— Как ты мог?

Барнард замер посредине лестницы и съежился. Было раннее утро, и лучи солнца щедро лились в окна. Вид Элли, а тем более тон, каким она задала вопрос, заставили Барнарда неуклюже развернуться и резво устремиться на второй этаж.

— Барнард, слишком поздно, на этот раз тебе не спрятаться. — Когда вчера пришел очередной номер «Тайме» с рецензией Эйбла Смайта, Барнард буквально испарился. С тех пор она его не видела. — Я жду объяснений.

— Понимаешь, Элли… — промямлил он, продолжая забираться все выше по ступенькам, — а ты не будешь сердиться?

— Ты же обещал! — возмутилась Элли, выплескивая долго сдерживаемое негодование. — Ты же обещал больше не брать ни одной картины у меня из комнаты!

— Я знаю, знаю, — состроив печальную гримасу, торопливо согласился он. — Но эту последнюю просто грех было оставлять пылиться, настолько она хороша.

— Мистер Смайт написал другое — что она не закончена! Понимаешь — не закончена! — Элли едва удерживалась от слез, ненавидя себя за то, что так переживает, потому что совершенно неизвестный ей человек заявил, будто ее работа недостаточно хороша.

С того далекого дня, когда сестра Беатрис дала ей пакетик с разноцветными мелками, она хотела стать художницей. С тех пор Элли рисовала на чем угодно и при каждой возможности. Вот это она могла — рисовать. Это было ее и только ее. Правда, приходилось заниматься этим тайком, поскольку никто никогда не признает женщину-художника, тем более если ей приходится еще и зарабатывать себе на жизнь.

— Ха! Что этот тупица понимает в живописи? — высокомерно заявил Барнард, прервав ее мысли.

— Очень много, и ты прекрасно знаешь об этом. Поэтому ты и относишь их к нему.

— Я их к нему не отношу! — возмутился Барнард.

— Извините, я ошиблась. Ты просто оставляешь их у черного входа той галереи, куда он всегда ходит.

— Но твои работы стоят того, чтобы о них знали, черт побери! Сколько раз я тебе об этом говорил?

— Что это вдруг все принялись указывать мне, что я должна делать? — Она театрально вскинула руки вверх: — «Элли, ты должна продать дом!», «Элли, ты должна выйти замуж!», «Элли, ты должна выйти замуж за меня!», «Элли, ты должна показать свои картины!» Бога ради, мне уже двадцать шесть лет! Я вполне взрослая, чтобы самой решать, что делать.

— Элли, да что ты в самом деле! — льстиво проговорил Барнард. — Конечно, ты взрослая и самостоятельная, кто в этом сомневается? Просто мы за тебя очень переживаем, вот и все. Мы любим тебя!

— Не надо говорить за других! Чарлз меня не любит.

— Черт побери, ты знаешь его много лет, и за все это время он только и делал, что просил тебя выйти за него замуж! А ты как уперлась с самого начала, так и талдычишь свое «нет» как заведенная! А парень-то все равно не отстает! Как же после этого можно говорить, что он тебя не любит?

— Можно! — И она отвернулась.

Барнард сказал правду. Чарлз преследовал ее уже несколько лет. Он был славным парнем, в его семье знали цену труду и работали не щадя себя, чтобы хоть как-то выбиться из нужды. Элли знала, что Чарлз по-своему любит ее, но не так, как хотелось бы ей. У нее вдруг заколотилось сердце. «Хочу, чтобы меня не только любили, но и ласкали, лелеяли», — подумала она, вспомнив, как Николас Дрейк провел рукой по ее щеке.

— Элли, милочка, у тебя сейчас просто плохое настроение. Почему бы тебе не подняться к себе и немного отдохнуть…

— Никакое у меня не плохое настроение! — выпалила она. — И я не хочу отдыхать! Ей хотелось жить. Наплевать на предусмотрительность и здравый смысл и пуститься в пляс прямо на Бродвее. Самой пойти и накупить красок и кистей, а не посылать за ними Барнарда. Войти в магазин, протолкаться к прилавку, подобрать свои любимые кисти, вдохнуть запахи лака и льняного масла. Ей хотелось провести рукой по еще не натянутым холстам. Встретиться с другими художниками. Может быть, зайти в близлежащее кафе, где собираются художники и ведут увлекательные разговоры об искусстве. Но больше всего ей хотелось писать картины и не прятаться. И чтобы ее живопись брала людей за душу.

— Элли, ты напрасно так тревожишься.

— Как же мне не тревожиться! Они называют мои работы скандальными и думают, что я мужчина. Все вокруг настолько заворожены всеми этими портретами и пейзажами, натюрмортами и охотничьими сценками, что моя живопись их раздражает! Господи Боже мой, я и думать боюсь, что произойдет, если до Эйбла Смайта дойдет слух, что М. М. Джей — женщина.

— Смайту никогда не узнать, кто ты.

Элли одарила Барнарда уничтожающим взглядом.

— Да откуда он узнает! — упрямо стоял на своем Барнард.

— Дай Бог, чтобы ты оказался прав. Она не представляла, как выпутается из скандала, который разразится, если станет известно, кто она такая. Те женщины, которые все же решались заниматься живописью, не поднимались выше старательных натюрмортов или акварелей с безобидными летними пейзажами. Они не писали скандальных картин. Но у нее никогда не лежала душа ни к натюрмортам, ни к пейзажам.

Элли направилась было к выходу, но тут же вернулась:

— И еще одно. Не вздумай утащить хоть еще одну картину у меня из комнаты, понятно? Барнард горестно покачал головой:

— Понятно. Но это такое расточительство, просто ужасное расточительство!

— Статьям надо положить конец, Барнард.

— Немного времени, и Эйбл Смайт напрочь обо всем забудет, можешь не волноваться, — недовольно пробормотал Барнард.

Элли, не ответив, снова пошла к двери, но тут из кухни появилась Ханна с непривычно хмурым видом.

— Вот утренняя газета, — коротко сказала она и бросила «Таймс « на стол. — Может, кто захочет глянуть на третью страницу.

Разрумянившийся от спора Барнард заметно побледнел. Элли застыла на месте. Бросив быстрый взгляд сначала на Ханну, а потом на Элли, Барнард торопливо схватил газету.

Элли просто не могла двинуться с места. «Еще одна статья?» — подумала она и почувствовала, как ее начала охватывать паника. Годами она жила со страхом в душе, что в любой момент может обнаружиться, что она дочь Гарри Дилларда. А теперь благодаря Барнарду с его тайными стараниями, пусть даже из добрых побуждений, она жила в страхе, что выяснится, кто же на самом деле скандальный художник М. М.Джей.

— И что там написано? — наконец выдавила она из себя, не горя желанием узнать.

Барнард улыбнулся, сложил газету и небрежно сунул ее под мышку.

— Да ничего особенного. Просто обсуждают одного художника, чьи картины могут тебя заинтересовать. Я уверен, что это и имела в виду Ханна. Верно, Ханна? — И, бросив многозначительный взгляд на женщину, он продолжил, не дав ей и слова вставить: — Да, совсем забыл, Элли! Я слышал, что в этот вторник у Грейди 0'Ши будет какое-то собрание.

— Ты все мне наврал, Барнард. У Барнарда вытянулось лицо, и он непроизвольно приложил руку к груди:

— Клянусь, я не лгу! Действительно, там будет собрание!

— Я не о собрании. Мне до него дела нет. Я хочу, чтобы ты отдал мне газету.

— Элли, ну что ты в самом деле… — растерянно протянул Барнард.

— Уволь меня от своих «в самом деле». Дай мне газету.

Барнард тягостно вздохнул и бросил на Ханну убийственный взгляд.

— Смотри на дело рук своих, женщина! — воскликнул он, протягивая газету Элли.

С бешено колотящимся сердцем она раскрыла ее на третьей странице. В глаза бросился аршинный заголовок: «Кто вы, М. М. Джей?»

Подписано не кем иным, как Эйблом Смайтом.

Элли вышла на улицу. Перчатки остались дома, новая шляпка из пестрых лент надета кое-как. Столько лет жить в относительном покое и безвестности, и вот на тебе! Все сразу — и дом, и статьи. За что?

Судьба, видно, решила добить ее окончательно, потому что, закрыв за собой дверь, Элли увидела, что рядом с сидевшим на ступеньках Джимом вольготно расположился Николас Дрейк.

— Что вам здесь нужно? — требовательно спросила она, забыв о вежливости и соблюдении приличий.

— И вам тоже доброго утра, — ответил Николас с лукавой улыбкой.

— Я не в настроении, Дрейк, — бросила Элли, спускаясь по ступенькам.

— Значит, Дрейк? — Николас бросил на Джима соболезнующий взгляд. — И так что, каждое утро?

— Да, — кивнул тот.

— Джим!

— То есть нет, — смущенно поправился Джим. Элли с возмущением посмотрела на Николаса:

— Посмотрите, что вы натворили!

— И отчего это всегда выходит так, что, когда здесь нелады, то виноват я? — задумчиво покачивая головой, проговорил он.

— Потому что вы причина всех здешних неурядиц! Николас легко встал с гранитных ступенек и небрежно отряхнул идеально отутюженные брюки.

— Я совсем забыл. Ведь до моего появления вас был бесконечный праздник мира и спокойствия.

— Весьма близко к истине, — с нескрываемым сожалением пробормотала Элли.

Николас от души рассмеялся. Джим тоже поднялся на ноги и встал рядом с ним. Как по команде оба одновременно принялись одергивать манжеты. Поймав себя на том, что с любопытством наблюдает за этой картиной, Элли сердито тряхнула головой и решительно двинулась вперед.

Николас, широко шагая, легко догнал ее. Джим не отставал от него.

— Нам надо поговорить.

— Нам не о чем говорить, Дрейк.

— Мне хотелось бы, чтобы вы меня так не называли. Это звучит как-то недружелюбно.

— Это, как вы только что изволили заметить, недружелюбие вполне преднамеренно, — холодно сказала она, не замедляя шага и глядя прямо перед собой.

— Настроение как море — нет ему покоя, — пошутил он. — Мы сегодня встали с левой ноги?

— Мы ни с какой ноги не вставали. И не собираемся делать этого в будущем.

— По меньшей мере могли бы называть меня Николас или, если вам это больше нравится, сэр, — добавил он с озорными огоньками в глазах.

— Мечтать никогда не вредно, Дрейк, — ядовито ответила Элли и, помолчав, вдруг добавила: — Хотя Ники звучит вроде неплохо.

— Мне нравится Ники! — радостно сообщил Джим. — Ники. Ники. Ники…

— Посмотрите, что вы натворили! — притворно простонал Николас.

Элли ответила довольной улыбкой и пошла еще быстрее.

Они довольно долго шли, храня молчаний, пока наконец Николас снова не заговорил:

— У меня есть новое предложение. Думаю, что даже вы отнесетесь к нему благожелательно из-за его честности и щедрости.

— Вы что, думаете переубедить меня одной своей назойливостью? — внезапно остановившись, спросила, Элли и так стремительно повернулась к Николасу, что ее плохо завязанная шляпка совсем съехала набок.

Николас молча протянул руку и быстро поправил сдвинувшийся головной убор. Они как раз подошли к магазину, и Джим заторопился по ступеням, гордо неся в руке ключи от входа. Он отпер дверь и проскользнул внутрь. Николас и Элли задержались снаружи. Они стояли так близко, что чувствовали дыхание друг друга.

— Я уже толком и не знаю, что думаю, — ответил наконец Николас, и его бесстрастное лицо осветило неподдельное чувство. — Я не знаю, почему не могу забыть вас, почему всякий раз, когда ухожу от вас, не могу не обернуться. Да, мне нужен ваш дом, и если одной лишь назойливости будет достаточно для того, чтобы вас убедить, я буду назойлив. — Он вздохнул, и его голубые глаза потемнели. — Но больше, чем ваш дом, мне нужны вы. Мне нужно от вас больше, чем просто беглый взгляд или обмен колкостями.

Элли мысленно укорила себя за непонятную сладкую дрожь, что непроизвольно скользнула вдоль спины. Даже если у нее и не было ненависти к этому человеку, она не могла себе представить, как он может ей нравиться. Суровый. Холодный. Безжалостный. Самое последнее, чего она могла бы себе пожелать, так это еще одного сурового, холодного и безжалостного мужчину.

Но чувствуя на своих губах его взгляд, она задавалась вопросом, не вспоминает ли он сейчас о том, как упивался ее губами, как его руки ласкали ее тело в тот дождливый день? Она иногда об этом вспоминала.

Как будто прочитав ее мысли, Николас взял ее за руку и притянул к себе.

— Что вы делаете? — прошептала' Элли вдруг пересохшими губами.

— Собираюсь вас поцеловать.

— Вы не можете.

— Могу, — шепнул он и жадно накрыл ртом ее губы.

У нее вырвался тихий стон. И тогда он успокаивающе обнял ее свободной рукой за плечи. Ласково тронул ее губы кончиком языка, и они, чуть помедлив неуверенно раскрылись навстречу поцелую. Он стал целовать ее долго, страстно, чуть постанывая. Это было больше, чем просто поцелуй, — казалось, он проникает в потаенную глубину ее естества, чтобы познать доселе неведомое.

Пораженная, Элли с усилием отстранилась.

— На днях я пообещал себе, что никогда больше вас не увижу, — после секундного молчания с каким-то напряжением проговорил Николас.

— Если бы только вы сдержали свое обещание, — выдохнула Элли.

Резкие черты его лица смягчило выражение искреннего сожаления.

— В этом мире столько всяческих «если бы»! Но все эти «если бы» лишь пустой звук, потому что, по сути, ничего не значат. Я предпочитаю иметь дело с реальностью. — Он ласково провел костяшками пальцев по ее щеке. — А реальность как раз в том, что вы хотели моего поцелуя так же сильно, как мне хотелось поцеловать вас.

Правда была сказана, и отрицать ее невозможно. Но тут из открытой двери раздался громкий голос Джима:

— Элли? Что ты там делаешь?

Элли невольно отшатнулась. Действительно, что это она делает? Поцелуи и правда в глаза? Она прижала ладони к горящим щекам. Они все еще чувствовали прикосновение Николасв, как если бы его пальцы оставили на них клеймо. Она почувствовала на себе его жаркий взгляд, и кровь еще сильнее прилила к щекам.

— Элли, ты идешь? — спросил Джим. — Ники, ты тоже зайдешь?

Элли сделала шаг к двери. Ей нужно войти в магазин, переступить порог и оказаться внутри — там безопасно. Но она сбилась с шага, когда Джим спросил о Шарлотте. Господи, бедная маленькая Шарлотта, такая больная и одинокая.

Этого только не хватало! Но даже сквозь сумятицу собственных мыслей она почувствовала, как напрягся Николас.

— Как она? — мягко спросила Элли.

— Не знаю, — честно ответил он. — Я хочу верить, что Шарлотте лучше. Она и правда выглядит более веселой. Но те же доктора, которые окружали ее такой заботой и вниманием, подождав, когда она выйдет из кабинета, сказали мне, что надежды нет.

— Нет надежды? Но это невозможно!

— Не знаю, — повторил он отрывисто. Лоб его прорезала озабоченная складка.

— Простите.

— Я не сдаюсь. — Взгляд его исполнился решительности. — Я намерен отыскать кого-нибудь, у кого есть ответы.

— Ах вот как, ответы… какие вам хотелось бы услышать, конечно. Должно быть, это знаменитая воля, о которой вы в свое время говорили. Проявить волю, и все сбудется. — Элли вздохнула и озабоченно покачала головой. — Может быть, пора вам посмотреть и в другую сторону.

— То есть? — Глаза Николаса опасно потемнела Но Элли не так просто было запугать.

— Несмотря на все великие открытия и чудесные лекарства, медицина не может дать Шарлотте того, что можете дать вы.

— И что же это? — ледяным тоном поинтересовался он.

— Любовь. Вы можете дать ей свою любовь. Николас переступил с ноги на ногу и сжал челюсти.

— Любовь? Мисс Синклер, моей племяннице нужно лечение, а не какое-то бесполезное чувство, которого наверняка не существует.

— Не существует? — переспросила пораженная Элли. Но, заглянув в глубину его глаз, она вдруг поняла, что именно это он и имел в виду. Это было его правдой. Не поцелуи, которых ей хотелось еще и еще. Не сказочные сны. Этот человек был тверд и холоден, как мраморная статуя, на которую он так похож. Холодная расчетливость и бескомпромиссность. Непреклонность и беспощадность. Ни следа ранимости, которая на миг приоткрылась ей в тот дождливый день.

Что за тайны скрывались в его душе? Что заставляло его поверить в мир без любви?

И она безотчетно спросила:

— Отчего ваше сердце превратилось в камень? Ее вопрос застал Николаса врасплох. Это она поняла по его растерянным глазам, по заигравшим на скулах желвакам. Он несколько раз нервно сжал кулаки, борясь с бушевавшими внутри чувствами.

— Вы романтическая глупышка, мисс Синклер, — резко сказал он, и лицо его вновь приняло бесстрастное выражение. — Рыцари в сверкающих доспехах, сердца, превратившиеся в камень, любовь вместо науки. Любовь — это всего лишь плод глупого романтического воображения. А наука — это факты.

Элли отчего-то не смогла отступить..

— Люди, которые умеют любить, есть, — заявила она с удивившей ее саму убежденностью.

— Нет, мисс Синклер, — устало возразил как-то вдруг разом постаревший Николас. — Есть только люди, которые желают. Вам об этом не следовало бы забывать.

Он повернулся и пошел прочь. Элли так и осталась стоять на ступеньках лестницы.