Мангольф заболел от разразившегося скандала: Леа Терра, затеявшая его, одержала верх. Целое утро лихорадочно листал он газеты с первой версией, где была дана еще неполная картина этого невероятного происшествия. Героем был господин из высшего общества. «Пока что мы можем лишь намекнуть, что он близок к правительственным сферам». Невольная героиня происходила из кругов тяжелой индустрии. Отец ее, один из крупнейших магнатов промышленности, не принадлежит к тем, кто способен снести оскорбление. Где это слыхано, чтобы богатых наследниц бросали во время свадебного путешествия! Продолжение истории пока не выяснено. Сбежавший жених вместе с некоей дамой из театрального мира или полусвета, по слухам, претерпел в Италии новые непредвиденные приключения, требующие дальнейших расследований. «Нашему — миланскому корреспонденту вскоре удастся выяснить личность дамы, центральной фигуры скандала».

Мангольф понимал: это могло привести к полному краху. Его собственные отношения с актрисой, в которой видели центральную фигуру, могли погубить его. Должны его погубить. Терра верно рассчитал! Его, Мангольфа, неминуемо обвинят в соучастии. Кому в первую очередь на руку устранение Толлебена? Толлебен — отпрыск старинного бранденбургского аристократического рода, боннский корпорант, гальберштадтский кирасир! Кнак — цвет и сила новой Германской империи. Перед такой коалицией Мангольф чувствовал себя ничтожеством, лихорадка его усилилась. Она бы совсем одолела его, не будь у него достаточно воли, чтобы отгонять от себя образ Терра, всякий раз как тот возникал перед ним. Вот истинный подстрекатель и победитель, на сей раз вполне в своей стихии! Ибо он считает цинизм доблестью и мстит власть имущим своей разлагающей иронией! Негодяй, он даже родную сестру… нет, не надо, успокойся, держи себя в руках! Тщетно! Все то же видение возникало вновь, жестокий образ — возлюбленная в упоении своим обманом, своей местью!

Мангольф, забившись в укромный угол комнаты, проливал горькие беззвучные слезы, а Леа Терра, притаившаяся где-то там, слышала и торжествовала.

К вечеру он подавил приступ лихорадки и появился за чайным столом у статс-секретаря. Болезненную бледность он скрыл под легким слоем румян, а подозрительный блеск глаз скрадывал постной миной, выражающей благородное сокрушение. Мина его так понравилась, что сам Ланна постарался скопировать ее. Графиня Алиса перед посторонними прямо до слез жалела свою приятельницу Беллу; но, очутившись наедине с Мангольфом и Альтгот, она усмотрела в происшествии и смешные стороны. Она даже созналась: «Я этого просто не ожидала от нудного Толлебена». Явная похвала! И сама Альтгот, вначале онемевшая от страха, присоединилась к ней; она не впервые слышала похвалы толлебенской отваге. На миг она осталась с Мангольфом без свидетелей, и оба в один голос сказали:

— Имя Терра не упоминается.

Большим отвлечением в последующие бурные дни служил все тот же Толлебен; каждая новая подробность ставила его в центре внимания. Возмущение по поводу печальной роли молодой жены не выходило за пределы положенного, его собственный провал достаточно сравнял их судьбы! Терра оставался в тени, роль неизвестной актрисы казалась понятной, то есть соответствующей ее положению и профессии, и когда Мангольфа спрашивали о ней, вопрос скорее мог польстить ему. Лишь один человек спрашивал его о ней совершенно особым тоном: Ланна. Не напрасно Ланна боялся опасного союза Толлебена с фирмой Кнак. Он считал крушение их союза особой для себя удачей.

Этому способствовала дама, якобы близкая его личному секретарю. Надо это зачесть в заслугу личному секретарю. И он стал лучше относиться к нему… «Неверный шаг!» — мысленно обращался Мангольф к Терра. Кто больше достоин презрения, чем зложелатель, потерпевший неудачу, чем наглец, которого никто не замечает? Но сам-то Мангольф был очень больно уязвлен, и ненависть в нем кипела с утра до ночи, ненависть снедающая и алчущая. Едва оставшись один, он слышал незримое ликование Терра: «Взгляни на себя. Боль от измены возлюбленной переплетается у тебя в душе со страхом за свою карьеру, и если карьера будет спасена, с изменой ты помиришься. — Голос Терра становился сатанинским: — Вместо того чтобы выступить открыто и расправиться с Толлебеном, радуйся, если для него все сойдет благополучно!» Мангольф за это время пожелтел до самых глаз. Как назвать всю эту гнусность? Скверным анекдотом, который вскрыл перед тобой всю твою жизнь, точно оперированный живот, зияющий и дурно пахнущий. Однажды друзья встретились на улице. Издали могло показаться, будто Терра ухмыляется, немного поближе — будто он насторожился. Когда они сошлись, его рука поднялась к полям шляпы и растерянно повисла в воздухе, а лицо выразило сожаление. Столько муки было в пожелтевших от ненависти глазах того, кто без поклона прошел мимо.

Выбитый из колеи полным смятением чувств, степенный Мангольф впервые предался безудержному разгулу и во зло обратил свою миссию при молодом Эрвине. Это уже не был светский наставник юного мечтателя, это был воплощенный порок, судорожно кривляющийся, порок как паническое бегство от самого себя, без настоящего воодушевления и подъема. Что можно еще предпринять, еще изобрести? Женщина с той стороны! Собственное гнездо недруга, его юношеская греза… В ночном кафе состоялось знакомство, Мангольф разъяснил княгине странности своего питомца и попросил ее содействия. Он смотрел в белое лицо, усладу недруга, и ненавидел его. Но, ненавидя, сознавал, что желает эту женщину. Раньше он чувствовал бы к ней одно лишь отвращение, — он, пленявшийся только чистотой! Неужто ненависть уподобляет ненавидимому? Визит к ней. Эрвин безучастно ждал в приемной, пока Мангольф удалился с княгиней.

Новый визит: но тут на сцену выступил ребенок; Мангольф понял, чей ребенок. Тотчас, оставив молодого Ланна с княгиней, он занялся малышом. Часто ли отец целует его, любит ли он отца? — спросил и, затаив дыхание, ждал ответа. Но мальчик и сам не знал. Тогда Мангольф выразил желание погулять с ним и почаще видеть его. Какой сумбур противоречивых чувств! Рассеянно выслушал он слова матери, что для графа ей потребуется немало времени.

Ей требовались время и деньги. Приятели вновь посетили ее. Эрвин привез деньги, которые ростовщик Каппус ссудил сыну министра. Мангольф исхлопотал их единственно для того, чтобы бывать здесь и вытеснить отца в сознании ребенка. Однажды раздался особенный звонок, малыш закричал: «Папа!» — и хотел броситься навстречу. Но Мангольф, невзирая на вопли ребенка, втолкнул его в угол и хотел уже преградить дорогу пришедшему. «Мать занята, ребенок со мной. Твоя семья, если ты считаешь ее таковой, принадлежит каждому больше, чем тебе. Не воображай, пожалуйста, что здесь тобой интересуются больше, чем во всем мире, где ты ничего не можешь добиться!» Все стихло. Мальчуган перестал плакать, найдя для себя какое-то занятие в углу; за стеной смеялась княгиня. Один из них двоих будет сейчас выброшен за пределы элементарных человеческих отношений, где отверженного поглотит пустота. Мангольф ждал, но тот все не шел. Вместо него появился Толлебен.

Толлебен, никому не сказавшись, вернулся в Берлин. Он хотел исподтишка разузнать, как принята его эскапада, что его ждет.

— Самый любезный прием, — заверил Мангольф. — Вы произвели впечатление.

— Даже мне вы теперь импонируете, — сказала хозяйка дома.

Но Толлебен был по-прежнему мрачен.

— Пусть только ваш приятель Терра попадется мне…

Мангольф промолчал.

— Вам не за что на него сердиться, — возразила женщина с той стороны. — Он составил вам рекламу. Другое дело его сестра. И такая тварь претендует на ангажемент в солидных театрах? — спросила она, бесцеремонно разглядывая обоих соперников, одного обманутого, другого одураченного. Вдруг оба разом, как по команде, расхохотались. Эрвин отложил папиросу и сказал:

— Смею надеяться, княгиня, вы говорите не о фрейлейн Терра?

Она легонько ударила его по щеке.

— Лучше не надейтесь! — После чего он сложил свой альбом для рисования и удалился. Мангольфу пришлось последовать за ним. Толлебен остался и заявил, что все это было величайшей незадачей.

— Если бы в тот раз, на репетиции, мне посчастливилось встретить другую, более прекрасную даму… — Он говорил это со строго деловым видом. Она сразу поняла его.

— Мы можем наверстать упущенное, — сказала она звонко и уселась с ногами на диван. — Вернее, возобновить былое. Но на этот раз вполне открыто. Я тоже нуждаюсь в рекламе.

— Так я и предполагаю, — подтвердил Толлебен.

— Вы сбежали от жены со мной, — понимаете? Вы отправились путешествовать ни с кем иным, как со мной. А я не из тех женщин, которые подговаривают апашей отнять у их кавалера чековую книжку и потом покидают его на чужбине. Это не мой метод. Впредь вас будут встречать только со мной, — значит, вы и не думали попасть в западню, это была клевета, и никто не посмеет настаивать на ней. Мы сегодня же вечером должны показаться вместе.

— Вполне с вами согласен, — подтвердил Толлебен.

— Разве обязательно быть при этом ледяной глыбой?

— Я пришел по делу. А вам реклама обеспечена.

— Одной рекламы мне мало, — сказала она томно, и обнаженная рука ее скользнула к нему по подушкам. — Дела никогда всецело не занимали меня.

— Но вы ни одного из них не упускали.

— Вы не можете простить мне высочайшую оперу? Но разве я ответственна за извращенные фантазии кандидата в самоубийцы? Высочайшая опера скомпрометировала множество людей, только вас я уберегла.

— Это я знаю, Лили. — Наконец-то он расчувствовался. Она уже откинула голову на подушку и подставила ему лицо. Он потянулся к ней, и его челюсти, мешки под глазами, его лысина очутились над ее ртом. Она прищурилась и ждала, как вдруг он произнес обычным пискливым голосом:

— Вам, Лили, я могу сознаться, что моя потребность в женщинах с избытком удовлетворена двойным свадебным путешествием. Сыт по горло! — добавил Толлебен с прямотой истого государственного мужа.

Княгиня проворно вскочила и оттолкнула его.

— Хоть с долгами-то вы разделались? Улизнув, вы, понятно, прихватили приданое!

Общая уверенность в этом оказала благоприятное влияние на судьбу Толлебена. Во всяком случае, ясно было, что при бракоразводном процессе он выговорит себе огромную компенсацию. Все, кого он ни встречал, поздравляли его. Неудача эскапады Толлебена с актрисой вскоре ни в ком уже не вызывала веры; их встречали вместе, и притом в самом добром согласии. Толлебен мог по праву считать себя превосходным дипломатом. От всего происшедшего за ним осталась только слава человека, который, недолго думая, бросил богатейшую девушку буржуазного круга, как соблазненную горняшку. Чисто юнкерская проделка! «В поезде, душечка, у них было отдельное купе, и занавески весь день были спущены. Как она может что-либо отрицать? А на границе только его и видели…» Придворная и аграрная знать, офицерство и высшее чиновничество чувствовали себя отомщенными за дерзкое наступление буржуазного капитала. Толлебен, герой сезона, любимец матерей, робкая надежда дочек, был нарасхват. Его сходство с великим канцлером внезапно бросилось в глаза; люди посвященные не сомневались, что его ждет блистательная карьера. Даже Ланна не остался глух к общему мнению: он дал понять, что считает толлебенскую проделку в сущности маневром талантливого дипломата.

Однако он бдительно следил за своей дочерью, чересчур увлекшейся модой на Толлебена. Многоопытный отец говорил:

— Неужели моя умная дочка верит, что обыкновенный осел, вроде нашего друга, способен как ни в чем не бывало прослыть львом? В конце концов он бесповоротно свернет себе шею.

— Кто знает? При его сходстве! — возражала дочь, сияя умными глазами. — А кто же, кроме него, может быть принят в расчет?

В качестве кого? Супруга графини Ланна? Или преемника Ланна по министерству иностранных дел, когда сам он возвысится до рейхсканцлера? Отцу стало не по себе; ему показалось, будто собственное дитя посылает ему вдогонку преследователя. И все же он обнял свою дочурку и поцеловал ее, улыбаясь сквозь непритворные слезы.

— Мы еще долго будем вместе, ненаглядная моя! — Ее взгляд как будто говорил, что этот срок следует по возможности сократить. Отец поцеловал ее еще нежнее. — Ты у меня одна. Только самый высокий союз может быть достоин тебя.

Вслед за тем он предложил в качестве претендента герцога фон Драхенфельс. Вполне современный тип. Алиса отнеслась К нему с интересом. Сколок с настоящего парижанина, эстет конца века, воплощенное изящество в черном галстуке, воплощенная неврастения. Честолюбие? Бессмысленное соединение двух вульгарных понятий! Вельможа в высшем смысле слова может еще, пожалуй, снизойти до роли посла, явить какой-нибудь из европейских столиц образец изысканнейшего аристократизма. Но больше ничего.

Графиня Ланна долго оставляла его в неизвестности, может ли он для нее стать чем-то больше. Она флиртовала с герцогом, предоставляя другим ухаживать за Толлебеном, но сама была настороже.

А заласканный Толлебен страдал от того, что успех мешает ему заняться своей карьерой. У него не хватало мужества разорвать цепи из роз. Он твердил себе: «Я плененный исполин. Пора кончать!» — но необъяснимая слабость заставила его замешкаться. И Мангольф опередил его.

Вид толлебенского успеха не замедлил вернуть Мангольфа со стези порока. Как по волшебству, взор его стал ясен, рука тверда. «Вот подходящий случай! — решил он. — Надо мобилизовать все силы!» И Мангольф написал Кнаку.

Промышленный магнат, посрамленный и преисполненный ярости, удалился вместе с оскорбленной дочерью в свои рейнско-вестфальские владения — и о нем не было ни слуху ни духу. Долго ли это может длиться? Если многие до поры до времени и забыли, что флот строится, артиллерия энергично обновляется и мощь Кнака день ото дня растет и становится выше любых превратностей счастья, то Мангольф хорошо помнил об этом. Он сообщил отсутствующему о положении вещей без сентиментальных отступлений, но с серьезной симпатией, и добавил, что в интересах государства считает необходимой внутриполитическую диверсию. Результатом был широкий жест Кнака, а затем последовало небывалое усиление пангерманского движения, которое до того прозябало.

Мангольф решительно примкнул к нему. А когда уже все пути были отрезаны, обратился за советом к начальству.

— Нельзя отказать вам в ловкости, — сказал Ланна. — Сперва вы произносите речь на публичном собрании, а потом являетесь ко мне, как будто я могу еще чему-нибудь помешать.

Мангольф стал заверять, что в любом случае он подчинится указанию его сиятельства.

— Оставьте, пожалуйста! Мой личный секретарь находится в другом положении, чем остальные чиновники. Вы пользуетесь этим преимуществом, чтобы вести собственную политику…

Он был бы в отчаянии, заверил Мангольф, если бы его политика хоть на минуту доставила неприятность глубокочтимому государственному деятелю.

— Пожалуй, ваша политика может служить неплохим дополнением к моей собственной, — ответил на это Ланна. — То, что приемлемо для одного, не подобает другому.

Он позволил себе наперед учесть это, сознался Мангольф.

Ланна отвернулся от него с сердитым видом.

— А если бы я и пожелал наказать вас, вы спросили бы меня: что вы можете сделать? Вы правы. Раз мой личный секретарь пользуется покровительством пангерманского союза во главе с председателем генералом фон Гекеротом, я могу избавиться от него не иначе, как дав ему повышение.

Скосив глаза, он увидел, как Мангольф покраснел.

— У меня одна надежда, что наверху вас не одобрят, — заключил Ланна.

Эту опасность, единственную, но решающую, Мангольф предвидел заранее. Малейшее указание свыше — и он либо уничтожен, либо вознесен. Пробьет урочный час, тебе не уйти от него. Уж лучше предвосхитить все влияния и взять высоты штурмом, не дав никому опомниться.

Без колебаний взошел Мангольф на трибуну того собрания пангерманцев, которое впервые должно было заслушать свою программу без прикрас. Он выступил против мирной политики, отошедшей от бисмарковских традиций. Противовесом ей служил Кнак и адмирал фон Фишер. Наш флот должен стать сильнее английского, и мировое владычество должно быть завоевано нами в решительной схватке с англичанами. Таков лозунг немецких националистов… У Мангольфа проскальзывали неожиданные юношеские нотки вперемежку с внушительной твердостью и торжествующими выкриками, которые вызывали ответные выкрики у слушателей. Темноволосый, тонкий, изжелта-бледный человек, отнюдь не германского типа, стоял на трибуне, но тем убедительнее звучал германский символ веры. Этих румяных или белолицых, дородных или ширококостых слушателей в зале не мог бы так обольстить никто из им подобных. Мангольф зорко следил за ними во время своих мнимо восторженных излияний, которые он точно, секунда в секунду, соразмерял со степенью восприимчивости аудитории. Город Лилль он называл нижненемецким городом Рисселем, Туль именовался Лейком, и повсюду — и в том и в другом — французскому трехцветному знамени надлежало склониться во прах перед немецким орлом. Прежде чем семь французских департаментов целиком не освободятся от французского иноземного владычества, германская империя не будет удовлетворена и старый долг не погашен.

Едва окончив речь и отвечая в артистической на крепкие рукопожатия, Мангольф под маской решимости уже томился тяжкими сомнениями. Пожалуй, он все-таки перехватил! Из такого рискованного предприятия выходишь заклейменным, неприемлемым для официальных должностей, и плоды в результате пожинают те, кто благоразумно держался в тени. Мучительная ночь; но к утру все прояснилось. Выждать. Он не пошел к Ланна, а Ланна не позвал его. Днем ему сообщили, что император без предупреждения явился к статс-секретарю и пожелал выслушать доклад. Личный секретарь вошел с материалами. Ланна по собственному побуждению представил его. Тогда император милостиво засиял ему в глаза, пока Мангольф не потупился, ослепленный.

— Н-да, вы вчера показали им всем, — благосклонно резюмировал император и, хлопнув себя по августейшей ляжке, знаком приказал секретарю удалиться. Мангольф, не теряя мгновения, пока солнце еще озаряло его, исчез, пятясь к двери с изящными поклонами.

В тот же вечер Ланна пригласил его к себе. Он стоял, прислонясь к письменному столу, и задумчиво играл цепочкой от часов.

— Итак, — сказал он, — мне приходится дать вам повышение.

— То, что делается против воли вашего сиятельства, не может радовать меня, — сказал Мангольф опечаленным тоном.

Ланна отклонил попытку примирения.

— Вы получили должное. Вы поставили на карту все и выиграли.

— Я выступал не против вашего сиятельства.

— Против мирной политики, отошедшей от бисмарковских традиций.

Мангольф заметил, каким ничтожным, почти жалким становится Ланна, когда он несчастен. Лишь ореол успеха красил его оплывшее лицо, лишь ямочки и скептическое лукавство. Мангольф старался сказать своей жертве что-нибудь по-настоящему успокоительное.

— Но сейчас я такой же чиновник, как все. Я тоже представляю политику вашего сиятельства, безразлично, по убеждению ли, из дисциплины, или ради личной выгоды.

Ланна, покачивая головой, продумывал сказанное Мангольфом. Для данной минуты это могло быть искренне, но в его тоне так явно звучит лживая покорность и убежденное превосходство! Вот где гнездится опасность, одна из многих и, быть может, самая отдаленная, но совсем особая.

«По-настоящему одаренный человек, который рассчитывает сменить меня, — думал Ланна, — должен быть под моим постоянным наблюдением». Внезапно у него снова появилась ямочка.

— Мы будем и впредь работать вместе и, надо полагать, сумеем найти общий язык, — сказал он просто и протянул руку.

— Поздравляю! — сказал Толлебен. — Хотя я дорого дал бы, чтобы понять, почему мне приходится поздравлять вас. — По-видимому, он только ради этого вошел так непривычно рано в рабочий кабинет Мангольфа. — Тут что-то неладно, — продолжал он, — это мы оба понимаем. Я решил, что лучше всего обратиться к вам лично.

— Прямодушны, как всегда, — польстил Мангольф. — Но, господин барон, когда же все шло ладно? Режим, которому мы служим, так сложен, что с некоторой уверенностью можно полагаться лишь на случай, да и то не очень, — ведь тут можно натолкнуться на талантливого соперника.

«Мозгляк!» — говорило лицо Толлебена. Но Мангольф продолжал еще любезнее:

— У человека вашего происхождения в руках все козыри. Доселе вы были слишком горды, быть может слишком рассеянны, чтобы воспользоваться ими против меня. Один из них, сами понимаете какой, вы недавно швырнули под стол. Господин барон, я никогда еще так не восхищался вами. — У него дрожал голос. — Вот чего мне недостает: именно этой способности выкинуть какой-нибудь фортель, выйти из строя когда вздумается. Смелые жесты — не мой удел, я родился бескрылым. То, что я в поте лица добываю многолетними трудами, вы, счастливец, преодолеваете одним прыжком и прямо достигаете цели. Где уж мне поспеть за вами!

Мангольф говорил до тех пор, пока лицо Толлебена перестало выражать что-либо, кроме блаженного сознания собственного превосходства. По уходе посетителя — он открыл перед ним дверь и проводил его до лестницы — Мангольфу понадобилось четверть часа мысленных увещаний, чтобы овладеть собой. Но в следующее воскресенье он был вознагражден: унизиться пришлось другому — Терра.

В дверь квартиры Мангольфа постучали сильно, но глухо, как стучит удрученное сердце, и появился Терра — воплощенная корректность в лице и костюме, с цилиндром в обтянутой темной перчаткой правой руке.

— Дорогой Вольф! — изрек он торжественно, не садясь и выставив вперед цилиндр. Мангольфу пришлось снова встать, чтобы выслушать высокопарное поздравление. Лишь после этого Терра позволил ему и себе усесться. Мангольф признался, что не ожидал его. — Я понимаю, дорогой Вольф, какую жестокую шутку я снова сыграл с твоими нервами, — сокрушенно ответил Терра. — К счастью, это случается не впервые, что облегчает мне сегодняшний шаг, которого безоговорочно требует от меня совесть.

— Мы друг друга знаем, — сухо заметил Мангольф.

Терра подхватил его замечание:

— Мы друг друга знаем! Разве бы я осмелился показаться тебе на глаза, если бы не понимал, что успех делает тебя отнюдь не высокомернее, а, наоборот, великодушнее! Перед богом и людьми ты имеешь полное и безусловное право выставить меня за дверь пинком в зад. Даже и это было бы актом чрезмерного внимания, которое я никак не заслужил своими поступками.

— Зачем преувеличивать? — сказал Мангольф. — Инсценированная тобою комедия принесла мне даже пользу. Я не стану винить тебя за то, что это не входило в твои планы.

— Слава богу, слава богу! — Терра прижал руку к сердцу, которое все еще замирало. — Грех мой снят с меня.

Мангольф приосанился.

— По-моему, ты гораздо сильнее грешишь против самого себя. Если человеку на его жизненном пути представляются такие случаи, как тебе, то незачем быть дураком.

— Жестоко, но верно, — прошептал Терра.

— Вспомни, к чему ты свел свои отношения с семьей Ланна. Прежде всего влюбился в дочь, затем разыграл перед отцом апостола гуманности, а под конец выкидываешь такую штуку, от которой получился один конфуз. Я уж не говорю о самой простой благодарности, — продолжал Мангольф с возрастающим раздражением, меж тем как Терра постепенно съеживался. — Я только подчеркиваю, что твоя прямо-таки патологическая безответственность делает тебя неспособным создать себе хотя бы самое скромное положение.

— Ты совершенно прав, дорогой Вольф, жизнь моя не удалась, — прошептал совершенно уничтоженный Терра. — Я мерзок богу и людям, каждый мало-мальски нормальный человек отворачивается от меня с отвращением. Я не дерзну отрицать ни один из моих позорных срывов. Но… — Из бездны унижения сверкнул ехидный взгляд. — Но таких пангерманских мерзопакостей, какие ты позволил себе в Газенхейде, я не говорил никогда.

— Это было не в Газенхейде, — единственное, что нашелся возразить огорошенный Мангольф.

— Тогда прости мне заодно и эту ошибку. Ты уже так много прощал мне. Вдобавок я, к сожалению, вынужден просить у тебя взаймы.

— Это меня не удивляет. Меня больше удивляет, чем ты жил до сих пор.

— Работой, — сказал Терра с достоинством. — Я давал уроки. Теперь у меня совсем нет времени, а мне как раз нужно купить кое-какую мебель для устройства адвокатской конторы.

— Ты адвокат?

— Уже два месяца. Я в полнейшем затворничестве кончал занятия и, смею тебя заверить, трудился не для экзамена, а лично для себя. Ведь работа, проделанная ради нее самой, сулит борьбу, новые идеи, успех, страдания и радость. И, если хочешь — власть.

— Постой! — сказал Мангольф, который не слушал. — Ты в самом деле адвокат? — И он испытующе посмотрел на друга. Что-то в его повадке убедило Мангольфа. — И после этого ты битых полчаса слушаешь, как тебе читают мораль! Экзамены ты выдержал, больше от тебя ничего не требуется. Наконец-то, дорогой Клаус, и я в свою очередь могу поздравить тебя!

Рукопожатие. Мангольф был искренно рад. Он налил вина. Терра, по-видимому, все-таки решил образумиться и занять подобающее место в обществе.

— Итак, мы снова можем свободно общаться. Твое здоровье!

Терра опорожнил свой бокал.

— Дорогой Вольф, мне придется несколько разочаровать тебя, — пояснил он. — У меня практика только среди бедных.

— Другой ты пока не нашел?

— Другой я пока не искал.

Мангольф задумался, но ненадолго.

— Я ссужу тебя деньгами, — сказал он. — От мебели зависит клиентура.

— Мне нельзя покупать очень дорогую. — Терра был явно смущен. — Одна особа, которая помогала мне в трудные времена, могла бы с полным правом спросить, почему я сперва не возвращаю ей долг.

Мангольф молчал. Он давно догадывался, на какие сомнительные средства существует его друг; сейчас Мангольф мог бы услышать об этом из его уст. Терра был искренне растроган, потребность в откровенности читалась у него на лице. Поэтому Мангольф и молчал. В сознании исконного братства он, щадя брата, щадил себя. Он отвернулся и достал деньги. Терра поспешил распрощаться с торжественными объятиями и полным церемониалом организованного отступления.

Пока он спускался, Мангольф не двигался с места, взбудораженный до глубины души подобием и различием их судеб, которые снова казались ему неразделимыми. В его смятенной душе одновременно теснились радость и горе. «Вот двойник, которому нельзя доверяться, — он враг твой и твое отражение. Он сумасброд, а тебе, связанному с ним ненавистью и любовью, положено управлять нормальными людьми».

Когда Терра вышел из дому, Мангольф долго следил за ним в бинокль. Терра перешел через Вильгельмплац. Вдруг он круто повернулся и, сняв цилиндр, приветствовал не успевшего скрыться Мангольфа.

Терра разделил деньги на две части и большую отнес женщине с той стороны. Он знал, что она ждет этих денег; однако она небрежно отложила их, вид у нее был хмурый и раздраженный. Но Терра интересовался только ребенком.

— Здравствуй, Клаудиус! — сказал он и, протянув руку, с горящим непритворной нежностью взглядом направился к малышу. Тот ждал, не шевелясь, но, когда он приблизился, мальчик рассчитанным движением бросился ему на шею. Отец, крепко держа сына, как он ни отбивался, пристально разглядывал его. Лоб и глаза у него материнские; обыкновенный лоб правильных пропорций, воплощение житейской мудрости и воли к жизни; под ним ясные серые глаза, которые никогда, вероятно, не выразят глубокой страсти, зато несомненно будут возбуждать ее в других. И к этому его рот, — да, на лице сына кокотки его собственный, правда еще не определившийся рот, которому предстоит многое: произносить слова, пить, целовать, судорожно сжиматься, беспомощно раскрываться, лгать, клеветать и стенать, пока он не постигнет всей комедии, в которой ему отведена своя роль и пока в уголках губ от знания и молчания не образуются желваки.

Терра опустил ребенка на пол и сунул ему в рот какое-то лакомство.

— Благодарить нельзя, — сказал он строго. — Чем больше благодаришь, тем меньше получаешь. Спроси свою мать, она скажет, что это так.

— Дети замечают, когда над ними смеются, — сказала мать с другого конца комнаты.

Но мальчугана было трудно провести. Он поглядел на строгого отца и заявил матери:

— Он мне ничего не сделает, он меня очень любит.

— Играй, как полагается в твоем возрасте! — приказала она.

— Давай играть, как полагается в нашем возрасте, — в свою очередь приказал он отцу, Терра не заставил себя долго просить. Он завесил лицо носовым платком, потом медленно приподнял занавес, — показалась лукавая рожа убийцы-растлителя, без лба, с прищуренным глазом, с чавкающим от первобытного вожделения ртом. «Лик божий», — объявил отец, в то время как мальчик жадно разглядывал его. На этот раз мать возмутилась. Тут как раз вошла бонна, и мать приказала немедленно увести ребенка.

— Этого я больше не потерплю! — заявила она, когда они остались вдвоем. Он поднял брови.

— Вы, глубокочтимый друг? Но ведь за всю вашу благочестивую жизнь не нашлось ни одного такого отъявленного негодяя, которого вы отказались бы терпеть.

— Перестань болтать вздор! — сказала она с таким отчаянием, что он внимательнее вгляделся в нее. Она сидела на стуле у стены, расставив колени, опершись на них руками; дряблые, неподтянутые телеса кое-как располагались в свободном платье. Волосы чуть потемнели, лицо было менее ослепительным, на шее и руках появились следы увядания.

— Жизнь бывает гнусна, — сказала она ворчливо.

— Без особых с ее стороны усилий, — подтвердил Терра. — Но почему вдруг гнусность жизни удостоилась твоего внимания, дитя мое? Я подозреваю: из-за Толлебена. Он не оправдал твоих надежд. В качестве рекламного плаката этот субъект не заманит ни одной собаки. Мне следовало предостеречь тебя; кроме издержек, если я верно понял, он ничего не дал.

Ее взгляд последовал за ним и подтвердил его догадки. Мавританский кабинет, рядом, был недавно приобретен и еще не оплачен.

— Если бы только это! — жаловалась она. — Я завела даже карету и лошадей. Еще не оплачены, а уже проданы.

— Что вы, княгиня!

— А теперь грозятся забрать даже спальню. Посмотри на нее, пока не поздно. — И засмеявшись: — За осмотр ничего не беру. — Она вошла туда впереди него, небрежно переваливаясь, и вдруг пошатнулась: — Боже, что это со мной!.. Заметь, вся инкрустирована слоновой костью, — успела она пробормотать, когда он подхватил ее.

Она тяжело оперлась на него, словно желая помериться с ним силами. Монументальная кровать, на которую указывала ее вяло протянутая рука, была близко, диван в мавританском кабинете довольно далеко, а ноша оседала и обвисала, мешая ему двигаться. Он высоко поднял ее, понес на вытянутых руках и, напрягая все силы, легко опустил свою ношу на подушки дивана.

— Какой ты сильный! Чего мне еще искать? — томно пролепетала она и потянула его за собой. Но он, весь растрепавшись, выскользнул из ее прекрасных обнаженных рук.

— Разрешите мне присесть.

— Как хотите, — сказала она без разочарования, без злобы.

— Снова былые чары, Лили, но, не сердитесь, на что вам это? — часто и глубоко дыша, спросил он издалека.

Положив голову на руку, она взглянула на него. Взгляд снова стал трезвым, лицо сверкало в благодетельном полумраке.

— Забыть с тобой, что меня должны описать, — проронила она звучно и однотонно, как всегда. Только он, он не поверил ей. — Мы ведь товарищи, — продолжала она вкрадчиво. — Ты плюешь на все, я — тоже. Нам надо держаться друг друга, тогда мы завоюем его, — жестом охватывая мир.

Любовь и корысть, союз, чреватый темными последствиями, а там, по ту сторону традиций и закона, — чувственный восторг, удесятеренный ежечасной опасностью для свободы и жизни. Вот какое предложение она ему делала. Лет пять назад это было пределом его желаний; стоило только руку протянуть — и сразу полное обладание. Прекрасная хищница — его собственность, его плоть и кровь, а жизнь — их добыча. Теперь было иначе; он в страхе чувствовал: «Либо я сдал, либо она опустилась. Вероятно, то и другое. Я уже старый осел: это называется стать мужчиной. У нее же, что еще хуже, приступ старости, — понятно, только приступ; но ведь она чуть не клянчит». Какая-то часть его существа отмечала разрушения в ней. Это случилось впервые, ему стало жутко.

— Над вами, княгиня, просто сыграло шутку ваше прекрасное тело, — тем громче и внушительнее заговорил он. — Я из тех, кто способен воспользоваться вашей минутной слабостью. Пусть бы я был инкрустирован слоновой костью, все равно я весь ваш. — Затем, отодвигаясь еще дальше: — Но если вы на самом деле усомнились, усомнились в своем божественном назначении на лету потрошить живых мужчин, — тогда избави меня боже по преступному недомыслию способствовать вашей погибели. Поверьте, мы были на правильном пути, когда в свое время вы попросту бросили меня, незрелого юнца.

— Ах, так! Вот о чем вы вспомнили! Но я как раз готова на все, чего вы тогда хотели. Более того: я готова выйти за тебя замуж, — сказала она звонко и, видя, как он, открыв рот, водит по губам языком, потребовала: — Поговори со мной хоть когда-нибудь по-человечески.

Он долго смотрел на нее. Хищница хочет омещаниться!

— Все это у тебя оттого, что ты перестала носить корсет. Сняв корсет, женщина твоего типа теряет стройность как тела, так и мышления.

— Помнишь, как ты восхищался моими ногами, — они все те же. — И она распахнулась. — Но есть и другие доводы.

— У нас кое-какие денежные расчеты.

— У нас также ребенок. — И, увидев, что задела чувствительную струну: — Теперь у тебя есть профессия и ты обязан его содержать. А кто тебе может быть полезнее меня, при моих богатых знакомствах? Мои товарки затевают тяжбы еще чаще, чем их покровители, и платят, сколько с них сдерут… Ну, как же?

— Это надо серьезно обдумать. — И он поднялся. — Случай солидно устроиться встречается не каждый день. Ты верным чутьем угадала момент, когда этим можно соблазнить меня.

— Ну и отлично. — Она проводила его до передней и там, указывая на свой отяжелевший стан, заметила с горечью, но тем не менее со странной уверенностью: — Будь покоен, такой я не останусь.

И он возвратился к своей практике. Он вникал за убогую плату, но во имя высшей пользы, в повседневную борьбу людей между собой. Борьбу родителей против детей, ставших для них угрозой, и молодежи против отслуживших стариков. Самоистязание обездоленных матерей, которые мучают своих младенцев, и самоистязание стареющих мужчин, которые предпочитают утопить в вине остаток сил; нищенские счеты, из-за которых распадаются целые семьи; жестокость родных, всем скопом обрушивающихся на одного из своих, иначе мыслящего, иначе живущего; потасовки между товарищами по несчастью — из-за грошей; жалкие, нелепые детоубийства соблазненных служанок и неумолимость ростовщиков, холодная и методичная, как закон, и безжалостное отношение слабых друг к другу; ему приходилось изучать все разновидности безумия, всю человеческую куплю-продажу, весь полный курс социальной зоологии.

У него у самого дни проходили в кропотливой безвестной борьбе, а среди них выпадали отдельные значительные дни, когда торжествовала его логика: непреложная логика, вынуждающая у судьи желанный приговор. Сознание, что ты серьезный человек, способный чего-то добиться, может дать удовлетворение хотя бы на полдня. Но выпадали и дни отчаяния, Чего уж тут добьешься, как одолеть твердыни нужды и нищеты? Зачем это? Почему вы существуете? Лихорадочная злоба, крушение всех надежд и всякой веры. Но и это надо стерпеть, надо бороться за вас. И вот, в итоге одно унижение. Ты не властен поднять общий уровень: делай же хоть для немногих что можешь.

«К чему обязывает меня долг перед самыми близкими? Перед другом моим Мангольфом долг обязывыет меня к почтительнейшему признанию его успехов, ибо пренебрежение с моей стороны могло бы толкнуть его на самоубийство. Сестре Лее я обязан приискать ангажемент в Берлине, что теперь, слава богу, ей обеспечено. Разве можно сделать больше, чем дать людям случай проявить их способности? Но каков мой долг перед моим старейшим другом? Перед моей советчицей и покровительницей, матерью моего ребенка и верной спутницей моей жизни? Я должен жениться на ней. В этом моя горькая обязанность и потому, хоть а без гарантий, мое благо».

Она уехала к родным в какой-то городишко, где ей, вероятно, пришлось выкапывать из глубин прошлого забытые буржуазные понятия. Оторванная от привычной жизни, она, несомненно, ждала от него решительного шага. А тем временем даже издалека заботилась о нем. В его контору явился некий изобретатель, смазливый молодой человек, которому был обеспечен успех в том или ином виде. Однако он честно трудился, пока в дело не вмешалась одна из приятельниц княгини Лили. Мигом испарились его заветные сбережения, за сбережениями последовали перспективы; как то, так и другое прибрал к рукам ростовщик Каппус. Заинтересованность крупнейшего ростовщика, у которого был договор с молодым изобретателем, служила порукой того, что изобретение действительно ценное. Но договор был такого сорта, что, по всем данным, у молодого человека от его изобретения останется одно воспоминание. Терра должен был найти погрешность в договоре, какое-нибудь слабое место, лазейку. «А тогда уж вы сами сообразите, как быть», — писала ему княгиня Лили.

Сколько такта и практичности! Если изобретение и изобретатель преуспеют, то Терра, их спаситель, с самого начала своей карьеры предстанет перед лицом общества в исключительно благоприятном свете. «Ни один человек в мире не способен с таким рвением и знанием жизни заботиться о моей пользе. Неразумный юнец счел бы невесть какой жертвой женитьбу на ней. Я же знаю, что делаю. Я заключаю брак по расчету».

Три месяца кряду носился он с этим договором, знал его наизусть, любая фраза могла при желании возникнуть у него перед глазами наяву и во сне, а то вдруг вспыхивало какое-нибудь одно слово, одно-единственное, которое могло оказаться ключом, сезамом, щелкой, сквозь которую засверкают сказочные сокровища. Но тщетно! Договор, составленный самим Каппусом без сучка без задоринки, был несокрушим. И все же опорочить его было необходимо, опорочить вопреки всему: Терра видел в этом для себя особый суеверный знак. Тут уже дело было не столько в решающем испытании собственных возможностей, сколько в попытке доказать, что можно побороть темные силы словом, только словом.

Он поручил свою контору заместителю, а сам являлся туда очень редко. Много времени он проводил у сестры.

Актриса жила в мещанском районе города. Дверь чаще всего отворяла она сама, прислуга приходила всего на несколько часов в день; небрежно одетая и причесанная, с рассеянным взглядом, вела она его к себе. Он садился в угол, она становилась посреди комнаты и декламировала свою роль. В его сознании тотчас же возникали роковые слова договора, которые не оставляли его ни на миг. «Браво! Дело идет на лад», — говорил он время от времени из вежливости и под влиянием располагающей атмосферы.

Его сестра без труда придала меблированной комнате отпечаток своей личности, — повсюду пестрые легкие вещицы, шали, шкатулки, искусственные букеты и кипы затрепанных ролей. Где-то в углу пылился повернутый к стене череп, который дебютантка когда-то захватила в свое дерзновенное житейское плавание. В подсвечники вставлены свечи, для тех случаев, когда задергиваются занавески и юные страдания дают себе волю при ночном освещении. А вот из спальни виднеется тот портрет юноши, кисти Веласкеса, в черных мертвенных тонах, что так похож на далекую, вечно оплакиваемую тень Мангольфа. Но разве там кто-то плачет? Леа заглядывала в дверь, стремительно перегнувшись; ее рука, помолодевшая, такая же нежная и упругая, как прежде, ухватившись за косяк, взлетала ввысь, как рука самого счастья, и она выкрикивала ликующим тоном:

— Не думаете ли вы, что обойдетесь без меня?

Поза не менялась, пока звучали слова: «Не думаете ли вы…» Свет из окна падал прямо на нее, волосы ее сверкали, лицо светилось, она откидывала голову, как напоенный солнцем цветок на ветру. «Браво! Дело идет на лад», — с уверенностью повторял брат. «Не думаете ли вы, что обойдетесь без меня?» — ликовала сестра.

Однажды Терра опять отринул и отогнал слово, которое часами под этот аккомпанемент кружило вокруг него; другое выскочило ему навстречу из ряда слов договора, и радостный испуг возвестил ему, что оно и есть искомое. Он поворачивал его во все стороны, ощупывал, вскрывал до самой сердцевины. И наконец застыл неподвижно, даже не дыша. Но вот он перевел дух мощно, как Самсон. Свершилось! Орудие выковано, сезам найден. Победа! Он вскочил с места, ему хотелось обнять Лею; тут только он заметил, что совсем стемнело и сестры давно нет. Спектакль должен сейчас кончиться. Из кухни доносился шум; Терра пошел туда. Кто-то хозяйничал там, — оказалось, что Куршмид.

— Победа, милый друг! — крикнул Терра актеру. — Силам тьмы сегодня не повезло. Есть в Берлине живодер, у которого в данный миг уплывают его барыши.

Куршмид возликовал, проникнувшись важностью события. Вокруг его беспокойных глаз легли синеватые тени.

— Я так и знал! — Широкий жест шумовкой. — Вы одержите победу над обществом! — Потом попросил мечтательно: — Добудьте мне билет на заседание суда! Лучше никогда в жизни не видеть Кайнца и Миттервурцера, лишь бы мне быть свидетелем вашего торжества и вместе со всеми чествовать вас.

Терра пришлось втолковать ему, что это победа без блеска и парадной шумихи. Запись в протоколе, объявленное сквозь зубы определение, переход к следующему делу… Но все же добыча будет спасена от коршуна, создание мысли — из когтей стяжателя, человек — от погибели.

— И в довершение всего, — сказал Терра, выходя из кухни, — моя нареченная увидит, чего я стою!

На парадном стучали и звонили одновременно: Леа. Она ворвалась как вихрь:

— Скорей поесть! Я сегодня была в ударе. Публика только ради меня и ходит. Дайте чего-нибудь поесть, я умираю с голоду. Сбор на три четверти. Шесть вызовов.

— Неплохо для двадцатого представления, — сказал брат.

— Двадцать второго!

— Новая твоя роль будет еще лучше.

— А я, — отозвался Куршмид, суетясь у стола, — после того как произнесу свои реплики во втором акте, рад бы каждый раз остаться и смотреть тебя, но ведь лучше, чтобы я шел готовить ужин.

— Совершенно верно, — сказала Леа и принялась за еду.

— У твоего брата тоже огромная удача, — заикнулся Куршмид.

— Что ты? — произнесла она с преувеличенным интересом.

— Теперь он наверняка выиграет дело.

— Вот как! — бросила она рассеянно. И сейчас же спохватилась: — Прости, милый! Это, понятно, очень важно и для тебя и вообще. Но вот ты надумал что-то и сидишь и ждешь, — правда ведь? — что из этого сделают другие. Я же сама хочу добиться всего. Не только словами, — всем телом я показываю им, что я такое и чего хочу. Вот взгляни, чем я нынче сорвала аплодисменты.

Она откинула голову, выразительно скользнула руками вдоль бедер и застыла в улыбке такого трепетного ожидания, что пауза и рукоплескания напрашивались сами собой. Куршмид и Терра тоже собирались захлопать в ладоши, но услышали, как кто-то возится у входной двери, кто-то, у кого, очевидно, был свой ключ. Он вошел: Мангольф. Леа еще была вся ожидание — душой и телом. Он направился к ней, сперва медленно, потом порывисто, взял ее руку с бедра, поцеловал и сказал сердечно:

— Комедиантка, но не плохая.

Терра подошел к нему, они обменялись рукопожатием, как две дружественные великие державы. Куршмид готовил чай.

— Значит, новая роль мне удастся? — снова спросила Леа и, не дождавшись ответа: — Если бы не удалась, то перед самой премьерой непременно настал бы конец света, чтобы я не успела осрамиться. Мне слишком везет.

— И должно везти, — подтвердил Куршмид. — К этому все идет. Я никогда и не сомневался. — Вокруг глаз у него легла синева.

— Слава богу, что мы опять играем ерунду. Настоящая литература не по мне. Сколько лет я зря потеряла! — проговорила Леа, закинув руки за голову и глядя в упор на Мангольфа.

— Ради всего святого, не надо дурмана, не надо нечестивой красоты, — вставил Терра голосом писателя Гуммеля.

Леа узнала и засмеялась.

— Мне не нужно больше гладко зачесывать волосы и напускать на себя строгость. Я могу играть самую бесстыжую комедию.

— Ты можешь блистать, — с гордостью сказал Мангольф.

— Не возражаю, пока нас хватит, — добавила она, глядя ему прямо в глаза.

А он от всей души:

— Надолго хватит. — После чего он стремительно зашагал по комнате. — Мы на подъеме! — выкрикнул он, задорно хохоча. — Кончится тем, что я в один прекрасный день буду рейхсканцлером. — Он с разбегу прыгнул на стол и поднял чашку с чаем.

— Что вы, господин тайный советник! — сказал Куршмид. — У нас есть и вино.

— Не думаете ли вы, что обойдетесь без меня? — ворвался ликующий голос Леи в речь Мангольфа.

А Терра тем временем думал: «Без сомнения, мы на подъеме, успех — вещь неплохая».

— Великолепно! — воскликнул он. — Когда я расправлюсь с Каппусом, мы соберемся снова.

— Ты мне подаришь тогда что-нибудь? — спросила сестра. — Ты ведь загребешь не меньше денег, чем твой Каппус.

— Если бы мне и довелось, как ты любезно предсказываешь, стать истым буржуа, — заметил он, — у меня все же останется героическая перспектива разориться по причине порядочности — и даже с ее помощью стать большим человеком.

— За твое выступление в роли героического буржуа! — крикнула сестра и выпила.

Терра последовал ее примеру сдержанно, Мангольф игриво.

— А вы, Куршмид? — крикнул он. — Вокруг вас такая полнота чувств, вы один в стороне.

— Я служу, — сказал Куршмид.

Трое одержимых собою уставились на него.

— Вот самая надежная позиция, — заключил Терра. — Когда мы снова шлепнемся в грязь, ему и тогда будет дела по горло.

Мангольф изобразил на лице глубокомысленную грусть, сел за рояль и заиграл «Смерть Изольды» с таким самозабвенным видом, словно смерть сама играла себя. «Спина такая же, как раньше», — подумал Терра. Сестра его млела и замирала от созерцания и звуков. Терра потихоньку вышел из комнаты, пока еще Куршмид был там.

Не успел он пройти несколько шагов, как Куршмид догнал его.

— Я думал, вы пробудете там как можно дольше, — заметил Терра. — Разве вы не ревнуете?

— Ревновать, мне? — просто сказал Куршмид. — Только к страданию. Довольно она уже настрадалась.

— Способна ли она вообще быть счастливой? — с горечью сказал брат. — Есть люди, способные на большее.

Куршмид, не поняв:

— Все совершенно ясно. Ему нужно было сперва занять прочное положение. Теперь он может обручиться с ней. Кстати, и она имеет успех, значит он может даже… — Куршмид понизил голос до шепота, — жениться на ней.

Брат вздернул брови.

— Это она вам сказала?

Куршмид утвердительно кивнул, брови поднялись и у него. Вдруг он услышал резкий голос Терра:

— Ничего из этого не выйдет.

— Тогда произойдет неслыханная катастрофа, — насмерть испугавшись, пролепетал он.

Но Терра перешел уже на обычный тон, который мог показаться трагическим или просто неуместным:

— Ступайте в постель и постарайтесь проспать катастрофу. Вам меньше придется спать, чем вы думаете.

Куршмид покорно отстал от Терра. Но потом еще раз догнал его.

— Не вы!.. — сказал он взволнованно. — Я сам возьму это на себя.

— Да о чем вы? — спросил Терра, но актер уже исчез.

Чем ближе было решение, тем сомнительнее казалось оно Терра. Доказательство свое он по-прежнему считал неопровержимым, перед Богом и Словом его правота была несомненной. Но успех всегда и всюду зависит от людей, а не от идеи. Судьи, твердил себе адвокат, часто обязаны судить вразрез с непререкаемой логикой, ибо за ними стоит, предъявляя свои требования, другая логика — логика существующего общественного строя. Эта вездесущая владычица устами своего судьи возвещает, что созданное тем, кто занимается умственным трудом, по полному неотъемлемому праву принадлежит тому, у кого есть деньги. Всякое ограничение этого права носит характер уступки, чуть ли не милостыни. «Каппус сильнее меня. — Только с существующим общественным строем можно заключать выгодные сделки». Эти страшные истины неотступно маячили перед ним в бессонные ночи. Наутро система его доказательств с новой ясностью являлась ему: как можно бояться, что ум, призванный судить, посрамит себя отрицанием того, что так ясно?

Настал решительный день. Терра не пошел в суд; его заместитель должен был позвонить ему оттуда тотчас после решения. Он метался перед телефоном как безумный, окутанный облаками табачного дыма, в висках стучало, а при каждом звонке подкашивались колени. Тягостно и медлительно надвигался вечер, служащие конторы стали, наконец, складывать дела. Сумбур противоречивых мыслей, борьба впустую, борьба, которая решалась другими, — от всего вместе было ощущение не только страха, но и мути. Убежать бы… но нет сил избавиться от добровольной пытки! Тут раздался звонок.

Процесс выигран! Радуйся! Ты не рад? Терра коротко и жестко захохотал в телефон, подтвердил получение известия и повесил трубку. Он думал, наконец, сесть, но вместо этого упал без чувств. Так застал его Мангольф.

— Что случилось? — спросил Мангольф. — Двери настежь, полный разгром! Что на тебя снова обрушилось?

— Кажется, счастье. — И Терра поднялся с пола. — Я выиграл процесс против Каппуса.

Мангольф поздравил друга, в его тоне был оттенок пренебрежения. Терра понял. «Продолжай в том же духе, — говорил тон Мангольфа. — Растрачивай весь свой пыл на ничтожные мелочи. Одной опасностью меньше».

Они сели к письменному столу друг против друга и ждали.

— Ничтожная мелочь, но, на беду, для меня это был вопрос чести, — начал Терра. — Приговор мне сейчас уже ни к чему.

— Тогда разреши поговорить с тобой о моих делах. — Мангольф смотрел ему прямо в глаза. — Что бы ты сказал, если бы я вздумал жениться?

Терра зажмурился. Рот у него был раскрыт, на лице отражалась напряженная и беззвучная борьба чувств.

Наконец Мангольф, не дождавшись вопроса, сказал:

— Не на Лее.

Тут Терра открыл глаза — глаза затравленного пса, на котором не осталось живого места и который все-таки скалит зубы.

— Иначе я употребил бы весь свой братский авторитет, чтобы помешать ей выйти замуж за авантюриста.

Мангольф не дрогнул.

— Я давно собираюсь поговорить с тобой начистоту.

Терра, не давая спуску:

— В тот вечер у нее на квартире это было незаметно.

Мангольф тяжело вздохнул.

— Мне хотелось оберечь ее от горя возможно дольше. Если бы это было в моей власти — навсегда! И ты должен помочь мне. Мы ведь друзья.

— Если мы и сегодня останемся ими, — сказал Терра, — значит, мы друзья.

— Кому бы я принес пользу женитьбой на Лее? Во всяком случае, не себе, — а я вправе прежде всего думать о себе. Карьера моя была бы кончена: место консула где-нибудь за океаном, на большее нечего и рассчитывать. А ей? Ей тоже пришлось бы пожертвовать собой. Остаешься ты. Неужели мы оба должны считаться с твоей щепетильностью в вопросе мещанских приличий? Решай! Я подчинюсь.

— Ты пристыдил меня, — сказал Терра. — Я не владел собой. Больше это не повторится. — Он принял торжественный вид. — Продолжай! Невеста достойна своего счастья?

— Вот это я и хочу выяснить с твоей помощью, — мрачно произнес Мангольф и достал какую-то бумагу. — Невестой будет госпожа Беллона фон Толлебен-Кнак — в том случае, если нынче вечером мы придем к положительным выводам.

— Идет! — сказал Терра, ему стало жаль этого подвижника честолюбия. Сам он никого не утруждал вопросом своей женитьбы. — У меня есть один второстепенный вопрос: решение зависит от тебя одного? Твоя избранница возражать не будет? И ее отец тоже?

— Беллона любит меня, — сказал Мангольф, сдвинув брови. — Она была принесена в жертву господину фон Толлебену. Подобного опыта старик не повторит. К тому же он поклялся отомстить всему юнкерскому сословию. Я, при моем влиянии на Ланна, прямо-таки послан ему судьбой в качестве зятя. Прими во внимание, что Ланна не сегодня-завтра рейхсканцлер.

— Чистая работа! — заметил Терра, словно дивясь механизму машины.

— Даже слишком, — сказал Мангольф, бросив взгляд в свою бумагу. — На меня оказывают давление. Я могу попасться помимо моей воли. Всем заправляет графиня Альтгот.

— Со своим политическим салоном.

— Она в переписке с Беллой Кнак. Она принадлежит к тем немногим дальновидным людям, которые заранее принимали в расчет возвращение Кнаков.

— Что Альтгот на высоте, я не сомневаюсь, — подтвердил Терра.

— Она устроила у себя филиал ланновского салона, — пояснил Мангольф. — Ланна, таким образом, приобрел неофициальную базу, где действуют в его интересах.

— Да и она не в накладе, ей больше не будут приписывать любовников. Политика — лучшее алиби. Догадливая дама — Альтгот!

Мангольф неодобрительно покачал головой.

— С ней надо считаться всерьез.

— Тогда слушайся ее!

— Нет, я только спрашиваю: чего она добивается для себя? Может быть, Кнак подкупил ее? Тогда я окажусь в дураках.

Несмотря на озабоченный вид Мангольфа, Терра едва удержался, чтобы не расхохотаться. Перед ним встало видение былых времен, дверь в родительский дом Мангольфа с дощечкой: «Мангольф, комиссионер». Шаткая скрипучая лестница ведет на вышку, а там маленькая комнатка, клетушка, пространство в один шаг, — и кто же там оборачивается, сумрачно хмуря чело? — Тот самый, кто и сейчас склонил к нему чело и хмурится в сомнении, не обсчитывают ли его, предлагая богатейшую невесту Германии.

Терра не засмеялся.

— Здорово! — заметил он.

Мангольф словно не понял его.

— Я верю только в свою зоркость, — продолжал он, — ну, еще, пожалуй, в твою.

— Так пустим ее в ход, — решил Терра. — Выкладывай, какие у тебя подозрения.

— Подозрений нет, есть только баланс. — Он протянул свою бумагу и, видя, что Терра растерянно вглядывается в нее: — Посмотри, прибыль и убытки сходятся без остатка.

Терра в самом деле увидел два проставленных друг против друга столбца статей расхода и прихода; с точки зрения считавшего, они, очевидно, сходились без остатка, ибо в конце каждой строки стоял нуль.

— Сейчас объясню тебе мой баланс, — заметил Мангольф и, в ответ на жест Терра, подвинувшего к нему бумагу: — Не надо! Я знаю его наизусть.

Он знал свой баланс наизусть, как Терра свой договор; и теперь, вычисляя снова, копаясь в нем и болея им, он горел на том внутреннем огне, который был знаком и Терра.

— Она богата, но скомпрометирована. — Он провел в воздухе черту: — Я беден, но безупречен.

— Тут, правда, трудно решить, на чьей стороне выгода, — пробормотал Терра.

— Она меня любит, я ее не люблю, — продолжал Мангольф.

— Преимущество явно на твоей стороне! — вскричал Терра.

— Постой! Правый столбец: я пасую перед богатством. Она же не только знает это, но и считает естественным.

— Просчет, — сказал Терра.

— Я не дворянин, и у меня совсем нет родни. Именно потому я и не наглец вроде Толлебена. У нее нет матери, зато есть пренеприятный отец.

— В итоге нуль, — сказал Терра.

— Я не офицер и не корпорант, зато я элегантней, чем обычно бывают эти господа, у меня тип иностранца, и я при случае не откажусь драться.

— Ты не откажешься драться? — поспешно подхватил Терра.

— Поверь мне, я слишком ловок, чтобы когда-нибудь довести дело до этого. — Черта и следующий столбец: — Она с виду современная дама, а по существу напыщенная гусыня.

— Опять ничего, — сказал Терра. — Последняя статья.

— Мое будущее неопределенно. Правда, мне покровительствует Ланна. Другой столбец: она, при своих средствах, вправе рассчитывать на успех в жизни, — правда, этот успех может быть и двусмысленным.

— В итоге, — заключил Терра, — ты вышел из низов, она тоже, ты можешь пригодиться ей, как и она тебе.

— Но из всего этого ровно ничего не следует, — простонал Мангольф. — Все та же мучительная неопределенность, круглый счет обывателя. — Он вскипел. — Как бы я швырнул ей эти деньги, если бы на ее стороне был минус. А будь у нее плюс, я бы ей показал себя и свои способности.

— Да, твои способности ты не учел, — заметил Терра.

— Потому что они естественны, как само бытие, а кроме того, зависят от обстоятельств. Каким бездарным окажусь я со своей пушечной принцессой, если в день моей свадьбы вся Европа заключит вечный мир!

— Твое дело воспрепятствовать этому, — сказал Терра и добавил резко: — Мое же, наоборот, — этому способствовать.

— Вот оно где — решение! — Мангольф возбужденно вскочил. — Каждый будет добиваться своего. Пусть девица проведет еще года два в посте и молитве, тогда выяснится, кто из нас сильнее, ты или я. От этого зависит ее счастье.

— Ты ведь сидишь в самом осином гнезде, тебе бы уже сейчас следовало знать, какое взято направление.

— Нашей политики? Понятия не имею. Ее курс кажется все бессистемнее, чем ближе к ней стоишь. Весь секрет в том, что у нее попросту нет цели. Кто до этого додумается, того мое начальство отличает! — И Мангольф захохотал как бес.

— А твои пангерманцы? — Теперь встал и Терра.

Мангольф бросился к нему через всю комнату и схватил его за руку.

— Скажи мне только одно, но с полной искренностью, какая возможна только между нами: то, что я с ними якшаюсь, очень меня компрометирует? — И так как Терра сжал губы: — Говори, нового ты мне ничего не скажешь. Ведь они во всем: и в публичных выступлениях и в программе до такой степени зарываются, что никакая мало-мальски жизнеспособная нация не позволит им втравить себя в войну. Даже круглому дураку это должно бить в нос.

— Бить в нос? — повторил Терра. — Да в этом же половина успеха. Смешное у нас способны оценить немногие, зато кричащее импонирует всем. «Жизнь — это плакат», — говорит монарх своему народу, и тот с каждым днем все лучше понимает своего монарха.

Мангольф шагал по комнате.

— Знать бы, достаточно ли мы нагнали страху на наше начальство, и даже самое высшее, чтобы оно холодно приняло попытку Англии к сближению!

— Как? Разве таковая предвидится? — Терра вышел на середину комнаты.

— С тобой мне не следовало говорить об этом, — отозвался Мангольф из темного угла.

— Успокойся, — сказал Терра. — Я не выступлю в газетах в пользу союза с Англией. Союз с Англией произвел бы дурное впечатление на многие другие европейские страны и у нас самих увеличил бы соблазн легкой победы. Нет, я противопоставлю твоему пангерманскому союзу другую лигу.

— Какую?

— Лигу противников смерти.

— Прощай! — сказал Мангольф. Он спрятал свой баланс. — Я опираюсь на действительные факты. Таким образом, наш вопрос относительно моей женитьбы на бывшей Кнак почти разрешен. — Беглое рукопожатие, но уже в дверях Мангольф обернулся. — Еще новость: Толлебен сватается к Алисе Ланна.

Терра разразился хохотом.

— А она составляет свой баланс, — попытался Мангольф перекричать его хохот и затем исчез.

Все это отняло немало времени; Терра сел за стол, собираясь проработать всю ночь. Мысль жениться на женщине с той стороны оказалась удачнее, чем он предполагал, раз Алиса одновременно обдумывала кандидатуру Толлебена. «Моя Алиса» — чувствовал он, но тем усерднее старался работать. Княгине Лили пора бы вернуться. Где она застряла? О ней ничего не слышно. «Дочери нового рейхсканцлера прядется напрасно дожидаться моей скромной персоны. Ей ничего не останется, как пойти на уступки, да и мне тоже», — думал он, склонившись над бумагами и гримасами выражая недовольство собственными мыслями. Вдруг он отбросил документ, он ощутил, как бледнеет и разглаживается его искаженное лицо. «Я люблю Алису, а она меня — вот сейчас, в эту самую минуту. Мне довольно одного сознания. А счастья, большего, чем дает повседневность, мы не станем себе желать. Кто порхает, пахать не может. Я из тех, кто медленно, но верно движется вперед».

Глаза выразили сомнение. «Кто я?» — с этим вопросом он подошел к окну. Снизу долетали, то нарастая, то замирая, уличные шумы, неустанный прилив и отлив ночной жизни. «Я такой же, как сотни тысяч. Какой обыватель не припомнит в своем прошлом хоть одной юношеской глупости вроде преобразования мира или любви к принцессе? Незаметно для себя я избрал вернейший путь стать обывателем».

Но другой, более смелый голос возмутился в нем: «Нет! Ты будешь жить во имя многих. В этом твое отличие». Он отворил окно навстречу шуму стихий, и сразу его внутренняя тишь замутилась и заволновалась. Все мышцы его коренастого тела напряглись, он расставил ноги и уперся руками в обе стороны оконной ниши, словно силой удерживая распахнутые ворота, в которые должна хлынуть улица, в которые должны хлынуть все улицы.

— Аминь, — сказал Терра, снова усаживаясь за стол. — У меня своя определенная задача, скажем между нами: призвание свыше, миссия вождя. Обстоятельства требуют, чтобы она осуществлялась в будничной обстановке, как обыденное дело. А потому лукавить неизбежно. Моя миссия гласит: «Да не будет у вас нужды убивать друг друга». Аминь. А теперь за работу, чтобы выбиться из неизвестности! — И он придвинул отброшенный документ.

Так как о невесте не было ни слуху ни духу, он пошел к ней. Она оказалась дома. «Недавно?»

— Нет, порядочно, — сказала она. — Но с нашим объяснением нечего было спешить.

— Ты помолодела, если только возможно было стать еще моложе. Как ты этого добилась?

— Так я тебе снова нравлюсь?

— Когда мы поженимся?

— Ты еще не раздумал? Тогда лучше поговорим начистоту. Ты не можешь требовать, чтобы я ради тебя разорилась. Своя рубашка к телу ближе.

И тут Терра узнал, что в истории с Каппусом он сглупил непростительнейшим образом. Всякий другой не стал бы выносить дело в суд, а столковался бы с самим Каппусом. Пусть бы изобретатель обрел, что ему причиталось, а Терра, естественно, должен был потребовать у Каппуса свою долю, — иначе к чему вся затея? Он не понял, как ему следует действовать, невесту его это ужасно поразило. Счастье, что она вовремя уберегла себя от такой ненадежной опоры.

— Выйти за тебя, дружок, равноценно самоубийству.

Терра, не без сожаления, согласился с ней.

— Такая достойная женщина, — я говорю, а сердце у меня кровью обливается, — имеет бесспорное право на нормального мужа из самого нормального буржуазного круга. За всю твою благословенную жизнь ты не сделала для своего преуспеяния ничего такого, что буржуазное общество не вменяло бы в обязанность своим сочленам. Ты только придавала элегантность своим подлостям, но и это оно тебе со временем простит.

Она не выдержала и рассмеялась:

— Какой ты чудак! Приходи почаще! Только предупреждаю — мои дела в полном расцвете. Спальня остается у меня, я продаю лишь мавританский кабинет. В полумраке я больше не нуждаюсь.

— В том бог свидетель, — сказал он торжественно. Он смотрел, как она на полном свету высоко вытянула руки над копной своих огненных волос и поднялась на носки. Формам вернулась прежняя мягкая пластичность и мускулистая упругость, а краскам — свежесть, как от притока обновленной крови: неувядаемая стояла она, сдвинув носки, словно балансируя на шаре, и медленно вращалась вокруг самой себя.

— Чудо из чудес, — сказал он. — Как ты этого добилась?

В ответ она загадочно усмехнулась и звонким, равнодушным голосом позвала кормилицу.

Кормилица? Ну, разумеется. В этом и было все дело. Отсюда ее тогдашнее состояние, ее уныние и затея выйти за него замуж… Кормилица явилась с новорожденным на руках. Старший мальчуган держался за ее подол.

— Это девочка, — сказала мать.

— Я вел себя как форменный осел, — признал Терра.

Она лишь пожала плечами. Она не ставила глупость в укор мужчинам, их глупость подразумевалась сама собой.

— Отца ты знаешь, — сказала она на случай, если бы ему потребовалось и это разъяснение. Действительно, ему только сейчас пришло в голову имя отца; он вспыхнул.

— Мой сын и дочь господина фон Толлебена — брат и сестра? Этого в условии не было.

Тут явно удивилась она.

— Что ж теперь поделаешь! — пробормотала она с запинкой.

— Я не желаю, чтобы они воспитывались вместе. Идем со мной, сын мой, — решительно заявил он и протянул руку.

Мать забеспокоилась.

— Перестань, пожалуйста! Кстати, ребенок вовсе не от Толлебена, а от Мангольфа. — И так как он уставился на нее, словно собираясь наброситься: — Ну да, от твоего друга. Но ты навел меня на хорошую мысль. Я уверю Толлебена, что ребенок от него. Ему это польстит, он обеспечит дочь, а твой друг окажется в стороне. Все участники будут удовлетворены. — Она отошла, напевая, чтобы скрыть остаток беспокойства; вид у него по-прежнему был грозный. Но вдруг он резко повернулся.

— Идем, мой сын! — повторил он.

Пауза. Мать сразу успокоилась и обменялась взглядом с кормилицей.

— Ну что? Идет он? — спросила она даже без насмешки.

Тщетно нагибался Терра, протягивая руку, — под его жгуче-суровым взглядом мальчик обошел, от складки к складке, всю юбку кормилицы. Выглядывая из-за нее, шестилетний мальчуган сжимал рот точь-в-точь, как сам Терра.

— Папа хочет взять тебя с собой, — повторил Терра.

— А может, ты лучше останешься у мамы? — Она раскрыла объятия. — К кому ты пойдешь? — И мальчик бросился к ней. — Он слишком похож на тебя, — сказала мать торжествующе и примирительно. — Потому он так привязан ко мне.

— Впечатления, которые ждут его в твоем доме, бесконечно ценны для многих, но только, пожалуй, не для подрастающего мальчика, — учтиво заметил Терра.

— Ты находишь, что в почтенном доме твоих родителей тебя столь блестяще подготовили к жизни? — возразила она. И так как он молчал, открыв рот: — Ведь ты же до сих пор не уразумел, что такое жизнь!

Она сочла вопрос исчерпанным и занялась прерванными делами. Терра сказал сыну: «Давай мириться», и предложил поиграть с ним.

Мысленно он решил: «Сегодняшний урок я себе зарублю на носу. Пора образумиться. Я повсюду умудрился наглупить и всем стал в тягость».

Итак, он продолжал успешно работать, не падал духом, запросы высшего порядка оставлял втуне и, проверяя в конце недели свой моральный инвентарь, радовался, что ему удалось избегнуть унижений и, не слишком срамясь, приспособиться к окружающему миру. Принцип его был таков: «Лишь трезвый житейский опыт позволит мне с успехом привить окружающему миру свои взгляды, не свойственные ему».

После двухгодичной страды однажды утром к нему в контору явился Каппус.

— Господин адвокат, — начал знаменитый ростовщик, — вы человек по мне, ибо вы на редкость честный человек. — Не слушая возражений, он продолжал: — Но вы и трудолюбивый человек, вы рано встаете и приходите в контору задолго до ваших служащих. Это тоже хорошо, господин адвокат, таким образом нас никто не потревожит или, чего доброго, не подслушает. Иначе нам не поздоровилось бы, господин адвокат. — Он говорил настойчиво и горячо, таков был, очевидно, его характер. Сюртук у него был наглухо застегнут, кожа на лице очень белая и нежная. Когда он наклонил голову и описал цилиндром плавный полукруг, у него появилось сходство с благостным духовным пастырем. — Давайте присядем! — сказал он, поставил цилиндр под стул и вместо него надел ермолку.

Он был уже старик, но волосы красил. Мягкие голубые глаза блестели из-под крашеных бровей. Ростовщик — и вдруг дородный!

Вид его говорил наблюдателю: «И ты обманывался на мой счет!» Внезапно он всем своим существом изобразил горестное сожаление.

— Могли бы вы подумать, что граф Ланна проведет старика Каппуса?

Терра недоумевающе посмотрел на него, потом встал и запер обитую войлоком дверь.

— А сейчас выкладывайте все и говорите так, как будто имеете дело с адвокатом вашего противника! — вернувшись, потребовал он.

— Да и с самим собою я говорю не иначе как от имени противника, — наставительно ответил Каппус.

И тотчас, вновь изобразив горестное сожаление и смягчив голос до кроткого шепота, он посвятил Терра в суть дела. Молодой граф Эрвин оставил ему в залог брильянтовое колье, но впоследствии оказалось, что брильянты фальшивые.

— Почему вы раньше не выяснили, какие они?

— В первый раз за всю мою жизнь не выяснил. Что вы думаете, конечно же, из уважения к новому рейхсканцлеру, из доверия к нему и потому еще, что считал: сыну первого после императора человека это ни к чему.

— Вы лучше, чем кто-либо, знали, что у графа Эрвина много долгов, — ведь должен-то он главным образом вам.

Каппус понял: его подозревают, будто он сразу увидел, что камни поддельные, и на этом построил всю махинацию. Тем настойчивее и горячее уверял он, что никогда бы и не помыслил запутать одного из графов Ланна в грязную историю.

— Стоит влипнуть одному из членов семьи, так уж влипнут и остальные, и тогда это будет стоить нам рейхсканцлера. Но кому это будет стоить рейхсканцлера? Нашей возлюбленной Германии. Нет, господин адвокат, на это я не способен! Скорее я махну рукой на деньги.

— Сколько там всего? — спросил Терра. Но определенного ответа не добился.

— Сумма значительная, не будем пока говорить о цифрах, — сказал Каппус и продолжал разглагольствовать о морально-политических последствиях. Терра оборвал его. Он поговорит с противной стороной. Он возьмет на себя это дело лишь в том случае, если его вмешательство будет желательным и противной стороне.

— Не беспокойтесь, даже очень желательным, — сказал Каппус задушевно. — Ведь вы, господин адвокат, в семье у Ланна совсем как родное дитя, вы имеете влияние на старика. Почему бы я иначе обратился именно к вам?

С этим заключительным доводом он исчез за обитой войлоком дверью.

Терра только собрался написать Эрвину Ланна, как тот сам явился к нему.

— Произошло неприятное недоразумение, — сказал он, поеживаясь, как от озноба. — Особенно неприятное для моей сестры.

Терра почувствовал, как сердце его бешено заколотилось у самого горла. Он ничего подобного не ожидал и теперь не мог выговорить ни слова.

— Ведь она таким образом узнала, что колье фальшивое, — пояснил Эрвин. — А это единственная крупная вещь, которую она унаследовала от матери!

— Раньше вам это не было известно? Ну, понятно, нет. Но Каппус не верит — или делает вид, будто не верит, что не менее скверно. Расскажите мне все подробно и разрешите покорнейше просить вас…

Терра говорил, лишь бы говорить и таким образом совладать со своим волнением. Как мало изменился молодой Ланна! И сейчас еще трудно понять, куда направлен его взгляд — взгляд двух полудрагоценных камней. Губы красные, как у совсем юного мальчика, а лицо гладкое и бледное, ничуть не тронутое временем.

— Нам нужны деньги, — начал он. — Алисе деньги всегда нужны для полезных дел, мне — для самых бесполезных. Так уж повелось. Мы хотели дождаться наследства. Знаете, того большого наследства, которое отец должен получить от своей богатой родни. К несчастью, мы в безвыходном положении. Алиса, понятно, хорошо взвесила этот шаг. Раз она со мной о чем-то заговорила, значит у нее все обдумано. «Мы продадим колье», — сказала она.

— Говорите прямо, без утайки! — сурово потребовал Терра.

— Она оценила его у Бервальда на Унтерденлинден.

— О! — бессознательно вырвалось у Терра.

— Тогда она мне ничего не сказала. Она говорит мне только то, что ей угодно. Она думала, что я продам фальшивое колье за ту цену, какую оно стоит. Платина там настоящая.

— Ну да, так она и думала, — подтвердил, сам того не сознавая, Терра.

— И все из-за моей глупости. Я в свою очередь решил оценить колье и тоже пошел к Бервальду. Он был очень удивлен. Вероятно, он подумал, что я в курсе дела, и ничего мне не сказал. Он только отсоветовал продавать, время якобы неблагоприятное. Я его не понял и, к несчастью, пошел к Каппусу. Тот, как всегда, дал мне немного. Но… — И Эрвин протянул Терра какую-то бумагу. — Тут ясно сказано, что он дал взаймы под залог настоящего колье.

— Это и есть ловушка, — догадался Терра. — Теперь он, несомненно, потребует огромную сумму с наследства вашего отца.

Эрвин подтвердил это.

— Потому-то я и пришел к вам, — так закончил он рассказ о своих рассеянных блужданиях и повел плечами, как в ознобе.

— Я постараюсь добиться соглашения, благоприятного для вас и для ваших близких, — без всяких колебаний заявил Терра. — Мне многое известно о Каппусе. Он меня боится. Он уже побывал здесь.

— Будет он молчать?

— Только пока он молчит, у него есть надежда что-нибудь выудить у вас.

— Он должен молчать ради моей сестры, — сказал брат живее, чем обычно; и словно испугавшись, что предал ее: — Никто не знает, как ей приходится бороться за свое положение. Она честолюбива. Нам не хватало денег, а папе мы не могли сказать. Что ей было делать?

— Я твердо убежден, что графиню Алису ждет высокий удел, — с пафосом заявил Терра. — Для начала — самый блистательный брак, какой можно придумать.

— Так рассуждаете вы, — возразил Эрвин, — но, по-видимому, мы для этого еще недостаточно прочно сидим в седле. Подумайте, мы даже не смеем пока порвать с Толлебеном. Он хочет жениться на Алисе. Сами понимаете, как ей это по душе. Но просто отказать — нельзя. Она тянет с ним. Она чего-то ждет, но чего — понять не могу.

У Терра снова заколотилось сердце, он не ответил. Они молчали, пока молодой Ланна не поднялся.

— Вот еще к вашему сведению, — добавил он, — перед отцом я всю вину беру на себя. Я будто бы стащил у сестры колье и обманул ростовщика. Спасет это Алису, если дело дойдет до крайности?

— Конечно. А вы сами?

— Ну, я могу уйти из жизни, — сказал заблудившийся мечтатель и, округлив большой и указательный пальцы в форме дула, поднес их к виску.

Терра поторопился разъяснить ему, что это было бы крайне неблагоразумно. Сейчас самое важное так разделаться с Каппусом, чтобы граф Ланна ничего не узнал об истории с ожерельем.

В соответствии с этим он и стал действовать. Ланна выкупил колье, как настоящее, за гораздо меньшую сумму, чем хотелось Каппусу, но добавил к ней орден. Все участники были удовлетворены, и всех больше Каппус. У старика слезы стояли на глазах.

— Я не из-за ордена плачу, — всхлипывал он, — а оттого, что наша возлюбленная Германия спасена от ужасающего скандала.

Ланна, как всегда, беспечно и в счастливом неведении миновавший бездну, удостоил Терра нескольких дружеских строк. Терра был приглашен явиться запросто, но не пошел.

По почте прибыло извещение о помолвке Мангольфа. В приписке он просил своего старейшего, чтобы не сказать — единственного, друга быть свидетелем при бракосочетании. Вторым свидетелем будет господин рейхсканцлер. Краткие и горделивые слова; чувствовалось, сколько сознательного, подчеркнутого самоутверждения в том, что в самый торжественный день своей жизни Мангольф решается показаться рядом с каким-то адвокатом Терра. Под влиянием гордыни он, очевидно, позабыл, что этот свидетель — брат его покинутой любовницы.

Словно громом пораженный, Терра отправился к Лее. Он давно знал о надвигающемся на нее горе, но теперь оно представилось ему безысходным и непоправимым бедствием.

Он не застал ее дома. Ему открыла прислуга, которая кончила дела и собиралась уходить. Он решил подождать сестру в той комнате, где даже без нее все жило ее трудами и мечтаниями. Что она делает сейчас? Где, среди каких грозных химер и жестоких соблазнов блуждает она? «Держать тебя в объятиях, сестра! Ты поплакала бы в этом прибежище, как оно ни утло. Мы бы и на сей раз справились с бедой». Увы! Вместо этого она была у другого, он знал — у кого: у того, единственного, и он не смел последовать туда за ней. Когда он очутился у телефона и держал себя за руку, чтобы не позвонить, раздался звонок.

Говорила она:

— Я у него, а его все нет. Подожди меня!

Он крикнул в трубку:

— Иди сюда, ко мне! — Но она уже дала отбой.

Итак, они оба — она там, он здесь — бегали по комнате, где нависла тучей их тревога, бежали навстречу року и все же отпрянули бы перед его появлением. Вдруг крик! Сквозь даль и шум города брат услышал, как она вскрикнула. Ее возлюбленный стоял позади нее, она взметнулась.

— Я испугал тебя? — сказал возлюбленный спокойным тоном.

— Я хочу думать, что все это пустая болтовня! — гневно выкрикнула она.

— Ты этого не можешь думать. Ты знаешь факты, — пожимая плечами, ответил он.

С заученной красивостью жеста она презрительно бросила через плечо:

— Все это с нами уже бывало. Помнишь, милый, во Франкфурте, когда я собиралась замуж? Ты примчался туда и ни за что не хотел отстать.

— Радуйся: теперь я от тебя отстану.

— А другие разы? А история с Толлебеном? Ты все мне прощал, как и я тебе. Могли бы мы столько долгих лет быть вместе, если бы это не было суждено? О, сколько унижений! Все от тебя, так было суждено. И вдруг конец? Это невозможно, милый! Ты сам знаешь, милый, что невозможно. Я не желаю тебе несчастья, но если ты покинешь меня, тебе его не миновать. Другую ты любить не можешь. Это твои собственные слова, ты сказал их не мне. У нас все общее, даже слова. Помнишь, что ты сказал? «У нас с тобой это до конца жизни!»

Куда девались презрение и гнев! Она то вкладывала всю свою волю в эти бессильные слова, то смиренно обнажала перед ним душу. Лицо ее и все тело попеременно выражали то борьбу, то покорность, прекрасные гибкие руки дополняли то, что она говорила, заклинали, тянулись, дрожа от желания схватить и удержать. Но он уклонился от них.

Тогда она поникла без сил.

— Что я сделала тебе?

Он стал позади ее кресла. Он гладил светлые волосы, рука его чаровала по-прежнему.

— Я люблю тебя одну, Леа. У меня не было мужества откровенно поговорить с тобой. Ты придаешь мне его. Я зависим и честолюбив, потому я и решаюсь на такой мучительный шаг. Только потому. Я и сам бы хотел отказаться.

Они увидели друг друга в зеркале, ее лицо просияло.

— Так откажись! — надрывно-ликующе выкрикнула она и уже откинулась в ожидании поцелуя. Он поцеловал ее и сказал:

— Ведь ничто не изменится. Все будет по-прежнему.

Тогда она вырвалась от него и вскочила.

— Чего ты хочешь? Жениться и сохранить меня? — спросила она, глядя на него невидящими глазами.

Он понял, что надвигается гроза, и протянул руку. Но она успела отбежать в дальний угол и, вынув из сумочки какой-то предмет, поднесла его к губам. Любовник едва успел схватить ее за руку.

— Оставь! — сурово сказал он.

— Это повредило бы тебе! — Она пронзительно захохотала. — Но это всего лишь губная помада, милый.

Тогда он отстранился, и она опустилась на пол, чтобы наплакаться вволю. А он шагал взад и вперед, хмуря лоб, в глубоком волнении. Вдруг он услышал, что она говорит и голос у нее, как у ребенка.

— Я не желаю тебе несчастья, — говорила она так смиренно, не вставая с пола. — Но что, если твое несчастье во мне? Тогда я отпущу тебя. Только зачем именно под конец ты мне дал столько счастья! — Покинутое дитя плакало там, на полу.

«Надо быть настороже! — про себя решил мужчина. — Сцена со слезами в третьем акте. Кто поймается на удочку, тому несдобровать». Он скрестил руки.

Не слыша от него ни звука, она кротко поднялась и, поправляя прическу, заговорила:

— Я просто зло подшутила над тобой. Поверь мне. — Тон был какой-то уж очень многозначительный, он насторожился. — Будь у меня настоящий яд, я все равно ни за что не позволила бы себе принять его здесь. Знакомая актриса найдена мертвой у тебя на ковре: это могло бы всерьез повредить тебе. Прости! — Ирония в голосе, а взгляд, манящий исподтишка. Он еще больше нахмурился. Она собралась уходить.

— Это нигде бы не доставило мне удовольствия, дорогая моя. Ни на моем ковре, ни в любом другом месте, — успел он сказать, когда она была уже в дверях.

— Охотно верю, — проговорила она, совсем уже не скрывая иронии, иронии высокодраматической. — Но все-таки я не знаю, удастся ли тебе избежать полицейского протокола.

И она исчезла, а он остался один с ее угрозой, связанный по рукам и ногам, во власти ее угрозы.

Когда она пришла домой, уже стемнело, но она различила сидящего на диване брата, который ждал ее. Он сидел, сгорбившись, склонясь лбом на руки, и ничего не слышал, совсем как в те времена, когда он сосредоточенно вникал в тот пресловутый договор. Вдруг он поднялся и произнес: — Отдай мне яд!

— У меня нет никакого яда, — ответила сестра.

— Ты хотела только запугать его? Говори правду!

Сестра, ничуть не удивившись:

— Тебе я могу сказать. Мне хотелось бы иметь яд, но и мужество в придачу к нему.

Он усадил ее на диван.

— Дитя мое, бойся согрешить перед господом. На основании непреложных данных могу тебя уверить, что любовь к богу абсолютно равнозначна любви к самому себе. Глупо было бы нам кончать с собой: бог и жизнь с готовностью берут на себя всю ответственность в этом вопросе.

Но он чувствовал, что рука ее безучастно лежит у него в руке. Он весь затрясся; она повернулась к нему, стараясь в темноте встретиться с ним взглядом. Крупные слезы тяжело выкатились у него из глаз. Голос был придушен, речь бессвязна:

— Кто же мы такие? Избитые истины ничему не помогут! Мы не настолько молоды, чтобы дурачить себя отжившими бреднями. Послушай: я буду рассказывать тебе сказки, как, помнишь, когда-то о красных туфельках.

Ее рука перестала быть безучастной. Она с дрожью прильнула к его руке.

— Ты будешь счастлива по-прежнему, — горячо прошептал брат.

— Я больше ничего не хочу. Верь мне, я рада, что все кончилось, — тоже шепотом ответила сестра и после паузы: — А кто она, эта женщина?

Он облегченно вздохнул; жизнь снова завладела ею!

Повернувшись к освещенному окну, вперив глаза в пустоту, слушала она его описание Беллоны Кнак.

И с надменной улыбкой:

— Пожалуй, мне в самом деле нечего волноваться.

Брат с готовностью:

— Брак по расчету, в полном смысле слова. Ручаюсь тебе, он будет глубоко несчастен. — А про себя: «Не вполне. Ты примешь его и в роли чужого супруга».

— Он тебе не написал? Не послал извещения? — спросила она, как будто совсем равнодушно; но едва у нее в руках очутилось письмо, как она бросилась зажигать свет, склонилась у стола над листком бумаги, фиксируя его застывшим взглядом, впитывая всем существом.

— Ты нынче не играешь? — окликнул ее брат. И вспомнил. — В это время обычно является Куршмид.

— Куршмид не показывается, — сказала она как во сне.

— Давно?

— Не помню. Он всегда был здесь. И вдруг его не стало. Ах, да, — с того вечера, как я ему сказала, что Мангольф помолвлен.

— С того самого вечера?

— Он еще погремел посудой на кухне, а потом исчез, словно провалился.

— Ты не видала его лица?

— Его лица? Почему?

— Я разыщу его, — сказал Терра и ушел, не медля ни минуты. В театре он узнал адрес актера. Оказалось, тот съехал неизвестно куда. По слухам, выехал даже из города, — может быть, в провинцию, на гастроли? Терра отыскал агентов, которые могли дать какие-нибудь сведения, но и это ни к чему не привело.

В назначенный час он явился к Мангольфу. Мангольф взволнованно бросился ему навстречу, но подавил вопрос, который чуть не вырвался у него, и от усилия воли даже побледнел. Но тут же постарался сгладить свой порыв светской беспечностью. Лишь когда друг напомнил: «Урожденная Кнак ждет», — лицо его омрачилось.

— Прошу тебя, помоги мне соблюсти декорум, — сказал он официальным тоном. — Впрочем, госпожу фон Толлебен я люблю. «В довершение всего, он даже влюбился в ту, что воплощает для него успех!»

— Что делает Леа? — неожиданно спросил он на улице и сбился при этом с шага.

— Она великолепно настроена и желает тебе счастья, за недостатком времени через меня, — весело, тоном человека, понятия не имеющего о всяких сложных взаимоотношениях, ответил Терра и с удовольствием констатировал, что друг побледнел больше прежнего.

Они заехали за невестой и ее родней. Второй свидетель, рейхсканцлер, должен был прибыть прямо в ратушу к заключению гражданского брака. Он появился в самую подходящую минуту. Все были в сборе, и наступила пауза. Ничего лучше жених не мог бы пожелать.

Затем внушительной вереницей карет все двинулись к церкви. У входа в ризницу, от самой мостовой стройными шпалерами выстроились зрители. Дальше тянулся коридор, уставленный растениями в кадках. Дверь в глубине была, по недоразумению, закрыта, рейхсканцлер собственноручно распахнул ее перед дамами из родни невесты. В то время как он сам проследовал за ними, а на другом конце коридора показались первые приглашенные, жених и невеста очутились одни, сбоку, спиной к группе пальм. Только Терра, сменивший у двери рейхсканцлера, заметил, как пальмовые листья заколебались и из-за них высунулась рука. Рука сжимала кинжал и уже направила его в спину Мангольфа, когда Терра схватил эту руку и отвел. Кинжал упал на землю. В тот же миг пальмы рухнули, и показался отчаянно сопротивляющийся Куршмид.

— Образумьтесь вы, сумасшедший! — прохрипел Терра.

Мангольф пригнулся, спасаясь от кинжала, который уже не грозил ему. Его молодая супруга в первый миг забыла о нем; она отскочила в сторону, заботясь лишь о собственной безопасности. Потом она спохватилась и упала без чувств, как раз на руки возвращавшегося рейхсканцлера. Тот передал ее отцу, и Кнак, не владея собой от гнева на судьбу, преследовавшую замужество его дочери, торопливо поволок ее в ризницу.

Рейхсканцлер тем временем решительно и прямо направился к зрителям, как по команде ринувшимся с противоположного конца. Несколько негромких, но внушительных слов — и он уже был господином положения, Любопытные отскочили, словно их дернули за веревочку. Они даже поспешили уверить напирающих сзади, что ничего не произошло. Мангольф искал Терра, он хотел что-то сказать ему, но Терра уже исчез вместе с Куршмидом.

Он вовремя обнаружил дверь в сад. Твердым шагом вышел он за ограду, на улицу. Куршмид еле плелся рядом с ним. Терра все еще держал его как в тисках, но это было уже ни к чему, Куршмид сдался.

— У вас всегда хромало чувство такта, — сказал Терра, ища глазами, на чем бы сплавить Куршмида. Боковая улица была пустынна.

— Я не помнил себя, — сказал Куршмид сокрушенно. И добавил с гордостью: — Леа была бы отомщена!

— Опозорена, — поправил Терра и махнул рукой подъезжавшему экипажу.

Куршмид был водворен в экипаж.

— Проваливайте! — грозно прошипел ему Терра прямо в осунувшееся лицо. — Проваливайте! Поняли?

— Учитель, я ваш до последнего вздоха. — Под глазами у него мерцали синеватые полукруги. С тем он и отбыл.

Когда Терра вошел в ризницу, ситуация была такова: несчастная жертва, Беллона, возлежала на скамье для хора, скрытая стаей дам, успокаивавших ее. Господа Ланна и Кнак защищали вход от свадебных гостей, шумевших в церкви. Свадьба будто бы отложена, в воздухе пахло скандалом. Рейхсканцлер опровергал слухи. Кнак убеждал гостей поверить слову такого человека.

Всеми забытый новобрачный одиноко жался за раскрытой створкой двери.

Хмурясь, он подозвал Терра:

— Я сразу же хотел тебе сказать: твое вмешательство было лишним… Ну, все равно благодарю тебя. А его нет? — спросил он и, не в силах дождаться ответа: — Все уже известно?

Терра отер лоб; он был возмущен за друга, равно как и за сестру.

— Этот субъект всех нас подвел.

— Слава богу, что он не выбрал время перед гражданским бракосочетанием! — сказал Мангольф.

— Для Леи это просто смерть, — подхватил Терра тоном искусителя. — Даже идиоту понятно, что после сегодняшнего скандала вам надо бежать друг от друга, как от чумы, иначе в самом деле одному из вас несдобровать. — А взгляд его впивался в глаза Мангольфа.

Мангольф ничего не возразил.

— Его уже нет? — помолчав, спросил он снова, и Терра утвердительно кивнул.

Потом заговорил, глядя прямо в глаза Мангольфу:

— Этот субъект явился в мир, как воплощенное недоразумение, каждый факт он неизменно умудрялся толковать самым извращенным образом. Стоит ли проявлять столько осмотрительности и такта в житейских делах, чтобы в итоге какой-то фанатичный болван размахивал у тебя под носом кинжалом?

— Именно кинжалом, какая пошлость! — пробормотал Мангольф, при этом он становился все бледнее и бледнее, взгляд Терра жег его.

— Пошлость можно бы еще перенести, если бы она была доведена до конца, — изрек Терра замогильным голосом. Он показал, что кинжал у него в кармане. — Тогда бы и Леа не зависела от превратностей твоей карьеры, — добавил он, скрежеща зубами.

Обороняясь, Мангольф выставил вперед руку, но сейчас же опомнился:

— Нет уж, только не ты, — сказал он, заискивающе смеясь. — На твою дружбу я рассчитываю больше, чем когда-либо. Надо избежать огласки. Пусть газеты в крайнем случае опубликуют ложные сведения. — Он схватил друга за лацканы сюртука, жест совсем ему непривычный. — Вспомни, что благодаря своей женитьбе я ближайший кандидат на пост помощника статс-секретаря.

Терра стоял обезоруженный, раскрыв рот. «Браво!» — произнес он затем. Оба облегченно вздохнули и отошли друг от друга.

— Только спаси меня! — напоследок повторил Мангольф.

Дверь, скрывавшая их, затворилась. Рейхсканцлер увидел Терра и отвел его в сторону. Лицо его, сиявшее доброжелательством, пока он закрывал дверь, сразу стало обиженным и очень недовольным.

— Нужно мне было для этого являться! — заявил он с видом дамы, которая не встретила привычного уважения.

— Весьма прискорбное неуважение к особе вашего сиятельства, — в тон ответил Терра.

— А все моя пресловутая любезность. Другой бы не попал в подобную историю, да еще ради подчиненного, — проворчал Ланна со злобным взглядом в сторону Мангольфа, который сделал вид, будто ничего не замечает. Рейхсканцлер круто повернулся к нему спиной, а Мангольф настойчиво повторил одними губами: «Спаси меня!», и Терра внял ему.

— Я беру на себя смелость почтительнейше представить вашему сиятельству краткий отчет. Преступник у меня на глазах был отправлен в наемном экипаже.

— Надеюсь, без участия полиции?

— Без чьего-либо содействия. Преступник исчезнет бесследно, я отвечаю за это перед вашим сиятельством.

— Благодарю вас, господин адвокат. С этой стороны я теперь совершенно спокоен. Я знаю вас.

— А вот другая сторона дела! — сказал Терра, не ожидая приглашения. — Многим репортерам я уже изложил происшествие в самом невинном свете.

— Вы мне друг, — почти непроизвольно вырвалось у Ланна. — И почему именно друзей никогда не видишь у себя? Однажды я уже хотел лично поблагодарить вас, но вы не пришли. Если вы не придете и после сегодняшнего вашего одолжения, я сочту это признаком враждебности. — И добавил, в то время как Терра отвешивал глубокий поклон: — Мне кажется, я смогу порадовать вас.

У него снова появилась ямочка. Он самолично подвел ожившую новобрачную к супругу и даже похлопал Мангольфа по плечу.

Венчание сошло благополучно, завтрак в отеле начался блистательно, но Терра поспешил удалиться.

Он провел день со знакомыми репортерами, стараясь каждому сообщить о ходе событий по-иному. Он разузнал, что говорят, и прежде всего позаботился дать слухам такое направление, которое отвлекло бы их от Леи. Последняя его версия гласила, что зубной врач средних лет, с давних пор страдавший душевным расстройством из-за измены невесты, в силу болезненного состояния видел под каждым венчальным убором обманувшую его девицу. Случайно он именно сегодня сбежал из убежища для умалишенных. Вот причина, по которой на свадьбе одного из чинов министерства иностранных дел перед самым венчанием произошло легкое замешательство, почти никем, впрочем, не замеченное.

Вечером Терра был в театре, а Леа играла. Пьесу, в которой она имела когда-то большой успех, возобновили после некоторого перерыва, ей снова приходилось ликующе восклицать: «Не думаете ли вы, что обойдетесь без меня?» «Как она будет ликовать?» — спрашивал себя брат, сидя в партере.

Эффектная драма из жизни полусвета развертывалась своим чередом, за фривольным и несколько элегичным началом следовало бурное прощание героини с любовником номер один.

Он любил, терзал и беспрерывно обманывал ее. Она мучилась, мстила, возвращала и вновь отталкивала его. Теперь все кончилось. Вот она одна, разбитая, отчаявшаяся, напоенная смертельной горечью. Шаги. Она хочет бежать, ее манит только смерть.

Но вместо смерти является любовник номер два, томный молодой кавалер, который намерен отдать ей сердце. Он носится с душевными запросами и ищет каких-то небывалых переживаний в этом излюбленном месте встреч веселящейся молодежи. После нескольких неизбежных неудач он, наконец, находит то, что искал. Она соглашается на эту короткую передышку перед последним шагом, соглашается от усталости и оттого, что ей теперь все равно, — так это понимал брат. Тон пьесы начинает меняться.

Как примет сегодня его ухаживания это видавшее виды, но неземное создание? Сидя на краешке дивана, меж тем как на заднем плане ужинают их приятели, он высказывает ей свои изысканные желания, а она покоится на диване. Смелые очертания длинной и узкой фигуры в переливчатом футляре платья, чуть приподнятые колени, голова откинулась с подушки — вся она воплощение покоя, мертвенного, безнадежного покоя. Нагое плечо сверкает в пустоте, бесцельно свешивается упругая нагая рука. Не все ли равно? Она готова откликнуться на прихоть кавалера, который ищет верности и обещает нежность.

Решение принято, она целует. Не в меру золотистое сооружение из локонов на ее откинутой голове распалось, эгрет из перьев цапли заколыхался, она подняла лицо к его губам. Лицо, слишком белое, с грубым сценическим гримом, с густой чернотой сомкнутых век, изобразило поцелуй. И эти губы хотят создать иллюзию невинного поцелуя невесты? Скрепить лобзанием обет на всю жизнь? Нет, это маска смерти перед последним вздохом присосалась к его губам.

Отпраздновать начало новой любви! Те, что были на заднем плане, собрались уйти. Взметнувшись с дивана и протянув руки, стройная подвижная фигура устремилась за ними, как воплощенное торжество.

— Не думаете ли вы, что обойдетесь без меня? — раздался вопль, и занавес упал.

И это — ликование, знакомое всем? Нет. Это был вопль: должно быть, там за занавесом стройная женщина склонилась сейчас над разоренным столом, обессилевшая и одинокая.

Занавес взвился снова, она и ее партнеры вышли раскланиваться. Вдруг она сильно вздрогнула. Кого увидел в ложе ее взгляд, скользивший по залу? Брат взглянул туда, ложа была пуста. Он же со своего места в партере внушал ей сквозь занавес: «Ну, ну, дитя мое, мы стали старше, вот и все. Сколько времени мы уже играем комедию? Восемь лет, — так уплывают годы. Только сейчас начнется самое лучшее, ты еще увидишь чудеса. Ради всего святого, выдержи эти последние испытания, уважаемая моя артистка!»

А действие развертывалось. Теперь она воплощала счастье. Никто не видал ее такой счастливой, как нынче вечером, с любовником номер два. Он был вполне доволен, но она не верила в прочность их счастья. И на этот раз все может окончиться такой же катастрофой, как и в предшествующий, если она полюбит опять. Она боится полюбить и быть покинутой и хочет опередить его: лишь потому она обманывает его с любовником номер один и устраивает так, чтобы их застигли врасплох.

Драматическая сцена. Номер два понимает лишь теперь, что любит ее, и приходит в бешенство. Номер один предлагает удовлетворение и удаляется. Она утверждает, что по-прежнему любит того, а этого никогда не любила; потом замыкается в молчании. Этот не верит ей, он знает противное, знает по себе. Он полюбил по-настоящему, пусть и она признается, что любит его.

И она признается: нет, она не любит никого; не любит и того, с кем умышленно обманывала этого. Тому она тоже хотела доказать, что охладела к нему, навеки охладела!

— Один, другой и даже третий может думать, что я принадлежу ему. Но на самом деле я ничья. Все кончено, навсегда! — уверяет она.

Тронут ли он? Он потрясен, он готов простить.

— Для того, чтобы потом ты уж наверняка прогнал меня? Потом, когда я буду беззащитна. — И на его протест: — Да. Тот, кого я люблю, всегда гонит меня прочь.

Куда девалась легкая комедия пустых чувств? Дерзко и необузданно восстает она против мужчины, она отбросила всякое самолюбие, она хочет стать воплощенным ужасом — только бы избавиться от новых страданий. Но он не согласен ни от чего ее избавить; она вырывается, бежит от него и, словно прикованная, останавливается у боковой кулисы.

И тут она показывает, что значит страдать: все, что она выстрадала, все, что могла бы выстрадать, — всю совокупность страдания. Обессиленные руки тянутся вверх для мольбы, но к чему мольба? — и они падают вновь. Незрячее лицо парит одиноко, словно зачарованное. Но сама женщина, это великолепное тело в богатом платье, становится нищей, открытой всем взглядам, чуть не прозрачной, — вы видите в ней внутренний огонь. Вы больше не слушаете ее жалоб, вы видите, как огонь жжет ее, жжет и озаряет.

«Черт побери, — подумал брат, — она делает успехи». Сейчас пришло наше время, все мы на подъеме. Только что я присутствовал на свадьбе. Но вот это безусловно самый верный успех, такой же верный, как страдание».

Актриса тем временем готовилась к уходу со сцены. С мужчиной было покончено, она сломила его. Он сидел, совершенно измученный непривычными переживаниями, и мысленно слал ее ко всем чертям. Она же обрела некое величие; прощание — величавое и утомленное после той бурной сцены. Последнее рукопожатие? Он уклонился, обиженно пожав плечами. Тогда она — мимо него, только кивком и жестом сказала: «Ну, не надо». Все ее знание было в кивке, все прощание — в жесте. Ликовала она сегодня неубедительно, зато ее безмолвное «ну, не надо» было безупречно.

Некоторые аплодировали бурно, вся же публика в целом — умеренно. Здравый смысл противился этим последним откровениям. Самое интересное, очевидно, кончилось, первый акт происходил чуть ли не в публичном доме. Дамы были потрясены туалетами героини.

Когда Терра встал, он очутился рядом с Эрвином Ланна.

— Я тоже пришел сюда, — сказал мечтательный фланер; при этом у него были совсем необычные, неподвижные и широко раскрытые глаза. И брат тоже, пока они смотрели друг на друга, старался не мигать, чтобы не пролить подступавших слез. От смущения и оттого, что Терра молчал, Эрвин заговорил: — Я видел во время свадебного завтрака, как вы ушли. Вскоре вызвали и меня. Знакомый журналист хотел знать правду о покушении. Я сам знал все лишь по догадкам, но ему не сказал ничего. А он наговорил кучу чепухи. Так, в разговорах, мы обошли несколько кафе.

— Вы не думаете, что нам следует вернуться туда? Пьеса продолжается, но нам уже тут, по-моему, ждать нечего.

— Конечно. Прекрасней она быть не может. — И Эрвин Ланна просто добавил: — Я люблю ее.

А Мангольф вышел из своей закрытой ложи и потребовал, чтобы ему отперли дверь за кулисы.

После разрыва с Леей он учредил слежку за ней, чтобы узнать, не собирается ли она покончить с собой. Женщина-детектив, заменившая ее прислугу, обшарила всю квартиру в поисках яда. Она ничего не нашла, — однако Мангольф не успокоился. Значит, она держит яд при себе! При первой же встрече с ним она могла принять этот яд прямо на улице или, чего доброго, отравиться в день его свадьбы. Он не решался показываться открыто; ее хитрость удалась, она держала его под угрозой. Все эти недели он ненавидел ее — и никогда еще так сильно ее не желал. Ему надо было освободиться от нее, будь то насильственным путем. Он придумывал, как бы удалить ее из Берлина полицейскими мерами; пусть она где-нибудь вдали осуществит свою угрозу. Нет! Боже упаси! И раскаяние, тоска, страх гнали его к ее дому. А она стояла у окна и смотрела вниз сквозь штору, пронизывая взглядом тень, в которой он укрывался: каждый искал глаза другого и не находил, а только угадывал их.

В день его свадьбы она сидела дома и никого не впускала к себе, так сообщила ему нанятая им шпионка. Вот она — развязка! Быть может, сейчас уже его возлюбленная, мертвая и обезображенная, покоится на ложе, которое хранит память об их наслаждениях. «Она умерла?» — был невысказанный вопрос Мангольфа к ее брату. Покушение Куршмида одновременно с испугом породило робкую надежду, что мстительница, наконец, удовлетворена, что она перестанет его мучить и избавит от своего самоубийства. Но едва он почувствовал себя в безопасности, сразу же за свадебной трапезой беспокойство и страсть вновь завладели им. Под каким-то предлогом он отсрочил отъезд с молодой женой до вечера, а вечером нанятый им рассыльный привез настоятельный вызов в министерство. Он бросился в театр, он прокрался в ложу.

Господи, что за женщина! Сколько красоты в самоотречении! Сколько очарования даже в скорби! Он не мог примириться со своей утратой, впервые в жизни Мангольф не владел собой. Он твердил себе то, что было ясно даже ее брату: «Вы должны бежать друг от друга, как от чумы!» Да, он прекрасно сознавал все последствия своей слабости. Вторично покинутая Кнак становилась непреодолимым препятствием для его карьеры, ведь он — не Толлебен. И все же потрясающие сцены второго акта делали его безоружным. Блаженное самозаклание ее сердца разрушило в душе неверного любовника все преграды.

Горестное сияние, пронизавшее ее насквозь, вселило в него неожиданную силу для жертвы, о которой он и не помышлял, когда видел возлюбленную в сиянии счастья. Он принадлежит ей, она — ему.

Итак, он встал, полный решимости, и пошел к ней.

Она как раз входила к себе в уборную и собиралась в изнеможении опуститься на стул. Увидев его, она остановилась. Лицо ее выражало удовлетворение и усталость. Она услышала его слова:

— Я пришел сказать тебе, Леа, что твердо решил развестись с женой, никогда больше ее не видеть и жениться на тебе.

Тут только она села. Но лицо по-прежнему выражало удовлетворение и усталость.

— Неужели ты дошел до этого, милый? — нежно сказала она. — Да, я была в ударе нынче вечером. Ты очень любезен, что улучил время посмотреть меня. Что касается остального, — в голосе ее звучала только легкая грусть, — все миновало. Все перегорело в сегодняшней моей игре. Мне было не легко. Ты не вправе требовать от меня повторения. — Она встала, отошла к стене и кончила строго и в то же время жалобно: — Повторения я бы, пожалуй, не вынесла, милый. А ведь ты неизбежно снова покинул бы меня. Я знаю лучший исход, с сегодняшнего вечера знаю, что он лучший. Ты останешься с женой, и она будет мне лучшей порукой, что ты больше не изменишь мне.

Он замер на миг, потом бросился к ней, приник к ее руке и застыл над ее рукой, уничтоженный и благодарный — благодарный за избавление от страшной опасности. Она же с жалостью коснулась его волос, и незримые для него слезы закапали на них — скудная награда за принесенную в жертву гордость и за столь великое самоотречение.