ГЛАВА 16

Элоиза осталась в оранжерее одна. Она не в силах была даже двинуться и лишь тупо смотрела в пространство.

Что же все-таки случилось? Еще минуту назад они с Филиппом просто разговаривали — ладно, пусть спорили, — но в довольно спокойной манере, и вдруг он ни с того ни с сего взбесился! Какая муха его укусила?

А затем Филипп и вовсе выскочил из оранжереи — ушел на самой середине спора, наорав на нее неизвестно за что и оставив с уязвленным самолюбием и открытым от удивления ртом.

По сути дела, Филипп ушел от спора. Это удивляло Элоизу. Сама она никогда бы так не поступила. Для нее уйти от спора было равносильно признанию своего поражения в нем.

Да, обсуждение — ну ладно, спор, — начала она, Элоиза, но, кажется, не сказала ничего обидного для Филиппа. С чего, собственно, он вдруг взорвался?

И что самое неприятное во всем этом — Элоиза просто не знала, что ей теперь делать. А неизвестность Элоиза просто ненавидела.

Сколько она себя помнила, ей всегда была необходима уверенность во всем. Элоиза должна была знать, чего она хочет и что ей надо делать для достижения своей цели. Она и сейчас чувствовала острую потребность что-либо сделать — пусть даже неправильное, — но только не сидеть, рыдая, на верстаке Филиппа.

Тем более, что в голове ее непрерывно звучали слова матери: “Не торопи события, Элоиза. Не спеши”.

Бог свидетель, разве она спешила? Что она, собственно говоря, сделала? Всего лишь пришла к мужу и пыталась с ним поговорить! Неужели в медовый месяц супруги должны заниматься только любовью? Но ведь любовью они с Филиппом занимались не далее как утром! И в этом плане у Элоизы к Филиппу претензий не было. Но…

Элоиза горестно вздохнула. Никогда еще она не чувствовала себя так одиноко. Черт побери, она выходила замуж, чтобы не быть одинокой! Неужели действительно прав был кто-то, сказавший, что никогда человек так не одинок, как рядом с самыми близкими людьми?

Элоизе вдруг захотелось, чтобы с ней оказалась ее мать.

“Нет, — подумала она через минуту, — лучше все-таки не надо”. Да, Вайолет — мудрая, проницательная женщина и наверняка смогла бы сейчас утешить дочь и дать ей дельный совет, но сколько можно держаться за мамину юбку? Элоиза уже взрослая, замужняя женщина и жить должна своим умом.

Уж если желать, чтобы рядом был кто-то из родных, то пусть уж тогда это будут ее сестры. Не Хайасинт — ей всего двадцать один, и она ничего не знает о том, как вести себя с мужчиной, а кто-нибудь из замужних. Лучше, конечно, Дафна — советы той всегда были толковыми. Можно и Франческу — та хотя и не будет давать советов, но всегда сумеет ободрить тебя улыбкой.

Но обе были далеко — Дафна в Лондоне, а Франческа и вовсе в Шотландии. Не бежать же сейчас к ним! Да и, в конце концов, это их с Филиппом жизнь, и никто не сможет что-то в ней изменить, кроме их самих. Часто чужой совет, пусть даже данный с самыми благими намерениями, способен лишь все испортить.

Может быть, им с Филиппом стоит пару дней пожить отдельно друг от друга, чтобы в тишине обдумать все свои проблемы, или хотя бы просто немножко успокоиться? Но не будет ли это трусливым убеганием от проблем, похожим на то, как только что поступил Филипп?

Но ведь рядом, всего в часе езды отсюда, живет Софи! Пусть она не родная сестра, но все-таки достаточно близкий Элоизе человек.

Элоиза посмотрела в окно. День был довольно пасмурным, и солнца не было видно. Тем не менее, Элоиза могла приблизительно определить время — первый час. Час туда, час обратно, несколько часов с Софи — пожалуй, она успеет вернуться к ужину…

Элоизу терзали противоречивые чувства. Гордость не позволяла ей плакаться кому-нибудь в жилетку, но сердце хотело именно этого.

И, как это всегда бывает, желание сердца взяло верх над гордостью.

Вот уже несколько часов Филипп рассеянно бродил по полям своего поместья, срывая на ходу сорняки, чтобы хоть чем-то себя занять и придать смысл своему хождению. Польза, правда, от этого была сомнительная: сорняком растение можно считать, только если оно растет рядом с культурным, мешая ему, а в том дальнем поле, где сейчас бродил Филипп, не росло никаких культурных растений. Впрочем, и слава Богу, Филипп сейчас был так зол, что, попадись ему культурное растение, он бы вырвал и его, не разбирая, — и это он, ботаник!

Сейчас Филиппу совсем не хотелось сажать растения, его раздражало их цветение, словно ничто не смеет цвести и радоваться жизни, когда он, Филипп, так зол. Сейчас ему хотелось ломать и крушить все вокруг. Он был зол на себя, зол на Элоизу, зол на весь мир.

Наконец, устав ломать головки ни в чем не повинных цветов и вырывать из земли целые пучки травы, Филипп присел на камень и понурил голову.

На душе у него было муторно. А ведь еще утром он думал о том, что их с Элоизой брак идеальный! Как мог он быть таким идиотом!

Со дня их свадьбы прошла всего неделя, и Филиппу даже не приходило в голову сомневаться, что Элоиза счастлива с ним. Сам Филипп, во всяком случае, купался в море блаженства и был уверен, что и жена его чувствует то же самое. Но та, как оказалось, несчастна… или, во всяком случае, не вполне счастлива.

И он, Филипп, должен с этим что-то делать. Поговорить с Элоизой, выяснить, что же все-таки у нее за проблемы, а главное — решить их. Больше всего на свете Филипп ненавидел сложные проблемы.

Но выбора у него не было. Он ведь — муж Элоизы, во всяком случае, формально. Впрочем, почему формально? Их брак не фиктивный. Да, изначально он искал не столько жену для себя, сколько хозяйку для дома и мачеху для детей. Филипп просто хотел найти кого-нибудь, кто избавил бы его от изнуряющих мелочей повседневной жизни, чтобы он с чистой совестью мог отдаться своим биологическим опытам. Он сам не ожидал, что воспылает к мисс Бриджертон такой любовью…

Разумеется, Филипп понимал, что было бы несправедливо ему получать от брака одни лишь наслаждения, а все проблемы оставить Элоизе. Брак — это все-таки не только наслаждения, но и обязанности, нередко неприятные. Тут уж никуда не денешься. Но, Бог свидетель, он все-таки пытался поговорить с Элоизой…

Однако Элоизе, должно быть, хотелось постоянно слышать от Филиппа нежные слова, признания в любви до гробовой доски… Но Филипп никогда не был мастером в этом. Зачем слова, если ему с ней и так хорошо? Могла бы, между прочим, и знать, что большинство мужчин на слова скупы…

Может, следует просто пойти к ней и извиниться? Филипп не вполне понимал, в чем он виноват перед Элоизой и виноват ли вообще, но, если это поможет исправить положение, то он готов поступиться своей гордостью — тут уж, как говорится, все средства хороши…

Филипп решительно поднялся с камня и пошел по направлению к дому, придумывая на ходу слова объяснения и ворча себе под нос, что все, что бы он ни придумал, выходит ужасно глупо.

Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Все заготовленные Филиппом речи оказались ни к чему. У входа в дом его встретил Ганнинг.

— Леди здесь нет, — произнес дворецкий, предваряя вопросы Филиппа.

— Что значит “нет”? — опешил тот.

— “Нет” значит “нет”. Ваша жена поехала к брату, сэр.

У Филиппа вдруг словно что-то оборвалось внутри.

— К какому брату? — холодея, пробормотал он.

— Полагаю, к тому, что живет поблизости, сэр.

— Полагаете? Ганнинг, вы можете сказать точно?

— Я в этом уверен, сэр.

— Когда она вернется?

— Леди ничего об этом не говорила, сэр.

Филипп мысленно выругался. Нет, это просто немыслимо, чтобы Элоиза вдруг взяла и убежала от него. Она не похожа на тех, кто бежит от проблем — она из тех, кто их решает. Даже с тонущего корабля Элоиза бежала бы не раньше, чем удостоверилась бы, что его покинул последний пассажир.

— Она ничего с собой не взяла, сэр, — произнес дворецкий.

Это обнадеживало. Значит, Элоиза все-таки не бросила его навсегда! Хотя, конечно, узнавать об этом от дворецкого…

— Спасибо, Ганнинг, — растерянно пробормотал Филипп, — вы свободны.

— К вашим услугам, сэр. — С достоинством поклонившись и медленно повернувшись, дворецкий покинул комнату.

С минуту Филипп стоял словно в оцепенении, вытянув по швам руки, сжатые в кулаки. И что же, скажите на милость, он теперь должен делать? Бежать за Элоизой у Филиппа не было ни малейшего желания. Если ей сейчас так неприятна его компания, то лучше дать ей возможность отдохнуть от него!

Филипп направился в свой кабинет — если уж кипеть от злости, то, по крайней мере, так, чтобы тебя никто не видел. Но за три шага до двери он вдруг замешкался, кинув взгляд на старые дедовские часы, что стояли в коридоре.

Четвертый час… В это время у детей обычно полдник. А Элоиза еще до свадьбы, помнится, упрекала его за то, что он уделяет слишком мало внимания собственным детям…

Филипп немного помялся на месте, словно не зная, куда пойти. Можно, конечно, зайти в детскую, побыть с детьми хотя бы несколько минут… Все лучше, чем сидеть в кабинете без дела, ожидая возвращения своей взбалмошной жены… По крайней мере, когда Элоиза вернется, она не станет упрекать его в том, что он ничего не делает. А если и станет, лучше слушать ее тирады на сытый желудок, перекусив перед этим с детьми печеньем с молоком.

Филипп решительно направился к лестнице, ведущей к детской, — та была на самом верху, в мезонине. Филипп когда-то и сам рос в этой комнате. С тех пор там практически ничего не менялось: та же мебель, те же игрушки и даже, кажется, то же самое пятно на потолке, похожее на утку…

Он нахмурился. Интересно, пятно на потолке все еще не замазали? Филипп вдруг живо вспомнил, как спорил в детстве с Джорджем — тот утверждал, что пятно похоже на кролика, а Филиппу казалось, что длинный отросток скорее напоминает утиный клюв, чем заячье ухо. И вообще как можно принять утку за зайца?

Не дойдя двух дверей до детской, Филипп вдруг остановился. Ему показалось, что он уловил какой-то звук. Что это за звук, Филипп не понял, однако что-то в этом звуке ему не понравилось…

Филипп снова прислушался.

Звук повторился. Теперь Филипп отчетливо услышал детский плач — вернее, всхлипывание.

Первым его желанием было ворваться в комнату, толкнув дверь, но затем Филипп обнаружил, что дверь немного приоткрыта. Подкравшись на цыпочках к щели, он очень осторожно заглянул в детскую.

Филиппу хватило одной секунды, чтобы понять, что там происходит. Оливер, сжавшись в комок, сидел на полу и тихонько всхлипывал; Аманда, вскинув худые ручонки, пыталась защититься от мисс Эдвардс, бившей ее по голове огромной тяжелой книгой.

Филипп рванул дверь так, что чуть не сорвал ее с петель.

— Что, черт возьми, вы себе позволяете?! — изо всех сил рявкнул он, гневно глядя на мисс Эдвардс.

Та обернулась, но не успела она произнести и слова, как Филипп вырвал у нее книгу и спрятал ее за спину.

— Сэр Филипп! — воскликнула гувернантка, но он тут же оборвал ее:

— Не смейте бить детей! — Филипп весь трясся от ярости. — Тем более книгой!

— Но я…

— Не говоря уже о том, что вы делаете это, когда никто вас не видит! — Кровь бешено стучала у Филиппа в висках. — Я не сомневаюсь, что вы умеете бить так, чтобы не оставлять синяков! Скольких детей вы уже таким образом били?

— Они непочтительно разговаривали со мной, — упрямилась мисс Эдвардс. — Дети должны быть наказаны!

Филипп угрожающе шагнул вперед, так что гувернантка невольно попятилась.

— Убирайтесь вон! — прорычал он.

— Когда вы нанимали меня, сэр, вы, кажется, сказали, чтобы я воспитывала детей так, как сама считаю нужным.

— Вот, значит, как вы считаете нужным их воспитывать? — Филипп с трудом сдерживался, чтобы не наброситься на нее. Ему безумно хотелось избить эту женщину до полусмерти.

Нечеловеческим усилием воли Филипп взял себя в руки.

— Стало быть, вы бьете их книгой? Вот для чего нужны книги, по-вашему?

Филипп посмотрел на своих детей. Близнецы испуганно забились в угол. В этот момент они, пожалуй, боялись разъяренного отца не меньше, чем садистку гувернантку. Это Филиппу, разумеется, вовсе не нравилось, но и оставить без наказания мисс Эдвардс он тоже не мог.

— У меня не оказалось под рукой розог, — надменно проговорила гувернантка.

Мисс Эдвардс сделала большую ошибку, произнеся эту фразу, — Филипп побагровел еще сильнее.

Он вспомнил свое детство: тогда в детской на гвозде постоянно висели розги у всех на виду. Вот он, этот гвоздь, все еще торчит из стены…

Первое, что сделал Филипп после смерти отца, сразу же как только вернулся с похорон, сжег эти розги. Он бросил их в камин и не отходил от него, пока они не сгорели полностью.

Глядя на горевшие розги, Филипп вспоминал то унижение, которое ему пришлось раз сто, должно быть, претерпеть от них. И каждый раз при этом Филипп старался сдержаться, чтобы не заплакать.

Томас Крейн ненавидел плакс. Если Филипп плакал во время порки, он неизменно подвергался вторичной экзекуции. Не всегда, правда, в ход шли розги — иногда ремень, иногда конский хлыст, иногда, если под рукой не было ничего подходящего, отец бил его просто ладонью…

Тем не менее, книгой, насколько помнил Филипп, отец его никогда не бил. Может, потому, что все-таки уважал книги, а может, просто не додумался…

— Убирайтесь, — еле слышно повторил Филипп. Реакция мисс Эдвардс была нулевой.

— Убирайтесь, я сказал! — что было мочи рявкнул он. — Раз и навсегда! Быстро!

— Сэр Филипп! — попыталась протестовать гувернантка.

— Я сказал, убирайтесь!!! — зарычал Филипп так, что испугался самого себя.

— Я должна хотя бы собрать свои вещи!

— Даю вам полчаса. — Филипп говорил уже спокойнее, хотя голос его все еще дрожал. — И чтобы через тридцать минут духу вашего здесь не было! Иначе я сам выброшу вас вон вместе со всеми вашими вещами.

Мисс Эдвардс покорно направилась к двери, но на пороге обернулась.

— Вы портите детей, сэр! — заявила она.

— Мои дети, как хочу, так и воспитываю.

— Ваше право, сэр. Но поверьте мне, ничего хорошего из них не выйдет. Впервые встречаю таких ужасных детей!

“Неужели она не боится за себя? — подумал Филипп. — Еще минута — и я убью ее!”

— Убирайтесь! — снова прорычал он, надеясь, что теперь, наконец, в последний раз. Терпение Филиппа истощилась. Он сделал угрожающий шаг к мисс Эдвардс, и та быстро покинула комнату.

С минуту Филипп стоял неподвижно, пытаясь успокоить кровь, бешено колотившую в виски. Он стоял спиной к детям, словно боялся повернуться к ним. Филипп не мог простить себе, что нанял это чудовище в образе женщины в качестве воспитательницы для своих детей и лишь теперь узнал, что им приходится от нее терпеть.

Они страдают так, как он сам страдал в детстве…

Филипп медленно повернулся к детям, еще не зная, что он им скажет.

Но не успел он это сделать, как близнецы бросились к нему, едва не сбив друг друга с ног.

— Папочка! — горячо воскликнула Аманда.

Сердце Филиппа готово было растаять от нежности. Давно уже дочь не называла его папочкой…

Оливер обхватил отца за талию и рыдал, уткнувшись в его живот, словно таким образом хотел скрыть свои слезы. Но Филипп чувствовал их — слезы Оливера насквозь промочили его рубашку. К тому же Филипп ощутил, как вздрагивает тельце ребенка.

Филипп нежно обнял детей, словно своими большими, сильными руками хотел защитить их.

— Не бойтесь! Все будет хорошо… Я с вами!

Никогда прежде Филипп не говорил детям “я с вами” — ему просто не приходило в голову, что его присутствие нужно детям.

— Простите меня, — взволнованно проговорил Филипп. — Простите!

Как часто он слышал от детей, что они не любят мисс Эдвардс! Но Филипп не делал из этого никаких выводов, считая их жалобы просто капризом избалованных малышей, нежеланием учить уроки…

— Ты ни в чем не виноват, папа, — старалась утешить его Аманда.

Филипп так не считал, но решил не возражать дочери: прошлого все равно не вернешь, — а теперь, Филипп знал это, все будет по-другому.

— Я подыщу вам новую воспитательницу, — пообещал он.

— Такую, как мисс Милсби? — спросил Оливер. Он перестал, наконец, плакать и лишь иногда судорожно всхлипывал.

Филипп кивнул:

— Да, такую, как мисс Милсби.

Оливер очень серьезно посмотрел на отца:

— А мисс Бридж… мама тебе поможет ее выбрать?

— Разумеется. — Филипп потрепал его по голове. — Мама наверняка захочет высказать свое мнение, у нее же ведь всегда обо всем есть свое мнение!

Дети заулыбались.

— Я вижу, вы уже успели ее достаточно изучить! — усмехнулся Филипп.

— Да, — деловито заметил Оливер. — Она слишком разговорчивая!

— Но при этом очень умная! — добавила Аманда.

— Мне она нравится, — признался мальчик.

— И мне, — поддержала его сестра.

— Что ж, — кивнул Филипп, — рад это слышать. И я очень надеюсь, что она здесь останется.

Филипп знал, что, если Элоиза останется, все пойдет по-другому. Сколько лет он избегал общения со своими детьми, все время боясь сделать что-то не так и постоянно ожидая, что они выведут его из себя… Иногда ему даже казалось, что это правильно — держаться от них подальше. Лишь теперь Филипп понял, как он был не прав.

— Я люблю вас, — тихо произнес он. — Вы знаете, как я вас люблю?

Дети молча кивнули. Глаза их сказали Филиппу то, что он мечтал услышать.

— Я всегда буду любить вас. — Присев на корточки, Филипп притянул детей к себе. — Я всегда буду любить вас!