Книга: Такая история
Назад: 1950. Милле Милья
Дальше: От автора

Эпилог

Елизавета Селлер, по мужу Зарубина, вдова, всегда выполняла свои обещания. Поэтому она потратила годы на поиски проложенной в пустоте трассы, состоящей из восемнадцати поворотов, по которой, вероятно, никогда не ездили. Она знала ее наизусть и могла безошибочно нарисовать по памяти, когда угодно и где угодно. Иногда она так и делала: лениво чертила ее на обороте ненужных писем или на последней странице недочитанных книг.
Она обладала несметными богатствами и обожала тратить их на самые невероятные прихоти. Выписывала чеки тем, кто в разных уголках планеты разыскивал по ее приказу заброшенную трассу; и делала это с удовольствием, прямо на глазах у своих негодующих финансовых консультантов. Как-то раз один из них, голландец, попросил разрешения подсчитать, во что ей обошлись эти поиски.
— Разрешаю, — согласилась Елизавета Селлер.
Голландец открыл папку и зачитал вслух число, поражавшее обилием нулей.
Елизавета Селлер даже не поморщилась. И спросила голландца, не будет ли он так любезен посчитать заодно, сколько еще лет она сможет продолжать свои поиски, пока окончательно не обанкротится.
— Дело не в этом, — возразил голландец.
— Ваше дело считать. Вот этим и займитесь, пожалуйста.
В итоге вышло, что у нее в запасе где-то сто восемьдесят два года или около того.
— Мы найдем ее быстрее, — уверенно сказала Елизавета Селлер.
Она даже не сомневалась, что трасса существует на самом деле. Она успела достаточно хорошо изучить Последнего и его мир и знала, что людям вроде него свойственны одновременно терпеливость насекомого и решительность хищной птицы. Право на сомнение природа сочла слишком роскошным подарком для них, поэтому никто из следующих поколений и представить не мог, что одна жизнь способна вместить в себя только одну жизнь и только один безрассудный поступок. При таком условии достаточно лишь таланта и везения, чтобы уцелеть в этой жизни, — и ты добьешься всего, чего захочешь. С тех пор как Флоранс отдала ей сложенный в восемь раз рисунок, она поняла, что столкнулась не с мимолетным увлечением мальчишки, а со взвешенным решением взрослого мужчины. Людям, которые на протяжении многих веков покорно, из года в год возделывали землю, свято веря, что зиму сменит весна, а весну — лето, никогда бы в голову не пришло нарисовать что-нибудь просто ради собственного удовольствия или пойдя на поводу разыгравшегося воображения — неведомой им слабости. Она была уверена: Последний сначала построил трассу, а потом уже нарисовал ее. И еще она была уверена, что рисунок сделан специально для нее.
Ей оставалось только искать. Спокойно, не спеша. Начала она с Соединенных Штатов — это показалось ей наиболее логичным. Потом она направила своих ищеек в Южную Америку и Европу. Как-то раз, поддавшись излишне романтическому порыву, она послала гонца в Россию. Довольно часто ей приходили отчеты с подробным описанием необычных, зачастую даже абсурдных трасс, полуразрушенных, давно заброшенных или вытесненных за пределы безымянных окраин мегаполисов. Она внимательно изучала каждое сообщение. Многие из них вызывали у нее искреннее любопытство. Она поняла, и тому было немало подтверждений, что какая бы гениальная, какая бы неповторимая идея ни пришла тебе в голову, у кого-то обязательно возникнет точно такая же. Причем чужой вариант может оказаться куда более невероятным и оригинальным. Ей доложили, что в Колумбии есть трасса, по которой вроде бы ездил сам Нуволари. А теперь на том месте искусственное озеро, и в нем плавают рыбы. Дорога покоится под двадцатиметровым слоем воды. Она улыбнулась при мысли, что может приказать ныряльщикам погрузиться на дно озера и зарисовать трассу. Но на ней не было восемнадцати поворотов, и вообще по сравнению с трассой Последнего эта выглядела по-детски примитивной.
— Оставьте ее в покое, — распорядилась она.
Ее поиски не имели ничего общего с лихорадочными метаниями заядлого коллекционера, они были похожи на кропотливую работу ремесленника, собирающего по осколкам разбитую вазу. Она никуда не спешила, ей не надо было ни за кем гнаться, и вдобавок ей нравился сам процесс поиска. Так она чувствовала, что Последний рядом, и это чувство — единственное, чего годы не изменили в ней. Другой, наверно, отступился бы, поддался искушению жить реальностью, а не эфемерной литургией по исчезнувшему человеку. И ни разу ее не посетила мысль, что было бы проще найти самого Последнего, нежели его трассу. Однажды, давным-давно, она написала в дневнике, каких действий от него ожидает. Тогда он в точности выполнил все указания. Теперь пришла ее очередь. У нее был рисунок, и оставалось лишь следовать ему. Не важно, если люди в итоге так и не встретятся. Главное — не изменить друг другу.
Елизавета Селлер потратила на поиски девятнадцать лет, три месяца и двенадцать дней. А потом получила телеграмму из Англии: трасса, состоящая из восемнадцати поворотов, которая один в один совпадает с нарисованной на бумаге схемой, покоится, полуразрушенная, посреди болот Синнингтона, что в Йоркшире. Ей прислали и сделанные с воздуха фотографии. Елизавета на них даже не взглянула. Она выехала в тот же день, взяв с собой в дорогу семь чемоданов, трех служанок, очень красивую девочку по имени Аврора и мальчика-египтянина. Экономке, служившей в ее загородном доме, она сказала, что понятия не имеет, когда вернется. Она приказала, чтобы во время ее отъезда каждый день в вазы ставили свежесрезанные цветы, а с дорожек в саду убирали опавшие листья. Она покинула свой дом, ни разу не оглянувшись. За свои шестьдесят семь лет она прожила несколько жизней, но при этом не чувствовала себя конченым человеком.

 

Ее агентом в Англии был тощий как щепка человечек по фамилии Стросс. После войны он открыл сыскное агентство вместе с бывшим одноклассником, смазливым и недалеким. Через несколько лет бывший одноклассник исчез, прихватив с собой самое ненужное — пустую кассу и секретаршу. Поэтому на двери теперь красовалась одна- единственная фамилия: Стросс.
Автомобильных трасс в Англии было полным-полно — строгие ограничения скорости сделали невозможными гонки на обычных дорогах. Поэтому Строссу пришлось объехать всю страну, опрашивая самых разных людей, нередко весьма эксцентричных, и осматривая несметное количество трасс. Трассы он не любил. И не водил машину — его укачивало.
Чтобы не терять времени, он первым делом сообщал, что его интересуют трассы только с восемнадцатью поворотами. Ни поворотом меньше.
— Вы путаете с гольфом, — как-то сказал ему в Шотландии один водитель, явно гомосексуалист. — И там не повороты, а лунки, — добавил он.
Некоторые трассы все еще использовались по назначению, другие пришли в упадок и превратились в стоянки машин или свалки. Многие из них остались только в воспоминаниях людей. Теперь на их месте выросли многоквартирные дома, где, казалось, жили одни рабочие и орущие младенцы. Даже когда в этом не было необходимости, Стросс делал пометки в блокноте, а потом посылал подробный отчет Елизавете Селлер в Рим. Он никогда не разговаривал с ней лично. Он не мог даже предположить, зачем русской леди понадобилась автомобильная трасса, которую она с таким упорством ищет. Богатой фантазией Стросс не отличался, поэтому решил, что чудаковатая миллионерша решила заняться бизнесом и выбрала для этого гонки. Как-то вечером после нескольких рюмок его осенило, что она может быть скульптором- авангардистом, который высекает из камня не статуи, а трассы. Впрочем, он довольно смутно представлял себе, что такое авангард.
В Синнингтон он попал случайно, заинтересовавшись словами одного ливерпульского таксиста, на которые поначалу не обратил особого внимания. Таксист болтал без умолку. Спросил, чем Стросс занимается.
— У меня сыскное агентство, — ответил тот.
— Потрясающе! Вы ищете убийцу?
— Нет. Я ищу трассу.
Таксист рассказал, что он служил в авиации во время войны. Однажды, поддавшись ностальгии, знакомой любому солдату, он вернулся на взлетную полосу, откуда сотни раз поднимался в воздух в годы войны; тогда он был героем, а не неудачником. Взлетная полоса была на месте, но это единственное, что осталось прежним. Из нее сделали нечто бессмысленное, отчасти напоминавшее трассу. Стросс прочесал уже все Соединенное Королевство и не знал, что бы еще такое придумать, чтобы хоть как-то оправдать отчеты о расходах, которые он регулярно посылал в Италию. Он переспросил название места.
Когда он приехал в Синнингтон, лил дождь и дул беспощадный северный ветер. Он забрался на холм и огляделся. В трассах он ничего не понимал, но внизу явно угадывалось что-то очень похожее на трассу. Он стал расспрашивать местных жителей. В тех краях люди не особо разговорчивые, да еще у Стросса на лице было написано, что он полицейский. Но кто-то обронил в разговоре, что много лет назад один сумасшедший купил аэродром и переделал его во что-то другое. Стросс попытался узнать имя того сумасшедшего. Удалось выяснить, что он был итальянцем.
— Его звали Первый или вроде того, — неуверенно сказал кто-то.

 

Елизавета Селлер вышла из машины и поднялась на пригорок, откуда можно было увидеть трассу. Ее сопровождали только Стросс и местный инженер с очень красивой фамилией Блум. Ярко светило солнце. Она шла, глядя себе под ноги: если ее ждет сюрприз, то пусть это будет сюрприз. Она не слишком надеялась увидеть сейчас то, что так долго искала, но знала, что на линию горизонта, протянувшуюся перед ней, когда-то смотрели глаза Последнего. Он выбрал хорошее место.
Они взобрались на вершину и огляделись по сторонам. В полной тишине. Потом инженер, заранее подготовившийся к разговору, нарушил молчание:
— Участок здесь болотистый. Не знаю, чем надо было думать, чтобы затеять тут строительство.
Елизавета Селлер никак не отреагировала, и инженер продолжил:
— Со временем вода почти все размыла. Видите лес внизу? Участок перед ним выложили кирпичом. Он частично сохранился. Но вот утрамбованный грунт поглотили болото и грязь.
Он указал на покосившийся холм, где виднелись темные очертания дороги.
— Многое вызывает искреннее недоумение. Этот холм, например. Он искусственный, в основе — деревянная конструкция. Сделали ее кое-как, но холм, несмотря ни на что, стоит на месте.
Стросс шагнул вперед. Он хотел кое-что добавить.
— Меня убедил именно холм. На рисунке изображен точно такой же, и, думаю, на свете мало найдется трасс с подобным возвышением посредине.
Елизавета Селлер кивнула, соглашаясь. А потом произнесла еще что-то, но очень тихо, никто даже не расслышал.
— Простите? — переспросил инженер.
— Продолжайте, — сказала Елизавета Селлер, не отрывая взгляда от равнины внизу.
Инженер сообщил, что в некоторых местах, где дорога поворачивает, ее приподняли, и, хотя сейчас довольно большие участки находятся под водой, трасса все равно угадывается. Он указал на белую линию широкого, плавного поворота и объяснил, что здесь применили новый тип покрытия из гальки и камня — техника двадцатых годов. Так решалась проблема пыли. Он, как инженер-профессионал, считает, что для гонок трасса была бы непригодна. Поворотов слишком много — от этого теряется ритм, а некоторые отрезки дороги откровенно опасны. Может быть, современные автомобили и справились бы, но машинам того времени это было не под силу. Он даже просмотрел подшивки газет, но не нашел ни единого упоминания, что здесь когда-либо проводились гонки. Скорее всего, ее построили, но, так и не испытав, бросили, предположил инженер. И замолчал.
Елизавета Селлер сделала несколько шагов вперед. Наконец-то воцарилась тишина. Она оглядела трассу, точнее те ее части, которые виднелись среди болота. И поняла, что не ошиблась ни в отношении Последнего, ни в отношении себя самой. Она вспомнила юношу и девушку, что колесили по дорогам Америки в компании разобранных роялей, и они оба предстали перед ней как никогда четко и ясно. Теперь она знала: как бы мир ни пытался им помешать, скрывая части целого, их путь оставался в высшей степени простым и понятным, лишенным преград. Многим он казался безумием, но на самом деле таковым не был: они вырвали его из хаоса происходящего и прошли вместе. Важно только одно, подумала она, важно только одно — быть здесь в этот момент. И привнести в мир порядок.
Она долго стояла, не двигаясь. Никто другой не смог бы разглядеть то, что виделось ей. Она словно бы читала письмо, написанное на языке, известном лишь двум людям во всем мире. Откуда-то налетел легкий ветерок, и она решила, что пора идти. Еще раз обвела взглядом мечту Последнего и повернулась к своим спутникам, которые застыли с торжественными лицами. Они пока не знали, что оставалось сделать еще одну вещь для того, чтобы в мире все действительно встало на свои места. Елизавета Селлер шагнула к инженеру и вынула из сумки лист бумаги, сложенный в восемь раз. Протянула ему.
— Осушите гребаное болото и восстановите трассу. Она должна быть точь-в-точь как эта.
Будучи истинным англичанином, инженер постарался сохранить лицо даже в такой ситуации.
— Я не уверен, что понял вас, — произнес он.
Елизавета Селлер посмотрела на него так, как смотрела бы на лужу блевотины в холле пятизвездочного отеля.
— Я сказала, что вы должны вернуть трассе ее первоначальный вид. Как хотите, но у вас на это есть только три месяца.
У сыщика Стросса вырвался изумленный возглас. Уже давно он оставил позади свои юношеские мечты, и теперь главной целью его жизни было избегать неприятностей. Выражение лица русской миллиардерши пробудило в нем странное чувство, название которого он забыл много лет назад. Скорее всего, этим вечером он напьется и признается наконец миссис Мак-Говерн, что ее задница сводит его с ума.
Елизавета Селлер спускалась с холма, отмечая по пути неухоженность английских полей. Инженер шел следом в некотором отдалении и пытался придумать, как бы поизящнее выразить свою растерянность. Он долго набирался смелости и, когда они подошли к машине, наконец решился.
— Это безумие, — ограничился он двумя словами.
— Вы понятия не имеете, что такое настоящее безумие, — сказала Елизавета Селлер таким тоном, каким обычно выражают соболезнования.
Инженер знал, как отомстить.
— По такой трассе никто никогда ездить не будет, — озвучил он свои мысли.
Сыщик Стросс поспешно шагнул вперед, ни за что на свете он не пропустил бы ответ Елизаветы Селлер.
— По ней буду ездить я, и этого достаточно, — заявила она.

 

Работы стоили бешеных денег и длились шесть месяцев и двадцать семь дней. Заказчица рассчитывала, что они закончат вдвое быстрее, но инженер Блум доказал ей, что это выше человеческих возможностей. Если только мы не наймем Супермена, добавил он. По его понятиям, это была шутка. И притом весьма удачная.
Елизавета Селлер поселилась в тридцати двух милях от трассы, в роскошной гостинице, которую ни разу за все время не покинула. Ее не интересовал ни ход работ, ни тем более местные достопримечательности, хотя их кругом было предостаточно. Она целыми днями бродила по садам вокруг отеля или спокойно сидела в плетеном кресле на веранде, глядя в пустоту. Руки она прятала под шелковой индийской шалью и тайком играла Шуберта.
Она делила номер-люкс на последнем этаже с сопровождавшими ее мальчиком и девочкой. Персонал гостиницы осуждал за глаза подобное сожительство, но Елизавета Селлер оставляла баснословные чаевые, и через несколько недель к проблеме целомудрия стали относиться гораздо проще как в стенах гостиницы, так и за ее пределами. Вскоре все даже полюбили эту пожилую даму за спокойствие, неторопливые движения и неунывающий характер. Хотя ее манеру говорить находили довольно специфической. Многие склонялись к версии, что она здесь открывает свое дело, и пошли слухи об огромном казино, которое построят около трассы. Но старики, которые целые дни проводили у металлической решетки, окружавшей бывшую взлетную полосу, и выведывали, что же там делается, подозревали, что на самом деле она ищет спрятанные в болотах сокровища. В каком-то смысле они были правы. Однажды Стросс подумал, что хотя бы ему, нашедшему трассу, можно было бы рассказать, что такого особенного в этом абсурдном нагромождении непроходимых поворотов. Он озвучил свою мысль Елизавете Селлер.
— Это не трасса, а целая жизнь, — вырвалось у нее.
Стросс не обладал ни воображением, ни оптимизмом, необходимыми, чтобы понять ее слова.
— Целая жизнь? — переспросил он.
Елизавета Селлер чуть не поддалась секундному порыву рассказать ему все от начала до конца. Ее привлекала возможность надругаться над невинной душой этого человека, показав ему, какой глубокой бывает страсть и какими причудливыми иногда оказываются повороты судьбы. Но она тотчас отвергла эту мысль, напомнив себе, что все влюбленные уверены в собственной неповторимости, тогда как на самом деле они абсолютно одинаковы. Удержаться было непросто, но она смогла.
— Вам не говорили, что вы копия Глории Свенсон? — спросила она.
Утром 7 мая 1969 года инженер Блум во время завтрака подошел к столику Елизаветы Селлер и сообщил ей чуть насмешливо, что трасса готова. Елизавета — в тот момент она намазывала маслом кусочек поджаренного хлеба — положила нож на стол, перевела взгляд на инженера и неожиданно почувствовала что-то вроде раскаяния: бедняга работал как проклятый и даже не знал, для чего это.
— Я должна извиниться перед вами, инженер Блум, — сказала она.
Блум слегка поклонился.
— Зачастую я обходилась с вами излишне резко. Не могу сказать, что сожалею об этом, но допускаю, что проявила неоправданное легкомыслие. Тем не менее я вам очень благодарна.
Блум поклонился еще раз.
— Одним из самых счастливых дней моей жизни я обязана именно вам. Вы дарите его мне.
Елизавета Селлер почувствовала, что выразилась не совсем точно.
— Хотя «дарите» — не самое подходящее слово, — добавила она.
Она провела день так, будто в нем не было ничего особенного. Заперлась вечером в гостиной и достала из сумки потрепанный дневник в кожаном переплете. Из него выпадали листки — Елизавета аккуратно вернула их на место. И начала читать. Она прочла дневник полностью, от начала до конца. Не торопясь. Дойдя до последней строчки, отложила тетрадь в сторону и долго сидела в тишине, не двигаясь. Она думала. Потом поднялась, взяла со стола ручку, открыла дневник на первой странице и принялась писать. Так прошло несколько часов. Она ничего не исправляла и не зачеркивала — писала и писала, а слова сами приходили на ум. Все эти годы ее история ждала своего часа, подумала она. Пробило два часа ночи, когда она почувствовала, что глаза слипаются от блаженной усталости. Елизавета дописала еще одну строчку, улыбаясь, закрыла дневник и убрала обратно в сумку. Она заснула прямо в кресле, даже не раздевшись. Ее разбудил рассвет. Стараясь не шуметь, чтобы не потревожить спящих здесь же мальчика и девочку, она умылась, накрасилась и надела элегантный костюм, который специально на этот случай захватила из дома. Покроя он был мужского, что неудивительно, учитывая его назначение. Но по изысканности не уступал вечернему платью. Она тихо вышла из номера и спустилась к завтраку. Заказала только кофе с молоком — есть не хотелось. В ресторане сидела лишь одна супружеская пара из Франции, обсуждавшая обманчивое превосходство английского джема. Когда Елизавета вышла из гостиницы, Стросс уже ждал ее. Он был в парадном костюме и с чересчур набриолиненными волосами. Елизавета Селлер подумала, что теперь он действительно напоминает Глорию Свенсон, по волосам которой размазали желе.

 

Она так долго готовилась к этому дню, что предусмотрела абсолютно все. Конечно, она не собиралась сама вести машину, но и доверить это своему личному шоферу казалось ей кощунством. У нее была идея нанять профессионального гонщика, но потом она передумала, представив себе ненужные комментарии по поводу необычной трассы. В результате она предпочла гонщика- испытателя. Он должен быть молодым и, по возможности, симпатичным. Стросс нашел такого. Оставалось выбрать автомобиль. Она не могла согласиться на первый попавшийся. От современных моделей она отказалась сразу же, не раздумывая, — не тот стиль. Елизавета Селлер попыталась вспомнить, не упоминал ли Последний, что предпочитает какую-то определенную марку машины, но на самом деле автомобили не больно интересовали Последнего, он считал их бесполезным приложением к дороге. Она остановила свой выбор на «ягуаре ХК-120». Этот роскошный двухместный кабриолет она купила в 1950 году. Тогда она только-только начинала жить по-настоящему и решила, что просто обязана поучаствовать в сумасшедших гонках под названием «Милле Милья», проводившихся в Италии. Это были гонки для профессионалов, но в них принимали участие и любители. Никаких специальных трасс — только самые обычные дороги. Она купила «ягуар», а в компаньоны выбрала русского джентльмена, в прошлом спортсмена. Она была в таком восторге от гонок, что ту машину сохранила на память. Серебристый «ягуар». На капоте и по бокам красным цветом был выведен номер участника. Отличный номер. Запоминающийся. 111. Она неожиданно поняла, что этот автомобиль идеально подходит трассе Последнего. Стройка еще была в разгаре, когда пароходом из Италии доставили «ягуар». В то утро к ее приходу он уже стоял наготове в начале трассы, сверкая на солнце. Крепко упираясь в землю четырьмя новенькими шинами. За рулем сидел гонщик. Произошло чудо, подумала Елизавета Селлер.
Строссу и Блуму она велела убраться с глаз долой. И направилась к «ягуару». Ни одного постороннего человека к трассе и близко не подпустили — насчет этого она была непреклонна. Знаком показала гонщику, что сядет в машину сама, и заняла свободное место рядом с ним. Устроилась поудобнее в красном кожаном кресле и с мягким щелчком захлопнула дверцу, творение английских мастеров. Повернулась к гонщику.
— Прекрасный день, да?
— Будто мы и не в Англии.
— А вы сами откуда, молодой человек?
— С юга Франции.
— У вас там красиво.
— Да, мадам.
Елизавета Селлер внимательно на него посмотрела. И мысленно поблагодарила Стросса. Он нашел именно того, кого нужно.
— Вы гонщик-испытатель.
— Да, мадам.
— Что это за профессия такая?
Юноша пожал плечами.
— Не хуже других.
— Да, я понимаю, но чем вы все-таки занимаетесь?
— Ну, грубо говоря, мы обкатываем автомобиль до тех пор, пока он окончательно не выйдет из строя. Наматываем тысячи километров и записываем все, что с ним происходит. А когда машина уже не подлежит восстановлению, испытание заканчивается.
— Судя по выражению лица, вам эта работа не очень нравится.
— Когда как. Горбатиться на заводе куда хуже.
— Вы правы.
Только их голоса нарушали тишину. Казалось, они находятся в огромном пустом храме без крыши.
— Вам, молодой человек, объяснили, что надо будет делать?
— Кажется, да.
— Тогда повторите.
— Мы ездим кругами. И останавливаемся, когда вы скажете.
— Отлично. Вы уже опробовали трассу?
— Я проехал несколько кругов. Она довольно странная. Не похожа на обычные трассы.
— Не похожа?
— Больше всего она напоминает рисунок. Как будто неизвестный художник решил изобразить что-то посреди поля.
— Так и есть.
— У вас есть предположения, кто это сделал и зачем?
Елизавета Селлер замялась. Внимательно посмотрела на гонщика. Черные глаза и красивые губы. Но, к сожалению, уже слишком поздно.
— Нет, — ответила она.
Он уточнил, нужно ли просто проехать по трассе или промчаться по ней, как на настоящих гонках.
— Поезжайте как можно быстрее, — велела она, — и не останавливайтесь, пока я не подам вам знак.
Он кивнул. И добавил нерешительно:
— Должен вас предупредить, что эта трасса небезопасна, особенно если ехать на большой скорости.
— Если бы я хотела безопасности и спокойствия, то сидела бы дома, складывая оригами.
— Понял. Поехали?
— Подождите секунду.
Елизавета Селлер закрыла глаза. Мысленно вернулась на несколько лет назад. Представила себе сидящего за рулем Последнего, который через мгновение нажмет на газ и помчится по своей трассе. Мотор работает вхолостую, нарушая тишину. Кругом ни души. Только он и восемнадцать поворотов — квинтэссенция его жизни.
«Здравствуй, Последний, — мысленно сказала она. — Я здесь. Прости, задержалась немного. Я нашла. Эту трассу я могу нарисовать по памяти, могу процитировать все, что ты говорил про каждый из поворотов. Все будет хорошо, я растворюсь в твоей жизни, как ты и хотел. Светит солнце. Ошибиться невозможно».
Она открыла глаза.
— Теперь можем ехать.

 

Никакой прелюдии или явного старта не было; мгновение, и автомобиль уже мчится с такой скоростью, что лента дороги истончается, превращаясь в нитку нерва, натянутого между колесами, ровно посредине. Самый первый, прямой отрезок пути остался позади, и Елизавета Селлер подумала, что все заканчивается, не начавшись, и что они разобьются, обезумевшим снарядом вылетев в поле. Она была уже мертва, когда «ягуар» каким-то чудом отыскал поворот влево, плавный и очень долгий. Машина устремилась влево, и Елизавета, с трудом придя в себя, узнала ту самую букву «П» со скругленными углами, которую Флоранс Парри когда-то начертила на шкатулке с сокровищами своего сына, Последнего. В ее представлении это было что-то тихое и мирное. Похожее на интеллектуальное наслаждение от идеального соответствия предмета его описанию. О скорости она как-то и не думала. А тут — стремительность, звериная мощь, жара и опасность. Никаких рассуждений, только эмоции. Не дыша, Елизавета Селлер летела от одного поворота к другому, словно погружаясь в бездну. Она не смотрела со стороны на жизнь Последнего, а в бешеном ритме проживала ее сама. О его жизни она знала все, но автомобиль постоянно опережал мозг, так что каждый поворот оказывался неожиданностью, резким ударом, проникающим прямо в сердце. Серпантин Колле-Тарсо она одолела в ритме чувственного танго, спустилась по шее ослепительно красивой женщины и пронеслась, словно сделала глубокий вдох, по мягкому изгибу лба старого математика, искавшего своего сына. Она даже не заметила, как оказалась на горке Пьяссебене, и громко закричала, оторвавшись от земли, — теперь Елизавета Селлер поняла, какое нужно хладнокровие, чтобы, взлетая в небо, выкрикнуть свое имя. Она немного отдохнула, в то время как Последний ехал в больницу к отцу, и даже поверила на секунду, что все неприятности позади. И тут же у нее перехватило дыхание на плавном изгибе в форме буквы «S» — это был удлиненный профиль вилки, спасенной Последним из хаоса отступления; один-единственный поворот, символизирующий целую войну. Обжигающие изгибы хребтов животных, улыбающихся губ, закатов. Она сама становилась петляющим руслом реки, вмятиной на подушке и на мгновение — женщиной, укрывшейся в недрах того автомобиля, который Последний увидел впервые, давным-давно, еще в детстве. Она взбиралась на киль корабля, на полумесяц в ночном американском небе, на вздутый ветром с Темзы парус. Она была одновременно выстрелом и пулей, летящей на головокружительной скорости, пока не очутилась наконец перед последним поворотом, рядом с которым на рисунке было написано лишь одно слово: Елизавета. Она сотни раз задавала себе вопрос, какая связь между ней и этим поворотом, таким аккуратным и совершенно безликим. Но все стало ясно, едва она увидела поворот собственными глазами и уже через мгновение ощутила его всем существом. Автомобиль поднимался по гладкой стене, а потом, подгоняемый центробежной силой, демонстрировал чудеса акробатики, удерживаясь четырьмя колесами на параболе поворота. Елизавета перестал а чувствовать собственное тело и поняла, что летит, не отрываясь при этом от земли. Перехватило дыхание. Но ей удалось улыбнуться и тихо произнести:
— Вот засранец.
Поворот плавно перешел в прямую линию, с которой они начали путь, и плавность этого перехода невозможно было передать словами. Всего секунда, и дыхание Елизаветы опять сбилось, подчиняясь ритму Последнего, — гонка по взлетной полосе продолжалась там, где все началось, под градом ударов тюремщиков, на глазах других пленных. Она не шелохнулась. Предоставила автомобилю опять устремиться навстречу смертельной опасности, чтобы в конце пути вписаться в уютный изгиб скругленной буквы «П», написанной красными чернилами на картонной коробке.

 

Автомобиль еще очень долго кружил по трассе, так долго, что любые часы устали бы отсчитывать время. Елизавета не задумывалась, сколько раз они пересекли финишную черту, но уже начала замечать, как постепенно происходит то, что Последний много раз пытался ей объяснить. Каждый поворот растворялся мало-помалу в нелогичной последовательности, заданной когда-то одним росчерком пера, и Елизавета ощутила наконец, что трасса представляет собой окружность, принадлежащую ей одной. Невероятная скорость открыла ей совершенство, скрывающееся в простом кольце. Она подумала о бесконечном хаосе жизни и о том, что изредка удается выразить его одним цельным образом — это и есть высшее мастерство. Теперь она поняла, что волнует нас в книгах, во взгляде ребенка, в одиноких деревьях, стоящих посреди поля. Она почувствовала, что проникла в тайну рисунка, закрыла глаза, увидела Последнего, улыбнулась. Дотронулась до руки гонщика. Автомобиль резко сбросил скорость, как будто невидимая нить, тянувшая его, оборвалась. По инерции он проехал еще два поворота, которые при замедленном движении вновь стали всего лишь обычными поворотами. Машина доехала до того места, откуда они начали свой путь, и остановилась.
Юноша заглушил мотор.
Воцарилась тишина, ушедшая, казалось бы, навсегда.
Елизавета Селлер расправила костюм, измявшийся от ветра и скорости.
— Вы молодец, — сказала она.
— Спасибо.
— Вы большой молодец.
Она открыла дверь «ягуара», вышла и медленным шагом направилась к холму, где ее ждали двое. Она неожиданно ощутила усталость и смутную неуверенность. Но внешне это никак не проявилось. Она не спеша поднялась на холм, занятая своими мыслями. Впервые ей захотелось крепко обнять Последнего, прикоснуться к нему, почувствовать его тело. «Мне ничего не нужно, кроме этого, — подумала она. — Я хочу невозможного».
Елизавета Селлер поравнялась с инженером Блумом и, не останавливаясь, пошла дальше. На ходу она махнула рукой в сторону трассы и приказала решительным тоном:
— Уничтожьте ее.
Инженер Блум за эти шесть месяцев стал другим человеком.
— Как прикажете, мадам.

 

Елизавета Селлер умерла одиннадцать лет спустя на берегу озера в Швейцарии. Это было одно из тех озер, что кажутся нарисованными рукой хирурга, — повязка на теле земли. Никто не знает, что несут такие озера, покой или боль. Покой и боль всегда были смыслом жизни Елизаветы Селлер, поэтому ее сердце остановилось именно там.
Назад: 1950. Милле Милья
Дальше: От автора