — сказала Гретхен. Она никогда не запирала дверь.

Дверь открылась, и вошел Доннелли, держась почти прямо.

— Добрый вечер, — сказала она.

— Я только что провел с вашим братом знаменательный час в своей жизни. Я люблю вашего брата, и я подумал, что надо вам об этом сказать.

— Я тоже люблю своего брата, — улыбнулась она.

— Мы собираемся вместе заняться одним великим, нет, величайшим делом. Мы с ним люди одной породы.

— Вполне возможно, — добродушно ответила Гретхен. — Наша мать была ирландкой, во всяком случае, она так считала. Однако отец у нас был немец.

— Я отношусь с уважением как к ирландцам, так и к немцам, — сказал Доннелли и, чтобы не потерять равновесия, оперся о косяк двери, — но я не это имел в виду. Я говорил об общности духа. Я вам мешаю?

— Я уже почти закончила. Если вам хочется немного поболтать, было бы неплохо закрыть дверь.

Медленно и с достоинством Доннелли закрыл дверь и прислонился к ней спиной.

— Хотите кофе? — Гретхен кивнула в сторону термоса, стоявшего у нее на столе. Для поддержания бодрости она выпивала не меньше двадцати чашек в день.

— Мне всегда почему-то предлагают кофе, — обиженно сказал Доннелли. — Я считаю это унизительным. Я презираю кофе.

— К сожалению, ничего более крепкого не могу вам предложить, — сказала Гретхен, помня, что в буфете стоит бутылка виски.

— Я не собираюсь пить, мадам. Я пришел сюда исключительно для того, чтобы передать сообщение.

— От кого?

— От Дэвида П.Доннелли, то есть от меня самого.

Гретхен засмеялась.

— Передавайте ваше сообщение, а затем советую вам идти спать.

— Я уже наполовину его передал. Я люблю вашего брата. Вторая часть более сложная. Я люблю его сестру.

— Вы много выпили.

— Правильно. Пьяный я люблю его сестру, и трезвый я люблю его сестру.

— Благодарю вас за сообщение, — сказала Гретхен, продолжая сидеть, хотя ей хотелось вскочить и поцеловать его.

— Вы не забудете, что я сказал? — Его глаза горели на заросшем бородой лице.

— Не забуду.

— В таком случае, — сказал он важно, — я удаляюсь спать. Спокойной ночи, мадам.

— Спокойной ночи. Спите спокойно.

— Обещаю вертеться и метаться. О, я, несчастный!

— О, вы, несчастный!.. — усмехнулась Гретхен.

Задержись он еще секунд на десять, она вскочила бы и бросилась его обнимать. Но он торжественно помахал ей в знак приветствия рукой и, почти не качаясь, вышел.

В коридоре он снова запел.

Она сидела, уставившись на дверь, и думала: а почему бы и нет? Она покачала головой. Потом, когда работа будет окончена. Может быть.

В тишине комнаты, в которой теперь стоял запах виски, она снова принялась за режиссерский сценарий.

А этажом ниже никак не мог заснуть Уэсли. Он лежал, ожидая, что вот-вот повернется дверная ручка, послышится шорох и в темную комнату войдет Фрэнсис. Но дверная ручка не поворачивалась, и не раздавалось никаких звуков, помимо стона пружин, когда он поворачивался с боку на бок.

Он сказал, что любит ее. Правда, признание было вынужденным, но когда он произносил эти слова, он в них верил. Однако если любишь, разве замечаешь, как девушка притворяется или обманывает, разве говоришь ей, что она ведет себя глупо? Говорят, что любовь захватывает тебя целиком: вот ты признался в любви, и все остальное теряет смысл. Говорят, любовь слепа. Нет, сегодня он не был слеп. Он видел, как Фрэнсис разыграла в баре лживую и отвратительную комедию, и сказал ей об этом. Может быть, ему надо учиться держать свое мнение при себе. Тогда сейчас, во втором часу ночи, он не лежал бы в постели один.

Он тосковал по прикосновению ее рук, по ее телу. Если это не любовь, то что же? Когда она была с ним в постели, он, несмотря на предупреждение Гретхен, не мог заставить себя поверить, что она вернется к мужу или увлечется другим мужчиной. Ему нравилось развлекаться с пассажирками на «Клотильде», пока их мужья спали внизу или играли в казино, ему нравилось заглядывать к миссис Уэрфем, но все это была не любовь. Не нужно особого опыта, чтобы почувствовать разницу между тем, что было тогда и что теперь — с Фрэнсис.

Он помнил, как на узкой кровати Фрэнсис лежала в его объятиях, как в темноте переплетались их тела и Фрэнсис шептала: «Я тебя люблю». Что же это означало? Он тихо застонал.

К кому обратиться, чтобы понять ее и себя? К матери? Которая, по всей вероятности, скажет, что он, как и его отец, позор и несчастье для достойных христианских семей. К дяде? Для него он, скорее всего, доставшаяся по наследству обуза, неблагодарный мальчишка, который показывается на глаза, лишь когда ему что-нибудь нужно. К тете? Чудак, по прихоти природы наделенный талантом, который он по глупости или из-за отсутствия честолюбия собирается зарыть в землю. Может быть, к Элис? Для нее он нескладный и наивный мальчик, нуждающийся в участии и материнской ласке. К Кролику? Хороший помощник на яхте, но он никогда не станет таким прекрасным человеком, как его отец. К Кейт? Единокровный брат ее сына, живое и горькое напоминание о покойном муже. Если собрать мнения всех этих людей, какой же получится человек?

Может, потому он такой, что еще молод и не уверен в себе? Отстал в развитии, сказала Фрэнсис. Но никто из его ровесников, по-видимому, так не мучается, все прекрасно понимают себя.

Лежа в одиночестве в темной комнате, Уэсли был уверен лишь в одном: он не останется прежним. Только каким он станет? Интересно, если бы он мог взглянуть на себя, когда ему будет двадцать один год, двадцать пять, а то и все тридцать, что бы он о себе сказал?

Возможно, после того как его увлечение Фрэнсис пройдет, он последует совету тетки и станет актером. Научится играть не только перед камерой, но, как Фрэнсис, ежедневно и ежеминутно. Наверное, она пришла к выводу, что мир хочет от нее именно этого, а раз так — пусть он это и получает.

Завтра утром Уэсли предстояло играть роль жестокого и необузданного парня. Это нетрудно. Может быть, год-другой он посвятит этой профессии. Такое начало ничем не хуже любого другого.

Когда он наконец заснул, ему снилось, что он сидит в гостиной у Элис, ест бутерброд с холодным мясом и пьет пиво, только за столом напротив него сидит не Элис, а Фрэнсис Миллер.

7

Из записной книжки Билли Эббота (1971):

«Снова сел за пишущую машинку. Дурные привычки исчезают с трудом. Кроме того, здесь после обеда соблюдают сиесту, а я никак не привыкну спать днем, и, поскольку общаться не с кем, почему бы не поговорить с самим собой? Во всяком случае, нет никаких оснований полагать, что полиция Франко заинтересуется писаниной американского теннисиста, работающего тренером в этом логове богачей на берегу синего моря. В Бельгии все было иначе.

После Брюсселя климат южной Испании кажется райским, и остается только удивляться, почему люди, имеющие возможность выбирать, продолжают жить к северу от Луары.

Приехал сюда в крохотном открытом „пежо“, купленном в Париже за сходную цену у торговца подержанными машинами. Как только я пересек Пиренеи, то сразу почувствовал какую-то особую радость, будто все эти деревушки, поля и реки я встречал где-то в другой жизни и теперь после долгого путешествия возвращаюсь домой.

Если я молчу, то вполне могу сойти за испанца. Не могло ли случиться так, что члены семейства Эбботов оказались темноволосыми в результате греха, совершенного страстными андалузцами в те времена, когда „Непобедимая армада“ потерпела кораблекрушение у берегов Англии и Шотландии?

Отель, в котором я живу, выстроен совсем недавно, и пройдет еще лет десять, прежде чем ветер и приливы начнут его разрушать. У меня удобный, просторный номер с видом на лужайки для гольфа и море. Помимо начинающих и разных увальней, которым я даю уроки, здесь есть и сильные игроки, и с ними часок-кругом можно ежедневно постукать по мячу. Я человек Нетребовательный, с простыми вкусами.

Испанцы — люди красивые, приятные и вежливые — резкий контраст после американской армии. Многие приехали сюда просто отдохнуть и стремятся показать себя с наилучшей стороны. Пока меня ни разу не оскорбили, и не вызвали на дуэль, и не заставили смотреть бой быков или принять участие в свержении существующего строя.

Стараюсь соблюдать максимальную корректность с дамами. Их мужья или любовники держатся в стороне, но с большим подозрением относятся к молодому американскому спортсмену, проводящему в полуголом виде по крайней мере час в день с их спутницами. Во время уроков они с мрачным видом внезапно появляются возле корта. Я вовсе не хочу, чтобы меня с позором выставили из города, обвинив в том, что я обесчестил жену или любовницу какого-нибудь испанского джентльмена. В мои намерения не входит попадать в неприятную историю.

После Моники радости холостяцкой жизни особенно приятны. Не люблю сумятицы как в постели, так и вне ее.

Я отлично загорел, нахожусь в прекрасной форме.

Платят мне хорошо и на чаевые не скупятся. У меня накапливается порядочная сумма — наверное, впервые в жизни.

Здесь чуть не каждый вечер устраиваются вечеринки, и меня почти всегда приглашают. По-видимому, как недавно приехавшего. Я стараюсь не пить слишком много и не разговаривать с одной дамой более пятнадцати минут. Теперь я уже настолько освоил испанский, что понимаю большую часть ожесточенных политических споров. Здесь частенько говорят об угрозе кровопролития, экспроприации, коммунизме и о будущем Испании после смерти старика. Я держу язык за зубами, благословляю судьбу, что поселился, пусть ненадолго, в прекрасной стране, которая так соответствует моему темпераменту; высказываю свое мнение лишь по наиболее животрепещущим вопросам — например, как держать ракетку при подаче.

Еще раз приходится сомневаться в правоте отца, предостерегавшего, что я происхожу из невезучей семьи.

Мать написала мне несколько писем. Как и раньше, адрес она узнала от отца, которому я пишу в тщеславном убеждении, что только мои письма удерживают его в этом мире и не дают броситься в озеро Мичиган. Письма матери стали значительно мягче. Она, по-видимому, думает, что я не остался в армии только по ее просьбе, и это представляется ей признаком наступления долгожданной зрелости. Теперь она подписывается „любящая тебя мама“. В течение многих лет она подписывалась просто „мама“, тем самым выражая свое отвращение ко мне. Я ответил ей взаимностью и закончил свое письмо словами „любящий тебя Билли“.

Она пишет, что ей очень нравится заниматься режиссурой; это меня вовсе не удивляет: она всегда стремилась командовать окружающими. С восторгом рассказывает об актерских способностях моего двоюродного брата Уэсли. Это одна из профессий, о которой мне следовало бы подумать раньше, поскольку я не хуже любого другого могу быть и лживым и искренним, но теперь слишком поздно. Мать пишет, что Уэсли хочет меня навестить. Что мне сказать ему при встрече? Добро пожаловать, братец-страдалец.

Господи! Через два дня после предыдущей записи здесь появилась Моника в сопровождении немолодого немецкого бизнесмена, занимающегося продажей замороженных продуктов. У нее сейчас период процветания — вся в дорогих тряпках, хорошо причесана. Делает вид, что мы незнакомы, но, вероятно, это затишье перед бурей. Все время думаю о том, что надо бежать.

Проиграл несколько партий человеку, у которого выигрывал шесть дней подряд».

На традиционной вечеринке в павильоне нью-йоркской студии по окончании последнего дня съемок Фредди Кан, оператор, подняв руку Гретхен, дирижировал здравицей в ее честь. Актеры, работники студии и приглашенные друзья пели громко и от души. Гретхен хотелось и смеяться и плакать. Ида Коэн, ради этого случая сделавшая прическу, не скрывала слез. Кан преподнес Гретхен в подарок от актеров часы, на приобретение которых Уэсли дал пятьдесят долларов, и попросил Гретхен сказать несколько слов.

— Спасибо, большое всем спасибо, — начала Гретхен чуть дрожащим голосом. — Вы все работали превосходно, и я хочу поблагодарить каждого из вас в отдельности и всех вместе за то, что вы так помогли мне в моей первой попытке стать режиссером. Правда, в Голливуде говорят: «Покажите мне счастливую группу, и я покажу вам отвратительную картину».

Раздался смех и выкрики: «Это не про нас!»

Гретхен подняла руку, требуя тишины.

— Для всех вас работа закончена; надеюсь, что впереди вас ждут более интересные и более значительные картины, что ваши промахи будут забыты, а взлеты останутся в памяти навсегда или по крайней мере до того дня, когда Академия искусств будет присуждать вам награды. Но для некоторых из нас, для тех, кто занимается монтажом и озвучиванием, для композитора и музыкантов, а также для мистера Коэна, которому предстоит незавидная работа по продаже картины в прокат, все, по сути дела, еще только начинается. Пожелайте нам успеха, потому что впереди у нас месяцы работы и от того, что мы сделаем, зависит, ждет нас успех или провал. — Она говорила скромно, но Уэсли, который стоял неподалеку, видел в ее глазах торжествующий блеск. — Ида, — сказала она, — перестань плакать. Это еще не похороны. — Ида всхлипнула. Кто-то подал Гретхен стакан с виски, и она подняла его. — За всех нас — от самых старых до… — она повернулась к Уэсли, — до самых молодых.

Уэсли, также державший в руке стакан с виски, к которому он пока еще не притронулся, поднял его вместе со всеми. Он не улыбался, и на лице его не было восторженного выражения: он только что видел, как Фрэнсис Миллер и ее муж чокнулись и поцеловались. После того вечера в баре Порт-Филипа Уэсли и Фрэнсис помирились, и она снова приходила к нему в гостиницу, а он несколько раз ночевал в ее нью-йоркской квартире, когда они приступили к павильонным съемкам. Но три дня назад из Калифорнии приехал ее муж, блондин со спортивной фигурой, довольно красивый, хотя и на стандартный голливудский манер. Когда Уэсли увидел, какими взглядами обменялись Фрэнсис и ее муж и как они нежно поцеловались, он пожалел, что пришел на эту вечеринку.

Элис тоже была здесь, хотя сейчас он не мог ее разглядеть в тени декораций. Как всегда, она старалась не привлекать к себе внимания. После того как он несколько ночей не появлялся в квартире, она держалась довольно странно и говорила с ним свысока и довольно официально. Когда он сказал ей о вечеринке, она ответила, что ей очень бы хотелось пойти: она никогда не бывала на вечеринках в павильоне киностудии. Он пригласил Элис, желая сделать ей приятное, но это далось ему не просто. Наверно, с возрастом, думал он, стараясь не глядеть в сторону Фрэнсис и ее мужа, научишься вести себя в подобных ситуациях.

Уэсли сделал большой глоток виски с содовой, вспомнив при этом, что последний раз пил виски в баре «Розовая дверь» в Канне. Вкус виски был приятным, и он сделал еще глоток.

Гретхен ходила по площадке, кому-то пожимала руки, кого-то целовала в щеку, у многих женщин в глазах стояли слезы. Никто не уходил, словно всем хотелось подольше сохранить отношения, установившиеся за время совместной работы. Уэсли слышал, как пожилая характерная актриса сказала Гретхен:

— Благослови вас бог, дорогая: лучше, чем было, уже не будет.

Уэсли удивился, что такое привычное для актера дело, как совместное создание фильма, вызывает столько эмоций. Он с удовольствием принимал участие в съемках, но ему было безразлично, увидит он снова кого-нибудь из группы, помимо Фрэнсис и Гретхен, или нет. Может быть, несмотря на слова Гретхен, он все-таки не родился актером.

— Уэсли Джордан, я буду без тебя скучать, — сказала Гретхен, подойдя к нему, и поцеловала его в щеку. Уэсли видел, что она говорит искренне.

— Вы очень хорошо говорили.

— Спасибо тебе, милый, — поблагодарила она, продолжая оглядываться по сторонам, словно кого-то разыскивая. — Уэсли, а Рудольф не говорил тебе, что он опоздает или вообще не придет?

— Нет, не говорил. — В последние дни съемок дядя Рудольф сказал ему только, что, по словам антибского адвоката, он может вернуться во Францию. Но билета Уэсли пока еще не купил. Хоть он и не признавался себе в этом, но уехать из Америки был не готов: слишком многое оставалось здесь нерешенным.

— Он сегодня снова собирался в Коннектикут с мистером Доннелли, — сказала Гретхен, продолжая смотреть поверх голов, — но обещал вернуться к пяти часам. Сейчас уже больше семи. Это на него не похоже. Я сейчас не могу отсюда уйти, так что будь добр, позвони ему в отель и узнай, не просил ли он что-нибудь передать.

— Сейчас позвоню, — сказал Уэсли и направился к телефону-автомату за съемочной площадкой; дядя постоянно держал номер в гостинице «Алгонквин» и ночевал там, когда ему случалось задержаться в Нью-Йорке.

Уэсли пришлось подождать: по телефону, хихикая, разговаривала Фрэнсис. Он отошел в сторону, чтобы не слышать, о чем она говорит. Однако она не спешила уходить и то и дело опускала в автомат десятицентовые монеты. Он взял с собой стакан с виски и к тому времени, когда Фрэнсис закончила разговор, выпил все без остатка. Возбужденный звуком ее голоса, он упрямо твердил: «Больше никогда в жизни», хотя понимал, что лжет.

Хихикнув напоследок, Фрэнсис повесила трубку и направилась к двери в павильон, возле которой стоял Уэсли.

— А-а, — сказала она, снова хихикнув, — чудо-мальчик в полной готовности.

— Просто мне надо позвонить, но сначала… — Внезапно он схватил ее и поцеловал в губы.

— Наконец-то научился кое-чему у актеров. Например, как проявлять страсть в присутствии мужей. — Ее голос был несколько хриплым от выпитого.

— Когда мы увидимся? — Уэсли не выпускал ее рук, как будто надеялся удержать силой.

— Кто знает? — насмешливо сказала Фрэнсис. — Может, никогда, а может, когда подрастешь.

— Ты же не всерьез так думаешь.

— Никто не знает, что я думаю на самом деле. А я — тем более. Я хочу дать тебе один хороший совет. Мы неплохо повеселились, а теперь ты об этом забудь.

Дверь из павильона распахнулась, и они увидели мужа Фрэнсис.

— Пусти ее.

Уэсли разжал руки и немного отступил.

— Мне известно, чем вы до сих пор занимались. Шлюха.

— Джек, успокойся, пожалуйста, — тщательно выговаривая слова, сказала Фрэнсис.

Муж дал ей пощечину.

— А что касается тебя, ублюдок, — сказал он Уэсли, — если я еще раз увижу, что ты ошиваешься около моей жены, то сверну тебе шею.

— Супермен, — с издевкой сказала Фрэнсис. Она даже не поднесла руку к щеке, словно муж до нее и не дотрагивался. — Всюду и везде, кроме постели.

Он глубоко вздохнул и снова ударил ее по щеке еще сильнее.

Однако Фрэнсис и на этот раз не приложила руку к щеке.

— Ты такая же свинья, как и твои шпионы.

Муж схватил ее за руку.

— Сейчас ты пойдешь со мной и будешь улыбаться, потому что твой муж, которого задержали дела на Западном побережье, сумел вырваться в Нью-Йорк, чтобы провести с тобой уик-энд.

— Как тебе будет угодно, свинья, — ответила Фрэнсис. Она взяла его под руку и, не взглянув на Уэсли, пошла с мужем обратно в павильон, где теперь играла музыка и танцевали пары.

Уэсли стоял неподвижно, лицо у него подергивалось. Затем он с силой сжал пустой пластиковый стаканчик и швырнул его в стену. Так он стоял минуты две, пока не Почувствовал, что теперь уже не бросится за ними вслед и не вцепится этому человеку в горло.

Убедившись, что голос у него не дрожит, он позвонил в гостиницу, и телефонистка на коммутаторе сказала ему, что мистер Джордах ничего не просил передать. Уэсли еще немного постоял у телефона, потом вернулся в павильон, нашел тетку и передал ей слова телефонистки. После этого он подошел к бару, заказал виски, залпом выпил, заказал еще порцию и тут почувствовал на плече чью-то руку. Он повернулся и увидел рядом с собой Элис. На ее лице было то самое высокомерное выражение профессиональной медсестры, которого он уже начал побаиваться.

— Мне кажется, — спокойно сказала Элис, — было бы неплохо привести себя в порядок. У тебя все лицо в губной помаде.

— Спасибо, — ответил он деревянным голосом, вынимая носовой платок, и вытер им губы и щеки. — Так лучше?

— Намного. Ну, мне пора. Я убедилась, что у киноактеров вечеринки самые обыкновенные, хоть о них и рассказывают бог знает что.

— Спокойной ночи, — сказал Уэсли. Ему хотелось попросить у нее прощения, хотелось, чтобы ее глаза перестали быть холодными и чужими, но он не знал ни как это выразить словами, ни за что она должна его простить. — Ну пока, попозже увидимся.

— Может быть.

Боже мой, подумал он. Что я наделал! Пора убираться из Нью-Йорка. Он снова повернулся, к стойке и заказал еще виски. Когда он брал у бармена стакан, к нему подошел Рудольф.

— Хорошо проводите время, мистер Джордан?

— Чудесно. Гретхен вас ищет. Она беспокоится. Даже просила меня позвонить в отель.

— Меня задержали. Пойду поищу ее. А потом мне надо с тобой поговорить. Ты где будешь?

— Здесь.

Рудольф нахмурился.

— Не спеши, мальчик, — сказал он. — В Нью-Йорке бутылку виски найдешь и завтра утром, если постараешься. — Он дружески похлопал Уэсли по плечу и пошел разыскивать Гретхен.

Рудольф увидел ее на другой стороне площадки, где танцевали пары. Гретхен разговаривала со сценаристом Ричардом Сэнфордом. Рудольф мысленно отметил, что Сэнфорд не пожелал отказаться от неизменной куртки и, шерстяной рубашки с открытым воротом даже по случаю окончания съемок своего первого фильма.

— Больше всего меня беспокоит, — серьезно говорил Сэнфорд, — то, что в материале, который я пока видел, у героини мало крупных планов, а средним планам не хватает выразительности, а…

— Дорогой Ричард, — сказала Гретхен, — боюсь, что, подобно большинству сценаристов, вы увлеклись прелестями актрисы и не обращаете внимания на ее способности.

Сэнфорд покраснел.

— Это вы бросьте, — пробормотал он, — я с ней почти не разговаривал.

— Зато она с вами разговаривала, — сказала Гретхен. — А когда имеешь дело с такой молодой особой, этого более чем достаточно. Я очень сочувствую, что из-за других дел ей было не до вас.

— Вы меня недооцениваете, — обиделся Сэнфорд.

— Эта проблема занимает людей искусства более пяти тысяч лет. Вы еще к ней привыкнете.

— У нас с вами дружеские отношения не сложились. Вас просто раздражает то, что я мужчина. Я с самого начала это чувствовал.

— Во-первых, это не относится к делу, а во-вторых, абсолютная чушь. И если вы сами этого не знаете, то разрешите сказать вам, молодой человек, что в основе искусства лежат не дружеские отношения.

— Вы просто злобная, стареющая женщина. — Копившееся месяцами возмущение прорвалось в его голосе. — Чего вам не хватает, так это хорошего мужика. Но не находится достаточно вежливого человека, чтобы прийти вам на помощь.

Гретхен потерла глаза, прежде чем ответить.

— Вы талантливый, но неприятный молодой человек. С возрастом вы станете менее неприятным и, вероятно, менее талантливым.

— Зачем вы меня оскорбляете?

— В нашей профессии, — сказала Гретхен, — оскорбления не имеют значения. Вы меня раздражаете. И я, наверно, вас тоже. Впрочем, и это не имеет значения. — Но, дорогой Ричард, — она чуть коснулась его щеки, одновременно и ласково и угрожающе, — я обещаю служить вам исправно. Большего не просите. Я обещаю столько крупных планов и чувств, сколько может выдержать зритель. С нашей героиней проблема не в том, что ее на экране будет слишком мало, а в том, чтобы не было слишком много.

— У вас на все готов ответ. Мне ни разу не удалось вас переспорить, Кинселла предупреждал меня…

— А как поживает наш дорогой Эванс? — спросила Гретхен.

— Неплохо. — Сэнфорд смущенно переступил с ноги на ногу. — Он предложил мне написать сценарий для его новой картины.

— Значит, вы на пути в Голливуд?

— В общем… да.

— Очень рада за вас обоих. Вы, безусловно, будете довольны друг другом. А сейчас извините, мне надо поговорить с братом.

Сэнфорд безнадежно покачал головой. Когда она добралась до Рудольфа, тот посмеивался.

— Над чем это ты?

— Я видел, какое выражение лица было у этого молодого человека, когда ты от него отошла.

Гретхен скорчила гримасу.

— Мы занимались делом, требующим наибольшего напряжения творческих сил: старались как можно больше оскорбить друг друга. Одна картина, и он считает себя уже главным редактором «Кайе дю синема». Погибшая душа. Но невелика трагедия. Америка полна талантов, способных создать всего одну-единственную вещь. А где ты был все это время? Я беспокоилась.

— У нас неприятности в Коннектикуте. Доннелли готов кусать себе локти. Похоже, наш проект рухнет.

— Почему? Что произошло?

— Какое-то паршивое общество по охране окружающей среды возбудило против нас дело — требуют прекращения строительства. Мы целый день просидели с адвокатами.

— А я думала, что все в порядке.

— Я тоже так думал до вчерашнего дня. Мы-то покупали заброшенный фермерский участок. А теперь нам говорят, что это, видите ли, драгоценная заповедная земля, где полно редких птиц, чудесных оленей, прелестных змей. А за последние годы замечены даже три рыси. И вместо благодетелей стареющего человечества мы оказались городскими хапугами, намеренно загрязняющими чистый воздух суверенного штата Коннектикут, и к тому же врагами рысей. — Он полунасмешливо покачал головой.

— А что говорят адвокаты?

— Что если в конечном счете мы и выиграем, то на это уйдут годы. Доннелли чуть не плакал от досады, когда понял, сколько времени наши деньги будут заморожены.

— А где он?

— Я уложил его — он мертвецки пьян. Завтра у него настроение будет еще хуже. Да, вот еще что. Вчера мне звонил из Калифорнии один знакомый агент по фамилии Боуэн.

— Я тоже его знаю, — сказала Гретхен. — У него солидная контора.

— Он говорит, что до них дошли слухи об Уэсли и что он может устроить ему выгодный контракт. Если Уэсли собирается продолжать актерскую карьеру, то ему непременно нужен будет агент, а Боуэн ничуть не хуже других. Я хочу поговорить с Уэсли.

— Последний раз, когда я его видела, он, весь перемазанный губной помадой, атаковал бар.

— Я его тоже там видел. Постараюсь дать ему мудрый дядюшкин совет. — Рудольф наклонился и поцеловал Гретхен в щеку. — Поздравляю тебя. Ты отлично поработала. И так считает не только твой брат.

Он снова направился к бару, но Уэсли там уже не было. Бармен сказал, что он ушел пять минут назад.

Когда появился Уэсли, Элис сидела в гостиной и читала. По дороге домой он заглянул еще в два бара, где было так темно, что никто не спросил, сколько ему лет. Возвращение домой пешком оказалось делом непростым: тротуар почему-то все время ускользал из-под ног, а при переходе улиц страшно мешали обочины.

— Добрый вечер, — мрачно приветствовал он Элис.

— Добрый вечер, — бросила она, не поднимая глаз от книги. Он заметил, что на кушетке не постелено как обычно. У него было странное чувство, будто он видит перед собой не Элис, а ее отражение в покрытой рябью воде.

Пытаясь сесть, он не рассчитал расстояния и чуть не упал. А затем уставился на Элис, которая по-прежнему расплывалась у него перед глазами.

— Из меня не выйдет ничего путного. Ты напрасно тратишь на меня время.

— Во-первых, ты пьян, а во-вторых, я на тебя времени не трачу.

— Завтра, — сказал он, и звук собственного голоса показался ему далеким и странным, — я отдам тебе весь долг до последнего цента и у… у… уеду отсюда.

— Хоть сию минуту, — сказала Элис, по-прежнему глядя в книгу. — Я уверена, что тебе нетрудно будет найти другое место для ночлега. А о деньгах говорить не надо. Ты мне ничего не должен: все, что я для тебя делала, я делала не ради денег.

Он смотрел на нее, с трудом удерживая ее в фокусе.

— А ты не будешь возражать, если я скажу спасибо?

— Я возражаю против всего, что бы ты ни сказал, — бросила она. — Голливудский подонок.

— Я никогда не был в Голливуде, даже в Калифорнии не был, — сказал он глупо.

— Путаешься с проститутками! — Она швырнула книгу на пол. — И зачем я читаю эту проклятую книгу?

— Я думал, ты мне… ну… как сестра.

— Я тебе не сестра.

Уэсли подыскивал слова, но мысли и язык его не слушались.

— Ты говорила, что я умираю. В твоей книге. Ты хочешь, чтобы я был благородным и умер. Ты хочешь от меня слишком многого…

— О господи! — Она обхватила его голову и прижала к себе. — Прости меня. Я не хочу, чтобы ты умирал, Уэсли. Честное слово.

— Все хотят от меня чего-то такого, чего я не могу дать, — сказал Уэсли. — Я не знаю, где я. Ищи меня завтра в столе находок.

— Прошу тебя, Уэсли. Не говори так.

— Ты как-то сказала, что крадешь частицу моей души… Я слушаю, как ты стучишь по ночам на машинке, и говорю себе: «Вот уходит еще одна частица».

— Ну, пожалуйста, милый… — Она еще крепче прижала его голову к себе, чтобы он больше ничего не смог сказать. — Ты меня убиваешь такими словами.

— Все только и делают, что меня стыдят. Через что я прошел сегодня… А теперь ты… Я не оправдал твоих надежд… Я это знаю, но…

— Ш-ш-ш, маленький мой.

— Я люблю тебя, — сказал он.

Она притянула его к себе. И вдруг неожиданно засмеялась.

— Сколько же времени тебе понадобилось, чтобы об этом сказать! — Она опустилась перед ним на колени и нежно его поцеловала. — Скажи еще раз.

— Я тебя люблю.

— У тебя ужасный вид.

— Я и чувствую себя ужасно. Я второй раз в жизни напился. Прости, пожалуйста, меня сейчас вырвет. — Он с трудом встал и, нетвердо держась на ногах, двинулся в туалет. Его вырвало, однако легче ему не стало. Он медленно разделся, долго чистил зубы, а затем принял холодный душ. Вытираясь, он почувствовал себя немного лучше, хотя голова поворачивалась с трудом, а в желудке было такое ощущение, будто он наглотался гвоздей. Уэсли надел халат, который купила ему Элис, и с мокрой головой направился обратно в гостиную, держась рукой за стену.

Гостиная была пуста, и на кушетке все еще не было постелено.

— Я здесь, — раздался из спальни голос Элис. — Сегодня тебе не придется спать на кушетке.

Он побрел в спальню. Там горела лишь одна маленькая лампочка и царил полумрак, но Элис, лежавшая под одеялом на широкой кровати, все так же колыхалась и покрывалась рябью.

— Иди сюда, под одеяло.

Не снимая халата, он стал ложиться.

— Сними эту противную тряпку.

— Выключи свет. — Одна только мысль, что Элис Ларкин, эта застенчивая девушка, увидит его голым, привела его в трепет.

Она засмеялась и потушила свет.

8

Из записной книжки Билли Эббота (1971):

«Она все еще здесь.

Однако пока не подает и виду, что знает меня. Насколько я мог заметить, она и ее торговец замороженными продуктами из Дюссельдорфа ни с кем не разговаривают, я ни разу не видел их в чьем-либо обществе. На вечеринках мы до сих пор не встречались. Он каждый день играет в гольф. В отеле она зарегистрировалась как „сеньорита Моника Хитцман“, то есть совсем не под своей фамилией. Когда мы случайно встречаемся, независимо от того, одна ли она или со своим другом, мы проходим мимо как чужие, но меня обдает таким леденящим холодом, словно я проплываю мимо айсберга.

Время от времени — иногда одна, иногда со своим другом — она появляется возле теннисных кортов и останавливается посмотреть игру.

С каждым днем я играю все хуже.

К тому же возникло еще одно осложнение. За мной ухлестывает, если так можно выразиться, одна молоденькая испанка по имени Кармен (неужели не удастся отделаться от знакомой мелодии?). Она ожесточенно и неутомимо играет в теннис; родом из Барселоны, где отец ее, как мне стало известно, занимал высокий пост во франкистском правительстве. Иногда он ее сопровождает — прямой седовласый джентльмен с жестким лицом.

Ей двадцать лет, у нее опасные темные глаза, светлые волосы и движения как у тигрицы — и на корте, и вне его: такое впечатление, что она решила не уступать героине оперы. В одиночной игре она совсем загоняла меня. После игры и вообще при всяком удобном случае она приглашает меня выпить и поверяет свои тайны, которые я вовсе не желаю знать. Она училась в Англии и хорошо говорит по-английски — правда, с сильным акцентом. При ней я играю свою дурацкую роль — изображаю спортсмена, но она, по ее словам, видит меня насквозь; боюсь, так оно и есть. Она рассказала мне, что ее отец, хоть он и каталонец, сражался на стороне Франко и придерживается тех же взглядов, что и полководцы Фердинанда и Изабеллы, изгнавшие из Испании мавров и евреев. Она обожает своего отца, однако часто приводит его в бешенство, разговаривая с ним по-каталански. По ее словам, она будет счастлива только тогда, когда над Барселоной взовьется флаг Каталонии и поэты „ее родины“ начнут писать на этом языке. Они с Моникой, которая также придает большое значение делению Европы по лингвистическому признаку, сразу нашли бы общий язык, хотя Кармен еще не заложила ни одной бомбы. Она распространяет какие-то листовки, что, вполне возможно, не разрешается законом. У нее чудесная гибкая фигурка, и я не знаю, сколько еще смогу выдерживать осаду, хотя и побаиваюсь ее отца, который смотрит на меня — что, впрочем, случается редко — холодно и подозрительно. Кармен говорит, что он относится с подозрением ко всем иностранцам, и к американцам особенно, но я не могу отделаться от чувства, что его антипатия вызвана соображениями не только шовинистического характера.

Кармен похожа на испанок, чьи фотографии часто появляются в испанских газетах, — они обычно стоят у barrera, а матадоры в их честь закалывают быков, и совсем не похожа на девушек, которые распространяют листовки в Америке.

И еще одно сходство с Моникой: из нее тоже никогда не выйдет хорошей жены».

Следующий день оказался для Билли Эббота скверным. Моника пришла со своим другом на корт и записалась на целую неделю занятий, ежедневно с 11 утра.

Билли дал ей первый урок. Она была безнадежна. Поговорить с ней ему не удалось, так как в течение всех сорока пяти минут ее друг сидел у корта и смотрел, как они играют. Она называла Билли «мистер Эббот», а он обращался к ней «сеньорита Хитцман». Подавая ей мячи, которые она большей частью пропускала, он думал, что надо бы ее отвести в сторону и спросить, что она затевает, — не могла же ее привести в Эль-Фаро чистая случайность.

Днем Билли чуть не проиграл Кармен. Она была в плохом настроении и играла с ожесточением.

После игры, когда они сидели в баре гостиницы, он спросил ее, что случилось.

— Вы читали утренние газеты?

— Нет.

— На первой странице помещена фотография, на которой ваш адмирал получает награду от Франко.

— Адмиралы на то и существуют, — пожав плечами, ответил он. — Откровенно говоря, я ничего не имею против какой-то медали, а вот то, что он со своими кораблями и наши военно-воздушные силы с их самолетами находятся здесь, мне совсем не нравится. Я долго служил в армии и сильно сомневаюсь, что в случае кризисной ситуации от них будет большая польза.

Кармен сверкнула глазами.

— А вы бы хотели, чтобы русские захватили Европу!

— Если бы у них было такое желание, они бы уже давно ее захватили. Наши войска в Европе вызывают у них раздражение, но их слишком мало, чтобы оказать сопротивление русским. В случае войны решающее значение будут иметь ракеты, а не наземные войска. Ими пожертвуют в первый же день. Я служил в этих войсках и не испытывал большого удовольствия.

— Я просто счастлива, — саркастически заметила Кармен, — что у меня есть собственный американский военный эксперт, который разъясняет мне истинное положение вещей.

— Это все делается для рекламы, — продолжал Билли. Зачем он с ней спорит? Возможно, просто потому, что последняя партия закончилась со счетом 8:6 в ее пользу? А возможно, ему надоело, что привлекательные молодые женщины учат его политике? — Создание баз по всему миру дает военным возможность немного встряхнуться и выжать из конгресса побольше денег, чтобы потом разъезжать в роскошных автомобилях и жить раз в пять лучше, чем дома. — И, скорее чтобы поддразнить ее, чем всерьез, он добавил: — Если бы мы сняли военную форму со всех американских солдат и отправили их домой заниматься чем-то полезным, все от этого только выиграли бы — в том числе и испанцы.

— Слабые и ленивые всегда находят оправдание своей слабости и лени, — сказала Кармен. — Слава богу, что не все американцы такие, как вы. — Ее собственные политические взгляды были достаточно сложны. Она ненавидела Франко, ненавидела коммунистов, а теперь, по-видимому, и его вместе с адмиралом-американцем. — В том, что адмирал находится здесь, ничего страшного нет, а вот то, что он, американец, позволяет Франко нацеплять себе на грудь медаль, — безнравственно. Одно дело — защищать какую-то страну, и совсем другое — поддерживать отвратительный режим. Будь я американкой, я бы немедленно обратилась с протестом в конгресс, в государственный департамент, к президенту, во все газеты. Вот, если хотите сделать что-то полезное, напишите хотя бы в «Геральд трибюн».

— А сколько, по-вашему, я здесь продержусь, если это письмо напечатают?

— Двадцать четыре часа. Все равно стоит.

— Человеку, между прочим, надо есть.

— Ну конечно, — сказала Кармен пренебрежительно, — для таких людей, как вы, главное — деньги.

— Разрешите вам напомнить, что у меня нет богатого папочки, как у некоторых моих знакомых.

— Как вы смеете так говорить! Испанцы по крайней мере не мерят свою жизнь на доллары и центы.

— Испанцы, которых я вижу здесь, весьма богаты и занимаются лишь тем, что приумножают свое богатство. Скупают, например, оливковые рощи и превращают их в ловушки для туристов. И владельцы этих огромных яхт в заливе тоже не давали обета бедности.

— Это подонки, потерявшие совесть. Они делают все, что велит им Франко и его банда. Им лишь бы сохранить свои fincas, свои яхты и своих любовниц, а остальные пусть голодают. Я не коммунистка, но, когда я вижу, как приходится трудиться простым людям, чтобы прокормить семью, я могу понять, почему они за коммунистов.

— Так чего же вы хотите — еще одну гражданскую войну? Еще миллион убитых? Кровь на улицах?

— Если дойдет до этого, — сказала Кармен, — то виновниками окажутся ваши друзья — владельцы яхт. Конечно, я этого не хочу. Я хочу спокойных и планомерных преобразований. Если это возможно в Америке, то почему же невозможно здесь?

— Я не занимаюсь изучением национального испанского характера, но где-то я слышал, что ваши соотечественники в возбужденном состоянии кровожадны, жестоки и неистовы.

— О боже мой, как я устала от таких разговоров, — воскликнула Кармен. — Как будто Испания — это только бой быков, флагелланты да мстители за поруганную честь. Почему никто не говорит о жестокости немцев — после того, что они натворили в Европе? Или французов — после Наполеона? Я уже молчу о том, что в свое время творили американцы. Эх вы, бедный, никчемный теннисист. — Кармен презрительно подписала поданный ей счет. — Ну вот, вы сэкономили на четырех порциях джина с тоником. Разве вы не рады, что приехали в жестокую и буйную Испанию и стали здесь лакеем богачей?

— Вероятно, — обиделся Билли, — нам не следует больше встречаться. Ищите себе другого партнера.

— Вы по-прежнему будете играть со мной в теннис, потому что вам за это платят. Завтра в то же время. — Она вышла, оставив его одного в огромном пустом баре. Боже мой, думал он, а я-то считал, что она меня добивается! Сначала Моника со своими бомбами, а теперь вот эта!

На следующее утро Моника появилась на корте одна. Билли должен был признать, что выглядела она настоящей теннисисткой — маленькая, стройная, с красивыми ногами, в коротком теннисном платьице и с лентой вокруг головы, чтобы не растрепались аккуратно уложенные волосы.

Когда они вместе шли на корт. Билли тихо спросил:

— Моника, какую игру ты сейчас затеваешь?

— Мистер Эббот, меня зовут сеньорита Хитцман, — сказала она холодно.

— Если тебе нужны деньги, которые я отвозил в Париж, и… остальное, то я все тебе верну. Правда, на это, потребуется некоторое время, но я мог бы это сделать…

— Я совершенно не понимаю, о чем вы говорите, мистер Эббот.

— Да брось ты это, — сказал он раздраженно. — Мистер Эббот! Ты не называла меня мистером Эбботом, когда мы спали в одной постели в Брюсселе.

— Если вы будете продолжать в том же духе, мистер Эббот, я буду вынуждена сообщить администрации, что вы тратите время на разговоры, вместо того чтобы выполнять свои обязанности, то есть обучать меня игре в теннис.

— Ты никогда не научишься играть в теннис.

— В таком случае, — сказала она спокойно, — это еще одна неудача, о которой вы будете вспоминать с сожалением, когда состаритесь. А теперь, с вашего позволения, я хотела бы начать занятия.

Вздохнув, он направился на другую сторону корта и начал подавать ей мячи. Ее ответные удары были ничуть не лучше, чем накануне утром.

Когда урок закончился, она сказала:

— Благодарю вас, мистер Эббот, — и ушла с корта.

Днем он выиграл у Кармен со счетом 6:0, 6:3, нарочно перемежая свечи укороченными ударами, чтобы заставить ее побегать, пока наконец лицо ее не запылало.

— Вы играете как последний кастрат, — вот и все, что она сказала, уходя с корта. Посидеть в баре она его не пригласила и пошла в гостиницу одна. Билли смотрел ей вслед и думал о том, что Испания становится для него все менее привлекательной.

Уэсли поехал из Лондона в Бат поездом и с удовольствием любовался из окна аккуратными зелеными ландшафтами сельской Англии. После напряженности и неуверенности в Америке прогулки по Лондону действовали на него успокаивающе, он никого здесь не знал, и никто ничего от него не требовал. Однажды в какой-то закусочной Уэсли услышал голос официантки, очень похожий на голос Кейт, и вдруг почувствовал, что сильно по ней соскучился. Он доел свой сандвич, пошел на вокзал и первым же поездом отправился в Бат. Вот Кейт удивится, когда его увидит! И наверное, обрадуется.

В Бате он дал таксисту адрес и, сидя на заднем сиденье, с любопытством рассматривал аккуратные улочки и красивые дома. Да, это тебе не Индианаполис.

Такси остановилось перед маленьким белым домиком в сплошном ряду точно таких же домов. Уэсли расплатился с таксистом и позвонил. Дверь тут же открылась, и невысокая седая женщина в фартуке сказала:

— Добрый день.

— Добрый день, мэм, Кент дома?

— Простите, а вы кто?

— Уэсли Джордах, мэм.

— Господи! — Женщина широко улыбнулась и протянула ему руку. Жесткая, с мозолями, трудовая рука. — Я столько о тебе слышала. Заходи, заходи, мальчик. Я — мать Кейт.

— Очень приятно познакомиться, миссис Бейли.

Они вошли в маленькую гостиную. На полу в манеже с гуканьем ползал малыш.

— Это твой брат, — сказала миссис Бейли. — Вернее, твой единокровный брат. Его зовут Том.

— Я знаю, — сказал Уэсли, с интересом разглядывая малыша. — Отличный парень!

— Просто чудо. Такой веселый! Ты чаю хочешь?

— Нет, спасибо. А Кейт дома?

— На работе. Можешь туда сходить. Закусочная «Кингс армз», всего в нескольких шагах отсюда. То-то она обрадуется! Ты останешься ужинать?

— Пока не знаю. Здравствуй, Томми, — сказал он, подходя к манежу, — как поживаешь?

Малыш улыбнулся и загукал. Уэсли наклонился и протянул ему руку, выставив вперед один палец. Малыш сел, затем ухватился за палец, встал и победоносно засмеялся. Ну и хватка, подумал Уэсли.

— Томми, — сказал он, — а ты сильный парень.

Малыш был счастлив. Может быть, он и сам был так же счастлив в его возрасте. Интересно, надолго ли брату хватит этого счастья. При такой матери, как Кейт, может быть, и на всю жизнь.

— А где та закусочная? — спросил он. — Как туда пройти?

— Выйдешь из дома — поверни налево; это через три квартала отсюда, прямо на углу. — Миссис Бейли открыла ему входную дверь. Она стояла рядом с ним, едва доставая ему до плеча, у нее было простое, очень приятное лицо. — Я хочу, чтоб ты знал, Уэсли, — сказала она серьезно, — то время, которое моя дочь провела с твоим отцом, было лучшим в ее жизни. Она никогда этого не забудет. — Она сделала шаг назад и улыбнулась, но он увидел, что на глазах у нее слезы. — Помни, мы тебе не чужие.

— Я обязательно вернусь. Кто-то должен же научите его играть вместо крикета в бейсбол, так почему бы не я?

— Ты хороший мальчик, — засмеялась миссис Бейли. — Именно таким по рассказам Кейт я тебя и представляла себе.

Она стояла у открытой двери и смотрела, как он идет по залитой солнцем улице.

Было почти три часа — время закрываться, — и закусочная «Кингс армз» уже опустела, только один старик дремал за маленьким круглым столиком над кружкой пива. Кейт мыла стаканы, а мужчина в фартуке расставлял бутылки.

Уэсли молча стоял у стойки, ожидая, когда Кейт оторвется от своей работы. Наконец она, не оборачиваясь, спросила:

— Что вам угодно, сэр?

Уэсли засмеялся.

— Уэсли! — воскликнула она. — Сколько же времени ты здесь стоишь?

— Пятнадцать минут. Умираю от жажды.

— Хочешь пива?

— Нет. Я просто хочу посмотреть на тебя.

— Я ужасно выгляжу.

— Ну что ты. — Она почти совсем не изменилась, только лицо и грудь пополнели да загар стал бледнее. — Ты очень красивая.

Она серьезно посмотрела на него.

— Это неправда, но все равно приятно.

Часы над стойкой пробили три, и Кейт громко сказала:

— Время, джентльмены, прошу вас.

Старик за столиком встрепенулся, допил пиво и ушел.

Кейт вышла из-за стойки и остановилась перед Уэсли.

— Я так рада снова тебя видеть. — Она обняла его и поцеловала. — Как ты узнал, где меня найти?

— Я был у тебя дома.

— Видел малыша?

— Да. Мировой парень.

— Ну, не такой уж мировой, но ничего. — Уэсли видел, что она довольна. — Подожди, я сейчас накину пальто, мы выйдем на улицу, и ты расскажешь, как ты жил все это время. — Выходя, она крикнула мужчине за стойкой: — До шести, Элли.

Мужчина что-то пробурчал в ответ.

— Красивый городок, — сказал Уэсли на улице. — Должно быть, здесь приятно жить.

— Бат видел и лучшие дни. — Она пожала плечами. — Раньше сюда приезжало высшее общество — пили воды, выдавали замуж дочерей, играли в казино. А теперь здесь больше туристы, и иногда кажется, что живешь в музее. Не знаю, куда теперь ездит высшее общество. И осталось ли оно вообще на свете.

— Скучаешь по Средиземному?

— Кое по чему да… а по остальному нисколько, — ответила она, задумчиво глядя перед собой. — Давай не будем об этом говорить. Ты лучше расскажи о себе.

Уэсли рассказывал долго, и за это время они прошли почти весь город, из конца в конец. Он начал с Индианаполиса, и Кейт, слушая его, печально качала головой. Когда Уэсли перешел к людям, с которыми он встречался и разговаривал об отце, она совсем погрустнела, зато, когда он рассказал, что снимался в фильме, она стала смотреть на Уэсли чуть ли не с благоговением.

— Актер! Вот это да! Ты и дальше будешь этим заниматься?

— Может быть, но потом. Сейчас у меня есть дела в Европе.

— Где это, в Европе? — подозрительно спросила Кейт. — Уж не в Канне ли?

— Да, в Канне.

Она кивнула.

— Кролик боялся, что рано или поздно этого не миновать.

— Рано или поздно.

— Мне бы тоже хотелось отомстить всему этому проклятому миру, а я вот подаю пиво в баре. У мести где-то должен быть конец.

— Но прежде у нее должно быть начало.

— А если тебя убьют, кто отомстит? — В ее голосе теперь звучала горечь.

— Об этом придется думать уже кому-то другому.

— Я не собираюсь с тобой спорить. Ты слишком похож на своего отца. Того, если он что задумал, отговорить было невозможно. Желаю тебе удачи. А что ты будешь делать потом?

— Об этом я тоже думал. На деньги, которые я получу в наследство, и на то, что смогу заработать в кино, через пару лет я куплю яхту, что-нибудь вроде «Клотильды», я тоже буду возить пассажиров.

Кейт нетерпеливо замотала головой.

— Ты не Том, а его сын. Живи своей жизнью, Уэсли.

— Это и будет моя жизнь. Я даже подумал о том, что ты, может быть, захочешь стать моим компаньоном, а то и членом команды. К тому времени, когда мы сумеем купить яхту, малыш… Томми… он уже достаточно подрастет, и его можно будет взять с собой и…

— Мечты. Старые мечты.

Они молча прошли еще с полквартала.

— Я должна тебе кое-что сказать, Уэсли. Про деньги. У меня их больше нет.

— Кончились? — недоверчиво переспросил Уэсли. — При том, как ты живешь…

— Я знаю, как я живу, — сказала она с горечью. — Я живу как идиотка. Есть один человек, который говорит, что хочет на мне жениться. У него в Бате свое дело, небольшая контора по доставке грузов. Он попросил у меня денег, чтобы спастись от банкротства.

— И ты все ему отдала?

Она кивнула.

— Я думала, что люблю его. Ты должен меня понять. Я не могу жить одна, без мужчины. Мы видимся с ним почти каждый день после закрытия бара. Сегодня он тоже ждет меня, а когда я скажу ему, что провела это время с сыном Тома, он будет в ярости. Он ведь даже не смотрит на малыша, когда заходит за мной.

— И ты хочешь выйти замуж за такого человека?

— Он не был таким, пока не разорился. До этого он был добрый, ласковый. Со мной, с матерью, с малышом… — Она вздохнула. — Ты еще молод. По-твоему, на свете есть только черное и белое… Ну, так я тебе сейчас кое-что скажу. Для женщины моего возраста, с ребенком, некрасивой, всю жизнь занятой самой черной работой, это не так просто. — Она посмотрела на часы. — Уже почти пять. Я во время перерыва стараюсь хоть час провести с Томми.

Они молча шли к дому ее матери. Перед домом стояла машина, за рулем сидел мужчина.

— Это он, — сказала Кейт. — Ждет и злится.

Когда Уэсли и Кейт подошли к дому, человек вышел из машины. Это был высокий плотный мужчина с красным лицом, от него пахло спиртным.

— Где ты, черт побери, шляешься? — сказал он громко. — Я с трех часов тебя жду.

— Я немного прошлась с этим молодым человеком, — спокойно ответила она. — Гарри, это Уэсли Джордах, он приехал меня повидать. Гарри Доусон.

— Немного прошлась, да? — переспросил Доусон и с силой ударил ее по лицу. Это произошло так быстро, что Уэсли не успел ничего сообразить. — Я научу тебя, как немного пройтись, — выкрикивал Доусон, снова поднимая руку.

— Одну минутку, приятель, — сказал Уэсли и, схватив его за руку, оттолкнул от Кейт.

— Пусти, сволочь… янки паршивый! — прошипел Доусон, стараясь освободиться.

— На сегодня ты драться кончил, мистер. — Уэсли отталкивал Доусона плечом все дальше. Но тут Доусон вырвал руку и ударил Уэсли по голове. Уэсли покачнулся, но удержался на ногах и двинул Доусона в челюсть. Доусон повалился на него, и они оба упали на мостовую. Уэсли получил еще два удара по голове, но затем ударил Доусона коленом в пах и начал молотить его кулаками по лицу. Доусон лежал, обмякший, на мостовой, и Уэсли, встав, дважды злобно пнул Доусона ногой в голову.

Во время драки Кейт стояла, согнувшись, не произнося ни слова, но теперь она подбежала к Уэсли и, обхватив руками, стала оттаскивать от лежавшего на земле Доусона.

— Хватит, остановись, — кричала она. — Ты что, хочешь его убить?

— Именно этого я и хочу, — сказал Уэсли, дрожа от ярости. Однако из рук Кейт вырываться не стал.

— Он тебя сильно ударил? — спросила она, все еще не отпуская его.

— Не-ет, — сказал он, хотя голова у него гудела. — Ничего особенного. Можешь меня отпустить. Я не трону твоего приятеля.

— Уэсли, — быстро проговорила Кейт, — тебе надо отсюда немедленно убираться. Садись на первый же поезд и уезжай в Лондон. Когда он встанет…

— Он ничего больше не сделает — он свое получил.

— Он вернется и приведет своих дружков. И они придут не с пустыми руками. Уходи, я тебя прошу, уходи сейчас же…

— А как же ты?

— Обо мне не беспокойся. Со мной ничего не случится. Только уезжай.

— Я не могу оставить тебя с этим ворюгой. — Он поглядел на Доусона — тот шевельнулся, хотя глаз не открывал.

— Он ко мне больше не подойдет. Я с ним покончила.

— Ты это говоришь только для того, чтобы я поскорее уехал?

— Клянусь тебе, это правда. Если он только попытается ко мне подойти, я напущу на него полицию. — Она поцеловала Уэсли в губы. — До свиданья, Томми.

— Томми? — засмеялся Уэсли.

Кейт тоже засмеялась, смущенно прикрыв лицо рукой.

— Слишком много событий за один день. Береги себя, Уэсли. Жаль, что тебе пришлось впутаться в эту историю. А теперь иди.

Уэсли посмотрел на Доусона. Тот пытался сесть, бормоча что-то окровавленными губами. Уэсли опустился на колени и схватил его за галстук.

— Слушай, ты, обезьяна, — сказал он, наклонившись к распухшему уху Доусона, — если я узнаю, что ты ее тронул, я вернусь. И то, что ты получил сегодня, — это еще цветочки по сравнению с тем, что будет потом. Понял?

Доусон пробормотал что-то невнятное.

Уэсли поцеловал Кейт в щеку и пошел по улице, не оглядываясь. Голова у него все еще болела, но шел он легко, чувствуя себя с каждым шагом все лучше — воспоминание о драке наполняло его какой-то удивительной умиротворенностью. И в поезде всю дорогу до Лондона он чувствовал себя отлично.

Билли играл с Кармен — на этот раз без всякой злобы, — когда возле корта появился молодой парень с выгоревшими светлыми волосами, в джинсах и с рюкзаком за спиной; он постоял некоторое время, понаблюдал за игрой, затем снял рюкзак и удобно расположился на траве. Путешественники с рюкзаками были необычным явлением в Эль-Фаро, и Билли то и дело на него посматривал. Парень с интересом следил за игрой, однако ни восхищения удачными ударами, ни возмущения ошибками не показывал.

Билли заметил, что у Кармен он тоже вызвал любопытство и она частенько на него посматривала.

— Не знаете, кто это? — спросила она, когда они менялись сторонами.

— Первый раз его вижу, — сказал Билли, вытирая лоб полотенцем.

— Лучше он, чем эта Хитцман, — заметила Кармен. Моника ежедневно появлялась в начале пятого — то есть как только Кармен и Билли выходили на корт — и внимательно следила за их игрой. — В ней есть что-то странное, словно ее интересует не теннис, а мы сами. И интерес этот какой-то нехороший.

— Я занимаюсь с ней каждое утро, — сказал Билли. Его отец, увидев Монику в Брюсселе, тоже говорил, что в ней что-то странное. — Может быть, она решила посвятить себя изучению тенниса.

Они снова начали игру, и Билли выиграл; на этот раз Кармен не обзывала его последним кастратом.

— Спасибо, — сказала она, надевая свитер. — Сегодня было больше похоже на теннис. — Она не пригласила его в бар выпить, а проходя мимо сидевшего на траве парня, улыбнулась ему. Однако на ее улыбку ответа не последовало.

В этот день Билли больше некого было тренировать, поэтому он тоже надел свитер и собрался уходить. Парень встал.

— Мистер Эббот?

— Да. — Билли удивило, что он знает его фамилию. Парень был явно не из тех, кому по карману уроки тенниса в Эль-Фаро.

— Я твой двоюродный брат, — сказал молодой человек. — Уэсли Джордах.

— Вот это да! Я много слышал о тебе. — Они пожали друг другу руки. Рука у двоюродного брата была твердая и сильная.

— Я тоже много о тебе слышал.

— Что-нибудь хорошее?

— Не особенно, — усмехнулся Уэсли. — Ты, однако, здорово играешь в теннис.

— Роузволл может спать спокойно, — скромно сказал Билли, хотя комплимент был ему приятен.

— И девушка тоже, — сказал Уэсли. — Она неплохо играет, верно?

— Она в хорошей форме.

— Если все твои ученицы так выглядят, то ты неплохо устроился.

— Они не все так выглядят. А где ты остановился?

— Нигде. Езжу с места на место.

— А сюда зачем приехал?

— Посмотреть на тебя, — серьезно ответил Уэсли.

— На меня?

— Я решил наконец посмотреть на второго представителя молодого поколения Джордахов.

— Ну и как?

— У тебя хорошая подача, и ты прилично играешь у сетки. — Оба засмеялись.

— Ну, это еще ничего, — сказал Билли. — Послушай, я просто умираю от жажды. Пойдем выпьем пива?

— С удовольствием, — сказал Уэсли, вскидывая рюкзак на плечи.

По дороге в гостиницу Билли не без зависти поглядывал на рослого, сильного парня, который так легко вскинул сейчас на плечи рюкзак, но все равно кузен ему определенно нравился.

— Мой… наш дядя Рудольф говорит, что ты знал моего отца, — сказал Уэсли.

— Я видел его всего один раз. Еще мальчишкой. В доме у бабушки — мы ночевали в одной комнате.

— Ну и как он тебе показался? — спросил Уэсли подчеркнуто безразличным тоном.

— Он мне понравился. Рядом с ним все остальные казались неженками. И мне хотелось жить так же, как он, — драться, плавать по морям в дальние края. Потом, — Билли улыбнулся, — он не спал в пижаме, как все остальные. Это стало для меня, наверно, каким-то символом свободной жизни.

— Ты, наверно, был странным парнишкой, — засмеялся Уэсли.

— Не таким уж и странным, — ответил Билли.

Они вошли в бар и заказали два пива.

В баре вместе с отцом сидела Кармен. Она с любопытством поглядела на вошедших, но больше ничем своего интереса не выразила.

— А получилось так, — продолжал Билли, — что я ни разу ни с кем не дрался, нигде не был и всегда сплю в пижаме. — Он пожал плечами. — И еще меня поразило, что у твоего отца был пистолет. Вот это да, подумал я, по крайней мере в семье есть хоть один настоящий человек. Не знаю только, зачем он был ему.

— А ни за чем. Когда пистолет понадобился, его не оказалось под рукой.

Они помолчали.

— Мне очень жаль, Уэсли, — мягко сказал Билли, — что все так произошло.

— Да-а-а.

— А какие у тебя планы? В данный момент и вообще.

— Пока никаких. Посмотрим, что подвернется.

У Билли было такое впечатление, что какие-то планы у Уэсли есть, но обсуждать этот вопрос ему не хочется.

— Мать считает, что тебя в кино ждет большое будущее.

— Я готов принять предложение, но не сейчас. Подождем, посмотрим, как пройдет картина.

— Мать пишет, вашу картину хотят послать на фестиваль в Канн.

— Это для меня новость, — сказал Уэсли. — Я рад за тетю Гретхен. Она женщина стоящая. Пора бы тебе относиться к ней помягче. Будь она моей матерью, я бы сделал для нее все, что в моих силах. Слушай, а почему бы тебе не навестить ее в Канне?

— Неплохая мысль, — задумчиво проговорил Билли. — А ты туда собираешься?

— Да. У меня там еще и другие дела.

— Давай поедем вместе на машине? Когда фестиваль?

— В конце мая.

— То есть через полтора месяца. Отличное время для поездки.

— А тебя отпустят?

— Ты слышал о «теннисном локте»? — усмехнулся Билли.

— Слышал.

— Ну вот, мне кажется, у меня скоро будет приступ, а это значит, по крайней мере две недели полного покоя. А ты чем будешь заниматься?

— Не знаю, — пожал плечами Уэсли. — Покручусь немного тут, если не возражаешь. Может, поучусь у тебя играть в теннис, а может, поработаю на пристани.

— Как у тебя с деньгами?

— Пока кое-что есть, — сказал Уэсли, — но немного деньжат не помешало бы.

— Тут в бассейне работал один парень — чистил его, вытаскивал матрацы и спасателем еще подрабатывал, так вот, он два дня назад уволился. Ты плавать умеешь?

— Вполне прилично.

— Хочешь, я спрошу про это место?

— Это было бы здорово.

— У меня в комнате две кровати. Так что можешь располагаться.

— А разве у тебя нет девушки?

— В данный момент нет, — сказал Билли. — И пока не предвидится.

— Я не хочу тебя стеснять.

— Двоюродные братья для того и существуют, — сказал Билли, — чтобы стеснять друг друга.

На следующий день Уэсли начал работать в бассейне, а вечером при свете фонарей Билли учил его играть в теннис. Уэсли был прирожденным атлетом с отличной реакцией и скоро превзошел остальных учеников Билли. Он играл с упоением, забывая обо всем на свете. Билли гордился успехами своего ученика, но сдержанная ярость в игре Уэсли вызывала у него растерянность, и временами ему хотелось сказать: «Опомнись, ведь это всего лишь игра». У него было такое, не дававшее ему покоя чувство, что игра в обычном понимании этого слова в жизни его двоюродного брата Уэсли полностью отсутствовала.

Билли наслаждался обществом Уэсли и скоро обнаружил, что он идеальный сосед, умеющий поддерживать образцовый порядок, что было приятно после беспорядочного хозяйствования Моники. Управляющий гостиницей был доволен Уэсли и поздравил Билли с удачной находкой. После того как Билли представил Уэсли Кармен, ее отношение к нему изменилось, и она вскоре стала приглашать их обоих ужинать в маленький ресторанчик неподалеку от порта, когда отца в отеле не было. Уэсли держался с Кармен спокойно и вежливо, и Билли обнаружил, что Кармен, которая до сих пор плаванием не увлекалась, теперь почти все утро проводит в бассейне. А узнав, что мать Билли была режиссером фильма, в котором снимался Уэсли, Кармен начала проявлять к нему даже признаки уважения и, когда в городе шла интересная, на ее взгляд, картина, приглашала их обоих в кино. Ей нравились фильмы, где проливалось много крови и был печальный конец, и она часто выходила из кинотеатра заплаканная.

После двух недель занятий Моника сообщила Билли, что на следующее утро она уезжает. Но, добавила она, давая ему щедрые чаевые, она непременно вернется; однако точной даты не назвала.

— Мы будем рады снова увидеться с тобой, — сказала она, не уточняя, кого она имеет в виду.

— А тебе не интересно узнать, что произошло на улице Гро-Кайю? — спросил Билли.

— Я знаю, что произошло на улице Гро-Кайю. Там по ошибке убили не того человека. И еще нескольких.

— Я тебе звонил.

— Ты забыл оставить свой адрес. Не повторяй ту же ошибку снова. Ты так и собираешься всю жизнь оставаться тренером по теннису в этой несчастной стране?

— Не знаю.

— Где ты познакомился с парнем, который работает в бассейне?

— Он просто забрел сюда в один прекрасный день, — солгал Билли. Он никому не говорил, что Уэсли его двоюродный брат: ему не хотелось, чтобы Уэсли связался с Моникой.

— Я тебе не верю, — спокойно сказала Моника.

— Ничем не могу помочь.

— У него хорошее лицо. Сильное и неистовое. Как-нибудь я должна с ним серьезно поговорить.

— Оставь его в покое.

— Пожалуйста, запомни, я в твоих указаниях не нуждаюсь.

— Запомнил. И не только это. Еще целую кучу вещей. Некоторые из них восхитительны. Как у тебя сейчас с памятью?

— Плохо. Очень плохо. Благодарю вас за терпение, проявленное по отношению ко мне на корте, хоть оно и не очень пошло на пользу, верно?

— Совсем не пошло. Ты безнадежна.

— Надеюсь, вы добьетесь больших успехов с другими учениками. Например, с этой испанской шлюхой. Сколько она платит вам? Вы ведь при ней в качестве жиголо? А в Испании жиголо должен быть членом профсоюза?

— Я не обязан выслушивать подобную мерзость, — сказал он сердито.

— Через несколько лет придется привыкнуть. Adios, крошка.

Он посмотрел ей вслед, потом дрожащими руками положил в карман чаевые и взял ракетку. И все же его не оставляла надежда, что Моника вернется, скажет, в каком она номере, и пригласит зайти после полуночи.

Две недели спустя Уэсли сидел за столом в их номере и писал письмо. Билли одевался, собираясь пойти на вечер фламенко. По этому случаю были приглашены цыгане, а гостей просили прийти в испанских национальных костюмах. Билли купил себе нарядную рубашку с кружевами на груди и попросил у одного из музыкантов оркестра узкие черные брюки, курточку болеро и туфли на более высоком, чем обычно, каблуке. Уэсли тоже был приглашен, но решил вместо танцев заняться письмами и добавил, что в таком наряде чувствовал бы себя настоящим идиотом.

Утром он получил письмо от Гретхен, в котором она сообщала, что «Комедия реставрации» представлена на Каннский фестиваль, и просила его туда приехать, чтобы разделить славу. Вместе с ней и Дэвидом Доннелли поедет Рудольф. Постарается приехать хотя бы на три дня и Фрэнсис Миллер. Эти две недели обещают быть интересными. Она очень рада, что они с Билли наконец познакомились и понравились друг другу. Дальше Гретхен выражала надежду, что ему удастся повлиять на Билли и убедить его тоже приехать в Канн.

— Билли, — сказал Уэсли, — я пишу письмо твоей матери. Она просит нас обоих приехать в Канн. Что ей ответить?

— Напиши… — Билли задумался; одна туфля была уже надета, вторая стояла на полу, — напиши ей… приедем, а почему бы и нет?

— Она обрадуется.

— Ладно, — сказал Билли, всовывая ногу в другую туфлю и вставая, — я полагаю, раз в десять лет человек может доставить удовольствие собственной матери. Как я выгляжу?

— По-идиотски.

— Так я и думал. Ну, я пошел к цыганам.

— Желаю повеселиться.

— Если к утру я не вернусь, значит, меня похитили. От этих цыган можно всего ожидать. Выкупа больше тринадцати с половиной долларов не давай.

И вышел, насвистывая арию тореадора из «Кармен».

Цыгане были превосходны, гитары и кастаньеты зажигали в крови огонь, музыка и пение наполняли сердце грустью, заставляли его трепетать в ожидании любви, танцоры плясали гордо и темпераментно, а вино лилось рекой. И снова, как в тот первый день в Испании, Билли почувствовал, что он оказался в стране, которая словно создана для него.

Один из танцоров подошел к Кармен и пригласил ее. Она танцевала с удовольствием и очень легко — не хуже профессиональной танцовщицы, решил Билли; ее длинные блестящие волосы развевались, лицо по обыкновению выражало гордое презрение. Вот танец окончился, и гости, в том числе и Билли, громко зааплодировали. И тут, вместо того чтобы снова сесть, Кармен подошла к нему и подняла его с места. Под общий смех и хлопки Билли начал с ней танцевать, слегка пародируя движения цыган.

Когда танец кончился, Кармен наградила взмокшего Билли поцелуем.

— Я хочу на воздух, — сказал он. Они вышли на террасу. Небо было тревожным и темным, черные рваные тучи то и дело закрывали луну.

— Ты был неподражаем, — сказала Кармен.

Билли обнял ее и поцеловал.

— Позже, — прошептал он, — я приду к тебе.

Она замерла в его объятиях, а затем оттолкнула его.

— Я готова танцевать с тобой, — холодно сказала она, — играть в теннис и спорить. Но мне бы в голову не пришло отдаться тебе…

— Но ты на меня так посмотрела…

— Во время танца все так смотрят, — сказала она, с презрением вытирая рот. — Только поэтому. Уж если я и соберусь кому-то здесь отдаться, так это тому парню, что работает в бассейне.

— Понятно, — ответил он хриплым от злости и разочарования голосом. — Хочешь, чтобы я ему об этом сказал?

— Скажи. — Вот до чего уже дошло.

— Так и сделаю. Как всегда, к вашим услугам, мадам.

— Мой номер триста один. Не забудешь?

— Буду помнить до гробовой доски.

Она засмеялась. Смех был не из приятных.

— Мне пора обратно. Все видели, как мы выходили вместе. Вы, наверное, знаете, что Испания — отсталая страна, где придается огромное значение соблюдению приличий. Вы идете со мной?

— Нет. Мне ведь надо выполнить поручение. А затем я собираюсь спать.

— Приятных сновидений. — Она повернулась и направилась в зал навстречу музыке.

А он медленно побрел к себе, внезапно ощутив всем телом ночную прохладу. Опасайся сеньорит, писал ему отец. Старик знал, о чем говорил.

Когда Билли вошел в номер, Уэсли спал. Он спал беспокойно, ворочаясь и вздрагивая, и время от времени стонал, словно какая-то неутолимая боль, которую ему удавалось отогнать от себя или не замечать днем, ночью целиком овладевала им. Билли смотрел на своего новообретенного двоюродного брата, не зная, жалеет ли он его, любит или ненавидит.

Он собирался раздеться и лечь спать, предоставив Уэсли его мрачным сновидениям, но потом подумал: ну какого черта, мы же из одной семьи — и начал расталкивать Уэсли.

— В чем дело? — встрепенулся Уэсли.

— У меня для тебя новость. В номере триста один тебя ждет дама. Ее зовут Кармен. Она просила меня передать это тебе лично.

— Ты шутишь. — Уэсли окончательно проснулся.

— Никогда в жизни не говорил более серьезно.

— Что это ее так воспламенило?

— Я бы на твоем месте не задавал вопросов, а ковал железо, пока горячо. Ты сам говорил, какая она красивая.

— Я ее не люблю, — сказал Уэсли обиженно, точно маленький мальчик, которого впервые заставляют делать что-то очень неприятное; Билли вспомнил, что между ними разница в семь лет. — Наверное, это глупо. Но не могу. Я влюблен в одну необыкновенную девушку. Она в Нью-Йорке. Может быть, скоро она приедет в Европу. Мне наплевать, что эта дама обо мне подумает, — добавил он вызывающе, — я буду ждать мою девушку.

— Потом пожалеешь, — предупредил Билли.

— Никогда. Кармен тебе ведь тоже нравится, и ты знаешь ее гораздо лучше — почему бы тебе не пойти!

— Она ясно дала понять, что меня она не ждет. Ну ладно, я свою обязанность выполнил и ложусь спать… Спокойной ночи, Уэсли. У тебя было серьезное испытание, и тебе нужен отдых.

— Да-а. Выключи ты этот чертов свет.

Билли протянул руку и погасил свет. Он долго лежал с открытыми глазами и смотрел в темный потолок. Через пять минут он услышал ровное дыхание Уэсли, изредка прерываемое тихим стоном: у парня снова начались кошмары. Билли лежал без сна до тех пор, пока в комнате не забрезжил рассвет. Издали все еще доносились звуки музыки. В Испании, подумал он, это время отведено для секса.

На следующий день ровно в четыре Кармен появилась на корте. У нее был спокойный и отдохнувший вид. Им предстояла парная игра. Партнеры уже ждали, и Кармен приветствовала их и Билли одинаково сияющей улыбкой. Оба партнера были мужчины, но играли значительно слабее Кармен, поэтому они с Билли оказались на разных сторонах площадки. Кармен превзошла себя, и ее противникам пришлось порядком побегать. При счете 4:4 после долгого обмена ударами она дала свечу над головой Билли. Отбегая назад, он заметил на ее лице ироническую усмешку, высоко подпрыгнул, успел принять мяч и с лета злобно погасил, стараясь, чтобы он упал у ног Кармен и она не смогла его отбить, но она бросилась к сетке, споткнулась, и мяч угодил ей в глаз. Кармен вскрикнула, уронила ракетку и закрыла глаз руками.

О господи, подумал Билли, перепрыгивая через сетку и устремляясь к ней, только этого мне еще не хватало.

Лицо доктора было серьезным. Глаз в опасности, сказал он. Кармен должна немедленно ехать в Барселону к опытному специалисту. Возможно, придется делать операцию.

— Я прошу вас простить меня, — сказал Билли, когда они возвращались от доктора в гостиницу.

— Вам не за что просить у меня прощения, — твердо сказала Кармен, хотя он видел, что ей очень больно. — Это не ваша вина. Мне не надо было бросаться к сетке. Я хотела спровоцировать вас, чтобы вы промазали. Вы и думать не должны, будто в чем-то виноваты.

Он наклонился и поцеловал ее в щеку. На этот раз она его не оттолкнула.

Но что бы там ни говорилось. Билли знал, что виноват, что, если бы не вчерашний вечер, он никогда бы не погасил мяч с такой силой.

На следующее утро его вызвал к себе управляющий.

— Молодой человек, кажется, вы переусердствовали. Мне только что звонил ее отец. Специалист считает, что операции можно избежать и, по-видимому, все обойдется, но отец просто в бешенстве. Что касается меня, то я нанимал вас вовсе не для того, чтобы вы увечили моих постояльцев. Отец требует, чтобы я вас уволил, и, хотя дочь тоже звонила мне и говорила, что она никогда мне этого не простит, я, к сожалению, вынужден удовлетворить желание отца. Так что собирайтесь и уезжайте. И чем скорее, тем для вас же лучше. — Управляющий достал из ящика стола конверт и протянул его Билли. — Здесь ваше месячное жалованье. Никаких вычетов я не делал.

— Благодарю вас, — скромно сказал Билли.

— Жаль, что вы уезжаете. Вы здесь всем очень нравились. — Управляющий пожал ему на прощанье руку.

Направляясь к бассейну, чтобы рассказать Уэсли, что произошло. Билли вспомнил слова отца о невезении, которое преследует Джордахов. Правда, его фамилия Эббот, а не Джордах, но это не имеет значения.

В тот же день в открытом «пежо», пригреваемые ласковым солнцем, они уже ехали во Францию. Билли пытался убедить Уэсли, что глупо ему бросать работу, но Уэсли с ним не согласился, а Билли не слишком настаивал. Он привязался к двоюродному брату, и перспектива совместного автомобильного путешествия по весенней Испании и Франции была весьма заманчива. Они ехали не спеша, осматривали достопримечательности, обедали в тени оливковых деревьев на обочине или у виноградников. Еда их состояла из колбасы, простого деревенского хлеба и бутылки вина. Мячи и ракетки они взяли с собой, и почти в каждом городке им удавалось найти корт и сыграть несколько партий.

— Если будешь тренироваться, — говорил Билли, — то через два года сможешь меня побить.

Чем дальше забирались они на север, тем больше Билли радовался, что они покинули Эль-Фаро. Ему было жаль расставаться с Испанией, зато теперь не придется каждый день думать о том, что перед ним в любой момент может появиться Моника со своими туманными намеками на будущие неприятности и полнейшим отсутствием способностей к теннису.

Уэсли стал откровеннее и рассказал ему о встречах с людьми, знавшими его отца, и о своем визите в Бат. О драке с Доусоном он умолчал и говорил только о Кейт и с чувством нежности — о своем маленьком единокровном братишке.

— Такой симпатичный малыш. Сильный, как молодой бычок. Наверное, вырастет, будет похож на своего… нашего отца. И он по-настоящему счастлив.

— А вот ты, по-моему, нет, — сказал Билли. — Ты молодой, сильный, красивый парень, мать пишет, что тебя ждет прекрасная карьера, если ты только этого пожелаешь, а на счастливого парня ты не похож.

— Я вполне счастлив, — уклончиво ответил Уэсли.

— Во всяком случае, когда ты спишь, этого сказать нельзя. Почему ты всю ночь стонешь?

— Просто мне снятся дурные сны. Это ничего не значит.

— Психиатры так не считают.

— А ты? — неожиданно спросил Уэсли.

— А я считаю, что тебя что-то гложет. Что-то страшное. Если бы ты об этом рассказал, тебе, наверное, стало бы легче.

— Может, когда-нибудь и расскажу, только не сейчас. Давай переменим тему.

Переехав французскую границу, они остановились на первый ночлег в маленькой приморской гостинице в городе Порт-Вандр.

— У меня блестящая идея, — сказал Билли. — Нас ждут в Канне только через две недели. Почему бы нам не махнуть в Париж и не погулять там?

— Нет, — покачал головой Уэсли. — Я должен ехать в Канн. Я все откладывал, а теперь пора.

— Зачем?

Уэсли как-то странно посмотрел на Билли.

— Мне надо повидаться с Кроликом — он ходил со мной на «Клотильде»… он сейчас в Сен-Тропезе. У него могут быть для меня важные сведения. Ты поезжай в Париж, а я на попутных машинах махну прямо туда.

— Какие сведения?

И снова Уэсли странно посмотрел на него.

— Я разыскиваю одного человека, и Кролик может знать, где его найти. Только и всего.

— А не может этот человек подождать пару недель?

— Он и так уже слишком долго ждет.

— А кто это?

— Это человек, из-за которого я так плохо сплю. Я каждую ночь вижу его во сне. Мне снится, что я всаживаю в него нож — снова и снова, а он не падает, стоит и смеется мне в лицо… Когда я просыпаюсь, у меня в ушах все еще звучит его смех.

— Ты узнаешь его? Я имею в виду — узнаешь во сне?

Уэсли медленно кивнул.

— Это человек, убивший моего отца.

Уэсли произнес это таким тоном, что Билли стало жутко.

— Что же ты собираешься делать, когда его найдешь?

Уэсли глубоко перевел дух.

— Рано или поздно все равно придется кому-нибудь об этом сказать, так почему бы не тебе. Я собираюсь его убить.

— О господи!

Они сидели молча и смотрели на море.

— И как ты собираешься это осуществить? — наконец спросил Билли.

— Не знаю, — пожал плечами Уэсли. — Придет время, тогда и решу. Может быть, ножом.

— А пистолет у тебя есть?

— Нет.

— А у него может быть?

— Вполне.

— Значит, тебя убьют.

— Постараюсь, чтобы этого не случилось, — мрачно сказал Уэсли.

— Ну а если тебе удастся его прикончить, тебя тут же начнет разыскивать полиция, ты это понимаешь?

— Допустим.

— В лучшем случае отделаешься двадцатью годами. Тебе так хочется сесть в тюрьму?

— Нет.

— И все же ты хочешь поехать в Канн и сделать это?

— Да.

— Послушай, Уэсли, — сказал Билли, — я не допущу, чтобы ты очертя голову шел на смерть. Я тебе помогу.

— Как?

— Прежде всего у меня в Париже спрятан пистолет с глушителем.

— Он может пригодиться, — согласился Уэсли.

— Я мог бы помочь тебе составить план… убийства. — Билли споткнулся на этом слове. — Я все же прошел солдатскую подготовку и знаю, как обращаться с оружием. Потом, я гораздо лучше тебя говорю по-французски. Я тебе сейчас кое-что скажу, о чем ты не должен говорить ни одной живой душе: когда я был в армии, я вступил в террористическую группу в Брюсселе…

— Ты? — недоверчиво переспросил Уэсли.

— Да, я. И участвовал во взрыве испанского туристического агентства в Амстердаме. Я умею собирать бомбы. Лучшего помощника в этом деле тебе не найти! Мы вот что сделаем: пока ты будешь добираться до Сен-Тропеза, я съезжу в Париж, возьму пистолет и встречусь с тобой либо в Сен-Тропезе, либо в Канне. Ну как, согласен?

Уэсли задумчиво поглядел на Билли.

— А ты не обманешь?

— Ты что? — обиделся Билли. — Никогда в жизни. А что, собственно, ты теряешь? Через несколько дней я приеду. Привезу пистолет. И достаточно патронов, чтобы ты смог попрактиковаться. Это похоже на обман?

— Пожалуй, нет. Ладно. Сообщи, где ты остановишься в Париже, и я тебе позвоню и скажу, где меня найти.

— Хорошо бы выпить, а? — сказал Билли.

— Да, пожалуй, — согласился Уэсли.

На следующий день они вместе доехали до Нима, где Билли должен был повернуть на север, к Парижу. Поставив машину на обочину в тени тополя. Билли молча сидел за рулем; Уэсли вытащил рюкзак и закинул его на спину. Они договорились, что Билли телеграфирует ему до востребования в Сен-Тропез и сообщит, в какой гостинице в Париже он остановился.

— Ну, пока, — сказал Уэсли, — смотри в оба.

— И ты тоже, — ответил Билли. — Ты без меня ничего не выкинешь?

— Нет. Обещаю. — Они пожали друг другу руки. — Я буду скучать без тенниса.

— Помни, что во французских тюрьмах в теннис не играют.

— Буду помнить, — сказал Уэсли и сделал шаг назад.

Билли включил мотор, помахал рукой, и автомобиль выкатился на дорогу. В зеркале заднего обзора видна была высокая худощавая фигура, зашагавшая в направлении Канна.

В Париже Билли снял номер в гостинице на Левом берегу и сразу же заказал разговор с Америкой. Услышав голос Рудольфа, Билли сказал:

— Дядя Рудольф, это Билли Эббот. Я в Париже в гостинице «Аламбер». Мне срочно нужна ваша помощь. С Уэсли может произойти нечто ужасное… и со мной тоже, если… — Он замолчал.

— Если что, Билли?

— Если мы кое во что не вмешаемся. Это не телефонный разговор.

— Завтра я буду в Париже.

— Слава богу! — сказал Билли. — Это самое приятное, что я мог услышать.

Он устало лег на кровать и через минуту уже крепко спал.

Назад: 3

Дальше: 9