С часа дня над центром Мадрида висит зловещая тишина. Вокруг Пуэрта-дель-Соль и Пласа-Майор слышатся лишь одиночные выстрелы да шаги французских патрулей, расхаживающих взад-вперед, то и дело вскидывающих ружья во всех направлениях. Императорские войска заняли все крупные проспекты и главные площади города, сопротивление же им оказывают горожане, которые разрозненными кучками и поодиночке ищут где-нибудь укрытия и стучат в двери, — но те остаются заперты. Жильцы, притаясь за шторами и ставнями или, кто посмелей, прижавшись к стенам в подъездах и подворотнях, видят, как французы ведут по улицам вереницы пленных. Вот по улице Миланесес несколько вольтижеров гонят, подталкивая ударами прикладов, троих со скрученными за спиной руками. В одном ювелир Мануэль Арнаэс, который, несмотря на мольбы жены, стоит в дверях своей лавки, узнает Хулиана Техедора де ла Торре, тоже хозяина магазина на улице Аточа.

— Хулиан! Куда тебя ведут?!

Конвойные кричат ювелиру, чтоб не смел трогаться с места, а один даже грозит ему ружьем. Арнаэс видит, как Техедор поворачивается, показывая связанные руки, и возводит глаза к небу, всем видом своим демонстрируя покорность судьбе. Позднее ювелир узнает, что Техедор, дравшийся на улицах вместе со своими приказчиками и подмастерьями, попал в плен на Пласа-Майор. Одной веревкой с ним связан Лоренсо Домингес, шорник с площади Матуте.

Третьего в цепочке зовут Мануэль Антолин Феррер, и он служит помощником садовника в загородной королевской резиденции во Флориде, откуда вчера и прибыл в столицу для участия в готовящихся волнениях. Человек он коренастый и дюжий, и природная сила пригодилась ему в стычках на Пласа-Майор, на Пуэрта-дель-Соль и у здания кортесов, где он получил контузию и был схвачен французами. Упрямо набычившись, хмуро сдвинув брови, опустив голову — правый глаз заплывает кровоподтеком от удара прикладом, — он молча идет вслед за товарищами по несчастью и гадает, какая судьба его ждет. Впрочем, душу ему греет то, что он собственноручно зарезал навахой двух французских солдат.

Нечто подобное происходит и на других улицах. Французы продолжают забивать пленными подвалы Буэн-Ретиро и домов на Калье-Майор. Под ступенями собора Сан-Фелипе их набралось уже больше полутора десятков, когда прикладами вталкивают к ним неаполитанца Бартоломе Печирелли-и-Фалькони, 22 лет, служащего во дворце маркиза Серральбо на улице Седасерос. Именно оттуда вышел он поутру вместе с другой челядью бить лягушатников, которые схватили его, когда были подавлены последние очаги сопротивления на Пласа-Майор.

Неподалеку, на площади Санто-Доминго, еще один пикет императорских войск ведет связанных Антонио Масиаса де Гамасо, 62 лет, проживающего на улице Толедо, дворцового конюшего Хуана Антонио Алисеса, каретника Франсиско Эскобара Молину, бандерильеро Габриэля Лопеса, попавших в плен в ходе последних столкновений. Стоя в дверях королевских конюшен, Лоренсо Гонсалес видит, как от Санта-Марии несколько гренадер ведут в числе прочих и его приятеля — Мигеля Гомеса Моралеса: часа три назад тот с ним вместе наблюдал расстрел на дворцовой площади и после этого, не в силах стерпеть такое, пошел сражаться на Пласа-Майор. Проходя со связанными руками мимо Гонсалеса, он кричит ему:

— Сделай что-нибудь, дружище! Помоги! Эти скоты расстреляют нас!

Сознавая свое бессилие, конюх видит, как французский капрал звонкой оплеухой заставляет Моралеса замолчать.

Той же дорогой следует еще одна вереница пленных, среди которых — Доминго Бранья Кальбин с королевской таможни и Франсиско Бермудес Лопес. Оба они относятся к числу тех, кто отважно сражался на мадридских улицах, а о постигшей их судьбе имеется множество свидетельских показаний, подробных и точных. Астуриец Бранья, 44 лет, выказывая отменное мужество, дрался в рукопашной возле Главного госпиталя. Что же касается Франсиско Бермудеса, жившего на улице Сан-Бернардо, то он при самом начале возмущения вышел из дому с собственным карабином и все утро сражался в самой гуще схватки — «с беспримерной храбростью», как отмечают очевидцы, — и был схвачен лишь после того, как получил рану, вконец выбился из сил, но, окруженный врагами, так и не выпустил из рук свой карабин. Антонио Сане, привратник одного из правительственных зданий, видел, как его провели мимо, в сторону Санта-Марии. Несколько позднее со своего балкона на улице Нуэва и Хулиана Гарсия, благо прежде была с ним знакома, заметила его в толпе пленных: он «шел, сильно припадая на раненую ногу, волосы и брови у него были опалены порохом».

Другим повезло больше. Так произошло, например, с юным Бартоломе Фернандесом Кастильей, который на площади Дель-Анхель спасся поистине чудом. Он, один из прислуги маркиза де Арисы, в чьем доме квартировал французский генерал Эмманюэль Груши, при первых же признаках мятежа взял мушкет и тоже пошел драться. Принимал участие в схватках на Пуэрта-дель-Соль, на узких улочках, отходящих от Сан-Херонимо и Аточи, и был задет пулей, прилетевшей с Пласа-Майор. Трое сотоварищей довели его до маркизова особняка, оставили у ворот, где гвардейцы из охраны Груши совсем уж было собрались приколоть его штыками. Однако это заметила горничная, подняла крик, и сбежавшаяся челядь набросилась на французов, сумев отбить раненого и внести его в дом. Свалку прекратило только вмешательство генеральского адъютанта, который приказал пощадить юношу и отправить его в подвал Буэн-Ретиро, где содержались другие пленные. Прислуга, однако, повиноваться отказалась, Бартоломе не выдала, и к схватке присоединились даже кухарки. Кончилось тем, что сам маркиз, дон Висенте Мария Палафокс, убедил французов отказаться от своего намерения и принял живейшее участие в судьбе юноши, который четыре месяца провел в постели, оправляясь от ран. Спустя несколько лет, когда кончилась война с Наполеоном, маркиз по собственному почину представил в соответствующую комиссию ходатайство о том, чтобы в вознаграждение услуг, оказанных отчизне, его слуге был назначен пенсион.

А покуда у дома маркиза решается, жить или умереть Бартоломе Фернандесу Кастилье, неподалеку, на площади Провинсиа, Феликс Анхель, главный надзиратель королевской тюрьмы, слышит стук в задние ворота и спешит узнать, кто там. Это наконец начинают возвращаться выпущенные поутру арестанты — прокопченные пороховым дымом, почерневшие от гари, в рваной одежде, они идут кучками, парами, поодиночке, все еще переводя дух после долгого бега, поддерживая друг друга, но тем не менее — своими ногами.

— Вот не думал не гадал, что обрадуюсь своей шконке, — замечает один.

Кое у кого еще хватает задора похвастаться своими подвигами, тем паче что многие успели заскочить в таверну под аркой Ботонерас и промочить там горло. У многих одежда перепачкана кровью, хоть и не всегда — своей собственной, иные несут отбитые у врага сабли, ружья, пистолеты, оставляя оружие при входе во двор, и надзиратель торопливо сгребает его в кучу, убирая с глаз долой. Среди арестантов — и галисиец Соуго, напяливший мундир французского артиллериста, и улыбающийся Франсиско Хавьер Кайон, тот самый, что составлял прошение отпустить их из-под замка с клятвенным обещанием вернуться, когда все кончится.

— Солоно пришлось?

— Не без того.

Ограничившись этим кратким ответом, Кайон с бесцеремонностью простолюдина прямиком направляется к бурдюку, опрометчиво забытому на столе, и, запрокинув голову, прыскает себе в рот длинной струей вина. Потом передает бурдюк Соуго.

— Все целы? — осведомляется надзиратель.

Кайон утирает рот тылом ладони:

— Насколько я знаю, Пико убили.

— Фраскито? Пастушонка из Ла-Паломы?

— Его. И Доминго Палена тоже поволокли в лазарет, только не знаю, успели донести или нет… Еще вроде бы видел, как двое наших свалились. Но точно сказать не могу.

— Кто именно?

— Кико Санчес и Цыган.

— А где остальные?

Арестант обменивается со своим напарником плутовским взглядом и пожимает плечами:

— Не знаю. Придут, наверно.

— Они обещали вернуться.

Кайон лукаво прижмуривает глаз:

— Ну, раз обещали — дело святое. А? Я так считаю.

Предсказание Франсиско Хавьера Кайона исполняется. Последний из заключенных постучит в главные ворота королевской тюрьмы на следующий день в полдень и будет гладко выбрит и чисто одет, ибо всю ночь мирно проспал, можно сказать, под отчим кровом на Растро, в окружении семейства. А в рапорте, который еще через два дня главный надзиратель подал начальнику тюрьмы, будут представлены следующие сведения:

Маршал Иоахим Мюрат пребывает тем временем в полнейшем исступлении. Из-под падающих на лоб завитков глаза мечут молнии, густые баки топорщатся от негодования. Адъютант докладывает ему о состоянии дел в артиллерийском парке.

— Что? В плену? — Маршал отказывается верить своим ушам. — Быть этого не может! Сколько?

Адъютант сглатывает. Он и сам не верил, покуда самолично не убедился в достоверности этих сведений. И только что, едва не загнав коня, вернулся от Монтелеона.

— Взяли в плен майора Монтолона, нескольких его офицеров и около сотни солдат, — произносит он как нельзя более мягко, видя, как при каждом слове все сильней багровеет лицо Мюрата. — Если сложить с количеством раненых, которых отнесли внутрь, и с теми семьюдесятью пятью, которые находились в парке при начале возмущения, выходит… Округляем. Получается около двухсот человек.

Глаза великого герцога Бергского наливаются кровью: он хватает его за шнуры на груди расшитого золотом доломана.

— Двести?! Вы хотите сказать, что эта рвань и голытьба захватила в плен двести военнослужащих Великой армии?!

— Ну да. Примерно столько, ваше высочество.

— Ах засранцы! Ах сукины дети!!!

Мюрат обращает слепой от дикой ярости взор туда, где в сторонке, не присаживаясь и с непокрытыми головами, уже довольно давно дожидаются, когда герцог соблаговолит принять их, двое испанских сановников. Это министры: финансов — Асанса и военный — О'Фаррил. Незадолго до полудня Мюрат послал в совет Кастилии требование привести народ в повиновение, не то худо будет, совсем худо. И вот министры, походив по прилегающим ко дворцу улицам и не добившись ни малейшего толку, если не считать таковым риск физической расправы, предстали пред ясные очи французского главнокомандующего с просьбой смягчить по мере возможности суровость возмездия.

— Смягчить?! Я вам всем покажу, что такое настоящее возмездие!!!

Вслед за тем Мюрат, полностью утратив самообладание, то и дело срываясь на крик, отдает приказы, в том числе, например, о немедленном, на месте, расстреле всякого мадридца, повинного в гибели французского солдата, об ускоренной процедуре суда над опять же всяким — без различия пола и возраста, — кого возьмут с оружием, будь то огнестрельное или холодное: обыкновенная наваха, ножницы или любой колющий и режущий предмет. И о немедленном же аресте всякого, кто будет заподозрен в участии в беспорядках. И о разрешении французским войскам входить в дома, откуда по ним был произведен хоть один выстрел.

— А что делать с мятежниками в артиллерийском парке, ваше высочество?

— Расстрелять всех до единого.

— Но сначала надо… Гм. Сначала нам надо будет взять парк.

Мюрат резко оборачивается к дивизионному генералу Лагранжу:

— Вот что, Жозеф: примите команду над Шестым полком бригады Лефранка. Полк следует сейчас к парку Монтелеон с проезда Эль-Пардо и Сан-Бернардино. Возьмите артиллерию, соберите остатки вестфальцев и Четвертого сводного и вообще все, что вам понадобится, — и подавить сопротивление в Монтелеоне! Ясно?.. Истребить их там всех до единого.

Генерал, старый вояка, закаленный боями и походами в Египте, Пруссии и на Пиренеях, вытягивается, щелкнув каблуками.

— Будет исполнено, ваше высочество!

— И не трудитесь слать мне рапорты, донесения, доклады. Ясно? Ничего не желаю получать, кроме сообщения о том, что мятежники полностью уничтожены. Вы поняли меня?

— Вполне, ваше высочество.

— Тогда отправляйтесь.

Лагранж еще не успевает сесть в седло, как Мюрат подзывает к себе Огюстена-Даниэля Бельяра, тоже дивизионного генерала и начальника своего штаба:

— Слушаю, ваше высочество.

Маршал пренебрежительно кивает в сторону двух испанских министров, смиренно ожидающих аудиенции. Спустя несколько недель оба без долгих раздумий перейдут на службу к воцарившемуся в Испании Жозефу Бонапарту. А сейчас продолжают ждать, когда на них наконец обратят внимание. Даже егеря и гренадеры из личной охраны Мюрата открыто смеются над ними.

— Займитесь этими олухами, Бельяр! Пусть побудут здесь, но так, чтобы я их не видел! Уберите их куда-нибудь. Руки чешутся расстрелять обоих!

Капитан Луис Даоис стоит, привалившись плечом к стене. Он не питает иллюзий. После разгрома, постигшего штурмовую колонну, новых атак французы больше не предпринимают, однако стрелки продолжают вести частый огонь. Парк окружен со всех сторон, и артиллерийская прислуга по большей части прячется в укрытии, спасаясь от вражеских пуль. В треугольнике, образованном Монтелеоном, монастырем Маравильяс и соседними домами, передвигаться можно только бегом, то и дело припадая к земле. Кроме того, капитан Гойкоэчеа, который со своими волонтерами и изрядным числом горожан по-прежнему сидит на верхних этажах главного корпуса, только что сообщил: от Сан-Бернардо, мимо фонтана Маталобос выдвигаются неприятельские пушки. Налицо явные признаки того, что французы готовят новый штурм — по всем правилам — и на этот раз твердо надеются на успех.

— Ну, как ты оцениваешь положение? — спрашивает, попыхивая трубкой, Педро Веларде.

Даоис переводит на него взгляд: сабля в ножнах, два пистолета за поясом, на мундире не хватает нескольких пуговиц, полуоторванный эполет болтается на плече, лицо в грязи и копоти — Веларде больше напоминает сейчас контрабандиста из Ронды, нежели штабного офицера. Впрочем, едва ли я выгляжу презентабельней, думает Даоис.

— Скверное, — отвечает он.

Оба офицера некоторое время молчат, чутко прислушиваясь к доносящимся снаружи звукам. Если не считать щелкающих время от времени ружейных выстрелов, в Мадриде стоит тишина.

— Что лейтенант Руис? — осведомляется Даоис.

— Очень плох. Он в сознании и мучается ужасно… Отважный малый, а? Молодец.

— Может быть, надо перенести его в монастырь, пусть бы сестры попробовали как-нибудь облегчить его страдания?

— Его лучше не тормошить. Он потерял много крови и вполне может умереть по дороге. Лежит в офицерской комнате вместе с другими ранеными, нашими и французскими.

Веларде кратко вводит друга в курс дела. Защитники Монтелеона насчитывают теперь не более пяти-шести офицеров, десяти артиллеристов, тридцати примерно волонтеров короны и около трехсот гражданских лиц — человек пятьдесят обслуживают пушки и прикрывают парк огнем из окон и с балконов окрестных домов; еще сколько-то во главе с Веларде стоят в воротах или засели с Гойкоэчеа в окнах третьего этажа; и остальные обороняют заднюю часть парка — впрочем, там наибольшее количество дезертиров. К этому следует еще прибавить тех, кто выделен охранять тринадцать французских офицеров, запертых в караульном помещении, и двести солдат, размещенных в казарме и мастерских. Что же касается боеприпасов, то патроны на исходе, количество пороховых зарядов наводит на самые печальные мысли, а картечи нет вовсе: в том случае, если удастся подпустить французов достаточно близко, ее должен будет заменить один-единственный мешочек с кремнями для ружейных замков.

— Пусть только сунутся, — угрюмо замечает Даоис.

Веларде, посасывая мундштук, как-то беспокойно поводит плечами. «Потерял кураж», — отмечает про себя Даоис. При всей своей восторженности даже Веларде теперь не под силу обманывать себя.

— Сколько еще атак мы сумеем выдержать? — спрашивает он.

Впрочем, это не столько вопрос, сколько размышление вслух. Даоис скептически качает головой:

— Хватит с нас и одной — если будет проведена толково и грамотно…

Оба они какое-то время молча наблюдают за тем, как солдаты и горожане, пользуясь затишьем, стараются защитить пушки от стрелков — прикрывают их двумя выкаченными из парка передками и какой-то мебелью из окрестных квартир. Веларде морщится:

— Думаешь, поможет?

— Немного поднимет боевой дух.

Из-за ограды парка появляется молоденькая девушка — юбка перепачкана и разодрана, руки голы, волосы убраны под туго завязанный платок — с двумя бутылями вина и предлагает капитанам освежиться. Оба отвечают, что, мол, нет, спасибо, лучше солдат угостите, и она, наклонив голову, торопливо идет к стоящим возле пушек. Даоис так никогда и не узнал, что живет она по соседству, на улице Сан-Висенте, зовут ее Маноли Армайона-и-Сейде и от роду ей тринадцать лет.

— Боюсь, в Мадриде все уже кончено, — вдруг произносит Веларде. — И ты был прав. Никто и пальцем не пошевелит в нашу защиту…

— А чего ты ждал?

— Чего ждал? Порядочности. Мужества. Патриотизма. Сам не знаю… Позорная страна, эта наша Испания… Еще ждал, что наш пример вдохновит других.

— у вот и убедился.

— Я хочу спросить тебя, Луис… Скажи, когда мы вели переговоры с французами, ты думал о том, чтобы сдаться?

Даоис долго молчит и наконец пожимает плечами:

— Думал, наверно.

Веларде, продолжая посасывать трубку, искоса и задумчиво оглядывает его. Потом, качнув головой, говорит:

— Ладно… В любом случае это уже не имеет значения. После того как мы повели себя хуже последних дикарей, обстреляв парламентеров под белым флагом, о капитуляции можно забыть. Так?

Даоис улыбается через силу:

— Да, едва ли это имело бы успех.

Веларде в свою очередь отвечает ему улыбкой, кривой и вымученной:

— Разумеется, лучше погибнуть здесь, в бою, чем ждать, когда тебя на рассвете выведут к крепостному рву и хлопнут.

Даоис, устало приподняв голову, показывает подбородком на мужчин и женщин, скорчившихся за утлой баррикадой, которая прикрывает пушки.

— Скажи это им.

Пот, перемешанный с пороховой копотью, превратил лица людей в серые маски. Солнце шпарит, как ему и положено в эти часы, и вполне очевидно, что усталость, напряжение, близость смерти берут свое. Тем не менее большинство поглядывает на офицеров с надеждой и доверием. У ограды монастырского сада, в кучке вооруженных горожан, устроивших себе краткую передышку здесь, куда не долетают французские пули, Даоис замечает мальчика лет десяти-одиннадцати — кажется, его зовут Пепе Армадор, — того самого, что пришел сюда, увязавшись за старшими братьями. Сейчас он нахлобучил на голову французский кивер. Чуть подальше, прямо на земле, между Гомесом Москерой и сержантом Эусебио Алонсо уселась с огромным кухонным ножом в руке Рамона Гарсия Санчес. Встретившись с капитаном глазами, она посылает ему лучезарную улыбку.

— Они по-прежнему верят тебе, — говорит Веларде. — Нам.

Даоис снова пожимает плечами.

— Если бы не это, — отвечает он искренне, — я давно бы уже сдался.

Между часом и двумя с балкона одного дома по улице Фуэнкарраль литератор и отставной морской инженер Хосе Мор де Фуэнтес, вместе со своим другом Венансио Луной и его шурином-священником, наблюдает, как через ворота Санта-Барбара с барабанным боем и развернутыми знаменами входят в город французские войска. Мор де Фуэнтес, покружив по городу, собирался было вблизи посмотреть, что же такое делается у парка Монтелеон, но на углу улицы Пальма его остановил пикет. По счастью, хорошее знание французского языка помогло ему выпутаться из более чем вероятных неприятностей.

— Что видели по дороге? — интересуется падре.

Мор де Фуэнтес, держа в одной руке бокал вина — букет, надо сказать, превосходный, — другой делает пренебрежительное движение, долженствующее обозначить, вероятно: ничего такого, что было бы достойно его боевого духа и патриотического жара.

— Французы на каждом углу. Горожан почти не видно, а какие есть — те полумертвые от страха. Почти все мятежники стянулись к Монтелеону или разбежались.

— Говорят, что на Прадо идут расстрелы, — замечает Луна.

— Это мне неизвестно. Знаю только, что как ни старался, не смог пройти к фонтану Сибелес, потому что наткнулся на французскую кавалерию… Хотел вернуться к казармам испанских гвардейцев — у меня там знакомые офицеры. Для того, естественно, чтобы стать в ряды нашей армии, если бы она решилась вмешаться. Но не вышло.

— Но до казарм добрались?

— Да как бы вам сказать… Не вполне… По пути я узнал, что полковник Маримон распорядился запереть ворота и никого не выпускать из расположения… Зачем же мне было туда идти? Судя по всему, гвардейцы ограничились тем, что через стену перебросили мятежникам несколько десятков ружей.

— Вероятно, в других казармах было то же самое.

— Слышал, что оружие раздали народу только испанские гвардейцы и инвалидная рота. Ну и гарнизон артиллерийского парка, само собой… О «валлонах», конногвардейцах и прочих ничего не знаю.

— Как вы полагаете, войска все же выйдут на улицу? — осведомляется священник.

— Сейчас, когда Мюрат занял весь город? Едва ли. Очень сомневаюсь… Слишком поздно.

— Ежели вам угодно знать, я ничуть об этом не жалею. Этот сброд, да еще вооруженный, куда страшней французов. И в конце концов, кто, как не Наполеон, восстановил те алтари, которые во Франции осквернила революция… Важно лишь прекратить бесчинства и хаос, навести порядок. Порядочные люди, умеренные и благонамеренные, хотят общественного спокойствия и в мятежах участия все равно не примут.

Откуда-то с улицы гремит очень близкий ружейный выстрел, и трое собеседников спешат покинуть балкон. В гостиной, усевшись на диван, Мор де Фуэнтес отпивает еще глоток вина:

— Уж кто-кто, а я с вами спорить не буду.

Полковник Хиральдес, маркиз де Каса-Паласьо и командир линейного пехотного полка волонтеров короны, судорожно хватается за свой письменный стол, словно бы для того, чтобы не рухнуть на пол.

— Это ваш парк, черт побери!.. И это ваши артиллеристы первыми все начали!

— А ваши что устроили?! — отвечает полковник Наварро.

— Они поступили в ваше распоряжение, и, стало быть, отвечать за них вам, а не мне!

Препирательство это продолжается уже добрых четверть часа. Полковник Наварро, начальник штаба артиллерии и прямой начальник капитанов Веларде и Даоиса, напуганный сведениями из парка Монтелеон, поспешил в казармы Мехорада. Хиральдес встревожился не меньше, узнав, что два взвода волонтеров, которые он под командой капитана Гойкоэчеа отправил в парк, перешли на сторону бунтовщиков и приняли участие в боевых действиях. И нанесли французам очень значительный урон. В таких обстоятельствах обоим полковникам стоит крепко задуматься о том, каковы для них будут последствия.

— Как вы могли доверить отряд Педро Веларде?! Ведь он же был в невменяемом состоянии! — вопрошает полковник Наварро.

— Он сбил меня с толку, — ответствует полковник Хиральдес. — Этот ваш полоумный капитан угрожал взбунтовать весь полк!

— Надо было его арестовать!

— Чего ж вы его сами-то не арестовали — своего-то подчиненного?! Зачем воду в ступе толочь? Не арестовал, потому что мои офицеры тоже были разгорячены донельзя и хотели вывести полк на улицу. Чтобы не допустить этого, мне не оставалось ничего иного, как отрядить Гойкоэчеа с тридцатью тремя волонтерами… И, как выясняется теперь, я правильно сделал! Никакого братания с чернью, никаких стычек с французами! Однако то, что происходит в Монтелеоне, — это катастрофа! Сущее бедствие. Уверяю вас, честью своей клянусь — это самое настоящее несчастье.

— Вот и признайтесь в этом. Всем скажите.

— Да? А кто выпустил из Главного штаба этого сумасшедшего?! Кто направил в Монтелеон капитана Даоиса? Не вы ли? И не ваш ли это парк? А? Ваш, полковник Наварро, и люди эти — ваши! Повторяю вам: мои волонтеры могли только подчиниться, другого выхода у них не было!

— Почем вы знаете?

— Я предполагаю.

— Ах, предполагаете?! И в своем рапорте капитан-генералу тоже предполагаете предположить это?

— С вашего позволения, я именно это уже и написал! — отвечает Хиральдес, воздев палец. — Я отправил донесение Негрете, где указал, что не имею ни малейшего отношения к этому беспримерному безобразию! Вам, может быть, любопытно будет узнать, что он мне на это ответил? Что умывает руки. И это еще не все! — Хиральдес хватает со стола исписанный лист бумаги и тычет его под нос артиллеристу. — Вместе с распиской о получении он направил мне копию письма, которое Мюрат прислал сегодня утром в Верховную хунту. Читайте, читайте… Только что получено.

— Ну, как вам это нравится? — спрашивает Хиральдес, забирая бумагу. — Ясней выразиться просто невозможно… Мало того, когда я послал одного из моих адъютантов в Монтелеон, чтобы привел этих дикарей к покорности (замечу, что это должны были бы сделать вы, полковник!), они в разгар мирных переговоров выпалили из пушки и перекрошили множество французов… Впрочем, как там обернется с Монтелеоном, мне уже не слишком интересно. Меня больше занимают сейчас последствия…

— Вы имеете в виду себя и меня?

— Ну да, в известной степени… Мы ведь с вами отвечаем за это… Но не только — тут речь обо всех. Вы же читали, что пишет Мюрат… Как не вовремя все это, Наварро, ах как не вовремя!

Полковник Фалькон, испытывая перемешанную с глубочайшей растерянностью досаду, откланивается. Оказавшись на улице, решает сам взглянуть, что происходит у парка Монтелеон, и направляется вверх по улице Сан-Бернардо, однако уже на углу Ла-Пальмы французы, невзирая на мундир и густые эполеты, останавливают его грубым:

— Arretez-vous!

Полковник, с трудом складывая французские слова начатками языка он овладел во время пиренейской кампании, — просит вызвать начальство, но добивается того лишь, что к нему подходит прыщавый юнец с маленькими усиками. По знакам различия Наварро видит, что это младший лейтенант 5-го полка 2-й пехотной дивизии, которая еще утром была расквартирована в Эль-Пардо. Французы двинули в город все наличные силы, понимает он.

— Пюиж пассэ… иси… сильвупле…

— Interdit! Reculez!

Наварро Фалькон показывает на золоченые бомбы, вышитые у него на воротнике:

— Я — начальник штаба…

— Reculez!

Двое солдат вскидывают ружья, и полковник благоразумно отступает. Ему известно, что бригадира пограничной стражи Николаса Галета-и-Сармьенто, нынче утром пытавшегося заступиться за своих подчиненных у Портильо-де-Реколетос, французы застрелили. Так что лучше не испытывать судьбу. Для Наварро Фалькона годы безрассудно-отважной юности давным-давно остались позади — где-то в Бразилии, Рио-де-ла-Плата, Сакраменто, у Гибралтара и там, где на Пиренеях шли сражения против Французской Республики. Сейчас ему светит — или, по крайней мере, светило до сегодняшнего полудня — производство в генеральский чин, сейчас у него двое внуков, которых он желает вырастить. Удаляясь от кордона и стараясь не прибавлять шагу и сохранять достоинство, Наварро Фалькон слышит позади себя ружейные залпы. А пока его не прогнали прочь, он еще успел заметить у дворца Монтемар, перед фонтаном Маталобос крупные силы пехоты при четырех орудиях. Два из них смотрят жерлами на Сан-Бернардо и склон Санто-Доминго, и многоопытный полковник понимает предназначены они для того, чтобы к инсургентам, взятым в плотное кольцо, нельзя было перебросить подкрепления. Два других наведены в створ улицы Сан-Хосе — на артиллерийский парк. И вскоре полковник, уходя и уже не оглядываясь назад, слышит за спиной их первые выстрелы.

Первый залп картечи обдает осажденных тучей пыли, алебастровой крошкой и обломками кирпича.

— Берегись! Бьют с Маталобоса!

Предупрежденные о передвижениях французов — капитан Гойкоэчеа и его люди наблюдают с верхних этажей главного корпуса, — защитники парка успевают укрыться, и ранены только двое — Бернардо Рамос, 18 лет, и Анхела Фернандес Фуэнтес, 28, которая увязалась за мужем, Анхелем Хименесом, торговцем углем с улицы Ла-Пальма. Их уносят в монастырь Маравильяс.

 Канониры, к орудиям! Залечь, не высовываться! — кричит капитан Даоис. — Остальным — в укрытие! Живо! Живо!

Приказ весьма своевременный. Следом за первым выстрелом гремит второй, а за ним — третий, и, давая артиллерии время пристреляться и повести беглый прицельный огонь, с крыш, балконов и из окон французы поднимают частую ружейную пальбу. Даоис, единственный, кто, не обращая внимания на пули, остается на ногах, прекрасно понимает замысел французов: не дать инсургентам поднять голову, выбить их, сколько получится, а потом предпринять массированный штурм. И потому он кричит, чтоб прятались и берегли патроны, пока неприятельская пехота не придвинется на расстояние выстрела. И капитану Веларде, подобравшемуся к нему под огнем за распоряжениями, он приказывает держать своих людей за воротами парка и быть готовым бросить их в штыки, когда французы подойдут вплотную.

— И ты тоже будь там. Слышишь, Педро? Здесь тебе делать нечего, а если меня убьют, кто-нибудь должен будет взять командование…

— Если так и будешь торчать в рост на открытом месте, мне очень скоро придется заменить тебя.

— Уходи отсюда! Я приказываю — за ворота!

Спустя совсем немного времени жестокий непрекращающийся обстрел — взрывные волны одна за другой накатывают по улице, отдаваясь в груди каждого; от грохота разрывов и треска выстрелов закладывает уши — начинает приносить свои плоды. Льется кровь, множатся потери, и немало тех, кто прятался в подворотнях и подъездах соседних домов или в монастырском саду, вскакивают и бегут куда глаза глядят. В их числе — юный Франсиско Уэртас де Вальехо и неразлучный с ним дон Курро, которые притаились за оградой Маравильяс после того, как осколок рассек яремную вену их третьему спутнику, типографу Гомесу Пастране, и тот истек кровью. Ранены также слесарь Франсиско Санчес Родригес, священник дон Бенито Мендисабаль Паленсия, 36 лет, — он был в мирской одежде и с карабином в руках — и лезший сегодня в самое пекло студент из арагонского города Ковадонга Хосе Гутьерес, которому пуля оторвала мочку. Эта рана у него — уже четвертая, а всего ему суждено будет получить их сегодня тридцать девять, но при этом остаться в живых. Гутьерес на своих ногах отправляется в монастырь сделать перевязку, а потом возвращается. Впоследствии он расскажет, что больше всего потрясен был количеством крови — «казалось, на пол опорожнили десятки ведер», — лужами стоявшей в переходах обители.

Покуда ему оказывают первую помощь, очередной залп почти полностью уничтожает в самых воротах парка остатки отряда, с которым студент пришел в Монтелеон: убиты двое из последних троих, что еще оставались на ногах, — парикмахер Мартин де Ларреа и его ученик Фелипе Баррио. Тяжело ранен канонир Хуан Доминго Серрано, чье место занимает кучер маркиза де Сан-Симона, дюжий и крепкий Томас Альварес Кастрильон. Очень скоро падает у пушки, которую обслуживала с мужем и сыновьями, Клара дель Рей — картечина попала ей прямо в лоб. Еще одна, быть может самая горькая, потеря этого дня — погибает и тот одиннадцатилетний мальчик Пепильо Амадор Альварес, который ни на шаг не отходил от своих старших братьев Антонио и Мануэла, помогая им чем мог в бою. Когда в очередной раз он с бесстрашием, свойственным его юному возрасту, бегом пересекал улицу, неся из парка корзину, полную патронов, французская пуля пробила ему голову. Так окончил жизнь самый юный из защитников Монтелеона.

Тот французский солдат, который умирает сейчас в монастыре на руках сестры Пелагии, всего на несколько лет старше Пепильо Амадора.

— Ma mere! — срываются с его уст последние слова.

Монахиня прекрасно понимает, что произнес этот мальчик перед смертью, ибо она сама — француженка, в 1794 году вместе с несколькими другими кармелитками бежавшая в Испанию от ужасов революции. Сегодня утром, когда при грохоте первого пушечного залпа лопнули стекла в окнах и под крестовым сводом, монашки в страхе выбежали из келий и принялись молиться, уверенные, что пришел конец света. Главный капеллан монастыря Маравильяс дон Мануэль Рохо, успокоив их и несколько приободрив, воззвал к их человечности и христианскому милосердию и вслед за тем распорядился отпереть клаузуру, отворить решетчатую дверь в храм и ворота во внутренний двор. Потом, призвав на помощь нескольких горожан, начал вносить внутрь раненых, не делая различия между испанцами и французами — последних сначала было больше, — поручая их заботам монахинь, приготовивших к этому времени корпию, полотно для перевязок, согревающее и укрепляющее питье. И теперь двор, приемная, ризница и монастырская церковь содрогаются от стонов и криков, а монахини — все, кроме сестры Эдуарды, которая продолжает воодушевлять сражающихся через окно своей кельи, — пытаются облегчить их страдания, меж тем как дон Мануэль по кровавым лужам переходит от одного изувеченного тела к другому, давая умирающим духовное напутствие. Последними из защитников Монтелеона принесли сюда тяжелораненую женщину по имени Хуана Гарсия из дома № 14 по улице Сан-Хосе и юного чисперо Педро Бенито Миро, который обеими руками придерживает вываливающиеся из распоротого живота кишки. Его опускают на пол рядом с другими ранеными и перебинтовывают — больше ему помочь нечем.

— Падре! — зовет сестра Пелагия, закрыв глаза французу.

Капеллан подходит и, пробормотав молитву, осеняет его крестным знамением.

— Католик был?

— Не знаю.

— Ну ладно. Все равно.

Монахиня поднимается и идет к другим своим соотечественникам. Настоятельница, Мария де Санта-Тереса, памятуя о ее происхождении, попросила заняться французами из колонны Монтолона и теми, кого вносят через южные ворота обители, через двери церкви, выходящей на улицу Ла-Пальма. Ибо в Маравильясе создалось единственное в своем роде положение, возможное лишь в той хаотической схватке, что кипит снаружи: покуда французские орудия крушат сад, разносят послушнический флигель, прошибают стены и заполняют дворы и галереи монастыря обломками и картечью, с улиц Сан-Хосе и Сан-Педро вносят раненых испанцев, а с Ла-Пальмы — французов, причем обе противоборствующие стороны, будто по негласному уговору, считают этот лазарет ничейной землей или чем-то вроде святилища. Подобная деликатность — совсем не в духе императорских солдат, которые и прежде оскверняли, и впредь не намерены будут щадить храмы в Мадриде и по всей Испании. Однако то обстоятельство, что монахини ходят за ранеными, равно как и умиротворяющее присутствие сестры Пелагии, сотворило чудо.

Стоя перед дворцом Монтемар, дивизионный генерал Жозеф Лагранж, будущий граф империи, имя которого в числе других будет высечено на Триумфальной арке в Париже, наблюдает за обстрелом Монтелеона.

— Думаю, взгрели их достаточно, — замечает стоящий рядом бригадный генерал Лефранк, глядя на улицу Сан-Хосе в подзорную трубу.

— Нет. Подождем еще немного.

Ощущая на загривке горячее дыхание великого герцога Бергского, генерал Лагранж, славящийся своей невозмутимой обстоятельностью — именно ее приняв в расчет, Мюрат и поручил ему развязать этот узел, — не хочет ненужного риска. Мадридцы, столь мало подготовленные к военному делу, что не обзавелись даже собственной национальной гвардией, не привыкли находиться под методичным артиллерийским огнем, и генерал уверен, что чем дольше гвоздить по ним из пушек, тем меньшее сопротивление встретит штурм, который должен быть решительным и окончательным. Лагранж, пятидесятипятилетний боевой генерал — бледный, с орлиным носом и бачками по принятой в Империи моде, — опытен и сведущ в деле подавления восстаний: во время египетской кампании он картечью расстрелял в Каире мятежную толпу.

— Не пора ли выступить? — спрашивает Лефранк, нетерпеливо пощелкивая ногтем по окуляру подзорной трубы.

— Не пора, — сухо отвечает Лагранж.

На самом деле он уже готов отдать приказ к атаке, но белобрысый, суетливый, плохо владеющий собой Лефранк раздражает его, и генералу хочется помучить своего подчиненного. Он, впрочем, сознает: тот едва ли счастлив, передав ему командование, что само по себе унизительно, однако сколь ни сильно ущемлено его самолюбие — дело понятное и отчасти даже простительное для военного человека, — но все же прием, оказанный дивизионному генералу генералом бригадным, сквозь зубы доложившим ему обстановку, был столь неприязненным, что Лагранж, который терпеть не может недомолвок и недоразумений на службе, принужден был без экивоков напомнить Лефранку, что не напрашивался на это дело и действует исключительно во исполнение прямого устного приказа маршала Мюрата, приказы же в императорской армии, как, впрочем, и во всякой другой, обсуждению не подлежат.

— Ну, пошли! — произносит он наконец. — Артиллерии — продолжать огонь, пока передовые части не дойдут до угла. Оттуда ударим в штыки.

Генералам подводят коней, ибо Лагранж считает, что все должно быть как должно. Поет рожок, стучат барабаны, разворачивается трехцветное полотнище с императорским орлом на древке, и офицеры, выкрикивая команды, строят в штурмовую колонну тысячу восемьсот человек из 6-го сводного пехотного полка. Еще примерно столько же — это остатки полка Монтолона, угодившего в плен, и вестфальского батальона — стягивают кольцо вокруг парка, отрезая его защитников. В ту же минуту, повинуясь сигналам рожка и барабанов, усиливается ружейный огонь. Вдоль колонны проносится всегдашнее «Да здравствует император!» — крик, которым французская армия привыкла бодрить себя перед боем. В атаку генерал Лагранж первыми решил пустить саперов — им надлежит разобрать баррикады и завалы — и подразделение усатых гвардейских гренадер. Он не сомневается, что те, дорожа своей репутацией непобедимых, сумеют проложить путь новобранцам и увлечь их за собой. Не без зависти оглядев напоследок играющего под Лефранком серого в яблоках красавца, которого две недели назад реквизировали manu militari в Аранхуэсе, усмиритель Каира влезает на коня. Вид плотной, сбитой, поблескивающей штыками колонны, протянувшейся от площади Монсеррате до самой Комендадорес-де-Сантьяго, тешит ему взор, греет душу, и, поудобней устроившись в седле, покрепче упершись в стремена, он просит Лефранка занять место рядом.

— Ну-с, генерал, — суховато произносит он. — Теперь, с вашего позволения, покончим с этим раз и навсегда.

Уже десять минут спустя вся улица Сан-Хосе от угла Сан-Бернардо до монастыря Маравильяс являет собой разворошенный муравейник. Завивающийся спиралями пороховой дым прорезают вспышки выстрелов, пение рожков и барабанный бой заглушаются неистовой трескотней ружейных выстрелов. Пытаясь замедлить продвижение французов, в эту пелену палят наугад люди капитана Гойкоэчеа с верхних этажей главного корпуса, и, если нет зарядов, швыряют камнями, обломками черепицы, кирпича те, кто засел на ограде. Россыпью пуль по неприятельской колонне бьют пушки у ворот, и вокруг них собираются выведенные капитаном Веларде из парка, чтобы отразить штыковую атаку.

— Дерись! Держись! Да здравствует Испания! Да здравствует Фернандо Седьмой!

Артиллеристы, волонтеры короны, горожане обоего пола, сжимая ружья, штыки, сабли, ножи, видят, как, выныривая из дыма, неумолимо приближаются топоры и крючья саперов, черные кивера и штыки грозной императорской пехоты. Но вместо того, чтобы замяться, дрогнуть, отступить, испанцы стойко держатся вокруг пушек, которые стреляют едва ли не в упор, а когда кончаются заряды, последний залп дают ружейными кремнями — те вырубают широкую просеку в рядах атакующих, и генерал Лефранк, упав вместе с конем, у которого вспорото брюхо, тяжко ударяется о землю. Обескураженные таким отпором французы на миг ослабляют натиск, и это придает защитникам парка новые силы.

— За Испанию! За короля!

И самые смельчаки бросаются на гренадер, и закипает рукопашная — грудь в грудь — схватка, сыплются удары штыком и прикладом, и схваченным за ствол разряженным ружьем орудуют как палицей. В этой свалке падают убитыми Томас Альварес Кастрильон, поденщик Хосе Альварес, волонтер Мануэль Веларте Бадинас, 22 лет. Ранены приказчик мясной лавки Франсиско Гарсия, солдат Ласаро Кансанильо и Хуана Кальдерой Инфанте, 44 лет, дравшаяся рядом с мужем. Французы тоже несут немалые потери. Смутившись от этой яростной контратаки, они под частым огнем из окон и с крыш отступают, оставляя на земле убитых и раненых. Но тотчас, перестроившись, дают залп, выкашивающий ряды горожан, и вновь бросаются в штыки. Пули сбивают с мостков за стеной Клементе де Рохаса и капитана из полка Сантьяго-де-Куба Андреса Ровиру, который сегодня утром пошел следом за направлявшимися в Монтелеон волонтерами во главе с Веларде. У самых ворот парка изувечена губительным огнем Маноли Армайона — та самая девочка, что недавно угощала артиллеристов вином, — и смертельно ранены у пушек Хосе Аснар, дравшийся бок о бок с сыном, Хосе Аснаром Морено — тот отомстит за его смерть, с новой яростью бросившись в схватку, — шорник Хулиан Лопес Гарсия, Доминго Родирес Гонсалес с улицы Сан-Андрес и двое юношей по двадцати лет: водонос Антонио Мартин Родригес и каменщик Антонио Фернандес Гарридо.

— Вон они, опять лезут! Держись, упрись — пощады никому не будет!

Вторая волна атаки накатывает с такой силой, что выносит французов почти к самым пушкам. Времени заряжать нет, и потому капитан Даоис, крутя над головой саблей, собирает вокруг себя всех, кого можно:

— Ко мне, ко мне! Пусть заплатят подороже!

И рядом с ним в отчаянной решимости сбиваются в кучу последние, кто уцелел из отряда Космэ де Моры, — лихой малый Гомес Москера, канонир Антонио Мартин Магдалена, писарь Главного штаба артиллерии Доминго Рохо, манола Рамона Гарсия Санчес, студент Хосе Гутьерес, несколько волонтеров и десяток горожан, не кинувшихся в отличие от прочих врассыпную. Педро Веларде, тоже с саблей в руке и вне себя от гнева, мечется из стороны в сторону, возвращая в боевые порядки тех, кто думал спрятаться в монастыре Маравильяс или в глубине парка. Так выталкивает он из-за ограды юного Франсиско Уэртаса де Вальехо, дона Курро, троих-четверых легкораненых, предполагавших найти там укрытие, и заставляет их присоединиться к стоящим у пушек.

— Кто сделает шаг назад — зарублю! Да здравствует Испания!

Французы, выставив штыки, продолжают напирать. Никто из защитников не успевает скусывать патроны и забивать их в ствол, а потому слышны лишь негромкие хлопки пистолетных выстрелов — в ход идут только штыки, ножи, навахи. В такой плотной свалке преимущество французов только в их многочисленности, ибо каждый шаг вперед приходится с боем брать у остервенелых, хмельных от ненависти и крови мужчин и женщин.

— В геенну их!!! Пусть платят! Пусть платят!

И здесь полегло немало французов, заколотых или сбитых с ног прикладами разряженных ружей, но пали, сраженные пулями или ударами штыков, канонир Мартин Магдалена, чисперо Гомес Москера, волонтеры короны Николас Гарсия Андрес, Антонио Лусе Родригес и Висенте Грао Рамирес галисиец Педро Дабранья Фернандес и содержатель винного погребка на Сан-Херонимо Хосе Родригес, убитый в тот миг, когда вместе со своим сыном Рафаэлем он набросился на вражеского офицера.

— Остановились! — протяжно кричит капитан Даоис. — Держись, держись, мы их остановили!

Так и есть. Уже во второй раз атака штурмовой колонны генерала Лагранжа захлебнулась у самых пушек, где груда тел с обеих противоборствующих сторон громоздится так, что не дает ступить. Неожиданный артиллерийский залп, грянувший с улицы Сан-Педро, отшвыривает в сторону студента Хосе Гутьереса, продырявленного тридцатью девятью картечинами, но, как ни удивительно, живого. Рядом валится наземь Анхела Фернандес Фуэнтес, 28 лет, проживавшая на улице Ла-Пальма и дравшаяся под самой аркой у входа в Монтелеон, и кума ее, Франсиска Оливарес Муньос, и местный житель Хосе Альварес, и некий Хуан Оливера Дьоса, 66 лет.

— Держись! Опять лезут!!!

Но на этот раз напор остановить не удается. Изрыгая страшную брань вперемежку с криками «Вперед! Вперед!», гвардейские гренадеры, саперы и стрелки, спотыкаясь на трупах, сумели все-таки пробиться к воротам парка. В пороховом дыму и вспышках выстрелов — кое у кого еще остались патроны — звучат крики и вопли, проклятия, божба, ругань, мольбы о пощаде, треск ломающихся костей, хруст расходящейся под лезвием плоти. Обезумев от этой резни, перейдя за границы отчаяния и отваги, последние защитники Монтелеона убивают и умирают. Даоис, размахивая саблей, видит, как рядом падает замертво писарь Рохо. Капрал Эусебио Алонсо, лишившись ружья, пускает в ход кулаки, лягается, но вскоре, тяжело раненный, тоже оказывается на земле. Рамона Гарсия Санчес, отважно размахивавшая своим огромным кухонным ножом, падает, пропоротая несколькими штыками. Пуля настигает и капитана Веларде в ту минуту, когда он выводит из ворот подкрепление. Слесарь Блас Молина, следовавший за ним вместе с писарем Альмирой, трактирщиком Фернандесом Вильямилем, братьями Муньис Куэрто и несколькими волонтерами, видит это, в растерянности застывает на месте, потом пятится и убегает. Альмира и десятник из Флориды Эстебан Сантрисо — только они двое — склоняются над убитым капитаном, за руки пытаются перетащить его куда-нибудь в безопасное место. Еще одна пуля навылет пробивает грудь Сантрисо. И Альмира отказывается от своего намерения, убедившись, что капитан Веларде — мертв.

Юный Франсиско Уэртас де Вальехо с улицы видит гибель Веларде. Видит он и то, что первые французы уже ворвались внутрь.

«Пора смываться», — думает он.

Пятясь — потому что не решается повернуться к врагам спиной, — прикрываясь ружьем с примкнутым штыком, он пытается выбраться из кровавой рукопашной схватки, кипящей вокруг пушек. Так отходит он вместе с доном Курро и еще несколькими горожанами, к которым постепенно присоединяются братья Антонио и Мануэл Амадоры, несущие безжизненное тело Пепильо, типограф Космэ Мартинес дель Корраль, волонтер Мануэль Гарсия и Рафаэль Родригес, сын недавно убитого содержателя распивочной на улице Орталеса. Все они пытаются добраться до задних ворот монастыря Маравильяс, но у ограды сталкиваются с французами. Рафаэль Родригес схвачен, Мартинесу дель Корралю и братьям Амадорам удается убежать, а дон Курро падает — французский офицер ударом сабли раскроил ему череп. Кто отбивается, кто удирает, а Франсиско Уэртас в порыве слепой ярости бросается на офицера, мстя за товарища. Штык легко и плавно входит в податливое тело француза, и мурашки бегут по хребту студента, когда он ощущает, как сталь с глухим звуком проникает между костями, вонзаясь в бедро офицеру, а тот с диким криком падает, бьется на земле. Высвободив штык, Франсиско Уэртас, сам испуганный тем, что сделал, поворачивается и, пригибаясь под жужжащими пулями, мчится в монастырь.

Капитан Даоис, взятый в плотное кольцо штыков, оглушенный беспрестанным грохотом выстрелов, продолжает отбиваться. На улице остается не более десятка испанцев — капля в море неприятеля, — скорчившихся у орудийных лафетов с единственной теперь уже целью — выжить любой ценой. Даоис полуслеп от едкого порохового дыма, почти оглох от грома пальбы, сорвал голос, отдавая команды. Он утратил способность думать и движется как в тумане. Ему не удается даже придать необходимую точность движениям своей руки, машущей саблей, и не разумом, но наитием он сознает, что еще мгновение — и какой-нибудь из стальных клинков, мелькающих вокруг, наконец вонзится в его тело.

— Держись! — кричит он, не зная сам, к кому обращается.

И внезапно ощущает тупой удар в правое бедро, отдающийся во всем теле — даже в позвоночнике — и вмиг лишающий его сил. Отупело смотрит вниз и, сам не веря своим глазам, видит отверстие, откуда течет, заливая брючину, кровь. «Конец», — думает он и, припадая на раненую ногу, отступает, пока не упирается спиной в ствол орудия. Озираясь по сторонам, тихо говорит: «Несчастные».

Дивизионный генерал Жозеф Лагранж, пробравшись сквозь ряды своих солдат, подъезжает к голове колонны, спешивается и приказывает прекратить огонь. В нескольких шагах позади, рядом с генералом Лефранком, который сильно расшибся при падении с коня, держится важный испанский вельможа маркиз де Сан-Симон — благодаря мундиру полного генерала со всеми регалиями и орденами ему в последний момент удалось все же прорваться за оцепление, чтобы воззвать к разуму защитников Монтелеона, привести их к повиновению и уговорить опомниться. А Лагранжа, обескураженного огромными потерями, понесенными французами при штурме, вовсе не прельщает идея очищать пядь за пядью, корпус за корпусом артиллерийский парк, выкуривая из него мятежников, вот потому он и пошел навстречу престарелому испанскому гранду, тем более — своему хорошему знакомому, и согласился на его посредничество. Заполоскавшиеся в воздухе белые платки и прозвучавшие раз и другой сигналы трубы возымели наконец действие на вымуштрованных императорских солдат: они прекратили огонь и не стали добивать кучку уцелевших испанцев, еще стоящих у орудий. Смолкают выстрелы, стихают крики, и по мере того, как рассеивается дымная пелена, противники в некотором ошеломлении разглядывают друг друга: несколько сотен французов вокруг пушек и во дворе Монтелеона и испанцы, засевшие в окнах и на мостках за выщербленной картечинами оградой. И посреди улицы стоят еще несколько человек, грязных и рваных до такой степени, что не вдруг поймешь, военный мундир на них или партикулярное платье, — черные от пороховой гари, в коросте запекшейся крови, они смотрят блуждающими, одичалыми глазами тех, кому на самом пороге смерти вдруг объявили об отсрочке приговора.

— Немедленно сдавайтесь, или будете перебиты на месте! — кричит переводчик генерала Лагранжа. — Бросайте оружие, не то всех прикончим!

Проходит несколько томительных мгновений — и почти все испанцы замедленными, будто во сне, движениями, свидетельствующими, до какой степени они измучены, исполняют требование. Лагранж пробирается между рядами своих солдат, и маркиз де Сан-Симон, двигаясь следом, с нескрываемым и непритворным ужасом оглядывает улицу, заваленную трупами и телами раненых, которые корчатся и стонут. Поражает его и количество гражданских — особенно женщин, — стоящих вперемежку с военными.

 Вы все объявляетесь пленными! — громко повторяет переводчик слова своего генерала. — Артиллерийский парк переходит в ведение командования императорской армии по праву взятого с бою!

В нескольких шагах маркиз замечает офицера и указывает на него Лагранжу. Мертвенно-бледный артиллерийский капитан стоит на коленях, прислонившись к лафету орудия, одной рукой зажимая кровоточащую рану на бедре, другой — все еще держа саблю. Должно быть, это и есть Луис Даоис, думает маркиз, который не знаком с ним, но, как к этому часу и все в Мадриде, слышал, что именно он поднял мятеж в Монтелеоне. Покуда престарелый вельможа, любопытствуя, пробирается поближе, он слышит несколько слов, произнесенных на высоких тонах и на невообразимой смеси французского и очень скверного испанского, — их обращает к раненому генерал Лагранж, подавленный зрелищем этой резни. Он говорит о безумии, о безответственности, о гибельно опрометчивых шагах, а капитан бесстрастно и пристально смотрит на него, не опуская головы. Лагранж кончиком своей сабли дотрагивается до одного из эполет на плече капитана и с видом крайнего презрения роняет:

— Traître!

Вполне очевидно, что капитан — теперь Сан-Симон уже не сомневается, что видит перед собой Луиса Даоиса, — знает французский или, по крайней мере, угадывает смысл оскорбления. Потому что лицо его, меловое от потери крови, вдруг вспыхивает багровым румянцем. Молча, кривясь от боли, опираясь на здоровую ногу, он с яростным усилием поднимается и всаживает клинок генералу в грудь. Лагранж без чувств падает на руки своих адъютантов, кровь течет у него изо рта. Раздается всеобщий разноголосый крик, и сразу несколько гренадеров, оказавшихся позади капитана, бросаются к нему и со спины поднимают его на штыки.