Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Огромен зал. Столу нет ни конца, ни края.
Здесь празднества идут, и, вечно возникая,
Волшебный длится пир, сияющий игрой
Бокалов, серебра, посуды золотой.
За пиршественный стол лишь мудрый не садится,
Зато отыщешь там все возрасты, все лица:
И воинов-рубак суровые черты,
Юнцов безусых, дев лилейной красоты,
Лепечущих детей и стариков брюзжащих,
Томимых голодом и с жадностью едящих;
И всех жаднее те, чей рот уже прогнил,
И те, кто и зубов еще не отточил.
Султаны, кивера, победные знамена,
Орлы двуглавые, лев с золотой короной,
И россыпь звездная на ржавчине щита,
Рой пчел на багреце и лилий чистота,
Шевроны и мечи, цепей и копий груды —
Все то, что на гербах начертано причудой, —
Крылатый леопард, серебряный грифон, —
Все в пляске кружится, цепляясь за плафон,
И, арабесками к ногам гостей спускаясь,
Бесстыдно к чашам льнет, нектаром упиваясь.
Полотнища флажков спадают с потолка
К сидящим за столом, чтоб легче ветерка
Коснуться их волос, — так ласточка крылами
Касается травы, порхая над лугами.
И все поет, звучит и светится вокруг,
В магический клубок сплетая свет и звук.
Летит в лазурь небес гул празднества нестройный…
Венки, гирлянды роз… Воздвигнуть трон достойный
Пирующий спешит тщеславью своему,
И, цепью страшною прикованный к нему,
Уйти бы рад иной, да цепь все тяжелее, —
И крепче всех гостей хозяин скован ею.
Всесильная любовь, которая подчас
В титанов иль в богов преображает нас
И в дивном пламени своем, смешав дыханье
Мужчин и женщин, плоть приводит в содроганье;
И похоть — оргий дочь, чей взор, сжигая кровь,
Бессильно гаснет днем, чтоб ночью вспыхнуть вновь;
Охоты бешенство, зеленые просторы,
Призывный клич рогов, псари и гончих своры,
Альковы, где шелка, кедр, бархат, анемон
Вновь будят чувственность и отгоняют сон,
Чтоб, женщину раздев, затейливые игры
Могли вы с ней вести на мягкой шкуре тигра;
Дворцы надменные, безумные дворцы —
Чьей наглой роскошью пленяются глупцы,
И парки, где вдали за дымкой синеватой
Средь нежной зелени мелькает мрамор статуй,
Где рядом с тополем раскинул ветви вяз,
Где струны над прудом звучат в вечерний час;
Стыдливость красоты, сдающейся без боя,
Честь судей, что ведут торг истиной святою,
Восторги зрителей, смиренных жалкий страх,
Высокомерье тех, кто держит власть в руках,
И зарево войны, волненья и тревоги
Походов и боев; полип тысяченогий —
Пехота, что идет, все повергая ниц,
Разноголосый гул огромнейших столиц
И все, чем армии и города затмили
Лазурный свод небес, — дым, гарь и клубы пыли;
И чудо из чудес, Левиафан-бюджет,
С утробой, вздувшейся от множества монет,
И золотом из ран своих кровоточащий,
Но вечно жаждущий и новых жертв просящий, —
Вот яства дивные, которые вокруг
На блюдах золотых разносят сотни слуг.
Но яства новые, внизу, в подвале черном,
В лаборатории своей, склонясь над горном,
Готовит для гостей искусною рукой
Угрюмый чародей, зовущийся Судьбой.
Хоть вечно требует каприз амфитриона
Все новых блюд и яств, но, ими пресыщённый,
Не знает гость иной, чего б еще поесть;
Тут для пирующих один советчик есть —
Их совесть или то, что совестью зовется.
Она их зоркий гид, но так уже ведется,
Что няньки будущих владык и королей
Глаза во время игр выкалывают ей.
Так вот избранники, властители вселенной,
Чья жизнь полна чудес и счастье неизменно.
Вот празднество богов… Как дивно все кругом,
Как сладко все пьянит на пиршестве таком,
Как в этой роскоши, скользя мгновенной тенью,
Обворожают вас волшебные виденья,
Как озаряет смех, что льется без конца,
Блаженной радостью счастливые сердца.
Как жадный взор спешит полнее насладиться
Всем, что пылает здесь, сверкает и струится.
Но вдруг в тот час, когда хмельные струны лир
Вас, кажется, забыть заставили весь мир,
Когда уже весь зал — со слугами, гостями —
Стал факелом живым, пылающим цветами,
И льется музыка все звонче и сильней, —
Увы, когда уже достигнут апогей
Разгула пьяного и только и осталось,
Чтоб это сборище еще поиздевалось
Над мерзнущей внизу толпою бедняков, —
Вдруг с лестницы летит невнятный шум шагов,
Там кто-то близится, стоит у входа в залу —
Нежданный гость, хоть ждать его и надлежало.
Не закрывать дверей… Пошире их открыть…
Кто путь пришедшему посмеет преградить!
С ним спорить нечего… Там смерть или изгнанье,
Могила черная иль горести скитаний!
Приходит смерть с косой, изгнанье держит плеть,
Но призрак не дает себя и разглядеть.
И, затмевая все огромной страшной тенью,
По залу он идет, притихшему в смятенье,
И, мигом отыскав добычу средь гостей, —
Подчас из тех, кто был в тот вечер всех пьяней, —
Уносит прочь ее с примолкнувшего пира,
Не дав ей даже с губ стереть остатки жира.
29 августа 1832 г.
Как легко мы забыли, Канарис, тебя!
Мчится время, про новую славу трубя.
Так актер заставляет рыдать иль смеяться,
Так господь вдохновляет любого паяца:
Так, явившись в революционные дни,
Люди подвигом дышат, гиганты они,
Но, швыряя светильник свой яркий иль чадный,
Одинаково скроются в мрак беспощадный.
Меркнут их имена средь житейских сует.
И пока не появится сильный поэт,
Создающий вселенную словом единым,
Чтоб вернуть ореол этим славным сединам, —
Их не помнит никто, а толпа, что вчера,
Повстречав их на площади, выла «ура»,
Если кто-нибудь те имена произносит,
«Ты о ком говоришь?» — удивленная спросит.
Мы забыли тебя. Твоя слава прошла.
Есть у нас и шумней и крупнее дела,
Но ни песен, ни дружбы былой, ни почтенья
Для твоей затерявшейся в памяти тени.
По складам буржуа твое имя прочтет.
Твой Meмнон онемел, солнце не рассветет.
Мы недавно кричали: «О слава! О греки!
О Афины!..» — мы лили чернильные реки
В честь героя Канариса, в честь божества.
Опускается занавес пышный. Едва
Отпылало для нас твое славное дело,
Имя стерлось, другое умом завладело.
Нет ни греков-героев, ни лавров для них.
Мы нашли на востоке героев иных.
Не послужат тебе ежедневно хвалами
Журналисты, любое гасящие пламя, —
Журналистам-циклопам который уж раз
Одиссей выжигает единственный глаз.
Просыпалась печать что ни утро, бывало,
Разрушала она, что вчера создавала,
Вновь державной десницей ковала успех,
Справедливому делу — железный доспех.
Мы забыли.
А ты, — разве ты оглянулся,
Когда вольный простор пред тобой развернулся?
У тебя есть корабль и ночная звезда,
Есть и ветер, попутный и добрый всегда,
Есть надежда на случай и на приключенье,
Да к далеким путям молодое влеченье,
К вечной смене причалов, событий и мест,
Есть веселый отъезд и веселый приезд,
Чувство гордой свободы и жизни тревожной.
Так на парусном бриге с оснасткой надежной
Ты узнаешь излучины синих дорог.
Так пускай же в какой-то негаданный срок
Океан, разгрызающий скалы и стены,
Убаюкает бриг белой кипенью пены;
Так пускай ураган, накликающий тьму,
Взмахом молнийных крыльев ударит в корму!
У тебя остаются и небо и море,
Молодые орлы, что царят на просторе,
Беззакатное солнце на весь круглый год,
Беспредельные дали, родной небосвод.
Остается язык, несказанно певучий,
Ныне влившийся в хор итальянских созвучий, —
Адриатики вечно живой водоем,
Где Гомер или Данте поют о своем.
Остается сокровище также иное —
Боевой ятаган, да ружье нарезное,
Да штаны из холста, да еще тебе дан
Красный бархатный, золотом шитый кафтан.
Мчится бриг, рассекает он пенную влагу,
Гордый близостью к славному архипелагу.
Остается тебе, удивительный грек,
Разглядеть за туманами мраморный брег
Иль тропинку, что жмется к прибрежным откосам.
Да крестьянку, лениво бредущую с возом,
Погоняя прутом своих кротких быков,
Словно вышла она из далеких веков,
Дочь Гомера, одна из богинь исполинских,
Что изваяны на барельефах эгинских.
Октябрь 1832 г.
Когда в моей душе, любовью озаренной, —
О Лауры певец! любовник просветленный! —
Вдали от холода вседневной суеты
Рождает мысль моя волшебные цветы,
Тогда беру твой том, зажженный вдохновеньем,
В котором об руку с священным исступленьем
Покорность предстает с улыбкой роковой;
Стихи твои, журча, кристальною волной,
Капризно льющейся по отмели песчаной,
Звучат поэзией любви благоуханной!
Учитель! К твоему ключу спешу опять —
Твой стих таинственный и сладостный впитать.
Сокровище любви, цветок, на радость музе
Благоухающий, как в старину в Воклюзе,
Где через пять веков, с улыбкой на устах,
Я, прочитав его, молюсь тебе в мечтах.
Вдали от городских сует и мрачных оргий
Твои элегии, стыдливые восторги,
Как девы нежные с застенчивой душой,
Мелькают предо мной прекрасной чередой,
Храня в изваянных сонетах, как в амфорах,
Твой дивный стиль и с ним — метафор свежий ворох!
14 октября 1835 г.
Войти с помощью соц. сетей: