Глава II Салон Альтгот
Не успел Терра решить вопрос, идти ли ему к Ланна, или нет, как получил настойчивое напоминание.
Он хотел избегнуть официальности, а потому вошел не с Вильгельмштрассе. Как некогда, он проник через маленькую калитку подле Бранденбургских ворот, миновал романтическую виллу, которая называлась министерством иностранных дел, пересек сад и вышел к самой главной цитадели власти, к новой резиденции Ланна. Гордая и нарядная стояла она среди зелени; издали можно было подумать, что это загородная вилла, а не правительственное здание; плющ вился в промежутках между высокими, сводчатыми застекленными дверьми, старые деревья осеняли оба длинных крыла здания, но главный фасад — стройные колонны, высокие окна — открыто выступал вперед. Из круглых слуховых окошек под стрельчатой крышей глядели былые века.
Уверенным шагом Терра подошел к главному зданию, решив не смущаться торжественностью обстановки.
— Господин рейхсканцлер ждет меня! — крикнул он уже издали, когда открылась одна из застекленных дверей.
— Правда, не с этой стороны, — сказал какой-то приятный господин, приветливо впуская гостя.
«Тайный советник фон…» — догадался Терра и пояснил:
— Ввиду того, что я приглашен в сугубо частном порядке, я и счел возможным пройти прямо в кабинет графа. — Он увидел вдали письменный стол.
— Рабочий кабинет рейхсканцлера теперь не здесь, — сообщил тайный советник. — Здесь он был во времена Бисмарка, для удобства, ввиду близости канцелярий, которые все помещаются с этой стороны. Бисмарк мог послать даже свою собаку, и чиновники являлись мигом, дисциплина соблюдалась строго.
Тайный советник прикидывался простодушным и сердечным, по-видимому ему было дано поручение занять гостя разговором. И так как лицо гостя становилось все нетерпеливее, он рассыпался вовсю.
— После Бисмарка здесь работал только его непосредственный преемник. Он приказал вырубить лучшие деревья перед окнами. Услышав об этом, Бисмарк сразу дал ему оценку: славянин!
— Весьма примечательно, — сказал Терра и опустил углы рта.
— Вы, может быть, интересуетесь старыми картинами? — осведомился тайный советник. — Наш теперешний начальник заимствовал некоторые полотна из королевских музеев.
С помощью картин он заманил непокладистого гостя через комнату с кричаще-пестрой мебелью в вестибюль. Там он свободно вздохнул, передав его лакею. С этим новым молчаливым проводником Терра, тоже вздохнув свободно, добрался до второго этажа.
В передней стоял еще один лакей, уже в ливрее.
— Господин Зехтинг, — спросил первый лакей, — там кто-нибудь есть?
— У его сиятельства нет никого, и его сиятельства тоже здесь нет, — ответил Зехтинг.
— А где же он?
— Он в мемориальной комнате, — сказал Зехтинг.
Итак, от дверей этого кабинета Терра тоже пришлось повернуть назад. Идти надо было через гигантскую двухсветную залу, расположенную по ширине всего здания и пышно позолоченную.
— Зал заседаний, — сказал старый лакей с ударением, внезапно повернувшись к Терра. Терра почтительно наклонил голову. — Только захочет ли он вас принять? — сказал лакей и замешкался у двери, к которой они приблизились. К его удивлению, гость просто постучал в дверь и немедленно вошел в комнату.
Ему следовало войти на минуту позже, рейхсканцлер еще не успел принять ту позу, какую считал подходящей. По-старопрусски прямо и неподвижно сидел он, читая телеграммы, в большом вольтеровском кресле между окном и печью, похожей на печку в ванной. Поджав губы, он медленно поднял на вошедшего взгляд поверх роговых очков.
Жестом указав на стул, преемник Бисмарка продолжал чтение.
— Господин адвокат, я должен вас предостеречь, вы сами себе вредите, — промолвил он, наконец, сухо и многозначительно. — Пусть бы ваши коллеги социалисты избавляли от тюрьмы рабочих, подстрекавших других рабочих к забастовке, а вам незачем в это вмешиваться.
— Ваше сиятельство, покорнейше прошу разрешения заметить…
Но Ланна перебил его:
— Заметьте себе прежде всего, что мы этим законом обязаны самоличной инициативе его величества.
— Ваше сиятельство, покорнейше прошу разрешения заметить, — повторил Терра, не смущаясь, — что я почел своим долгом принять на себя защиту рабочих именно как верный слуга своего короля. Совесть подсказывает мне, что эти простодушные рабочие, готовые во всякое время умереть за своего короля и императора, ничем не оскорбили закона.
— Так уж они готовы умереть? Впрочем, им в этом помогут. — Ланна отбросил очки, теперь ему стало труднее сохранять маску многоопытной мудрости, которую он надел, как для себя самого, так и для гостя. Показался намек на ямочку, осанка сделалась непринужденнее, а также и речь.
— Чем вы руководствовались, милый друг, когда защищали «товарищей»? Впрочем, может быть, вы ничем и не руководствовались. В нашей власти придать делу другую окраску. Все зависит от вас… Господи! — выкрикнул он фистулой. Обо всем позабыв, он вскочил на кресло и нетерпеливо потянулся к стенным часам. Правда, им место было скорей на кухне, они тикали, совсем как будильник. Рейхсканцлер силился их открыть. — Каждый раз одно и то же, — ворчал он. — Из преклонения перед великой эпохой Бисмарка, которую видели эти часы, я иногда завожу их, но у меня не хватает сил слушать их тиканье. — Возясь с часами, он продолжал повествовать: — Я храню здесь реликвии великого человека. Вот его письменный стол, отчаянно исцарапанный, — все семидесятые годы запечатлелись на нем. Но когда вы к нему прикасаетесь, вас словно пронизывает электрический ток.
— Да, в самом деле, — подтвердил Терра.
— С глубоким благоговением перенес я сюда всю эту невзрачную обстановку, в которой протекала его титаническая деятельность, вплоть до папок и спичечниц! У меня хранится даже немного собственной почтовой бумаги великого мужа. — Наконец ему удалось остановить часы; он слез на пол. — Милый друг! — Теперь он двигался по комнате много свободнее, чем раньше. Кто-то постучал, и он сам взял у чиновника принесенную бумагу. — Ну, вот она, у нас в руках, — сказал он вне всякой связи с предыдущим разговором. — Дело слажено, вы можете немедленно отправляться в избирательный округ.
— В избирательный округ? — переспросил Терра.
— Я решил предоставить вам освободившийся мандат в рейхстаг. Пока что подождите противоречить или соглашаться.
— Какая партия избирает меня?
— Имперская партия, именуемая также партией свободных консерваторов. Фракция нуждается в интеллектуальных силах. Кое-кто вспомнил о вас. Не я, — добавил он в ответ на глубокий поклон Терра. Он остановился у письменного стола под портретом Бисмарка во весь рост, работы Ленбаха, и принял осанку государственного мужа: — Рейхсканцлер не занимается личным составом парламента, он стоит над партиями. — И так как Терра изобразил глубочайшее благоговение, он продолжал: — Теперь вы думаете: оно и видно; недаром он разглагольствует здесь и вербует в свою любимую партию удобных ему людей. Но это неверно, в данном случае я забочусь только о вашем благе.
— Ваше сиятельство, — сказал Терра, прижав руку к сердцу, — вы всегда осыпали меня незаслуженными благодеяниями. Вряд ли найдется сердце, которое билось бы с такой горячей признательностью навстречу своему высокопоставленному другу и благодетелю, как мое.
— Вам не придется ничем поступаться, если вы в равной мере будете и свободным и консервативным, — по-прежнему деловым тоном сказал Ланна.
— А если бы и понадобилось поступиться! — воскликнул Терра в порыве преданности.
— Я признаю за вами право на внутренние оговорки. Чем чаще мы будем работать вместе, тем меньше их останется. — Ланна обошел вокруг стола и сел рядом с Терра на диван, так что их колени соприкасались.
— Поймите меня, милый друг, у меня должны быть друзья в отдельных фракциях, иначе я потеряю почву под ногами.
— Ваше сиятельство, вы возвышаетесь над партиями и над той почвой, на которой они стоят, — заметил Терра с холодной почтительностью.
— Но они должны голосовать за меня. Ни один депутат не станет добровольно голосовать за министра, которого не знает, который не хочет быть с ним на равной ноге и вдобавок ничем ему не импонирует. — Потом в крайнем раздражении, тем неприятным голосом, каким он говорил, когда бывал раздражен, рейхсканцлер добавил: — Не всякому дано, облачившись в мундир с желтым воротником, нагонять страх на оппозицию и пинать ее своими смазными сапогами. — При этом он бросил взгляд на портрет Бисмарка в натуральную величину, висевший над письменным столом.
Молчание.
— Несомненно, только в силу ограниченной сообразительности, — осторожно начал Терра, — я из всего изложенного здесь вашим сиятельством выношу впечатление, что при подобных обстоятельствах министр должен приветствовать неограниченный парламентаризм, как величайший дар небес.
— Кому вы это говорите! — Ланна вздохнул, но не слишком глубоко и продолжительно. И тут же снова перешел к фактам: — Мне нужны друзья, так как противников у меня довольно даже и в имперской партии! — Новый вздох, уже несколько глубже, а затем: — Вы, господин адвокат Терра, интеллигент ультрасовременной складки. Духовные устремления интересуют вас не меньше, чем реальная действительность. Я не раз беседовал с вами с самых восприимчивых лет вашей юности и льщу себя надеждой, что мое влияние играло некоторую роль в вашем незаурядном развитии.
Взгляд. Терра поклонился.
— Тогда в Либвальде вы необдуманно заняли позицию идеалистического анархизма. Теперь вы знаете, что именно идеалисту особенно важно быть в то же время и деловым человеком.
— Да, это верно, — удивленно сказал Терра. Он широко раскрыл глаза и сосредоточенно ожидал, что последует дальше. А дальше последовало:
— Возьмем ваших подстрекателей. Социал-демократ обсуждает в рейхстаге этот случай, никакого впечатления! Но вы? Допустим, накануне вы произнесли длинную речь, в которой дали безоговорочно положительную оценку моей политике. Вы, как и я, в социальных вопросах чрезвычайно осторожны, зато в вопросах культуры вы мыслите свободно. Всем ясно, что мы с вами действуем заодно. Если же вы после этого станете на защиту подстрекателей, какой получится эффект?
Взгляд. Терра застыл с открытым ртом.
— Эффект будет тот, что принадлежащие к вашей фракции представители тяжелой индустрии будут приперты к стенке, — подчеркнул Ланна. — После вашей речи можно было бы даже усомниться в гуманнейшем законе о тюремном заключении, не будь он случайно детищем его величества, — успокаиваясь, заключил Ланна.
Терра смотрел на него с восхищением: «Значит, меня посылают против Кнака. Черт возьми! Идея, достойная меня». Терра водил языком по губам, все его лицо скорчилось в дьявольской гримасе.
— Так надувают честных людей, которые твердо уповали на то, что они одни умеют обманывать.
— Вслушайтесь в свой тон! Вы как-то странно гнусавите, — остановил его Ланна и кротко добавил: — Разрешите мне обратить ваше внимание на внешнюю сторону. Вы могли сказать и нечто более рискованное, но нельзя это подчеркивать гнусавым голосом и чересчур выразительной мимикой. Вам надо стать безличнее, надо стать деловым человеком, даже оставаясь самим собой.
Все это было сказано в тоне попутного добавления к законченному разговору. Терра понял и встал. То сплетая, то расплетая пальцы, он в смятении произнес:
— Надеюсь, ваше сиятельство, даже в самую трудную минуту вашей жизни вы будете достаточно великодушны, чтобы не считать меня безнадежным ослом, который ложно истолковал что-то в ваших словах. Я не слышал и не сохранил в памяти ничего, кроме того, что вы оказали мне высокую честь и сочли меня достойным представлять в парламенте германский народ, высшее попечение о котором находится в ваших руках.
— С глазу на глаз я по достоинству ценю ваш витиеватый стиль, — сказал Ланна примирительно. Он протянул руку для прощания. — Президиум вашей фракции ждет вас. А вам не любопытно узнать, кто мне так своевременно напомнил о вас? — окликнул он уходящего посетителя.
Какая странная улыбка! Хитрая, смущенная, немного укоризненная и высокомерная и вместе с тем радостная. Терра выразил удивление.
— Так вот, дело было в салоне Альтгот, — пояснил Ланна. — Кстати, поторопитесь попасть в этот политический детский сад. А кроме того, приходите и к нам. Дочь на днях посетовала, что вы совсем нас забыли.
— Не Мангольф ли напомнил обо мне? — вырвалось у Терра помимо его воли. По лицу Ланна было ясно, что он ожидал другого вопроса. Теперь на лице его выразилось сожаление.
— Ваш друг Мангольф последнее время думал исключительно о себе. Сначала женитьба, потом пост помощника статс-секретаря. Мне придется его назначить, тесть его этого желает во что бы то ни стало, — добавил он крайне озабоченным тоном.
— Моего друга Мангольфа я знаю, — заметил Терра многозначительно. — Его карьеризм является следствием глубочайшей скромности.
— Прекрасно, но он опять наседает на меня. — С озлоблением: — Все, что я для него делаю, мне приходится делать под его нажимом. Но подождите, пробьет час отмщения. — И видя, что Терра умиротворяюще поднял руку: — О, вы! Вы воображаете себя демократом. Но именно вы — настоящий аристократ; сидите себе в своей башне и даже не появляетесь. Кто хочет вас видеть, должен посылать за вами, как за маркизом Поза. У меня такое чувство, словно я совершил невесть какой подвиг, послав за вами. С вашим другом Мангольфом не то: хотите знать, какой я готовлю ему сюрприз?
— Ваше сиятельство, то, что вы уделяете мне от избытка своего разума, всегда для меня плодотворно.
— Я вынужден назначить его помощником статс-секретаря, — хорошо, согласен. Но кого я провожу в личные докладчики? А личный докладчик, хотя и не имеет особого чина, занимает значительно более влиятельное положение. И кому я предоставляю это положение? Его врагу — Толлебену. Так ему и надо! — Рейхсканцлер схватил за плечо будущего депутата. — Один уничтожит другого — такова государственная мудрость. — И, весело смеясь, он, наконец, закрыл за гостем дверь мемориальной комнаты.
В своем избирательном округе Терра обеспечил себе успех речами, которые, кстати, мог бы произнести кто угодно.
В рейхстаге депутат Терра вначале обратил на себя внимание самым невинным способом, делая замечания исключительно технического характера. Они были умны, всегда кратки и ни в чем не противоречили убеждениям консервативной партии. Основную свою деятельность он перенес в лоно фракции; его единственной целью было успокоить умы насчет своих намерений. Выступив, наконец, по принципиальному поводу, Терра дал себе слово, что не выскажет ни одной собственной мысли. Он цитировал Бисмарка, депутата Швертмейера, каждого оратора, пользовавшегося популярностью в парламенте. Он цитировал даже Кнака, который не говорил никогда. Настоящей темой его речи был протест против туманного, запутанного и дезорганизующего понятия свободы, политической свободы. По этому поводу он выразился словами Гете: «Только посредственность стремится поставить на место неограниченного целого свою узкую обособленность…» Эти слова когда-то в Либвальде прочно внушил ему Ланна, и теперь он приписывал их Ланна, а не Гете.
Ланна, сидя за столом Союзного совета, расплывался в улыбке. Он подозвал к себе депутата и по-товарищески поздравил его. Он напомнил ему также о ближайшем парламентском вечере у него дома. На этот раз Терра не смеет уклониться.
Но Терра уклонился, потому что его жизнь и то, что он делал, говорил, отстаивал, все вплоть до собственной его личности никогда даже отдаленно не были ему так отвратительны, как теперь. Окруженный не только уважением, но и особым почтением, он вспоминал о самых тяжких обидах своей мрачной юности, как о небесной росе. Тогда ты в любой толпе встречал неприязненные и презрительные взгляды. Не было недостатка в людях, готовых заклеймить тебя. Теперь они если не вполне обмануты, то укрощены. Ты пользуешься известностью и высоким покровительством. Такое положение и благосклонность канцлера непременно должны быть вызваны какими-то особыми заслугами и связями, — так думают те, кто вообще задает себе вопрос, почему они кланяются ниже тому или иному человеку. Для них ты изысканно одеваешься, придаешь лицу невозмутимое выражение. И все-таки кое-кто пугается: бывают случаи, когда маска съезжает у тебя с лица. Берегись! Только что на трибуне у тебя явилось искушение оскалить зубы и высказать им в лицо жестокую правду.
Пока ты как будто ближе к власти, чем большинство из них, они проглотили бы эту правду, что, пожалуй, хуже всего. Твой провал несомненно порадовал бы их, ибо инстинкт все-таки правильно руководит ими. Но коль скоро ты держишься на поверхности, подразумевается, что ты стараешься быть похожим на них и что они этому верят. Продажность наименьшее из зол. Можно просто принять ее как факт и даже сделать вид, что ты и сам не без греха. Депутат Швертмейер никак не мог бы прожить на одно свое либерально-патриотическое красноречие, без чаевых, получаемых от крупных промышленников, для которых он вербует мелкую буржуазию. На своих местах депутаты находят проспекты, — например, проспект нового типа мачт для военных кораблей. Мачты эти, как подчеркивает фабрикант, дороже, чем применяемые теперь, и быстрее требуют замены. Следовательно, кто покровительствует им, чаще зарабатывает. Детские забавы! Ты приходишь в отчаяние не из-за них. Давать наживаться — один из принципов самой системы. Ланна разрабатывает план, по которому суточные депутатов превращаются в своего рода взятку. Никто этого и не заметит. Все такие дела проводятся келейно; во всяком случае они не запрещены. Нелепо предполагать, что люди, занятые общественной деятельностью и уважающие друг друга, не уважают самих себя.
Единственный, кто считает здесь свою роль сомнительной, — это ты. Ибо ты пришел сюда, чтобы обмануть других. Ты намереваешься коварно навязать им, живущим сегодняшним днем, идеи дальнего прицела. Для этого ты лицемеришь, лжешь, льстишь, носишь маску, по мере сил отнимая у себя последние остатки самоутверждения. Когда тебя оплевывали, ты больше верил в себя. Ты потерпел поражение в борьбе за человеческое достоинство, а ведь эта борьба была целью твоей жизни. Раз уж ты себе изменил, смотри не продешеви себя!
Терра внушал некоторым членам фракции, будто можно предпринять что-то новое, озарить повседневную суетню отблеском высоких идей, заронить искру, которая воодушевит избирателей и непременно в пользу нашей партии. Он твердил им: исторический опыт учит, что больше всего отклика встречают в массах идеи гуманности, если не считать полную их противоположность, идеи националистические, дающие тот же эффект.
Мы же готовы выступить в защиту гуманистических идей лишь потому, что дело Дрейфуса делает их сейчас особенно актуальными. Причины всеобщего интереса к невинно осужденному французу весьма сложны и темны. Здесь играет роль даже чувство справедливости, хотя в наших собственных делах оно, слава богу, не зашло бы так далеко, чтобы подорвать престиж власти.
— Мы, немцы, еще не настолько развращены! — добавляет Терра при общем одобрении.
Итак, для того чтобы воспользоваться создавшимся умонастроением, нужно провести какое-нибудь человеколюбивое мероприятие на пользу более или менее значительной группы наших угнетенных братьев, но так, чтобы нам самим это не принесло ни малейшего ущерба. Кто наиболее подходит для этого? Сельскохозяйственные рабочие? — спрашивал Терра у своих коллег-промышленников. И сам отвечал: борьба за их права представляет монополию социал-демократов. Солдаты, унтер-офицеры? Это не нашего ума дело, — безапелляционно решил он. Значит, просто люди? От какого гнета можно их избавить? И провозгласил, словно по наитию: от смертной казни!
— Отменить ее, пожалуй, возможно — именно потому, что об этом никто не думает. В программе у социал-демократов имеется, конечно, и такой номер, — чего, впрочем, у них нет? Но просто на всякий случай и вполне платонически. В наших устах это требование покажется более веским и подействует так, словно мы во всеуслышание бросили в ликующую толпу миллиардную цифру. Большие числа действуют воодушевляюще, как вы, господа, вероятно, уже заметили сами.
Удивленные господа молчали; недоуменные замечания позволили себе только те, кто сидел далеко от Терра. Близко и выжидательно сидел Кнак. Может быть, за этим скрывается рейхсканцлер? С намерениями, которые еще неясны? Внимание! — думали Кнак и прочие. У коллеги Терра был такой лукавый вид, словно ему многое известно. И действительно, коллега Терра сказал следующее:
— Вам, господа, конечно трудно осознать, что представляет собой отмена смертной казни. Господа! Для выборов это золотое дно, а на деле — просто ловушка. Голоса достались бы нам даром. Ибо смертная казнь не может быть отменена — прежде всего потому, что все мы смертны. Кроме того, я надеюсь, что мы все, к нашей чести, глубоко убеждены в неизбежности грядущей войны, которая будет величайшим событием в истории нашего народа, — прогремел Терра, поднимаясь с места. Слушатели, включая и Кнака, были вынуждены реагировать одобрительным шепотом.
Неожиданно коллега Терра состроил преувеличенно лукавую гримасу.
— Итак, посмотрите, господа, что практически останется от отмены смертной казни. Только одно: горстка убийц будет упрятана в тюрьмы, вместо того чтобы быть казненной. Прекрасно. Это никого не трогает. Зато мы, милостивые государи, будем окружены ореолом гуманности, и никто, даже спустя сто лет, не посмеет от нас требовать, чтобы мы ратовали за разоружение, за третейский суд, за всеобщий мир.
— Правильно, — послышались голоса.
— Обманутой окажется социал-демократия, которая, как обычно, этого и не заметит. Она мало смыслит в отвлеченных политических вопросах, наша славная социал-демократия. Нельзя же думать обо всем. Кто постоянно занят вопросом об увеличении заработной платы рабочим, легко забывает, что война в мгновение ока вместе с заработной платой поглотит и самих рабочих. Но вопрос о войне, слава богу, решаем пока что мы.
— Браво!
Предоставив собранию изощряться в насмешках по адресу социал-демократии, сам Терра вскоре удалился. Он явно добился успеха, однако заметил, как те, кому он пожимал руку, незаметно вытирают ее в кармане. Он обливался потом и изнывал от усталости, будто долгие часы рубил дрова. Но самое ужасное: софизмы, которые он измышлял, поколебали его собственную веру. Очевидно, так оно и было, как он говорил, ибо в самой жизни отсутствовала логика.
Из залы к нему еще доносился смех; он знал примерно, о чем там говорят. «Ну и иезуит наш коллега Терра! Только его уловки ни к чему, все это шито белыми нитками. Такие простаки всегда рады перестараться. Но откуда это у него? Неужели действительно от Ланна?»
От рейхсканцлера всего можно ожидать. Он достаточно разносторонний и деловой человек, чтобы заниматься отменой смертной казни в тот момент, когда сам он по горло занят отклонением попыток Англии заключить с нами союз. Дело зашло так далеко, что рейхсканцлер, нарушая искони строго соблюдаемую тайну переговоров, счел необходимым открыто огласить в рейхстаге английские козни. Все равно ведь пангерманская пресса была начеку, она знала все. Итак, рейхсканцлер доложил, что опасность сближения нарастала в течение трех лет и сейчас превратилась в весьма серьезную проблему. Он не стал перечислять все те ужасные последствия, какими нам грозила дружба с Англией, что вполне понятно со стороны стоящего у власти государственного деятеля. Достаточно сказать, что, согласно планам Англии, на одно германское военное судно в будущем должно прийтись пять английских. Правда, такое соотношение существует и сейчас; если же мы сохраним его, тогда прощай свободное развитие нашей мощи, прощай флот, общее любимое детище императора и буржуазии.
Таково было положение дел, но тут нам посчастливилось: один из английских министров открыто в недоброжелательном тоне сообщил несколько исторических фактов, касающихся нашей армии. Хватит, теперь можно вздохнуть свободно, конец церемониям, презрительное равнодушие нашего общества к домогательствам Англии вдруг сменилось решительным протестом. Вспыхнул гнев против лицемерного врага, который забылся и стал не в меру дерзок. Закипела злоба на жадную акулу, рассчитывавшую парализовать притворным миролюбием нас, своих прямых преемников в мировом владычестве.
После того как вся Германия неистовствовала целую неделю и у каждого гражданина составилось в голове определенное, как из чугуна отлитое, мнение, тогда наконец-то и рейхстагу было предложено принять к сведению создавшуюся ситуацию. Предстоял большой день, это было видно уже при входе в зал заседаний по необычной сдержанности каждого депутата в отдельности; все словно боялись друг друга. Каждый, кому дорога его политическая карьера, должен следить за собой больше, чем за соседом. Сегодня опасно произнести хоть одно лишнее слово, обнаружить собственное лицо. Это день стихийного слияния с национальной совестью. И, повинуясь ей, оратор на трибуне высказывает свои обезличенные истины. Дыши в унисон — или вовсе не дыши! Оратор говорит сотнею тысяч глоток, он говорит в такт поступи полков.
Длинные ряды высунувшихся вперед тел, рук, открытых ртов. «Слушайте! — Слушайте! — Неслыханно!» Обратный порыв только у строптивой кучки социалистов, которые клонятся назад, ища, за что бы ухватиться. Вот один, из них всходит на трибуну. Они осмеливаются говорить, они раздражают все собрание. Свист, подхлестнутая масса прихлынула к самой трибуне, взмыленные головы, как гребни волн, вздымаются у ее подножья.
Оратор, пожилой человек, сразу же внушает подозрение патриотически взвинченным депутатам. Значительную часть своей жизни он прожил за границей, взгляды у него уже не вполне немецкие. В политике он англофил; дружба с Англией — его конек. Все понимают: если бы западня, в которую нас заманивают, не была уже поставлена Англией, он сам постарался бы поставить ее. Отсюда недалеко и до государственной измены. Собрание насторожилось, готовое к прыжку. Одно неосмотрительное слово — и оратор будет сброшен с трибуны… Но он оперирует числами, экономическими данными, пусть они ничего не решают, но с ними надо считаться. Однако собрание ничего не хочет слушать, оно шумно выражает нетерпение. Цифры, в которые никто не вникает, разочаровывают в конце концов и самого оратора. Он хочет воодушевиться, прибегает к пафосу. Его пафос звучит неубедительно, он звучит, как назойливые мольбы о спасении. Злобный вой поглощает их. Вытянутые руки приказывают: умри!.. Тогда он отступает, на его согбенных плечах вся тяжесть неудачи, он отступает под всеобщий презрительный хохот.
«Его жизнь кончена! — думает Терра. — Он плохо распорядился ею, потому что строил ее в расчете на человеческий разум. Но на разум рассчитывать нельзя. Кто хочет лучше употребить свою жизнь, чем этот социалист, должен основываться на человеческом стремлении к хаосу, на человеческом законе катастрофы. Только хитростью и лицемерием мне, может быть, удастся еще отнять у них шанс на желанную им бойню». Навстречу отступающему социалисту он сам поднимается на трибуну, намереваясь говорить сотнями тысяч глоток. Но в решительную минуту не чувствует в себе достаточной уверенности. Пример отступившего пристыдил и парализовал его. Он хочет вложить силу тысячи глоток в те слова, которые выкликало уже столько ораторов, но у него они куда-то проваливаются. «Англия ищет мира из страха!.. Значит, мы отказываемся от него из удальства? — думает он. — Англия чувствует себя сильнее! Значит, мы не хотим дружбы с сильнейшим?» — думает он. Отчаянное положение патриота, которого смущает логика.
Терра взглянул искоса на рейхсканцлера; тот, скрестив руки, следил за борьбой депутата с логикой. Лицо его выражало твердость и величие, оно говорило: судьбы мира решаются за этим столом и на этом стуле, как ни говори, логично ли, нет ли… Пробор сверкал на его высоко вскинутой голове.
Терра завидовал безмятежной ясности Ланна; ему самому туманили голову угар и чад националистического возбуждения, захватившего трибуны зрителей и ложи знатных гостей. В одной из лож Терра увидел улыбающееся лицо. Лицо белое, удлиненное; под большой шляпой с перьями сузившиеся в щелку темные глаза излучали улыбку. Терра пытливо заглянул в них. Лучистые глаза говорили ему: «Неужто ты такой новичок? Тебе тут разыгрывают разгул стихий, а ты и не видишь режиссера?»
Тогда он действительно понял, что все здесь инсценировано. Волны, которые вскипали, бурля, держались на нитках, и каждая в отдельности силилась быть на высоте. «А ну-ка, налегай!» — говорило неукротимое стремление вперед. Взмыленные головы на разнузданных телах, но если только застать их врасплох, — совсем трезвые глаза и равнодушные лица давным-давно во всем изверившихся парламентариев, которые разыгрывают перед избирателями энтузиазм. Жалкие статисты, лучшие роли разобраны, вы же на сегодня лишены даже обычной отдушины — домашних забот и не смеете под шумок писать письма. Ваши заправилы начеку, они сейчас особенно усердствуют; им предстоит либо потерять состояние, либо нажить его. В центре своей фракции всеми действиями командует Кнак, олицетворенное спокойствие.
Под давлением такого сплошного обмана сама истина превратилась бы в ложь. Не оскверняй ее! Голос Терра внезапно окреп, громко и слегка в нос он теперь с апломбом повторял все, что сегодня уже было произнесено против Англии. Он ничем не стеснялся. «Англия нуждается в нас из-за буров! — И тут же, не переводя дыхания: — Она нас самих считает бурами!» В дипломатической ложе какой-то господин с моржовыми усами не выдержал и выругался вслух, но тут Терра закончил свою речь на самой высокой ноте.
Рейхсканцлер и на сей раз подозвал его к себе. После нескольких лестных фраз он настоятельно потребовал, чтобы Терра посетил его в ближайшее время. «Мне надо вам сообщить кое-что неприятное», — и при этом подметнул ему.
— Слово принадлежит господину рейхсканцлеру, — объявил председатель.
Ланна, сидевший посреди своего штаба из членов правительства, поднялся с места. Помощник статс-секретаря Мангольф наспех пожал руку депутату Терра.
— Твой взгляд на существующее положение вполне совпадает с нашим, — заметил он деловым тоном, с торопливой угодливостью подавая своему начальнику какую-то добавочную справку.
Рейхсканцлер говорил о немецком миролюбии, в противовес депутатам, которые упустили это из виду. Он наверстывал их промах, подробно и настойчиво распространяясь на эту тему. — Поведение Германии на прошлогодней мирной конференции в Гааге не встретило правильной, чтобы не сказать честной оценки. Мы воспротивились требованию ограничить сухопутные вооружения — совершенно верно! — точно так же, как теперь морские. Но разве за это время Англия не совершила нападения на буров? И другие государства, выступавшие в Гааге, тоже за это время успели нарушить мир. Только не Германия!.. — Чтобы сильнее подчеркнуть эти слова, рейхсканцлер с силой ударил по столу карандашом, карандашом бисмарковского формата. Его обычная выдержка сменилась неестественной резкостью, сочный голос стал хриплым, всем своим видом он выражал негодование. — Почему мы отказались ограничить вооружение? Из миролюбия. Только вооружение поддерживает мир. Si vis pacem, para bellum. — И карандаш, видимо, был железный, иначе он сломался бы.
Терра взглянул в ту ложу. Одинокое лицо под большой шляпой с перьями, теперь прикрытое вуалью, смутно мерцало из тумана.
Между тем рейхсканцлер дошел до единоборства со своим истинным врагом, английским министром. Он вытягивался всей своей расплывшейся фигурой, как на постаменте. Упершись рукой в округлое бедро, он выразительным взглядом искал противника, который именно так, а не иначе, стоял на своем лондонском постаменте. О, какое удовлетворение говорить с древней мировой державой, как равный с равным! Какое сладострастие возвещать вывернутые наизнанку истины! Упоение угрозами! Весь рейхстаг дышал разреженным воздухом горных вершин.
Терра едва различал там наверху совсем отодвинувшееся в тень лицо. Сам он поспешил к выходу.
На этот раз Терра пошел официально, через главный вход. Но Зехтинг, который отправился в кабинет доложить о нем рейхсканцлеру, немедленно вернулся. Его сиятельство предпочел бы принять господина депутата рейхстага у себя на квартире. Слуга в светлой расшитой ливрее стоял уже наготове, чтобы проводить его — через весь зал заседаний и через анфиладу комнат, выдержанных в различных тонах.
Опять перед ним раскрывались двери, опять в комнаты, через которые он проходил, падал свет из осенних садов — тех же, что и тогда. Из садов, ширь и пустынность которых как бы отделяла их от города, хотя находились они в оживленном центре; а среди садов были разбросаны, с расчетом на романтическую торжественность, правительственные здания. Терра, который по следам женщины пришел некогда в одно из этих зданий, шел теперь в другое по тем же следам. Другие комнаты, он сам тоже другой; и все же повторяется давно канувшее в вечность мгновение. Такой же путь проделал он несколько лет назад — и так же за его плечами были годы труда и лишений. Девушка там, в последней комнате, за прикрытой дверью, и тогда не знала, что он приближается. Его приход был местью и вместе с тем самоотречением. Это было пронизанное счастьем мгновение после застывших на месте лет. И вот оно снова вернулось, все вернулось вновь. Жизнь последовательно повторяет то, что нам суждено, пока мы способны вместить все это.
Сердце его трепетало; но последняя дверь отворилась без заминки, там сидела она. Она взглянула ему навстречу, глаза ее почти закрылись, то сияние, которое было ее улыбкой, теперь притаилось. Свет из-за драпировок искрился в ее волосах и смягчал контуры шеи.
Он взял ее руку, как ей хотелось, чтобы он взял, и прикоснулся к ней губами, как она желала. Он подвинул себе стул, на который указала она. Едва он сел, как сама она поднялась. Она раздвинула драпировки, все драпировки, — стало светло, как в саду. Он счел это самозащитой, отказом; в сердце его вкралась грусть. Тогда она обернулась к нему, и он увидел: она готова заплакать… от радости.
Он тоже встал; они вглядывались друг в друга молча и неподвижно, вся жизнь сосредоточилась в глазах. Каждый из них искал в чертах другого следы того, что было пережито в эти годы разлуки, а также следы их общих воспоминаний, прежнего чувства. Она трепетала, стараясь разгадать, оставалась ли она для него все эти долгие годы единой целью, единым смыслом. Он же вопрошал ее сердце, ждало ли оно. И вдруг оба опустили головы, то ли смирившись, то ли не поняв, — и заговорили.
Они рассказывали друг другу о впечатлениях сегодняшнего заседания в рейхстаге, но говорили тихо, рассеянно и слегка улыбались: пусть другому будет ясно, что подразумевается совсем не то.
— Ваш отец был сегодня в ударе.
— На трибуне он очень легко теряет чувство меры, совсем как за едой, — сказала она рассеянно. В это время оба они увидели того, о ком говорили, он уходил в глубь сада, а справа от него шел господин в военной форме — император.
— Вершина успеха! — заметил Терра с полуулыбкой. Она ответила только на улыбку; тогда он тоже оставил эту тему и опять заговорил о себе. — Я вынес из очага националистического воодушевления бесконечную грусть. Но это грусть плодотворная.
Чуть приподняв брови, она мечтательно вслушивалась в его слова, а может быть, только в звук голоса: усталые мечты. А он погрузился в созерцание ее пропорциональной и упругой стройности, свежести ее красок: все еще по-девически юная, совсем как тогда, — а над гармонией тела парит незапятнанная душа ее глаз. Невыразимая благодарность переполнила его сердце, благодарность за то, что она осталась такой.
— Я вас видел издали тогда, на свадьбе. А вы предполагали, что я там? — произнес он тихо, сдавленным голосом. Тогда заговорила она, и голос ее прозвучал так неуверенно, точно он вот-вот оборвется и замрет.
— В салоне Альтгот говорили о вас.
Теперь он понял, кто произнес его имя, кто хлопотал о нем.
— Вы обратили на себя внимание, — добавила она. — Сейчас самый для вас подходящий момент поступить на государственную службу.
— Давно уже ходят слухи, будто скоро ваша помолвка. Я не верил этому, — вместо ответа сказал он.
Тут оба остановились, на пути к развязке. Они увидели в окно идущих обратно по аллее сада Ланна и императора. Канцлер осыпал своего повелителя блестками нежности и остроумия, как мужчина, ухаживающий за дамой, которой надлежит беспечно ступать по розам. Император принимал все это оживленно и приветливо…
— Когда-нибудь это должно случиться, — заговорила она решительно, тоном человека, пробужденного от грез.
— Почему? — спросил он, вздрогнув. — Вы и теперь такая, какой были всегда, ни один волосок не лежит по-иному.
— Вы говорите о маске. А под ней, поверьте, произошло много перемен. Я не могла остаться такой же неприступной, какой вы знали меня. Мне пришлось столкнуться с людьми. — Широко раскрытые глаза приковывали его взгляд. — Жизнь заставляет идти на уступки, — добавила она; и тут же: — Двоюродный брат Толлебена назначен личным адъютантом императора.
Он страшно испугался, внезапно поняв что мог опоздать. От испуга он почувствовал в себе прилив силы, а не любви.
— Приказывайте! — Он встал для большей убедительности. — Я поступлю на государственную службу. Я откажусь от всего, чем жил. Я перешагну через все и буду принадлежать вам всецело. — Она испытующе смотрела в его подергивающееся лицо, а он то сплетал, то разжимал пальцы. — Именем всемогущего бога молю вас, не сомневайтесь в моей неколебимой решимости! Я, без сомнения, способен достигнуть многого. Я могу в один прекрасный день отпраздновать такую же многообещающую свадьбу, как та, на которой мы видели друг друга в последний раз.
— Берегитесь, как бы вас не поймали на слове, — с неожиданной сухостью сказала она. — Вам кажется, что я для вас совершенно недоступна? Ошибаетесь. Мой отец охотнее согласился бы на вас, чем на Толлебена. Много охотнее — как только вы сделаетесь тайным советником. Но я не занимаюсь устройством дел моего отца. Слышите?
— Как нельзя лучше. — И он тотчас отпарировал ее вызов: — Вы хотите властвовать. Эта черта в вас мне знакома. В качестве супруга для вас приемлем лишь тот, кто может сменить вашего отца на посту рейхсканцлера. Меня же он не боится, и для вас я неприемлем. Я преклоняюсь перед вами, графиня. После длительной и небезуспешной выучки я вновь стою перед вами, как самый что ни на есть глупый юнец.
Он захлебывался от гнева, ему сразу все стало ясно. Благожелательный отец со своими предложениями. «Дочь еще недавно вспоминала…» А дочь! Вместо того чтобы выйти за него замуж, она, вероятно, грозила, что убежит с ним. На сей раз похищение — уже не юношеское сумасбродство, а трезвая сделка. Вернувшись, она получит разрешение на Толлебена.
— Сильные мира, кажется, хотят впутать меня в свои интриги, — захлебываясь, говорил он. — Мне придется не шутя пустить в ход кулаки, чтобы спасти свою шкуру.
В его гневе она видела страх, отчаянную борьбу за человеческую душу. Она наклонилась вперед, взяла его за руку и усадила обратно в кресло.
— Не мучайтесь! Я знаю, что вы не можете ничего сделать для меня. Поэтому я и была с вами вполне откровенна. Будьте откровенны и вы. За вашими публичными успехами вы скрываете другую, тайную деятельность, она-то и есть настоящая. У вас только одна истинная страсть.
Он не заметил ревности, звучавшей в ее словах.
— Только одна страсть, — повторил он. — Борьба за отмену смертной казни. Я не политик, путеводной звездой мне служит лишь животворящий разум, я хочу подставить ножку смерти, которая подкрадывается отовсюду.
— Я знаю, чего вы хотите, — сказала она, по-прежнему глядя на него широко раскрытыми глазами, в тоне ее была непривычная ребячливость. — Вы против нас.
— Ваш уважаемый отец ни одним словом не выразил неодобрения моей агитации, — с притворным испугом перебил он и посмотрел в окно. Ее отец по-прежнему увивался вокруг монарха. Она последовала за ним взглядом.
— Но ему известно, куда вы клоните, — жестом показывая, что ей это безразлично. Она закусила губу и все же молча договорила самое главное, а для нее совершенно неожиданное: она сдается, она переходит в другой лагерь — к нему. Пусть он действует против ее класса, против ее отца, против нее самой: она все же хочет к нему. — А вы мне не доверяли! — без тени насмешки в глазах.
Он весь затрепетал; он бросился к ее ногам.
— Так слушайте же! — воскликнул он и схватился за грудь, словно хотел раскрыть перед ней свое сердце. — Я действительно злоумышляю против ваших близких. Вы единственная, кого я не могу обманывать. Теперь между нами все кончено.
Прижавшись лбом к ее руке, он ждал, — но она молчала. Когда он поднял голову, на лице у нее он увидел отчаяние. Все решено, она не принесет жертвы, как не принесет и он. Канцлер и император ушли из сада. Сейчас войдет ее отец. Терра выпрямился во весь рост, притянул ее к себе; держась за руки, оба тяжело дышали, приблизив лицо к любимому лицу. «Мы враги: так будет всегда. Все тщетно! Все тщетно!» — говорили их вздохи, их страдальческие глаза. Вот уже руки поднялись для объятия; сейчас свершится непоправимое; но в этот миг где-то хлопнула дверь. Они услышали голоса и бесшумно отодвинулись друг от друга.
Дверь открылась в то время, когда они в молчаливом ожидании глядели на нее. Рейхсканцлер пропустил вперед госпожу Беллу Мангольф, у него под мышкой была целая кипа газет.
— Я хотела немедленно сказать тебе, что речь твоего отца для меня крупное событие, нечто неповторимое, — сказала Белла и поцеловала Алису.
Очередь была за отцом. Он подошел к дочери, раскрыв объятия, с улыбкой, от которой сердце рвалось на части. Улыбка говорила: «Любимая, мой успех пока еще и твой, а потому прости мне его!» Для поцелуя он отклонил ее стан назад и тотчас снова легко поднял ее. Это было выражением силы и доброты. «Верь мне и будь осторожна!» Она так это и поняла. Из ее закрытых глаз выкатилась слеза. Она подняла глаза и сказала:
— Ты такой большой человек. Я так горжусь тобой. — Заплаканная улыбка, как прощание. Он ответил горестной улыбкой…
— Меня сильно задержали, — сказал Ланна, поднимая брови. Терра почтительно поклонился. — Император такая значительная личность! — воскликнул канцлер, он, видимо, не мог сдержаться. — Гениален и прост, он воодушевляет меня, а сам остается спокойным. Я благоговею перед ним. — И тут же, без паузы: — Вы читали газеты?.. Можете радоваться! Растерянность полная!
Здесь Терра заметил, что у Алисы Ланна появилась складка между бровями, которая придавала ее ясному лбу какую-то ограниченность. Взгляд сделался близоруким; так принимала она любезности Беллы и слушала жалобы отца на прессу. Пресса не вполне уяснила себе важность и всемирно-историческое значение его поединка с английским министром. Он считал, что его недооценили. Терра вспомнил об альбоме с газетными вырезками и, повинуясь какому-то импульсу, заговорил словами статьи, которую мог бы написать.
— Напишите ее, время не ушло! — воскликнул Ланна в совершенном восторге. — Самое лучшее, если вы все наиболее существенное скажете от моего имени.
На углу стола Терра набрасывал статью, руководствуясь этими указаниями. Белла Кнак-Мангольф то и дело отрывала его; она уверяла, что особенно восхищается изяществом формы в речах Терра. Несчастье коренным образом изменило ее: сорванца и попрыгуньи не было и в помине; она держала себя важно и величаво и старалась выражаться как можно изысканнее. Воздевала руки кверху под прямым углом, говорила несколько свысока и корчила гримаску, которая казалась ей глубокомысленной.
— Как это надо понимать? — спросила она у Терра. — Вы защищали рабочих, которые подстрекали к забастовке, как это надо понимать? — повторила она с раздражением.
— Но ведь их оправдали.
— Да. Однако они нас все равно ненавидят, — руки воздеты под прямым углом, — просто потому, что мы красивые, утонченные люди. Их несчастье в том, что они так ужасающе уродливы, и за это они ненавидят нас. — Гримаска.
Терра записал в свой отчет: напыщенная гусыня. Урожденная Кнак, которая стояла подле него, прочла и с возмущением удалилась.
Он кончил; вступление рейхсканцлер написал собственноручно: «Депутат рейхстага Терра был удостоен чести выслушать в более чем часовой аудиенции личное мнение главы правительства по поводу положения, создавшегося в связи с его знаменательной речью в рейхстаге». Терра вынужден был подписаться под этим. Ланна оставил статью у себя, намереваясь лично отдать ее в печать.
Терра встал, чтобы откланяться. Графиня Алиса прочла отчет, на лице у нее отразилось все ее честолюбие.
Они простились так официально, словно за интересами честолюбия, за этой светской маской никогда ничего не было.
Госпожа Белла Мангольф милостиво подняла к его губам изогнутую для поцелуя руку. Открыто мстить за обиду ей не позволяла утонченность натуры.
— Ваше сиятельство, вы сегодня днем изволили обнадежить меня каким-то неприятным известием, — с порога спросил Терра.
— Да-да. Я вынужден представить вас к ордену. — Ланна взял его под руку. — Милый друг, я знаю вас, и я в этом вопросе склоняюсь к вашему мнению. Но наденьте орден! Сделайте это для меня! У моей приятельницы Альтгот это будет весьма кстати. О вашем приглашении я позабочусь.
И Терра закрыл за собой дверь, — в пылу раздражения ему казалось, что он отгораживается ею от каких-то жалких марионеток. Неужели одна из них была его возлюбленной? Он и на этот раз не увлек ее за собой. Так будет еще сотни раз, и вся вина в ней; едва пообещав себя, она немедленно отступает. Она не способна на самопожертвование, ей суждено многое упустить в борьбе за суетные блага.
Какой свет бросает на нее эта приятельница! «Только приятельница вполне заканчивает ее характеристику. Ни за что на свете не хотел бы я упустить случай видеть их рядом». Он разглядывал мебель в комнатах, через которые проходил. Громадное роскошное зеркало в зеленой, громадное роскошное зеркало в желтой, — такое же, как в красной, из которой он вышел. Повсюду одни и те же по-старинному громоздкие диваны, консоли, столы — размеры, количество и однообразие говорили о славе и величии рода Ланна. О его древности свидетельствовали исторические реликвии, большие серебряные щиты на стенах, приспособленные для восковых свечей, на пышных каминах гербы знатных семейств, связанных с хозяевами отдаленным родством. В красной гостиной, где она принимала его, было нечто вроде алтаря, уставленного драгоценными безделушками; и кресла, среди которых разыгрывалась их любовь, были предназначены не иначе как для кардиналов. Ах, да, пресловутое миллионное наследство получено, сквозь историческую бутафорию проглядывало свежее богатство. Все здесь являло расцвет германского духа в сочетании с соответствующим великолепием и блеском.
Тем лучше! Девушке, ради которой зря пропадала его жизнь, не нужно больше надувать ростовщиков фальшивыми ожерельями, — совершенно так же, как в свое время женщина с той стороны надула некоего Морхена. «Видно, мне суждено губить себя ради такого рода женщин!»
Он уже вышел на улицу, закурил, вместе с клубами дыма выдыхая свою злость. Несколько успокоившись, он задал себе вопрос: что, собственно, случилось? Неужели хотя бы в самом отдаленном уголке души он надеялся, что сегодня будет их помолвка?
Увы! Помолвке не суждено быть никогда, и тем не менее они обречены друг другу до конца дней: со всеми желаниями и обетами, со всей страстью и ненавистью, со всей потребностью любви целой человеческой жизни… Шагая, он смотрел в землю; он чувствовал на шее ее руки, которые так и не сомкнулись вокруг него. Но даже и в мечтах они тотчас же отстранялись; он снова видел любимую, как она стояла в минуту прощания, одержимая честолюбием, словно болезнью, и казалось, будто ее знобит, как обычно знобило ее несчастного брата: он снова видел ее такой и любил ее даже за это.
Терра не очень удивился, заметив у своих коллег некоторую реакцию после националистического подъема на заседании рейхстага. Они, очевидно, вернулись к позабытой действительности; от угрозы войны с Англией было не так-то легко отмахнуться. Это рождало неприятное чувство у отрезвившихся энтузиастов.
И надо сказать, вполне обоснованное чувство, ибо что произошло дальше? Вскоре обнаружилось, что эта самая Англия предлагала нам союз отнюдь не из особой любви к нам. Ее настроение было столь мало германофильским, что она даже вступила в переговоры с Францией. Что это значит? Требовалось найти объяснение. А пока необходимо было чем-нибудь отвлечь внимание страны, не вполне уверенной в мудрости своих правителей.
Что придумать? Надо бросить подачку той части населения, которая жила отнюдь не интересами представителей крупной индустрии и не пангерманскими восторгами. До сих пор эта часть, численно значительно большая, была менее влиятельна. Временно ее авторитет могло повысить предполагаемое оправдание Дрейфуса, которое становилось все вероятнее.
Таким путем фракция пришла к негласным переговорам с соседними фракциями по вопросу об отмене смертной казни. Секретность переговоров казалась обеспеченной взаимным недоверием сторон, ибо дерзновенность предприятия настраивала их подозрительно друг к другу, каждая фракция возлагала надежды только на молчаливое попустительство рейхсканцлера. Когда настанет момент обратиться к нему? Очевидно тогда, когда он сам подаст к этому знак.
Снедаемый нетерпением, Терра искал случая ускорить это. Он хорошо знал графа Ланна. Горячая защита невинно осужденного не входила в круг его деятельности, но отнюдь не выходила за пределы его характера. Он был бы способен взяться за эту защиту. Однако, пожалуй, не раньше, чем сравнялись бы шансы на успех или неудачу. И все же какой человек на подобном посту мог похвастать тем же? Правда, побудить к доброму делу его вряд ли могло дело как таковое или отдельная личность. Тогда, быть может, открытое давление целой группы людей? Голоса из того умеренного и благомыслящего культурного круга, к которому рейхсканцлера влекли все его симпатии?.. Депутат от имперской партии Терра убедил нескольких видных ученых, что для блага нации и ее нравственного прогресса, а также лично для них, равно как и для их ученой карьеры, им необходимо высказаться. Ученые высказались в наиболее солидных газетах, которые соответствовали их академическим вкусам. Они осторожно взвешивали все доводы за и против отмены, с осторожным, но вместе с тем явно ощутимым перевесом в сторону «за».
В ответ другие ученые высказались определенно «против», и много решительнее, чем первые. Вслед за тем сторонники «за» выступили вновь — тем энергичнее, чем меньше был их служебный или общественный вес. Борьба перекинулась уже и в периодическую печать, правда, пока только в фельетоны, и тогда на лисьей физиономии депутата Швертмейера мелькнула ехидная улыбка.
— Многоуважаемый коллега Терра, ваша карта бита, возьмите отпуск для поправления здоровья, — сказал он.
Так как Терра не понял, Швертмейер взглянул на него еще язвительнее:
— Каждое практическое предложение, которое попадает в колею принципиальных споров, обречено на неминуемую гибель. Раз начался обмен мнений, значит делу конец: так у нас водится. Разве вы этого еще не заметили?
— Господин доктор Швертмейер, я верю в свой народ, — сказал Терра вызывающим тоном.
— А я разве не верю! — поспешил оправдаться либерал-патриот.
Так обстояли дела, когда Терра прочел во влиятельной правительственной газете, а именно в «Локаль анцейгере»: «Что же, собственно, кроется за такой страстной защитой единичной человеческой жизни? Страх смерти, господин Терра! И более того: нежелание сражаться с оружием в руках, страх, чуждый германскому духу! Но все это ни к чему не приведет — несмотря на временный успех депутата Терра». При этом личном выпаде Терра насторожился, он перечел статью еще раз. Где на самом деле отменили смертную казнь? В одном из романских государств; а в другом этот вопрос бесконечно дебатируется. Только человек совершенно чуждого образа мыслей мог стремиться отвратить немца от того, чем он гордится перед всем миром: его чисто германским пренебрежением к жизни как таковой, его германской готовностью беззаветно жертвовать жизнью. «Будьте настороже: вас ведут к вырождению. И ради кого же?» Эти два слова даны курсивом. «Такой вопрос должен задать себе и господин рейхсканцлер».
Какая осведомленность, какое провидение и проникновение! Сколько глубокого понимания в этой идейной вражде! Аноним говорил еще об обезьянах и о прочих жителях южных стран, которые, правда, никого не казнят, но зато заранее обречены на поражение в предстоящей войне германской расы господ с чуждой воинственному духу цивилизацией. Затем следовало пространное восхваление грядущей войны — хотя, как понимал Терра, для его враждебного наперсника дело было не в ней. Все сводилось к тому, чтобы поразить, скомпрометировать, уничтожить его лично. На его успехе заранее поставлен крест. Он сам взят под подозрение, как человек, чужой по существу, и если внимательнее вчитаться, даже подкупленный.
Терра видел: вот она — общественная жизнь. Этот интимный враг по духу, некогда столь чуткий в своей ненависти, но с недостаточно чуткой совестью, вынужден теперь пускаться на вульгарную ложь, иначе его прямая цель не будет достигнута. Успех — и ничего больше! Вот что нужно общественному мнению. Ты или я!
Исполняя свое обещание, он в один из вечеров направился в салон Альтгот, но с поникшей головой. Опасности завтрашнего дня казались несравненно страшнее, нежели вчерашние, — и разве не угрожали они уже сегодня? Развязка могла произойти именно нынче вечером, в том доме, куда он шел. Алиса будет там, непременно будет сегодня, потому что туда должен явиться некто, приятный господин, который сядет подле нее и не уйдет от нее никогда. Смятенному воображению рисовалось, как тот склоняется к ней, рисовались его редкие волосы, его исполинский торс. Приятного господина ничто не удерживало взять руку, которую предлагала ему Алиса Ланна, предлагала не потому, что любила его, а ради карьеры — его и своей. Этого господина не удерживало ничто!
Идя по улице, Терра строил мучительные гримасы. Только когда его кто-то окликнул, он заметил, что прошел мимо цели. Окликнувший был Ланна.
— Теперь уж я вас не отпущу, — сказал он улыбаясь.
Несколько шагов до Фосштрассе он прошел пешком и, несмотря на холод, распахнул пальто, — видимо, его согревало радостное возбуждение. Его лицо казалось освещенным задумчивым светом. На нем был написан успех явный, беззаботный.
— Ну-с, милый друг, что вы скажете? — выразительно спросил рейхсканцлер, когда они подходили к дому.
— Позвольте мне, ваше сиятельство, принести вам мои самые искренние поздравления, — наобум ответил Терра. Не зная, как быть, люди на всякий случай поздравляли Ланна.
— Охотно принимаю, — ответил Ланна, кладя руку на плечо Терра. Радость делала его участливым. — У вас неважный вид, мой милый. Между нами, я полагаю, что вам недолго уж придется ломать копья: по человеческому разумению, ваше дело складывается благоприятно. — Первые слова, которые обнаруживали, что он знает об этом деле, признает его!
— Услышать нечто подобное от главы правительства… — пролепетал Терра.
— Когда все препятствия будут устранены, тогда я готов возглавить дело, — перебил Ланна и продолжал, покачав головой: — Перед лицом общественного мнения вам придется выдержать еще одно испытание. Как знать, может быть, даже сегодня вечером… Остается его величество. Как решит император — это всегда лотерея. — Внезапно он принял озабоченный вид. — Говорят, что благодаря моему умению и ловкости его величество в большинстве случаев вынимает нужный номер.
Он вздохнул и сбросил пальто на руки подоспевших лакеев.
Лакеи были в золотистых ливреях; двойная лестница вела наверх мимо поблекших гобеленов; дальше, насколько мог охватить взгляд, открывалась анфилада гостиных. Проходя, Терра по достоинству оценил их высоту и уединенность, глянцевито-белые двери, старинные штофные обои нежных тонов. В одной из гостиных вместо всякой мебели посередине стояла ваза, а высокие узкие окна были завешены драпировками, которые, казалось, недвижимо провисели здесь сто лет. Приглушенная роскошь — полная противоположность кричащей роскоши в гостиных рейхсканцлера. Терра восхитился выдержанностью стиля; Ланна принял его похвалы с улыбкой. Разбогатевшему рейхсканцлеру стоило немалых стараний устроить театральной графине такую обстановку, какая была испокон века в зале у родителей Терра.
— Не сердитесь на меня за орден, — еще раз попросил Ланна. — Здесь это несущественно, здесь бывают исключительно культурные люди.
Тем не менее, когда они вошли в четвертую, и последнюю, комнату, Терра заметил, что взгляды большинства присутствующих немедленно устремились на его петлицу, только не взгляд графини Ланна. Она внимательно следила за тем, что происходит между ее отцом и Толлебеном. Толлебен сидел подле нее, наклонившись к ней в позе признанного претендента. Он поднялся при виде своего начальника. Взгляд отца даже побудил его отойти в сторону. Алиса Ланна прикусила губу и опустила глаза; она не подняла их и тогда, когда отец самолично подвел к ней ее приятеля, Терра. Он так и сказал: «Твой приятель». Она протянула Терра руку, но тотчас же отдернула ее, словно подала по ошибке. Затем она все-таки подняла глаза: насмешливые глаза. Все происшедшее не ускользнуло от общего внимания. Альтгот обнаружила явное беспокойство, что в свою очередь заметила старуха фон Иерихов, которая как раз входила в гостиную. Она немедленно обменялась мнениями со своей приятельницей, графиней Бейтин. Так как глухие старухи не могли кричать, они обменивались мнениями с помощью мимики.
Зато Альтгот говорила много и громко, она тоже поздравила Ланна — с чем, собственно? Терра удивлялся ей. Малокультурная, ограниченная, какой он ее помнил, — теперь она в своем политическом салоне болтала с рейхсканцлером об английском короле, который с Клемансо в отеле Ритц… Ланна подвинулся ближе, ему хотелось неустанно слушать об этом, может быть, он только потому и приехал так рано. Каждый раз, как упоминались король и Клемансо, у него делалось то же лицо, с каким он принимал поздравления. У Терра зародилась догадка.
Меж тем Беллона Кнак-Мангольф покоилась в собственном величии. Ни одна царица придворных балов, ни одна театральная королева никогда не достигала такого совершенства в изысканности, какое являла собой она. Сидя в реставрированном кресле ампир, как на троне, она изощрялась в обдуманных жестах и самодовольно-рассеянных гримасках. Богиня самовлюбленности царила здесь в образе Белонны — и это в трех шагах от Толлебена, который хихикал исподтишка… Урожденную Кнак он бросил во время свадебного путешествия, у того мозгляка только что вырвал из-под носа невесту, а старику Ланна, который считал себя хитрее всех хитрых, он еще покажет кавалерийские фокусы!
Беллона благодаря деньгам могла свысока взирать на кавалериста, но Терра это было недоступно, и он воспринимал хихиканье, как удары хлыста, а насмешку графини Алисы — как соль на кровавых рубцах. Он стоял неподвижно, скованный паническим ужасом, мысленно обращаясь в бегство, но на деле застыв на месте, открытый всем взглядам и опозоренный.
«Вот она, смертная мука. Сам дьявол надоумил меня связаться с девицей из высшего общества, чтобы ей во славу укрепить нравственные устои человеческого рода!»
Он прижал кулак к манишке и, оскалив зубы, прошипел Беллоне Кнак-Мангольф, смотревшей поверх него:
— Сударыня, ваш супруг наклеветал на меня, будто я негодяй, подкупленный иностранцами.
Урожденная Кнак и после этого нисколько не поступилась изысканностью своего тона.
— Совершенно неправдоподобно. Скорей бы вы брали деньги у нас, — произнесла она, как заученный урок.
Неожиданно подле них очутился сам Мангольф.
— Он смеется над тобой, — сказал Мангольф страдальчески и раздраженно.
Он протянул руку и с напряженным страхом ждал, пожмет ли тот ее, или нет… Вид его говорил о бессонных ночах, внутренних противоречиях и раскаянии. Взъерошенные брови, провалившиеся виски. Ненависть, светившаяся в глазах, была какая-то робкая. Мангольф постарался даже прикрыть ее одобрительной улыбкой.
— Мое почтение, — сказал он. — До тебя теперь рукой не достанешь.
— Милый Вольф, — ответил Терра, выразительно и сердечно. — Я искренно обрадовался нашей честной, мужественной борьбе. Это опять прежние мы!
У Мангольфа дрогнули веки, и губы тоже только дрогнули, как парализованные. Беллона, к которой вновь вернулось сознание своего величия, помогла ему овладеть собой.
— Ведь денег у вас нет? — спросила она у Терра. — Тогда и не воображайте, что добьетесь успеха! Без денег не может быть успеха, — заявила урожденная Кнак.
— Ты как будто удивлен, мой милый? — с трудом выдавил из себя Мангольф. — Неужели дама должна тебе преподавать такие элементарные истины? У твоих противников, может быть, нет твоей душевной страстности, — прибавил он уже с иронией и указал на входную дверь. — Зато у них есть деньги.
В салон входили обер-адмирал фон Фишер, грубый и неотесанный с головы до начищенных сапог, под руку с седенькой женой; рядом с ним фон Гекерот, генерал-майор и председатель пангерманского союза, за ними двое штатских, один бритый, другой — с окладистой бородой.
Ланна встал; он встретил шествие, стоя посреди комнаты. Подняв голову со сверкающим пробором, он, как лицо высокопоставленное, не сделал ни шагу дальше середины, но все же заискивающе протянул руку навстречу этим представителям другой породы, которые не ответили на его улыбку. Они как будто бы вторглись сюда, чтобы очистить местность от неприятеля. Только седенькая обер-адмиральша несколько разряжала атмосферу, сопутствуя мужу как эмблема уюта и семейственности. Зато поведение четверых мужчин с первой же минуты не оставляло места никаким сомнениям. Им к тому же предшествовал не вполне определившийся, но угрожающий запах.
Обер-адмирал, должно быть, понял, что вторжение было слишком решительным.
— Сегодня я не мог устоять, чтобы не поглядеть на него, — сказал он, склоняясь перед Альтгот, как прирученный медведь, и простодушно сгреб в свою лапу руку рейхсканцлера.
— Ну-с, милый друг, что вы скажете! — воскликнул Ланна, весь изнутри пронизанный солнцем; таким Терра уже видел его сегодня.
Генерал фон Гекерот заскрежетал, прежде чем разжать челюсти:
— Поздравляю, ваше сиятельство, вы нас опередили. — Прилив крови к лицу и снова скрежет.
— Что было бы с нами, — зарычал Фишер, призывая дам в свидетели, — если бы в силки Англии попался он, а не Франция?
Предположение Терра подтверждалось. А Гекерот тем временем скрежетал:
— Наше предостережение не было напрасным. Сами видите.
Тогда Ланна перешел на деловой тон.
— Англия постаралась сблизиться с Францией, отсюда явствует, сколь искренно было ее дружелюбие к нам. Но, господа, разве вы не знаете, чего нам стоило вывести на чистую воду этих голубчиков! — заключил он необычно для него грубо, почти вульгарно.
Терра оцепенел. Так вот тот успех, по поводу которого Ланна принимал поздравления! Правда, Терра взяли уже сомнения насчет внутреннего сияния; глаза рейхсканцлера не глядели прямо, а вульгарный тон был рассчитан на слушателей. Но и тут он не достиг полного успеха: оба штатских не принимали участия в общем хоре восхищения. От рейхсканцлера это не укрылось; он вывел обросший бородой экземпляр на середину комнаты, чтобы тот показал себя.
— Многоуважаемый профессор Тассе, — обратился он к экземпляру, — вы как заместитель председателя пангерманского союза, конечно, вполне солидарны с вашим генералом?
— Я ни с кем не бываю солидарен, — ответил Тассе и неожиданно стал поводить своим большим рыхлым животом, так что рейхсканцлеру пришлось отстраниться. — А действуем мы всегда заодно, — закончил Тассе со злобной усмешкой в своих густых зарослях.
— Господин генерал, ваш коллега настоящий диалектик, — сказал Ланна, но тотчас же понял, что его двусмысленная шутка не достигла цели. Фон Гекерот совсем недвусмысленно сдвинул перед Тассе каблуки и ждал, что тот еще изречет. И тот без церемоний изрек:
— Весь наш союз во главе с господином генералом уже, как вам известно, высказал свои высокие убеждения. А как мы будем действовать, это мы знаем про себя. — То же непредвиденное раскачивание живота; на сей раз пострадал Толлебен, случайно приблизившийся к странному феномену.
— Ну, разумеется, — сказал второй штатский, в то время как Гекерот стоял навытяжку. Обер-адмирал позволил себе оговорку.
— Мой флотский союз тоже должен быть принят в расчет, — сказал он простодушно.
— Это опять-таки мы, — коротко пояснил Тассе.
Теперь он один занимал центр салона. Мужчины дружно отодвинулись к стенам. Только полукруг дам в сиреневом, бледно-зеленом, желтом и белом тонах мерцал вокруг Тассе и его помятого фрака. От него исходил запах йодоформа, теперь это всем стало ясно.
— Итак, чего же вы хотите, господин профессор? — спросил Ланна, стоя на почтительном расстоянии.
— Чтобы нас не смели дурачить! — заявил Тассе.
— Жиды! — выкрикнул второй штатский. — Англия ожидовела, Франция тоже ожидовела. Потому они и объединились против нас.
— Коллега Пильниц тоже не дурак, — снисходительно заметил Тассе.
— Наш известный ориенталист, — пояснил предупредительно Ланна.
На лице гладко выбритого немедленно отразилась его знаменитость. Тассе напрягал свой сдавленный голос, чтобы пресечь отклонение от темы.
— Англия подлая стерва! — воскликнул он. — Она думает: мне бы только снять пенки, и примазывается к Франции, которая киснет на суше и совсем сдает на море. С ней ужиться куда легче, чем с растущей во все стороны Германией. — Тассе наставительно поднял палец. — Но о чем забывает коварный Альбион? О том, что мы еще существуем.
— Что существует наш Тассе! — пылко выкрикнул Пильниц, а Фишер и Гекерот одобрительно закивали.
— Когда нам удастся, наконец, свести кровавые счеты с нашим исконным врагом, — поучал Тассе, — мы заодно прикончим и Англию. Тогда уж у нее не будет никаких уверток, пожалуйте к ответу. Только нечего нас дурачить! Флот у нас должен быть! — Припав на одну ногу, Тассе красовался во всем своем величии и сверкал очками.
— Хейль! — выкрикнул Пильниц.
— Правильно, правильно! — подхватили Гекерот и Фишер.
Наступила тишина. Лорнеты дам устремились на Тассе. Тассе, нимало не смущаясь, засунул в вырез жилета вылезшую во время представления сорочку и облюбовал себе удобное место в соседней комнате, — очевидно, он сказал свое последнее слово.
Его коллеги последовали за ним, спустя некоторое время к ним присоединился и Мангольф. Толлебен был явно растерян.
— Поухаживайте за новой великой державой! — посоветовала ему Алиса Ланна, и он отошел. Рейхсканцлер нерешительно поднялся.
— Ваше сиятельство, — заметил Терра, — вам так или иначе придется считаться с этим явлением.
— Рано или поздно придется, — согласился Ланна, но поспешил сразу же направиться туда.
Оставшиеся в одиночестве дамы теснее сдвинули стулья.
— Милая госпожа Фишер, наконец-то, — сказала Альтгот, обращаясь к жене обер-адмирала, — я давно уже стремлюсь поговорить с вами. Что вы, с присущей вам трезвой объективностью, скажете по поводу короля, который с Клемансо у Ритца…
— Милая графиня, — приветливо, но строго перебила ее седенькая женщина, — послушайте лучше, что я вам скажу: нынче на рынке торговка запросила за пару голубей…
Альтгот осеклась и от смущения засмеялась.
Потом поняла: это был урок — и собралась восстать. Но она увидела неподалеку Ланна, который смиренно сносил поучения Тассе. И тоже решила смириться.
Беллона Кнак-Мангольф предоставила дамам беседовать по выбору — о домашнем хозяйстве или о политике. Сама же с виду равнодушно следила за маневрами своей приятельницы Алисы Ланна и Терра. Алиса встала, Терра встретился с ней. Они не сели, они бродили. Расстояние между обеими группами — дам и мужчин — позволяло им на ходу обмениваться признаниями, никто ничего толком не слышал; лишь когда они проходили мимо, долетало какое-нибудь отдельное слово. Беллона не доверяла им, хотя выражение лица у них было вполне корректное.
— Вы довольны? Вы меня отхлестали, — сказал Терра. «Отхлестали», — услышала Беллона, и ее фантазия заработала за их спиной. — Умоляю вас, не делайте ничего непоправимого! Я уже не говорю о том, что вы очертя голову бросаетесь навстречу собственному несчастью. Заклинаю вас всеми силами, уцелевшими у меня от вашей неумолимой мстительности, — спасите мою неудавшуюся жизнь, которая рушится подо мной. Не отворачивайте от меня ваше прелестное ушко, я еще никому не грозил самоубийством.
— Сегодня вы весьма галантны. Поэтому я вас прощаю, хотя все то, что вы мне сказали, совершенно непозволительно.
Теперь они проходили мимо группы мужчин. Толлебен в упор смотрел им навстречу, стремясь помериться взглядом с Терра. Однако это ему не удалось, как не удалось и встретить взгляд молодой графини. Те двое обособленно и неприступно шли своим путем. Раздраженный и обескураженный, Толлебен прислушался к тому, что говорил его шеф.
Ланна, получивший, наконец, возможность вставить слово, рассказывал анекдот об Эдуарде Седьмом. В заключение он сообщил, что английский король оказывает ему честь своей исключительной ненавистью. Рейхсканцлер особенно подчеркнул это; взгляд у него был патетический, как в рейхстаге, когда он от постамента к постаменту обращался к Англии. Правда, дочь ему не удалось обмануть.
— Папа хочет пленить пангерманских мещан, — отметила она. — Вот видите, — а я, по-вашему, не должна позаботиться о своем будущем? У меня нет ни малейшего желания спуститься ниже. Вы знаете это.
Теперь они попали опять в поле зрения дам. Белла Кнак-Мангольф поспешно отвела взгляд; придворные дамы Иерихов и Бейтин даже не потрудились последовать ее примеру. Они обменивались многозначительными улыбками и закатывали глаза: «Здесь дело нечисто. Алиса Ланна обманывает бедного Толлебена еще до свадьбы. А отец словно ослеп».
— Господи боже мой! — воскликнула возмущенная Иерихов.
— Quel спектакль! — вторила ей старуха Бейтин.
Терра сделал вид, словно услышал невинную шутку.
— То, что происходило между нами, графиня, было непозволительно с самого первого дня. Теперь я раскаиваюсь единственно в том, что у меня в свое время не хватило трезвого эгоизма и я не скомпрометировал вас бесповоротно. Тогда вопрос о том, спуститься ли ниже, или подняться выше, не причинял бы в данную минуту никаких страданий ни вам, ни мне. Двоюродный брат Толлебена был бы тогда совершенно напрасно личным адъютантом у его величества.
«Скомпрометировал вас», — услышала Беллона и так взволновалась, что ей с трудом удалось сохранить обычную манерную позу.
— Да, надо сознаться, я никогда не думала, что в день помолвки мне придется выслушивать подобные речи, — заметила Алиса, повернув назад в сторону мужчин.
— Вы хотите надругаться над моей гибелью.
Оба заставили себя принять светский вид, потому что Толлебен смотрел на них, — правда, украдкой и с явным намерением пока ничем себя не тревожить. Он знал, чего хотел. Сперва отпраздновать свадьбу, а там стать господином и повелевать. В кружке мужчин Ланна убеждался, что перед ним ни более ни менее как второе правительство, у которого глаза и уши во всех министерствах. Его подозрительный взгляд упал на Мангольфа, тот поспешно отвернулся и пошел навстречу тестю. Кнак явился с двумя молодыми людьми; он выступал как главнокомандующий впереди своей гвардии. «Вы едите мой хлеб, вы и работаете на меня», — говорил каждый его шаг. Ланна понял ясно: у него здесь нет ни одного настоящего друга.
— Милый друг, — начал он ласково и весело, как всегда.
— Допустим, вы без этого не можете жить, Алиса. Но зачем именно этот гроб повапленный? — спросил Терра умоляюще.
— Вы мой друг, — сказала она примирительно, — вы имеете право спрашивать. Я мысленно сделала смотр всем влиятельным людям в стране. Со всяким другим мне пришлось бы еще хуже, чем с гробом повапленным. А потому устроимся в нем по-семейному.
— И меня вы берете с собой? — дерзко спросил он.
— Вы же сами сказали: то, что мы делали, с самого начала было непозволительно. Предъявляйте свои права, я безоружна.
Тут он беззвучно зарыдал; Беллона увидела это.
— Боже милосердный, что с нами будет!
Алиса еще владела собой.
— Примем это так, как оно есть, — сказала она кротко. — Ведь каждый из нас живет соизволеньем другого.
Но теперь и ей пришлось сесть. Они сели на расстоянии друг от друга, оба смотрели в пространство и молчали.
Для Ланна дело повернулось так, что теперь с победой над Англией поздравляли не его, а Кнака. Тассе и Кнак вмиг столковались. «Ну-с? Франция и Англия в одной ловушке! Результат хоть куда!» И Ланна остался в стороне. Тогда он занялся приемом вновь прибывающих гостей.
— Он ничего не говорил об отмене смертной казни?.. — шептал за его спиной Кнак. — Не смейтесь, Тассе, я тоже смеялся. Но мой зять, помощник статс-секретаря Мангольф, предостерегает от отмены, ведь это незаменимое средство воздействия на людей. — На что Тассе уже открыто захохотал.
— Гекерот, слышите? Пильниц, Фишер, слышите? Есть такие простаки, которые рассуждают о воздействии на людей. Вот именно, о воздействии на людей. Ну, уж этому им придется поучиться у нас! Как зовут того депутата? Фамилия у него что-то не немецкая.
— Терра, — сказал Кнак и с сомнением покачал головой.
Молодые люди из свиты Кнака набросились на госпожу Швертмейер, оттеснив депутата от его обольстительной жены. Стройная рыжеволосая женщина глазами щекотала обоих. На их непристойности она отвечала совершенно невозмутимо:
— Дети, на что вы рассчитываете? И на каком основании? Тайный советник Кнак иногда посылает вас, господин доктор Мерзер, к моему мужу. Ну, и что же? Вы племянник тайного советника, а мой муж влиятельный политический деятель. В Пруссии становится интересно.
При этом она так близко наклонилась к юному пролазе, что ресницами коснулась его преждевременной плеши. Он плотоядно заржал. Рослый сын газетного короля Шеллена громко смеялся.
— Золотые слова, сударыня. Будут приняты во внимание. — И еще решительнее добавил: — Честное слово офицера, завтра посвятим вашему супругу хвалебный гимн.
Стреляя глазами во все стороны, Швертмейер задумалась над тем, что он сказал. Тут она увидела, что зять Кнака, помощник статс-секретаря Мангольф, устремился к ее мужу; Швертмейер при этом даже бросил в ее сторону поспешный взгляд; и она решительно обратилась к пролазе; лейтенант запаса был на сегодня отставлен.
Все происшедшее не укрылось от внимания почтенных дам, сидевших в третьей гостиной. Так как народу было много и стало шумно, они могли, наконец, беспрепятственно кричать.
— Смотришь и глазам своим не веришь, — кричала госпожа фон Иерихов прямо в ухо своей приятельнице Бейтин.
— C'est la каналья! — кричала в ответ старая графиня.
Тут встрепенулась и седенькая жена обер-адмирала.
— Мы, буржуазия, истинный оплот нравственности и приличий, — закричала она в другое ухо Бейтин, на которое та, по-видимому, была абсолютно глуха. Вскоре госпожа фон Фишер совсем возликовала: вошел ротмистр граф Гаунфест, за которым, как всегда, неотступно следовала его разведенная жена, Блахфельдер. Всем видом и движениями он напоминал неисправную куклу, ни один мужчина не был застрахован от его мечтательного взгляда. Об этом обер-адмиральша громким голосом сообщила старым придворным дамам. Они же, напротив, старались подчеркнуть поведение урожденной Блахфельдер. Богачка энергично протискивалась сквозь толпу, румяна у нее на лице расплылись, жемчуг болтался сам по себе, она уже успела оборвать что-то у себя на платье. Альтгот, стараясь в качестве хозяйки ублаготворить дочь калийного магната, подвела ее к буфету в боковой галерее, куда из всех салонов двери были открыты настежь.
— Ну, опять напьется, — заметили пожилые дамы и пока что обратили внимание на «него».
Граф Гаунфест явно был обворожен видом юного Шеллена, который со своей стороны сосредоточил все внимание на обособленной группе Ланна — Мангольф — Швертмейер. «Кажется, там кто-то обронил слова „смертная казнь“?
— Скоро будут интересные новости, — сулил всем отпрыск газетного треста, и эта весть мигом облетела всех.
Жизнерадостный юноша не замечал бедного гвардейца и его нежной влюбленности. Но племянник Кнака смотрел на того так выразительно, что его дама возмутилась.
— Господин доктор Мерзер! — заметила Швертмейер. — Вы удостоены чести разговаривать со мной. Я женщина, о которой говорят.
— И что же, собственно, говорят? — спросил он рассеянно и продолжал энергично кокетничать с Гаунфестом. Его сероватое лицо до самой лысины покрылось тонкими жадными морщинками, глаза затуманились от волнения, одно плечо, то, что было выше, задергалось.
— Вы настоящий выродок, доктор Мерзер! — не вытерпела красавица Швертмейер. — Я, женщина, могла бы одним пальцем повалить вас, а вы еще хотите чего-то особенного? Потому что это шикарно! Потому что это аристократично! Вы — сноб! Выродок и сноб!
После чего, насмерть обиженная, повернулась к нему спиной. А граф Гаунфест был в экстазе, душа его, отделившись от покинутого тела, витала вокруг жизнерадостного юноши. Рейхсканцлер самолично подозвал к себе молодого Шеллена и с невольным почтением в голосе спросил о его отце:
— Какой еще орден должен я дать вашему отцу, чтобы он вышел из своего уединения? Ни один живой человек его не видел, и вы, господин Шеллен, верно, не видели тоже. Он существует? Или он миф? Вымысел, созданный его газетами?
— Тем виднее сын… Подготовляется нечто новое, ваше сиятельство! — воспользовавшись случаем, сообщил отпрыск газетного треста. У рейхсканцлера сейчас же появилась лукавая ямочка.
— Такой слух дошел и до меня. — И с этими словами он удалился. Около Шеллена очутился граф Гаунфест, но не сразу заговорил от волнения.
— Вы не видите, где рейхсканцлер, господин Шеллен? — наконец пролепетал он.
— Ведь он только что говорил со мной, граф Гаунфест.
— О боже! Я видел только вас, — краснея под легким искусственным румянцем. Юноша громко смеялся.
— Простите, что я в форме! — шептал влюбленный, движимый бог весть какими деликатными чувствами. — Я намереваюсь переменить карьеру на дипломатическую, за границей как-то свободнее. — Все это говорилось под аккомпанемент веселого смеха, и тем не менее какое неожиданное счастье беседовать с прекрасным юношей! Но тот положил конец беседе.
— Если вы ищете рейхсканцлера, то легко узнаете, где он, по запаху йодоформа… Нет, он здоров, но там, где творится политика, так пахнет. В Пруссии становится интересно, — дерзко добавил он.
Граф Гаунфест осмелился прикоснуться к руке своего избранника и даже пожать ее… Расшаркавшись, они разошлись, и каждого поглотила холодная, равнодушная человеческая волна.
Несколько минут спустя Алиса Ланна у всех на глазах пробежала через гостиную, неожиданно покинув господина фон Толлебена. Кажется, ссора. Недурное начало, или попросту конец? Несчастная Альтгот то бледнела, то краснела. Какой скандал! Положение Алисы не таково, чтобы ей можно было выпускать Толлебена. Ланна, по доброте сердечной, совершил большую ошибку. Он был против Толлебена, ибо чувствовал, что Алиса в сущности его не любит. Ну, а эта игра с сомнительным другом юности? Тут дело не так уж невинно, и отцу не следовало это поощрять. Растерявшаяся Альтгот не знала, что предпринять. Следовало ли ей прикрыть своей особой покинутого Толлебена? Или только наблюдать за всем издали, как было угодно Ланна?
Алиса Ланна начала буйствовать.
— Прямо буйствует, — кричала старуха Иерихов. — А с кем буйствует? С пьяной Блахфельдер!
— C'est le fin de la monde! — кричала старуха Бейтин.
Но Алиса Ланна пробилась сквозь толпу мужчин и внезапно приняла такой вид, словно и не знала никакой Блахфельдер. Без намека на буйство, с самой высокомерной миной подошла она к госпоже Мангольф, которая умышленно прошла мимо своего мужа и бросила ему как бы мимоходом:
— Я теперь знаю наверно, что Алиса и Терра…
— Меньше чем когда-либо, Беллона, — сказала Алиса и остановила ее на минутку. — Я даже благоразумнее тебя. Если бы я любила кого-нибудь, я бы не вышла за него замуж в тот момент, когда он уже на вернем пути к блестящей карьере, потому что в будущем неизбежны взаимные упреки либо из-за карьеры, либо из-за любви. Скорей тогда, когда он был ничем.
— Этот момент ты уже упустила, — ответила подруга.
Публика из гостиных хлынула в галерею; даже самые спаянные группы могущественных богачей, которые старались извлечь друг из друга какую-нибудь пользу, распались и покинули лощеный паркет. Упорно не расходились только те, что окружали Тассе. Они загородили одну из дверей в буфет и перехватывали слуг с бокалами и бутылками. Кнак коленом дал пинка одному из лакеев. Он доставил себе это удовольствие, — ведь лакей служил родовой знати! Развеселившийся обер-адмирал рассказывал во всеуслышание о своей встрече с английским коллегой.
— Пейцтер говорит мне: «Фишер, дружище, ничто на свете не могло бы меня так порадовать, как если бы у нас с вами заварилась каша!» — «Меня тоже», — говорю я. «Только я уж пообломаю тебе паруса!» — кричит Пейцтер… Фишер кричал громче, чем тогда Пейцтер. «Дружище, — кричу я, — а я огнеглотатель, затушу все твои машины!»
Многие поспешили на шум из буфета, все весело смеялись, поднимали бокалы, выражали одобрение. Умилительная простота старого морского волка! Но тут Фишер заметил, что среди подошедших оказался и Ланна и что он отпускает какие-то шуточки своему соседу, некоему Терра, тому, который носится со смертной казнью. От зорких, даже под хмельком, глаз мнимого морского волка ничто не могло укрыться.