Когда Бенжамен приехал, Клэр сидела на корточках у края садовой дорожки, решительно выдергивая побеги какого-то колючего серо-зеленого растения, название которого Бенжамен, как всегда, был не в состоянии вспомнить. На скрип калитки Клэр подняла голову, улыбнулась и выпрямилась — легко, проворно, как в юности. Низкое вечернее солнце било ей в лицо, высвечивая гусиные лапки вокруг глаз, мимические «смеховые» морщины. Но кожа — более смуглая, более средиземноморская, чем прежде, — оставалась туго натянутой на крепких скулах, а стрижка на седеющих волосах не была ни слишком короткой, ни практичной: модный «боб» очерчивал линию щек, отчего Клэр казалась моложе — лет на восемь, а то и на все десять.

— Привет, — коротко поздоровалась она и чмокнула Бенжамена в щеку.

Он попытался обнять ее, но уже через секунду объятие распалось. Оба отступили на полшага назад.

Прикрыв глаза рукой, Клэр придирчиво разглядывала гостя.

— Хорошо выглядишь, — заключила она. — Поправился немного. Раньше ты был тощим.

— Ну, всякое бывает, — отозвался Бенжамен. — Ты тоже хорошо выглядишь. Даже очень хорошо.

Комплимент был встречен улыбкой — отчасти польщенной, отчасти вежливой.

— Идем в дом, — пригласила Клэр и первой зашагала по дорожке.

Маленький, краснокирпичный дом стоял в скромной веренице таких же строений, гнездившихся на склоне холма за Ворчестер-роуд и взиравших с привычным равнодушием на запущенный парк, лежавший внизу. Входная дверь открывалась прямо в гостиную, заваленную неразобранными вещами, через которые, при наличии некоторой ловкости, можно было пробраться на кухню, а оттуда в мощеный дворик с крошечным, но пока невозделанным огородом.

— Наверное, ты намучилась с переездом, — посочувствовал Бенжамен. — В одиночку это нелегко.

— Я вызывала рабочих. А кроме того, теперь я все делаю сама. К одиночеству быстро привыкаешь.

— Конечно. — Бенжамен оглянулся на десяток упаковочных коробок, которые заполняли гостиную, угрожая в любой момент вывалить содержимое на пол. — Сразу после переезда наводить порядок — это слишком. Нужно передохнуть день-два, так ведь?

— Я перебралась сюда четыре месяца назад, — ответила Клэр. — Забыл? И я всегда была неряхой. — Она расчистила место на диване для гостя, убрав тарелку с недоеденным тостом и приложение к «Гардиан» недельной давности под названием «Общество». — К счастью, — добавила Клэр, — человек, с которым я живу, очень терпимо относится к таким недостаткам.

— Я думал, ты живешь одна.

— Я о том и говорю. — Снова натянутая улыбка. — Ладно… чай, кофе? Или просто пойдем в паб?

Когда они зашагали вверх по крутой Черч-стрит в сторону Большого Малверна, Бенжамен, сощурясь, произнес:

— Пытаюсь вспомнить, когда мы с тобой пересекались в последний раз.

— В Бирмингеме, месяцев восемь назад, — не раздумывая ответила Клэр. — Мы столкнулись в кафе книжного магазина.

— Точно. Прости, я тогда был не слишком общителен. Признаться, я так удивился, увидев тебя… и даже как-то растерялся.

— Однако тебе хватило присутствия духа, чтобы вручить мне приглашение на концерт.

Бенжамен, видимо, не уловил язвительности в ее тоне.

— Да, тот вечер удался. Жалко, ты не смогла прийти.

— Но я там была. Недолго, но все же.

— Вот как? Почему я тебя не заметил?

— Ну, я типа держалась на отшибе. — Клэр взглянула на Бенжамена, которого ее слова явно огорчили. — Прости, Бен. Конечно, надо было подойти к тебе. Но я чувствовала себя немного не в своей тарелке — тогда я лишь несколько дней как вернулась в Англию и… уф, не знаю. Странный получился вечер. У тебя был такой вид, словно мысленно ты находился где-то совсем в другом месте.

— Для меня тот концерт был очень важен. — Бенжамен сдвинул брови, припоминая свои горько-сладкие ощущения.

— Не сердись, Бен, но снова увидеть тебя на сцене, это было так… специфично. Наверное, мне не стоило приходить.

— Что же тут специфичного? Или я настолько изменился?

— Господи, — шумно выдохнула Клэр, — так вот что тебя волнует… Ладно, — теперь в ее улыбке сквозило искреннее веселье, а заодно и симпатия, — тогда знай: я искренне считаю, что ты совсем не изменился.

Когда они наконец одолели подъем (Бенжамен всю дорогу канючил: «Неужто нельзя было поехать на машине?»), перед ними предстал паб «Единорог», а за пабом вздымался почти вертикальный горный склон, густо поросший папоротником. Бенжамена, который не бывал в Малверне с детства, впечатлила эта серая громадина на фоне голубого предвечернего неба с редкими облачками. Поначалу, увидев новое жилище Клэр, он расстроился, но сейчас даже на миг позавидовал тому, какую среду обитания она выбрала.

— Мне здесь нравится, — заявил он. — Здесь есть что-то величественное. Со скидкой, разумеется, на общий мелкий масштаб Западного Мидлендса.

— Да, тут неплохо, — согласилась Клэр, после чего взяла Бенжамена под руку и повела прочь от паба к повороту на Ворчестер-роуд. — Не скажу, что именно в этих местах я мечтала навеки поселиться. Скорее уж в Милане. Или в Праге. А может, в Барселоне. Словом, где-нибудь там. И сегодня вечером мы выпивали бы в каком-нибудь… лиссабонском «Алькантаре»… сказочное заведение, я была там один раз с парнем, с которым у меня так ничего и не вышло… сплошь ар деко — я о кафе говорю, — а всего в паре шагов атлантический прибой. Но… вот, где мы с тобой оказались. — Клэр остановилась у дверного проема. — Гостиница «Герб Фолея» в Малверне. Это, вероятно, определяет нам цену, не так ли, Бенжамен? Этого, вероятно, мы и заслуживаем.

Они сели на террасе, откуда открывался головокружительный вид на долину Северна, бескрайнюю, утопающую в вечернем солнечном свете, подернутую легкой дымкой после жаркого дня. И Бенжамен подумал, что по доброй воле не променял бы эту панораму на самые распрекрасные окрестности Лиссабона. Свои мысли, однако, он оставил при себе. Клэр же, когда та вернулась из бара с бутылкой тепловатого белого вина и двумя бокалами, он спросил (не сумев скрыть легкого раздражения в голосе):

— Ну как ты можешь говорить, что я хорошо выгляжу? Я в ужасном состоянии. Вот уже больше года у меня тяжелейший кризис.

— Бенжамен, у тебя вся жизнь — тяжелейший кризис. И конца этому не видно. Так что ты меня не удивил. А выглядишь ты действительно хорошо. Уж извини, но это правда. — Она подала ему наполненный бокал и добавила, смягчившись: — Давай рассказывай, в чем дело. На этот раз.

— Дело во мне и Эмили. — Отвернувшись, Бенжамен прихлебывал вино и рассеянно глядел на долину.

Клэр молча взялась за бокал.

— Наш брак разваливается, — уточнил Бенжамен на тот случай, если собеседница сама еще не поняла. Но отклика опять не последовало. — Что же ты молчишь?

— А что тут скажешь?

Бенжамен сердито глянул на нее, затем покачал головой:

— Не знаю. Ты права. Ничего.

— Я все это проходила с Филипом. И мне известно, какой это запредельный кошмар. Мне жаль, Бен, правда, очень, очень жаль. Но делать большие глаза я не стану: у вас с Эмили давно не все в порядке.

Подавшись вперед, Бенжамен страдальчески уставился на Клэр:

— Я чувствую себя таким… таким… не могу подобрать слова…

— Виноватым.

— Да, — изумленно подтвердил Бенжамен. — Чувствую себя виноватым. Каждую минуту и сутки напролет. Как ты догадалась?

— Я уже говорила, ты ни капельки не изменился. И я всегда знала: случись нечто подобное — чувство вины тебя захлестнет. В этом отношении тебе равных нет. У тебя талант — виноватиться. И этот талант оставался невостребованным до поры до времени, но сейчас, разумеется, ты наверстаешь упущенное.

— Но почему я должен чувствовать себя виноватым? В чем моя вина?

— Тебе лучше знать.

— Я не изменял Эмили.

— Разве?

— По крайней мере, я ни с кем, кроме нее, не спал.

— Это не одно и то же, — вздохнула Клэр. — Так что произошло? С чего все началось?

— Началось все в прошлом году. — И Бенжамен поведал Клэр о дневниках Фрэнсиса Рипера и о банальном объяснении «чуда», в которое он верил тайно и беззаветно на протяжении двадцати шести лет.

Клэр помолчала, обмозговывая услышанное.

— То есть… ты больше не веришь в Бога?

— Не верю, — с нажимом произнес Бенжамен.

— Черт возьми, как же ты меня порадовал. Нет, за это надо выпить! — Она попыталась чокнуться с Бенжаменом, но тот уклонился.

— Похоже, ты не понимаешь, — сказал он. — Тут ведь не просто рассыпавшаяся в прах иллюзия, хотя само по себе это достаточно печально. Речь идет о нас с Эмили. Отныне у нас нет ничего общего. Она верит. Я нет. А ничто другое нас никогда не связывало.

— Но вы все еще вместе, верно? Год прошел, а вы пока не расстались. Это что-нибудь да значит. Очевидно, есть еще что-то, на чем можно выстраивать отношения.

— Со стороны, наверное, так и кажется, но это неправда. Год прошел отвратительно, гнусно. Мы почти не разговариваем друг с другом. Дома мы еще кое-как приспособились к этой ситуации: оба на работе целый день, а вечером телевизор или я ухожу наверх работать, — словом, отвлекаемся. Но через месяц мы собираемся на две недели в Нормандию, и я просто в ужасе. Постоянно находиться бок о бок с человеком, к которому не испытываешь… ни капли привязанности, ни тепла — что может быть хуже!

— Что? — взвилась Клэр. — А как насчет голода? Или гибели возлюбленного от бомбы самоубийцы-террориста?.. — Опустив глаза, она грустно улыбнулась. — Да, знаю, опять я читаю мораль. Я тоже ничуть не изменилась.

Бенжамен потянулся было с намерением погладить ее по руке, но дружеский интимный жест снова не задался, а Клэр будто ничего и не заметила.

— Так почему ты до сих пор с ней? — вернулась она к теме разговора.

— Хороший вопрос.

— Да, но… ведь у вас нет детей, за которых пришлось бы переживать.

— Нет, — удрученно согласился Бенжамен. — Я не знаю ответа на этот вопрос: почему я до сих пор с ней?

— Хочешь, я отвечу? — Она подлила вина обоим. — Потому что, скорее всего, тебе страшно. Потому что ты прожил с ней пятнадцать лет и понятия не имеешь, как жить иначе. Потому что во многих отношениях такая жизнь тебя устраивает. Потому что у тебя есть собственная комнатушка на чердаке с письменным столом, компьютером и звукозаписывающими примочками, и тебе очень не хочется со всем этим расставаться. Потому что ты не помнишь, как пользоваться стиральной машиной. Потому что смотреть идиотскую передачу о садоводстве вдвоем не так скучно и уныло, как смотреть ее одному. Потому что в глубине души ты привязан к Эмили. Потому что на самом деле ты предан ей. И потому что ты боишься остаться в тоскливом одиночестве.

— Я не останусь в тоскливом одиночестве, — обиженно возразил Бенжамен. — Найду кого-нибудь.

— Это так просто?

— Ну, не знаю… Конечно, потребуется время. Клэр оживилась либо притворилась таковой:

— Слишком уверенно ты об этом говоришь. Есть кто-нибудь на примете?

Бенжамен поколебался секунду, а потом подался вперед:

— Есть. Она работает рядом с нашим домом. Парикмахерша.

— Парикмахерша?

— Да. Потрясающая. У нее по-настоящему… ангельское лицо. Лицо ангела и одновременно человека, умудренного опытом, как ни дико это звучит.

— И сколько ей лет?

— Не знаю. Около тридцати, наверное.

— Как ее зовут?

— Тоже не знаю. Я пока…

— …с ней не разговаривал, — закончила за него Клэр безгранично усталым тоном. — Господи, Бенжамен, что ты творишь! Черт возьми, ведь тебе пятый десяток пошел…

— Только-только.

— И ты втюрился в долбаную парикмахершу, с которой даже не знаком. Ты что, всерьез намереваешься зажить с ней одной семьей?

— Я этого не говорил. — Клэр отметила, что у него по крайней мере хватило совести покраснеть. — И не надо судить о людях предвзято. У нее очень интеллигентный вид. Она похожа на аспирантку философского факультета, а в парикмахерской просто подрабатывает.

— Ясно. И ты уже видишь, как между мытьем голов вы увлеченно беседуете о Прусте или Шопенгауэре?

Если Клэр надеялась таким образом растормошить Бенжамена, ее ждало разочарование. Он лишь все больше и больше мрачнел.

— Брось, — наконец пробормотал он с горечью. — Я настолько отстал от жизни, что уже забыл, как люди знакомятся.

— Познакомиться с парикмахершей легче легкого, — заметила Клэр. — Нужно только зайти в салон и попросить, чтобы тебя подстригли и высушили феном.

Над этой фразой Бенжамен размышлял неожиданно долго, словно Клэр поведала ему пароль, открывающий потайную дверь в мир неизведанных возможностей.

— Кстати, — добавила она с некоторым смущением, — тебе и впрямь не мешает подстричься. — А потом замялась, чувствуя, что пора направить беседу в более серьезное русло. — Бенжамен… — вкрадчиво начала она. (Задача ей предстояла непростая.) — Ты ведь понимаешь, в чем проблема, да? Реальная проблема?

— Нет, — ответил он. — Но уверен, ты с удовольствием мне растолкуешь.

— На самом деле без удовольствия. — Клэр залпом осушила бокал. — Думаю… ты все еще не забыл ее. Двадцать два года минуло, но душою ты до сих пор с ней.

Бенжамен пристально смотрел на Клэр:

— С ней? Надо полагать, ты имеешь в виду…

— Сисили, — кивнула Клэр.

Наступила пауза, а имя — запретное, недозволенное имя — повисло в воздухе. В конце концов Бенжамен немного сердито и с несвойственной ему категоричностью выдал одно-единственное слово:

— Фигня.

— Вовсе не фигня, — возразила Клэр. — И ты это знаешь.

— Нет, фигня, — упорствовал Бенжамен. — О чем тут говорить? Мы были тогда школьниками, господи прости.

— Именно. А ты до сих пор с этим не разобрался. Ни на грамм! И что важнее, Эмили об этом знает. Всегда знала и наверняка страдала.

И Клэр поделилась своими впечатлениями от концерта: рассказала о перемене, случившейся с Бенжаменом, когда он сел за клавишные и сыграл первые такты «Морского пейзажа № 4». и каким стал его взгляд — отсутствующим, невидящим ничего вокруг, но направленным исключительно внутрь, в прошлое, и как вдруг изменилась Эмили, как она сначала впилась глазами в Бенжамена, а потом понурила голову, и вся радость, вся гордость за мужа внезапно испарились, осталась лишь измученная женщина с потухшим взглядом.

— Между прочим, — вспомнила Клэр, — что у тебя было с той девушкой?

— Девушкой? Какой?

— Той, с которой ты был в кафе. Ты отрекомендовал ее как своего «друга».

— С Мальвиной? Она-то тут при чем?

— Ну, со стороны казалось, что вы очень близки. И я не могла не заметить в ней легкого сходства с Сисили.

— Что ты несешь? — возмутился Бенжамен. — У Мальвины волосы куда темнее!

Оба умолкли, сознавая, что надо бы сбавить обороты.

— Не думай, я… не критикую тебя, — примирительным тоном сказала Клэр.

— Ничего у нас с ней не вышло, — пробурчал Бенжамен, и в его голосе явственно звучало сожаление. Для него эта мимолетная, призрачная дружба оставалась одним из главных эмоциональных событий за последнее время.

— Так что же произошло? Ты прекратил с ней видеться?

— Не совсем. Она закрутила роман с Полом. Клэр вздрогнула и тряхнула головой:

— Лихо.

— Да уж. — Бенжамен снова выпил, сознательно подогревая вином жалость к самому себе.

— Ты не понял. Я хотела сказать, что это ей придется лихо или уже пришлось. — Подумав, Клэр решительно заявила: — Ты должен рассказать о ней Эмили.

— О Мальвине? Зачем? Ведь ничего не было. И я давным-давно ее не видел.

— Подробности не обязательны. Расскажи, как это началось. Что тебя заставило сблизиться с Мальвиной. Ведь наверняка существует какаято потребность, эмоциональная потребность, которую Эмили не может удовлетворить и которую… в общем, вам есть о чем поговорить. Она не ляжет спать до твоего возвращения?

— Наверное, нет. Обычно она читает допоздна.

— Тогда обещай, Бен, обещай, что, когда приедешь домой, прежде чем завалиться в постель, скажешь жене: «Эмили, нам нужно многое обсудить». Всего-навсего. Как думаешь, у тебя получится?

— Почему нет, — пожал плечами Бенжамен.

— Обещаешь, что сделаешь это?

— Обещаю.

Потом они заговорили о другом. О решении Клэр заняться техническим переводом в качестве фрилансера, что позволило ей убраться с великим облегчением из студенческой квартиры в Лондоне. Деловой итальянский оказался невероятно востребован в Ворчестере и Малверне — кто бы мог подумать. Контакты, завязанные в Лондоне и Лукке, тоже, разумеется, помогли в поисках заказов — слава богу, на свете существует Интернет. Конечно, иногда она сидит без денег и просыпается среди ночи в дикой панике, но на самом деле у нее все нормально. Они поговорили о ее сыне Патрике. Какой он молчаливый, погруженный в себя подросток, и Клэр начинает подозревать, что ее развод с Филипом нанес сыну куда более серьезную травму, чем она ожидала. Например, Патрик постоянно, навязчиво вспоминает свою тетю Мириам, которую он никогда не видел, поскольку она пропала в 1974 году, в возрасте двадцати одного года, и с тех пор о ней ничего не известно, несмотря на то что полиция Западного Мидлендса приложила все усилия (якобы), чтобы ее разыскать. Словом, подытожила Клэр, развод родителей оставил в Патрике какую-то пустоту, неопределенную, но бездонную, и он пытается заполнить ее, цепляясь за исчезнувшую много лет назад мифическую фигуру из семейной истории и превращая эту фигуру в символ всего того, что он недополучил в своей детской жизни. Он собирает фотографии Мириам, пристает к матери с вопросами, требуя все новых деталей, связанных с теткой.

— Сколько ему сейчас? — спросил Бенжамен.

— Семнадцать. В этом году сдает выпускные экзамены. Потом хочет поступать в университет на биологический факультет. Уж не знаю, хватит ли ему баллов.

Уловив тревогу в ее голосе, Бенжамен сказал:

— Не волнуйся. Он не подкачает.

— Да, — отозвалась Клэр, хотя уверения Бенжамена, чего бы они ни касались, вряд ли могли ее приободрить.

Они стояли у калитки перед ее домом, время близилось к полуночи. Почти полная луна застыла в небе. Глядя на луну, Бенжамен, как всегда, вспомнил, что в тот вечер, когда он занимался любовью с Сисили в спальне своего брата, на небе тоже сияла полная луна. Желтая, словно желтый воздушный шарик из детства. Тогда он сидел в саду, смотрел на луну и тщился вновь пережить момент безоблачного счастья, заранее зная, непонятно откуда (или внезапно обретенная мудрость подсказывала?), что ощущение ускользнет от него. С тех пор он больше не видел Сисили, с того вечера, когда она сбежала из «Виноградной лозы», оставив его с Сэмом Чейзом, после телефонного разговора со своей матерью, сообщившей, что Сисили пришло письмо из Америки, письмо от Хелен. На следующий день Бенжамен позвонил ей домой, и мать Сисили ошарашила его известием: ее дочка уже подлетает к Нью-Йорку. Что такого было в том письме? Бенжамен не знал и предпочитал не строить догадок; возможно, мать Сисили поведала ему кое-какие подробности, но он отказывался ворошить в памяти тот телефонный разговор, не желая растравлять рану. Поэтому его последнее воспоминание о Сисили — точнее, воспоминание, связанное с Сисили, — навеки таким и осталось: примерно с полчаса он просидел в саду родительского дома, глядя на желтую луну. С той поры он измерял свою жизнь полнолуниями и не мог видеть этот светящийся круг, не думая о Сисили, и вот сейчас он быстренько подсчитал в уме, даже особо не напрягаясь, что с их последней встречи минуло 265 лун. И он не мог решить, 265 лун — много это по времени, либо, напротив, ничтожно мало, либо оба ответа верны…

— Бенжамен? — услыхал он голос Клэр. — Что с тобой?

— М-м?

— Ты словно куда-то пропал.

— Извини. — Опомнившись, он сообразил, что Клэр ждет, когда он наконец попрощается, и опять неуклюже ткнулся носом в ее щеку.

— Умница… Желаю вам хорошо провести время в Нормандии. Возможно, эта поездка — как раз то, что вам обоим необходимо. И совместный отдых сотворит чудо.

— Может быть, — скептически ответил Бенжамен. — Хотя вряд ли.

— Поезжайте в Этрета, — посоветовала Клэр.

— Куда?

— Это на побережье, рядом с Гавром. Там фантастические скалы. Я заезжала туда полтора года назад, перед самым возвращением в Англию. На меловой вершине можно стоять часами… — Она умолкла, припоминая. — Ну, это просто один из вариантов.

— Ладно, мы туда отправимся.

— И не забудь… Не забудь, о чем мы говорили. И о своем обещании.

— Да, я помню. «Подстричь и высушить». Сперва Клэр подумала, он шутит, и тут же со вздохом осознала свою ошибку, но поправлять Бенжамена не стала — без толку.

— Бен, ты никогда не задавался вопросом, почему я с тобой вожусь? — сказала она. — Я, бывает, себя об этом спрашиваю.

Ответа, разумеется, не последовало. Но в интонации Клэр даже Бенжамен различил — и растрогался — грустную самоиронию, и немного погодя, когда он ехал из Малверна, ориентируясь на полуночные фонари, горевшие на шоссе М5, Бенжамена посетило прозрение. Настроив приемник на Радио-3, он сразу узнал звучавшую музыку: «Песнь девственниц» из оратории Артура Онеггера «Юдифь». Бенжамену порою приходило в голову, что из всех бесполезных талантов, которыми его обременила жизнь, самым никчемным было умение с первого такта определять, какому мало-мальски значительному композитору двадцатого века принадлежит тот или иной музыкальный отрывок. Но сейчас Бенжамен был даже доволен: он не слушал эту запись по меньшей мере лет десять, и хотя нельзя сказать, что оратория в целом производила на него неизгладимое впечатление, «Песнь девственниц» всегда была одним из его любимых произведений; он включал «Песнь», когда испытывал потребность в утешении, которое эфемерная простота этой детской мелодии-паутинки неизменно ему предоставляла. И теперь, глядя в зеркало заднего вида на отражение желтой луны и огни Малверна внизу (зная, что один из них — освещенное окно в гостиной Клэр) и слушая этот мотив, который когда-то значил для него так много, Бенжамен ощутил прилив радости и покоя при мысли, что они с Клэр вот уже двадцать лет остаются друзьями. Но это было еще не все: впервые он признался себе, что Клэр всегда ждала от него большего, чем просто дружба, мысль, которая вплоть до нынешнего момента наверняка испугала бы его, иначе он не отмахивался бы от нее столько лет, не подавлял бы столь безжалостно. Но сегодня вечером страх вдруг покинул его. Нет, ему не захотелось развернуться на сто восемьдесят градусов, чтобы рвануть обратно в Малверн и провести ночь с Клэр. Чувство, захватившее его, было более сложным. Выходило, что сочетание прозрачной мелодии Онеггера и желтой луны, символа самых глубинных его желаний, приобрело сегодня очертания предзнаменования, стрелки, указывающей в будущее, в самой глубине которого — где-то вдалеке, но никогда не угасая, излучая надежность, — горела лампа в домике Клэр. И когда эта прекрасная уверенность овладела им, Бенжамен обнаружил, что его колотит дрожь; пришлось свернуть на обочину и затормозить, смахивая горячие слезы.

Он стоял на обочине, пока не закончилась музыка, затем, с трудом переведя дыхание, снова вырулил на проезжую часть и продолжил путь на север — назад в город, домой, в спальню, где Эмили зевает над нечитаным романом, и вся она — с головы до ног — словно перечень невысказанных упреков.