(Главное здание школы, 13, 14, 15 декабря)

Ах, мистика театральной жизни! Вот он я, примеряющий на себя одежды Гарольда Гобсона, Кеннета Тайнана и… м-м… и прочих прославленных театральных критиков. Моя первая вылазка в блестящий мир постоянных рецензентов. Длинный лимузин, ожидающий у двери… застенчивое заигрывание с гардеробщицей, которой я вручаю мои перчатки и пальто… мягкие объятия плюшевого бархата — это я опускаюсь в кресло первого ряда. Публика в ожидании замирает…

Ну ладно, значит, дело было так. Вот он я, все еще ждущий на остановке «Ликки-роуд» 62-го автобуса, которому полагалось бы появиться полчаса назад. И вот он я, имеющий в запасе 90 секунд, мчусь к главному зданию школы и у самых дверей обнаруживаю, что потерял мой «журналистский пропуск» — мятый клочок бумаги, собственно говоря, на котором Тим Ньюсом накорябал: «ЭТОГО МАЛЬЦА ПРИДЕТСЯ ПРОПУСТИТЬ БЕСПЛАТНО. ПО-ВИДИМОМУ». Пробившись сквозь кордон преграждающих двери вышибал, я опускаюсь на одну из деревянных скамей, закупленных, судя по всему, в каком-то расформированном диккенсовском работном доме, — опускаюсь как раз вовремя для того, чтобы увидеть окончание сцены первой.

Ну-с, первое волнующее впечатление: Джулиан Стаббс в роли Яго. Превосходный выбор. В нем есть необходимая дьявольская искорка, он по-настоящему поработал над текстом, отчетливо слышно, как он наслаждается шипящим ядом своих строк. Три часа спустя он снова выйдет на сцену — неподалеку отсюда, в «Ручье», — представляя вундеркиндов новой волны «Кинг-Уильямс», группу «Утроба рока» (в рождении которой сыграл небольшую роль и ваш рецензент); легко заметить, что в обеих своих ипостасях он демонстрирует одну и ту же язвительную энергию. Прекрасная получилась бы сцена, если б не тусклый Грэм Темпл, чей Родриго кажется в сравнении с Яго деревянным.

Появляется Отелло, слышно, как по залу пробегает восторженный шепоток. Стив Ричардс словно создан для этой роли. Он массивен, внушителен, облик его благороден. Выполненный Эмили Сэндис простой, но эффектный костюм отвечает его манере держаться, его преисполненной важности поступи полководца. Это фигура, с которой нельзя не считаться. Когда он открывает рот, голос его поначалу разочаровывает. Он запинается, тон его вымучен, кажется, что он не слышит ритма стихов. Сердце зрителя падает: так дело не пойдет. Пожалуй, не стоило взваливать весь груз пьесы на плечи актера-новичка.

Впрочем, это всего лишь фальшстарт. Несколько реплик — и уверенность Ричардса в себе возрастает неизмеримо. Он явно ощущает уважение публики и купается в нем. Вскоре он разворачивается в полную силу:

Ричардс не упускает ни одной из присущих этому пассажу интонационных двусмысленностей: он говорит учтиво, однако не без оттенка бахвальства, плохо замаскированного презрения к не нюхавшим пороха людям, которое кроется за его медоточивыми речами. Да, похоже, спектакль получается глубокий, изобретательный, многослойный. И останется таким до самого конца.

А затем настает роковое мгновение. Акт 1, сцена третья, строка 169-я. Простое сценическое указание: «Входит Дездемона». И внезапно вся постановка рушится как карточный домик.

Несколько позже Дездемона, роль которой исполняет Сисили Бойд, спросит у Яго: «Что мне бы в похвалу вы сочинили?» — и коварный интриган ответит: «Не спрашивайте лучше. Не могу. Я не хвалить привык, а придираться». Что ж, Сисили, — прошу прощения и так далее, но тут я на стороне Яго.

Суть образа Дездемоны, разумеется, в том, что в ней должна присутствовать некая одухотворенность, некая отвага и гибкость, иначе она будет восприниматься просто как малоприятная девица, засидевшаяся в ожидании жениха — из-за того, что мужчины никак ее не поделят. Основу всех этих качеств можно найти в стихах Шекспира, нужно лишь сохранять верность их гибкому, мускулистому движению, все остальное придет само собой. Однако мисс Бойд — не то намеренно, не то по чистому неумению — изменяет стихам на каждом шагу. Сердце зрителя падает, едва она открывает рот и произносит свою первую строчку: «Отец, в таком кругу мой долг двоится» — с двумя совершенно бессмысленными и неуместными ударениями на «кругу» и «долг». И о чем она только думает?

Печально, но эта реплика задает тон всей ее дальнейшей игре. Дездемону можно рассматривать либо как верную и добродетельную супругу, либо как бойкую искусительницу, отчасти повинную в трагической развязке пьесы. А еще того лучше — актриса могла бы попытаться создать нечто среднее между двумя этими прочтениями, показав нам человека по-настоящему сложного и противоречивого. Взамен того все, что мы получаем от Сисили Бойд, это напевный говор и определенный диапазон реакций на слова и поступки мужа, дальше слабоумного обожания почти ни разу не заходящих. Такая игра оказывает плохую услугу другим актерам, коллегам Сисили Бойд, спектаклю в целом и, что хуже всего, ее репутации одной из самых одаренных актрис «Кинг-Уильямс».

Но еще большее разочарование вызывает Бианка Дженнифер Хокинс. Эта предположительно бесчувственная потаскушка ухитряется излучать, в исполнении мисс Хокинс, эротическое обаяние и сексуальную энергию, способные сделать честь разве что снулой кефали.

Тим Ньюсом выжал из этих исполнителей и прочей своей добротной команды все, что смог, однако под конец вечера у нас на руках остается «Отелло», лишенный какой ни на есть трагической значимости. Вспоминая успех, который пару лет назад выпал на долю Драматического общества старшеклассников благодаря постановке «Целуй меня, Кэт», я невольно гадаю, не в большей ли мере подошла бы поверхностным талантам наших актеров бодренькая музыкальная версия пьесы? Я даже готов предложить, ничего взамен не потребовав, название для нее: «Отелло — веселенький мавр». Как вы насчет этого, мистер Ньюсом?

От Артура Пуси-Гамильтона, кавалера ОБИ.

Досточтимые джентльмены!

Мне очень понравилась недавняя школьная постановка «Отелло». Ознакомиться с этим сочинением мне до сей поры как-то не довелось, однако я считаю выбор его весьма и весьма отвечающим нынешней политической обстановке. И я нахожу, что его кульминация со всей силой иллюстрирует посетившее мистера Пауэлла видение «рек крови», являя собой образцовую демонстрацию опасностей неограниченной иммиграции, с которой столкнулась Венеция шестнадцатого века. Браво, мистер Ньюсом!

Однако пишу я вам с тем, чтобы принести жалобу на шокирующие проявления нравственного вырождения, представшие перед моим изумленным взором на так называемой «вечеринке труппы», состоявшейся вслед за последним представлением.

Мой мальчуган, Артур Пуси-Гамильтон Мл., третий год обучающийся в «КУ», паренек достаточно дюжий. Он исполнил в этой постановке роль рабочего сцены, и мысль о том, что он участвует в некоторой требующей усилий внеклассной работе, способной «вытащить мальчика из его скорлупы» (если воспользоваться жаргоном его психолога), доставляла мне и Глэдис, моей достойной супруге, определенное удовольствие. И хотя мы с Глэдис, моей достойной супругой, не усматриваем ничего предосудительного в том, чему он обычно посвящает свой досуг (Пуси-Гамильтон Мл. любит сидеть на кровати, иногда по нескольку часов кряду, раскачиваясь взад-вперед и не отрывая взгляда от стен своей спальни, которые он выкрасил в тускло-черный цвет), возможность несколько большего общения с его юными однокашниками была сочтена желательной как вышеупомянутым психологом, так и работниками социальной сферы, которые недавно «разбирали» — если воспользоваться их жаргоном — «его дело».

В свете всего этого, мы не без определенного энтузиазма разрешили ему присутствовать на маленьком и — как мы с чрезмерным легковерием воображали — цивилизованном торжестве, каковое имело состояться в доме одного из членов труппы вслед за последним представлением. Разумеется, это означало, что Пуси-Гамильтону Мл. придется оставаться на ногах гораздо позже того часа, в который он обыкновенно отходит ко сну (5.30 вечера, если, конечно, по телевизору не показывают особенно поучительного выпуска «Горизонта» или «Панорамы»), однако ни я, ни Глэдис, моя достойная супруга, никогда не считали необходимым вести себя как «закоснелые консерваторы», к тому же мы твердо верим, что некоторые правила для того и существуют, чтобы их нарушать! (Что, разумеется, не относится к правилу, согласно которому руки нашего сына — всякий раз, как он ложится спать или принимает душ, — надлежит скреплять наручниками у него за спиной. О нет!)

Соответственно, в ночь, о которой у нас идет речь, я появился в доме № 43 по Пикуорт-роуд значительно позже 10 вечера. К этому времени вечеринка была уже в полном разгаре никак не меньше пятнадцати минут. Обнаружение дома труда не составило, поскольку по всей улице из него неслись первобытные, непрестанные ритмы так называемого «регги», — казалось, будто тамтамы самого Сатаны выбивают в зеве преисподней вечернюю дробь. Я незамедлительно проникся тревогой за то воздействие, которое эта адская какофония может оказать на нежные чувства Пуси-Гамильтона Мл., коему, разумеется, не разрешается слушать дома так называемую «поп-музыку», поскольку мы с Глэдис, моей достойной супругой, считаем, что регулярная диета, состоящая из таких образцов изысканной старой английской классики, как «Первая кукушка весной» Дилиуса, для мальчика его лет намного более благотворна; впрочем, мы не видим ничего дурного и в том, чтобы позволять ему время от времени «закусывать удила» и слушать музыку более легкую, наподобие «Пышных и торжественных маршей» Элгара.

Таким образом, нажимая кнопку звонка на двери дома № 43, я уже ожидал худшего. И все-таки реальность оказалась куда более пугающей, чем все, что могло бы привидеться мне в самых буйных фантазиях.

Я не буду останавливаться сколько-нибудь подробно на сценах оргиастических излишеств, ожидавших меня за невинной с виду дверью дома № 43 по Пикуорт-роуд. Довольно сказать, что я стал свидетелем эксцессов развращенности, которые вогнали бы в краску и распутников Рима времен Калигулы. Вот, значит, как, подумал я, «празднуют» свои драматические триумфы честолюбивые представители актерской профессии! Сердце мое колотилось, ладони потели, глаза рыскали туда и, в буквальном смысле слова, сюда, я осторожно пробирался сквозь море извивающихся тел в поисках несчастного Пуси-Гамильтона Мл., ранимой натуре коего уже, я знал это, нанесен непоправимый ущерб — хотя бы тем, что он вынужден созерцать поведение столь упадочническое. В конце концов я отыскал его сидящим посреди лестницы и попивающим из банки безалкогольное пиво (сколь быстро укореняется порча! — ведь дома ему не дозволяют пить ничего кроме натуральной ключевой воды да время от времени стопочки неподслащенного сливового сока), между тем как за спиной его, на той же лестнице, не более чем в трех от него футах, два исполнителя второстепенных ролей предавались излишествам, подобных коим мне не случалось наблюдать со времен одного прискорбного случая, происшедшего во время последней войны, когда я, сражавшийся с Роммелем отважный пехотинец, очнулся как-то вечером связанным, с кляпом во рту, обнаженным и несомненно одурманенным (о чем я и доложил в ходе последующего военного суда моему старшему офицеру), на территории египетского борделя, антисанитарного даже по меркам этой зловонной страны.

Должен, впрочем, добавить, что бесстыдству предавались не одни лишь второстепенные персонажи драмы этой ночи. Еще на театре меня поразило наличие у исполнителей главных ролей того, что, сколько я понимаю, именуется «взаимной благосклонностью», однако я наивно полагал, будто она представляет собой лишь результат их искусной актерской игры! А между тем, сопровождая Пуси-Гамильтона Мл. наверх, в импровизированную «гардеробную», дабы отыскать там его водонепроницаемую куртку и теплые наушники, я наткнулся не на кого иного, как на двух главных актеров — на самих Отелло и Дездемону, — предававшихся на одной из кроватей излишествам, результатом коих, если они были доведены до неизбежного, по-видимому, завершения, вряд ли могло стать что-либо иное, помимо смешения рас.

Картины эти, стоит ли о том говорить, превосходили меру всего, что способен вынести человек, зверь или даже Пуси-Гамильтон Мл., чувства коего, возбужденные подобными сценами, явственно выражались тем, как он горестно взвизгивал, подергивал меня за руку и раз за разом выкрикивал (обращаясь, разумеется, к прочим участникам вечеринки): «Пойдем домой, пойдем, ненавижу вас, вы мне всю жизнь испортили!» Времени терять не следовало, необходимо было высвободить его из пучины греха, и можете быть уверены, уже через тридцать минут Глэдис, моя достойная супруга, отправила его (решительнейшим образом) в постель, где он и вкусил сон, который способны даровать нам лишь юношеская непорочность, непотревоженная совесть и, разумеется, мощная доза барбитуратов.

Как скоро сын мой оправится от выпавшего ему страшного испытания, остается только гадать.

Я обращаюсь, через посредство вашего органа, к директору школы «Кинг-Уильямс». И я хочу спросить у Вас, сэр: неужели Вы закрываете глаза на подобного рода фривольности Ваших учеников? Неужели само имя Вашего, великого некогда, учебного заведения должно быть вывалено в грязи, ввергнуто в сточную канаву и спущено в туалет? То, что Вы читаете сейчас, отнюдь не является истерической реакцией человека, «отставшего» от нашей современности, от нашей «полной жизнелюбия» эпохи. Я человек далеко не старомодный, не «мещанин», не ворчун-критикан. Черт подери, сэр, да если школьные товарищи время от времени позволяют себе предаваться дружескому мужеложству, я готов отнестись к этому с полным пониманием и терпимостью; но сношения — телесные сношения — с противоположным полом? В возрасте столь нежном и впечатлительном? Да еще и между представителями различных рас, Господи Боже ты мой? Это недопустимо. Решительно недопустимо. Я призываю Вас к действию, сэр, Вам надлежит вытоптать все следы этой злостной язвы, выкорчевать корневища этого кромешного свинства, которое, с моей точки зрения (и с точки зрения Глэдис, моей достойной супруги), грозит уничтожить саму честь, сами истоки жизненной силы Вашей школы.

Будьте непреклонны, сэр, умоляю Вас! Как говаривали мы в мои армейские времена: «Давайте, сэр, покажите, что Вы — белый человек!»

С совершенным почтением,

Артур Пуси-Гамильтон, кавалер ОБИ.

«НЮ НАЕС НОС»

СКРЕПЛЕНО древней и благородной печатью Пуси-Гамильтонов.