Наверное, секрет в том, чтобы жить настоящим моментом. Или хотя бы постараться этому научиться. В конце концов, разве не удалось ему однажды убедить себя в том, что «бывают мгновения, за которые не грех отдать целую жизнь»? А нынешнее мгновение разве не было таковым, если посмотреть на него под определенным углом зрения?

Свежим утром в конце октября солнце сияло вовсю. Солнечные лучи отскакивали от воды, рассыпаясь яркими точками, которые складывались в воздухе в фантастические узоры, а море тем временем шуршало по гальке. Было только десять часов, впереди — целый день, который он проведет в полном безделье. Но самое главное, он сидел в кафе, за деревянным столиком с видом на пляж, обнимая ладонями чашку с капучино, а рядом с ним сидела красивая, стильная восемнадцатилетняя девушка, которая вот уже несколько дней ловила каждое его слово и даже сейчас глядела на него с непритворными любовью и восхищением. Краем глаза он отмечал, что мужчины среднего возраста через одного бросают на него завистливые взгляды. Жаль, конечно, — в некотором смысле, — что девушка была его племянницей, а не подружкой. Но нельзя иметь все сразу, жизнь не идеальна. Эту простую истину Бенжамен усвоил давным-давно.

Стояла осень 2002 года, прошло пятнадцать месяцев, как он расстался с Эмили.

— Ей понадобилось три недели, — жаловался Бенжамен Софи. — Всего три недели, чтобы начать встречаться с этим чертовым церковным старостой. А потом я вдруг слышу, что он к ней переезжает. В мой дом, заметь.

Софи молча пила капучино, но ее нежные светло-карие глаза улыбались, отчего Бенжамен немедленно — и без особой на то причины — почувствовал себя лучше.

— Знаю, она достойна всяческого счастья, — произнес он, глядя на море и словно рассуждая сам с собой. — Ей-богу, я только рад за нее. Со мной она точно не была счастлива. Разве что в самом конце.

— Но ты ведь тоже счастлив, правда? — спросила Софи. — Тебе нравится жить одному. Ты всегда этого хотел.

— Да, — жалобным тоном согласился Бенжамен. — Верно.

— Но это действительно так, — настаивала Софи. — Все считают тебя прирожденным одиночкой. Поэтому все тебе всегда завидовали. Еще в школе. Помнишь, как Сисили сказала однажды, что не хотела бы оказаться с тобой в поезде в одном купе, потому что из тебя слова нельзя было вытянуть, — ты всегда держался как гений, которого ждет всемирное признание?

— Да, — кивнул Бенжамен, которого слова Сисили в свое время задели. — И это тоже верно.

Бенжамена уже перестала удивлять исчерпывающая осведомленность Софи о его школьных годах и то, с какой легкостью она припоминала самые разные события. Сперва он изумлялся, но постепенно привык и счел любознательность племянницы выдающимся качеством ее личности, представлявшейся, чем больше он узнавал Софи, выдающейся и во всех прочих отношениях тоже. Она уже успела объяснить ему, каким образом сподобилась столь хорошо ознакомиться с его прошлым. Историй из детства Бенжамена она наслушалась, когда ей было лет девять-десять. В ту пору Лоис, ее мать, приступила к работе в университете в Йорке, а Кристофер, ее отец, по-прежнему трудился юристом в Бирмингеме. Больше года родители жили раздельно, и почти каждую пятницу Лоис с дочерью ездили в Бирмингем, а в воскресенье вечером возвращались в Йорк, чтобы Софи не пропускала школу. И эти трехчасовые поездки в Бирмингем и обратно Лоис заполняла рассказами о Бенжамене и его школьных друзьях; рассказывала все, что могла припомнить.

— Но откуда Лоис все это узнала? — недоумевал Бенжамен. — Ее ведь даже тогда с нами не было. Она столько лет провела в больнице!

— То-то и оно! — ответила Софи, сверкая глазами. — Ты сам ей рассказывал. Забыл? Ты навещал ее каждую субботу, вел на прогулку и рассказывал обо всем, что случилось в школе за неделю.

— Хочешь сказать, что она меня слышала? И вникала в то, что я говорю? А я думал, что она меня даже не слушает. Пока мы гуляли, она ни разу не сказала ни слова.

— Все она слышала. И все запомнила. Бенжамен часто размышлял над этим долгими бессонными ночами, ставшими одной из многих удручающих особенностей его нового холостяцкого быта. Он стыдился того, что забыл, насколько они с Лоис были тогда близки. Страннейший парадокс: когда его сестра переживала посттравматический шок в полном молчании и внешней бесчувственности, связь между ними была крепка как никогда. Пусть она выглядела отчужденной, замкнутой, но в действительности никогда Лоис не была так предана ему и так не полагалась на него, как в те дни. «Клубом Ракалий» величали они себя тогда: Бент и Лист Ракалии. Но когда Лоис начала выздоравливать, они постепенно отдалились друг от друга, а с появлением в ее жизни Кристофера центробежный процесс ускорился, и в итоге их отношения обрели характер той же формальной вежливости, что и… впрочем, нет, такими плохими, как его отношения с Полом, они все же не стали. Однако он больше не чувствовал никакого особого родства с сестрой и, сколь усердно ни старался, не мог воскресить прежнее ощущение близости. Возможно, тут произошло некое хитрое смещение и привязанность, которую он испытывал к Лоис, преобразилась в нежность к Софи, углублявшуюся с годами. Объяснение удовлетворительное в своем роде; было в нем что-то от той симметрии, к которой Бенжамен стремился всю жизнь, тщетно пытаясь сомкнуть разорванный круг…

— Поразительно, как ты все это запомнила, — сказал он племяннице. — Ты — ходячая энциклопедия моего прошлого.

— Надо же кому-то заниматься летописанием. — Софи загадочно улыбнулась.

Покончив с кофе, они отправились к морю. Пляж, по которому они прогуливались, находился в Хайве, в Дорсете, в нескольких милях к югу от Бридпорта. Бенжамен обнаружил этот пляж и кафе вчера днем, когда вся семья — включая Лоис и его родителей — приехала на побережье. «Там можно отлично позавтракать», — обронил он, ни к кому конкретно не обращаясь, и однако на следующее утро Софи разбудила его в восемь часов со словами: «Вставай, мы идем завтракать на пляж!» Вот так они и оказались здесь вдвоем — беглецы, сообщники, — пока остальные, едва протерев глаза, сражались в снятой недвижимости с капризными тостерами и непокорным водопроводом.

— Ты ходишь на сайт «встречадрузей»? — спросила Софи. В это время Бенжамен, большой любитель «печь блинчики», прочесывал пляж в поисках подходящих плоских камешков.

— Изредка, — небрежно ответил он. На самом деле он заходил на этот сайт по крайней мере раз в неделю — а порою и каждый день, — проверить, не зарегистрировалась ли Сисили. — А что?

— Просто интересно, знаешь ли ты, что стало с некоторыми людьми. Например, с Дикки… чью сумку вы превратили в сексуальный объект.

— Ричард Кэмпбелл, — припомнил Бенжамен, затем приблизился к кромке воды и первым же камешком выбил достойный результат: двенадцать «блинов». — Наверное, он перемещается от одного психотерапевта к другому. — Бенжамен обернулся к Софи, горбившейся на пронизывающем осеннем ветру, от которого ее не спасало ни длинное алое пальто, ни голубой кашемировый шарф на шее. — Знаешь… по-моему, из тебя выйдет писатель, первый в нашей семье. Никогда не встречал человека с таким жадным интересом ко всяким историям. У тебя, — он снова швырнул камешек, — необычайно развит инстинкт повествователя.

Софи рассмеялась:

— Спорим, ты говоришь это всем девушкам.

— Я хотел сделать тебе комплимент.

— В твоих устах, Бенжамен, это и впрямь стоящий комплимент. — Она взяла камешек из его протянутой ладони и попыталась швырнуть его по воде. Камешек немедленно пошел ко дну с громким всплеском. — И потом, это неправда. Мне просто интересны люди. А кому они не интересны?

— Нет, не все так просто. Сколько времени ты провела вчера за чтением этих книг отзывов? Мы не могли тебя дозваться.

Бенжамен, Лоис с родителями и Софи приехали на неделю в замок пятнадцатого века, арендуемый туристической фирмой «Лэндмарк Траст». По прибытии они обнаружили в комоде, среди потрепанных пазлов, карточных колод и туристических буклетов, четыре пухлые книги отзывов — в несколько сотен страниц каждая, — обернутые в зеленую веленевую бумагу; в них были увековечены впечатления всех до единого посетителя замка за последние двадцать лет. Люди, побывавшие в замке, похоже, относились к одному и тому же типу: сторонники традиционных моральных ценностей, даже на отдыхе не признающие никаких иных забав, кроме интеллектуальных.

Софи взяла в руки эти книги от нечего делать, но вскоре увлеклась ими как документальным свидетельством о нравственном состоянии общества.

— Если я все-таки стану психотерапевтом, — сказала она, — я использую эти книги в качестве фактического материала. Это сплошь хроники принуждения и насилия, тянувшегося десятилетия. Беспомощным детям, целиком зависящим от прихотей своих родителей, пришлось всю неделю ткать гобелены и распевать мадригалы. На все прочее был наложен строгий запрет, можешь себе представить? А один папаша заставил своего восьмилетнего сына нарядиться в костюм эпохи Тюдоров и учиться играть «Зеленые рукава» на цитре. Мальчишка промучился четыре дня. И что из него потом вырастет? Тут даже геймбои и игровые приставки не помогут. И почему эти люди не способны вести себя нормально, типа смотреть телевизор или ходить в «Макдоналдс»?

— А та пара, про которую ты мне читала вчера?

— С отцом-тюремщиком? Он еще сокрушался, что в замке нет настоящего подземелья, и оставил в книге адрес какого-то магазина в Веймуте, где торгуют кандалами и каленым железом.

— А его милая женушка вложила в книгу засушенный цветок и стишок собственного сочинения: «Сонет к замку». С двадцатью тремя строчками вместо шестнадцати.

— Чего там только нет, Бенжамен. В этих книгах вся человеческая жизнь.

— Черт побери, надеюсь, ты ошибаешься. Но если это правда, то помоги нам Господь.

Дождавшись затишья между двумя пенными волнами, Бенжамен метнул последний камешек.

Затем они побрели по пляжу, прочь от кафе и автостоянки, по направлению к осыпающимся, изрезанным ветром и водой скалам. Они шли, сопротивляясь порывам ветра, спотыкаясь о гальку, а иногда падали друг на друга, и в эти моменты Бенжамену казалось вполне естественным обнять Софи и прижать к себе. Нейтральное объятие доброго дядюшки, не более того. Но сможет ли он удержаться в этих рамках? Ему приходилось напоминать себе, что племянница — в его глазах взрослая и весьма разумная девушка — еще не закончила школу (сейчас она была на каникулах). И не следует ему об этом забывать. А также о том, что Софи и Лоис вернутся в Йорк уже в пятницу, через два дня. И пока они не уехали, он обязательно должен насладиться в полной мере этой роскошью — мимолетной роскошью — обществом Софи. Это очень важно — насладиться мгновением.

В замке, который они сняли на неделю, главным помещением была гостиная, похожая на пещеру; протопить эту огромную комнату или наладить в ней сносное освещение представлялось невозможным. Большую часть дня отец Бенжамена, Колин, просиживал в гостиной, читая газеты либо играя с Лоис в «Скрэббл» и «Монополию», пока Шейла возилась на кухне: мыла посуду, кипятила воду, заваривала чай, стряпала — в общем, занималась ровно тем, чем она занималась последние полвека. Иногда они ходили гулять, промерзали до костей и возвращались обратно. Вернувшись, разводили огонь в камине, пили чай, потели, согревшись, и снова отправлялись на прогулку. Бенжамену нередко приходило в голову, что его родители намеренно создали себе такую жизнь, в которой переменам драматичнее, нежели повышение или понижение температуры кожного покрова, просто не находилось места.

Из шести спален две узурпировал Бенжамен: в одной он спал, в другой поставил аппаратуру и разложил бумаги. Его родители глянули на него с недоумением, когда в понедельник он приехал на машине, доверху набитой картонными коробками и футлярами с инструментами. Бенжамен привез с собой ай-под фирмы «Эппл», цифровой микшер «Ямаха» с шестнадцатью дорожками, два микрофона, акустическую и электрическую гитары, четыре клавиатуры средних размеров и звукозаписывающую аппаратуру.

— Я думал, ты пишешь книгу, — заметил Колин. — А что для этого нужно, кроме ручки и стопки бумаги?

— Все немного сложнее, папа, — ответил Бенжамен, но от подробностей воздержался. Он давно оставил попытки объяснить родителям новаторский смысл своей работы.

Под вечер, после прогулки по пляжу, в его рабочую комнату явилась Софи, села на кровать и объявила:

— Я осилила вторую книгу отзывов до половины. И решила передохнуть. У меня от этих людей голова кругом.

— Погоди секунду. — Бенжамен настойчиво кликал мышкой, не отрываясь от монитора с программой звукозаписи. — Партия флейты слегка отдает попсой. Я пытаюсь понять, в чем причина, и убрать это звучание. — Еще несколько раз пробежав глазами по экрану, он со вздохом откинулся на спинку стула. — Ну ладно, это может подождать.

— Отлично, — обрадовалась Софи. — Не расскажешь ли ты мне, что ты тут делаешь? Я, как и дедушка, полагала, что ты пишешь книгу.

— Да, пишу. Вон, взгляни, если не веришь. Он указал на угол комнаты, где стояли две большие картонные коробки с рукописью. Софи присела на корточки перед коробками и, заручившись молчаливым согласием хозяина, вынула их содержимое.

— Да здесь не меньше десяти тысяч страниц, — удивилась она, перебирая листы.

— Это потому, что я храню все черновики, — сказал Бенжамен. — Хотя книга получится действительно длинной. К тому же в этих коробках я держу рабочие материалы, разные источники — то, что писал, когда был студентом, дневники за последние годы. Даже мои школьные пробы пера.

— Значит, это будет книга о тебе. Вроде автобиографии.

— Не совсем. Во всяком случае, я надеюсь, что не только обо мне.

— Тогда… — Софи хихикнула, — дурацкий вопрос, конечно… и ты, наверное, бесишься, когда его задают… но о нем твоя книга?

Обычно этот вопрос и впрямь бесил Бенжамена. (Впрочем, он слышал его все реже и реже.) Но почему-то он обрадовался, когда его задала Софи.

— Ну, — принялся он объяснять, — называется книга «Бунт», и речь в ней идет о политических событиях, случившихся за последние лет тридцать, и о том, как они повлияли на… мою жизнь.

Софи неуверенно кивнула.

— Проще говорить о форме, — торопливо продолжил Бенжамен. — О том, чего я пытаюсь достичь в формальном смысле (знаю, звучит ужасно амбициозно, безумно даже), но я хочу использовать новый способ соединения текста — печатного текста — с живым словом. Роман с музыкой. Понимаешь?

— И как это будет выглядеть? — спросила Софи.

— Ну, вот к этому, — сказал Бенжамен, листая страницы рукописи, — приложат диск. И какие-то отрывки придется читать на компьютере. Текстовые вставки я сделал сам — иногда это обычное чтение, а иногда на экране возникает только одно-два слова. А некоторые отрывки сопровождаются музыкой, которая тоже звучит на компьютере.

— И музыку ты тоже написал сам?

— Точно. — Обеспокоенный ее молчанием, серьезностью, с которой она на него смотрела, Бенжамен добавил: — Со стороны это кажется сумасшествием, да? Знаю. Может, это и есть сумасшествие. Может, я и вправду рехнулся.

— Нет, нет. Наоборот, это все страшно увлекательно. Но трудно понять, что ты имеешь в виду, не прочитав… хотя бы пару страниц.

— Я пока не готов показывать написанное. — Следуя инстинкту самозащиты, он потянулся к фрагменту рукописи, который она держала в руках.

— Да. Конечно.

Но вид у Софи был такой разочарованный, а Бенжамену меньше всего хотелось ее огорчить, и вдобавок уже много лет никто не проявлял интереса к его работе, — словом, из чувства признательности к Софи он решил, что должен как-то ее отблагодарить.

— Могу дать послушать музыку, — застенчиво предложил он.

— Правда? Я буду только рада.

— Тогда вперед.

Несколькими кликами он открыл папку с сопроводительными файлами. Просмотрел названия, выделил одно и щелкнул мышкой. Подключил компьютерные колонки и, сложив руки на груди, замер в напряжении. Он вспомнил, как проигрывал эту музыку для Сисили, отреагировавшей единственной фразой: на пленке слышно, как где-то неподалеку мяукает кошка.

Но Софи оказалась более отзывчивой слушательницей.

— Чудесно, — прокомментировала она спустя минут пять.

Музыка была сложной, с вариациями, немного похожая на электронную, но отличавшаяся большим разнообразием аккордов. Мелодия постоянно прерывалась: она то возникала в партии гитары, или струнных, или духовых, то исчезала, теряясь в густой контрапунктной текстуре. Эти незавершенные мотивы звучали, словно обрывки полузабытых народных песен. Гармонически упор делался на минорных септимах и нонах, что придавало музыке меланхоличный оттенок, но в то же время основной узор восходящих аккордов предполагал оптимизм, взгляд, с надеждой обращенный в далекое будущее.

Вскоре Софи заметила:

— Чуточку похоже на пластинку, которую ты когда-то подарил маме.

— «Хатфилд и зе Норт»? Да уж, не самую современную музыку выбрал я для подражания.

— Но это то, что нужно. Тебе нужно. Звучит разом… печально и весело.

Всплыла новая мелодия, и Софи сказала:

— А это я знаю. Украдено из знаменитой песни, верно?

— «Ты так заводишь меня» Коула Портера. — Уменьшив звук, Бенжамен пояснил: — Я пущу ее как иллюстрацию к взрывам в бирмингемских пабах. Не знаю, говорила ли тебе мама, но… эту вещь играли тогда. Когда разорвалась бомба.

— Нет, — Софи опустила глаза, — не говорила.

— Много лет она слышать ее не могла. Ее колотить начинало. Наверное, сейчас все уже позади. — Бенжамен потянулся к мышке и выключил музыку. — Думаю, ты поняла что к чему, в общих чертах.

Опустившись на колени перед коробками, он аккуратно складывал в них рукопись. Обращаясь к его спине, Софи сказала:

— Бен, это будет потрясающе. Все просто обалдеют. Меня только беспокоит, что она такая… большая. Ты ее когда-нибудь закончишь?

— Не знаю. Я думал, что, когда перееду в собственное жилье, меня ничто не будет отвлекать. Но похоже, я только и делаю, что торчу в Интернете и смотрю телевизор. Летом я наконец уволился с работы, но и это не помогло. Из моей жизни словно вынули каркас.

— Долго ты протянешь, не получая зарплаты?

— Несколько месяцев.

— Ты должен закончить. Сколько лет ты на нее угрохал? Ты должен закончить книгу.

— А если никто не захочет ее издать? — Бенжамен снова плюхнулся на стул. — И куда мне ее посылать: издателям или в фирму грамзаписи?

Кого она заинтересует? У кого достанет терпения, чтобы разобраться: а что это такое? Автор — мужчина средних лет, принадлежащий к среднему классу, белый, выпускник престижной школы и престижного университета. Всех уже тошнит от этой породы, разве нет? Мы уже столько всякого наговорили, что не пора ли нам заткнуться и освободить место другим? И не морочу ли я себе голову, полагая, что делаю нечто важное? А может, я просто ворошу угольки моей маленькой жизни, пытаясь раздуть яркий костер, напихав в него побольше политики? И как быть с одиннадцатым сентября? Куда я это воткну? С тех пор я не написал ни строчки. Американцы в Афганистане воюют, а я ни гу-гу. Вдруг все, что я делаю, показалось мне таким мелким, таким незначительным. А теперь, сдается, мы скоро окажемся в Ираке. Видишь ли… — выпрямившись, он сжимал и разжимал ладони, — мне нужно напрячься и вспомнить. Напрячься и вспомнить, что я чувствовал, когда только начинал писать роман. Напитаться той прежней энергией. Тогда я верил в себя, верил в свой замысел всей душой. Полагал, что я сочетаю слова и музыку — литературу и историю, личное и общественное, — совершенно новым способом, до которого прежде никто не додумался. Я чувствовал себя первооткрывателем.

— Но так оно и есть, — подхватила Софи, и было ясно, что она говорит искренне. — Ты — первооткрыватель. Не забывай об этом. Важничать и задирать нос не обязательно, но это правда: прежде никто ничего подобного не делал.

— Да, ты права, — ответил Бенжамен, поразмыслив над ее словами. — Нельзя терять веру. Я не исписался, нет. А если работаю все медленней и тяжелей, так это потому, что пишу все лучше. Теперь я больше знаю и понимаю. Даже из того, что случилось между мной и Эмили, можно извлечь нечто ценное. Все, все, что происходит со мной, станет материалом для моей книги, и это сделает ее богаче и мощнее. Хорошо, что я так долго ее писал. Теперь я готов закончить. Я уже не желторотый юнец. Но зрелый человек. Мне и карты в руки.

Он мог бы еще долго распространяться в том же духе, но в дверь постучали. На пороге стояла его мать, с кухонным полотенцем через плечо и выражением упрека и тревоги на лице.

— Ты совсем ничего не ешь, — обратилась она к сыну. — Спускайся. Я сварила яйца и намазала крекеры мармайтом.

На миг Бенжамен встретился глазами с племянницей. Софи заговорщицки улыбнулась ему. И сердце его растаяло.

В два часа ночи он лежал без сна. Снаружи завывал ветер, а стены замка и каменные полы оказались отличными проводниками холода, однако Бенжамен вспотел, его лихорадило. Волосы на лобке, в которые он то и дело запускал руку, увлажнились. У него была эрекция, не имевшая, кажется, ни малейшего касательства к вожделению — скорее уж к привычке самого прискорбного и утомительного свойства. Перспектива мастурбации — пусть это был и единственный шанс заснуть — удручала его. Он лежал с широко открытыми глазами. Взял мобильник с прикроватной тумбочки, включил подсветку: на часах 2.04. Застонав, он включил радио. Передавали вторую часть четвертой симфонии Брукнера, из всей современной музыки больше всего на свете Бенжамен не любил этот фрагмент, эту симфонию и этого композитора. Он вырубил радио. В соседней спальне закашлялся отец. Мать встала, чтобы принести стакан воды из ванной, — до Бенжамена донеслись обрывки разговора. Лоис спала в дальнем крыле замка. Софи, насколько он знал, все еще сидела в гостиной, в пижаме и халате, только что искупавшись, и читала третью книгу отзывов при тусклом верхнем свете; огонь в камине почти угас, превратившись в холмик мерцающего пепла. Бенжамен ушел из гостиной, почувствовав усталость и возомнив, что в кои-то веки сможет быстро заснуть, но нет… Снова та же история. Он до сих пор не приноровился спать один.

Бенжамен закрыл глаза, крепко зажмурился, сжал кулаки и попытался вообразить что-нибудь подходящее для затравки. С отчаяния припомнил новую ведущую из шестичасовых новостей Би-би-си и уже изготовился к изнурительному труду доведения себя до оргазма, как вдруг его отвлек другой образ — образ тысяч понурых сперматозоидов, что вот-вот размажутся по простыне, высыхая, испуская дух, так и не исполнив своего предназначения. Чего ради ему такое привиделось, спрашивается? Что это значит? За минувшие пятнадцать лет миллионы бедных маленьких дурачков зазря тратили свою энергию в бесплодных стычках с яйцеклетками его жены, чтобы в итоге смачно похерить всякую надежду. Бенжамен подвел Эмили. Его постигла неудача, сокрушительный провал. Простыня — идеальное место для этой мелюзги. И лучшей доли они не заслуживают.

Как бы то ни было, пять минут нудных упражнений даже не приблизили его к желанному результату. Он уже собрался плюнуть на эту затею и опять включить радио, когда услыхал шаги на каменной лестнице, ведущей в его спальню.

За дверью раздался голос:

— Бенжамен? — Это была Софи. — Ты не спишь?

— Нет, — отозвался он, поворачиваясь на бок. — Давай входи.

Дверная ручка повернулась, и в проеме возникла Софи. Она была по-прежнему в халате, а под мышкой держала книгу отзывов. Войдя, она села на кровать. Дышала Софи часто и шумно, то ли от волнения, то ли потому, что запыхалась, взбегая вверх по лестнице, либо по обеим причинам сразу.

Бенжамен включил ночник.

— Что случилось?

— Твой приятель Шон, — пропыхтела Софи. — Шон Гардинг. У него ведь был псевдоним?

— Ты о чем? — Бенжамен потер глаза, стараясь приспособиться к столь резкому повороту сюжета.

— Пуси-Гамильтон? — спросила Софи. — Сэр Артур Пуси-Гамильтон?

— Да. Он строчил разнузданные заметки для «Доски». И подписывался этим именем.

— Ага! — воскликнула Софи и торжествующе добавила: — Так вот взгляни.

Она сунула ему книгу отзывов, ткнув пальцем в запись, начинавшуюся с нижней половины страницы. Бенжамен надел очки для чтения, громко охнул, увидев знакомый почерк, и принялся читать.