Когда капитан Веларде с волонтерами и увязавшимися за ними горожанами прибывает на улицу Сан-Хосе к парку Монтелеон, там уже больше тысячи человек. При виде белых мундиров и капитана артиллерии во главе толпа взрывается ликующим ревом и рукоплесканиями, так что Веларде с большим трудом удается подойти к воротам. Обнаружив, что они заперты, капитан стучит — громко и требовательно. Ворота чуть приоткрываются, и часовые — двое французов и испанец-артиллерист, — разглядев капитанские эполеты Веларде, не чинят больше препятствий, но впускают только его и еще одного офицера, которым оказывается стоявший ближе всех лейтенант Хасинто Руис. Войдя, Веларде замечает выстроенных французов и, прежде чем доложиться Даоису, прямиком и очень решительно направляется к их командиру.

— Вам конец, — выпаливает он в упор без предисловий и околичностей. — Если немедленно не скроетесь со всеми своими людьми.

Французский капитан, несколько ошеломленный и тем, с какой грубой простотой изъясняется новоприбывший, и его зеленым мундиром Главного штаба, растерянно молчит.

— Первый батальон гренадер уже у ворот, — отважно блефует Веларде, указывая на держащегося чуть поодаль Руиса. — Остальные на подходе.

Француз пристально смотрит сперва на него, а потом на Руиса. Снимает кивер и рукавом утирает лоб. Веларде нетрудно догадаться, о чем тот думает: со вчерашнего дня не поступало никаких приказов, обстановка за пределами Монтелеона совершенно непонятна, ни один из посыльных, отправленных по начальству, не вернулся — и неизвестно даже, дошли они до казарм или были растерзаны по дороге.

— Сложите оружие, — требовательно произносит Веларде. — Сложите оружие, пока не поздно. Толпа вот-вот ворвется сюда, и я тогда ни за что не отвечаю.

Капитан оборачивается к своим людям — сбившись в кучу, как овцы перед закланием, они беспокойно переглядываются, меж тем как за воротами толпа все громче требует оружия и головы французов. Стараясь выиграть время, он бормочет нечто невразумительное на ломаном испанском. Непонятно, кто такой этот офицер, кого он здесь представляет и какая сила за ним стоит, но властность, с которой он говорит, фанатический огонь в глазах и исходящее от него возбуждение способны любого сбить с толку. Веларде, угадывающий, в каком состоянии духа его собеседник, закусил, что называется, удила. Опустив руку на эфес, он все тем же непререкаемо-уверенным тоном требует, чтобы француз добровольно сделал то, что в случае отказа его заставят сделать силой. Время драгоценно, и каждая минута на счету.

— Сложите оружие немедленно.

Когда Луис Даоис выходит во двор взглянуть, что происходит, вконец обескураженный французский капитан со своей командой уже сдался Веларде, а волонтеры вошли внутрь. Даоису, как старшему в чине, остается только отдать подобающие случаю распоряжения: ружья — в пирамиду, капитану и его субалтернам — отвести приличное помещение и обращаться с ними со всей учтивостью, а семьдесят пять солдат — разместить в другом крыле здания, как можно дальше от ворот, и приставить охрану из шести волонтеров. Потом он уводит за собой Веларде и, запершись с ним в знаменном зале, устраивает ему настоящую головомойку:

— Не сметь тут распоряжаться без спросу! Чтобы это было в последний раз! Понятно?

— Но обстоятельства…

— К дьяволу твои обстоятельства! Когда ты, черт тебя возьми, уразумеешь — это не игрушки!

Как ни взбудоражен Веларде, он извиняется вполне искренне и говорит примирительно — ибо питает к своему другу глубочайшее уважение.

— Ну прости, прости меня, Луис… Я хотел только…

— Мне отлично известно, чего ты хотел! Но пойми же ты наконец — ничего нельзя сделать! Ничего решительно! Когда ж ты это в толк возьмешь?

— Но весь город восстал!

— Какой там «весь город»?! Горстка безумцев! Они обречены заранее. Ты хочешь вывести против лучшей в мире армии кучку обывателей с допотопными пищалями? Не сошел ли ты с ума? Приказ полковника Наварро читал? — Даоис, достав из-за отворота мундира бумагу, тычет в нее пальцем. — Видал? «…Воспрещается предпринимать какие-либо самочинные действия, которые могут быть расценены представителями французской армии как враждебные, а равно также присоединяться к манифестациям гражданского населения».

— По тому, как идут дела, приказы ничего больше не стоят.

— Приказ всегда приказ! — Даоис возвышает голос и одновременно сам привстает на носки, пытаясь сделаться выше ростом. — И те, которые я отдам сегодня, — тоже!

Веларде эти слова не убеждают — и не убедят никогда. Он грызет ногти, яростно вертит головой. Напоминает другу: они ведь договорились насчет выступления артиллеристов.

— Несколько дней назад было решено, Луис… И ты согласился. А сейчас положение…

— Положение таково, что ничего невозможно сделать, — обрывает его Даоис.

— Надо приступить к выполнению плана.

— План давно пошел псу под хвост. Приказ капитан-генерала для тебя, для меня и еще для нескольких был как нож в сердце, а для людей нерешительных и трусливых — отличной отговоркой… Пойми, у нас недостаточно сил для восстания.

Веларде, не считая, что в этом споре потерпел поражение, подводит Даоиса к окну, показывает, как на плацу волонтеры обнимаются с артиллеристами.

— Я привел тебе почти сорок солдат. И ты знаешь, какая толпа горожан стоит за воротами, надеясь получить оружие. А здесь — наши надежные товарищи: Хуанито Консуль, Хосе Дальп и Пепе Кордоба. Если мы вооружим народ…

— Выбрось ты это из головы, Педро! Забудь раз и навсегда. Нас оставили одних, понимаешь? Бросили на произвол судьбы. И мы пропали. Ничего нельзя сделать.

— Но в Мадриде идут настоящие уличные бои!

— Идти им недолго. Без армии горожане обречены. Армия же не выйдет из казарм.

— адо подать пример, и нас поддержат остальные!

— Пожалуйста, не говори глупости.

И, оставив Веларде бормотать бесполезные доводы, Даоис с непокрытой головой, заложив руки за спину, спускается во двор, начинает расхаживать по нему взад и вперед, приковывая к себе все взоры. С наружной стороны тяжелых запертых ворот, из-под кирпичной, крытой железом арки по-прежнему доносятся крики «Ура Испании!», «Многая лета королю Фернандо!», «Слава нашей доблестной артиллерии!», «Смерть французским собакам!» и чуть приглушенный расстоянием, но все равно перекрывающий голоса грохот ружейной пальбы. И каждый выкрик, каждый выстрел разрывает сердце Луису Даоису, переживающему горчайшие минуты своей жизни.

А покуда капитан Даоис ведет во дворе артиллерийского парка переговоры со своей совестью, на другом конце города, у южных его застав, у Хоакина Фернандеса де Кордобы, маркиза де Мальпики и его соратников пересыхает во рту при виде того, как к Толедским воротам поднимается французская конница. Несколько позже, когда будут подведены итоги этого дня, станет доподлинно известно, что из казарм в Карабанчелес бригадный генерал Риго вывел девятьсот двадцать шесть сабель — два кирасирских полка: они-то сейчас и идут на рысях по прямым, тянущимся на север до самого Мансанареса аллеям, чтобы затем, поднявшись по улице Толедо, выйти на площадь Себада и Пласа-Майор.

— Боже милосердный… — бормочет слуга Ольмос.

Маркиз, не питая особенных надежд на спасение, оглядывается вокруг. Толедские ворота, через которые французы с боем должны прорваться в город, обороняет около четырехсот человек. Сказать, что преобладают люди низкого звания, одетые как принято в кварталах Сан-Франсиско и Лавапьес — бурые куртки, головные платки с черной или белой каймой, широкие штаны без намека на чулки под ними, — значит ничего не сказать: большую часть составляет здесь настоящий уличный сброд — лихая мадридская голь и рвань, привыкшая все дела улаживать ударом ножа, женщины с окрестных улиц, пользующихся дурной славой, хотя, конечно, представлены и добропорядочные обитатели Паломы и ближних домов, мясники и дубильщики из Растро, слуги, горничные, кухарки из окрестных гостиниц и харчевен. Как ни старался маркиз де Мальпика привести оборону хоть в мало-мальское соответствие с правилами военного искусства, как ни настаивал и ни надрывался, они все сделали на свой вкус и по своему разумению, расположась по признакам дружбы и родства, так что каждый занял позицию, ему лично представляющуюся наиболее выгодной и благоприятной: одни, перегородив улицу телегами, тачками, земляными корзинами и кирпичом с ближней стройки, засели за этой баррикадой, беспредельно доверяя своим навахам, кухонным ножам, тесакам, топорам, вертелам, садовым ножницам. Другие — те, у кого были ружья, дробовики, карабины, пистолеты, — устроились в госпитале Сан-Лоренсо и на балконах или в окнах выходящих на площадь зданий, вместе со множеством женщин, кипятящих воду или масло. Маркиз — капитан запаса Малагского пехотного полка — единственный, кто обладает познаниями в военном деле и известным практическим опытом, с трудом сумел навязать своему воинству кое-какие тактические хитрости. Зная, что конница без больших усилий преодолеет слабую баррикаду, он расположил позади нее, на ступенях колоннады на углу улицы Кохос человек тридцать, готовых исполнять его приказы, — своих слуг, тех, кого привел с улицы Альмудена и кто пристал по дороге. Среди них выделяются женщина с топором и аптекарский ученик.

— Ваша задача, — объяснил он, — ударить во фланг кавалерии, когда она, разнеся баррикаду, выедет на площадь.

Тем, у кого есть ружья армейского образца — лузитанскому драгуну, четверым дезертирам-валлонам, лакею Ольмосу и привратнику из совета Кастилии, — он советует выцеливать офицеров, знаменосцев, трубачей.

— Короче говоря — бейте всякого, кто скачет впереди, отдает приказы и больше других машет руками. Если нас рассеют, уходите врассыпную, отступайте к площади Себада… Встретимся там.

Один из добровольцев — конюх дворцовых конюшен, вооруженный древним мушкетоном, — доверчиво улыбается. Для испанского народа, привыкшего слепо повиноваться религии и монархии, дворянский титул, сутана или мундир — суть единственное, на что можно опереться в переломные моменты. И это подтвердится в самое ближайшее время, когда начнут создаваться хунты, которые поведут с французами войну.

— А как вы полагаете, ваша милость, наше-то войско придет?

— Ну разумеется, как же иначе, — лжет маркиз, не питающий на этот счет ни малейших иллюзий. — Придут непременно. Только до их прихода надо будет продержаться, сколько можно.

— Рассчитывайте на нас, сеньор маркиз.

— Ну, в таком случае — по местам. И — помогай нам Бог!

— Аминь.

А по ту сторону Пуэрта-де-Толедо очень многозначительно играет на солнце сталь кирас, шлемов, сабель. Крики «ура!», которыми только что поднимали свой дух горожане, обрываются. Немеют по-прежнему открытые уста, и глаза, вылезая из орбит, смотрят на приближающуюся конницу. Припавший на одно колено за деревянным пилоном колоннады маркиз с карабином в руках, двумя пистолетами под рукой и тесаком за поясом надвигает шляпу пониже, чтобы солнце не било в глаза, вспоминает жену и двоих сыновей. Крестится. Он хоть человек и богобоязненный и набожности своей не скрывает, все же старается сделать это незаметно. Тщетно. Его лакей Ольмос, а за ним следом и многие другие, из тех, что поблизости, следуют его примеру.

— Вон они! — восклицает кто-то.

На мгновение маркиз перестает так пристально всматриваться в сторону Пуэрта-де-Толедо. Он пытается понять, почему все сильнее подрагивает его упершееся в настил колоннады колено, и вот наконец понимает: это ходуном заходила земля под коваными копытами надвигающейся кавалерии.

К полудню центр Мадрида являет собой сплошное поле непрекращающейся битвы. На пространстве, ограниченном улицей Алькала, проездом Сан-Херонимо, зданием королевского почтамта, площадью Сан-Фелипе и Калье-Майор, валяются трупы бойцов обеих противоборствующих сторон — зарезанные французы, распростертые на земле мадридцы; на четвереньках, оставляя кровавые следы, уползают раненые, ржут издыхающие кони. Сражение продолжается, пощады никто не просит и никто не дает. Немногие имеющиеся мушкетоны и дробовики уже по нескольку раз сменили хозяев, переходя из рук убитых в руки еще живых. После каждой атаки рассеянные было горожане собираются вновь, выскакивают из подвалов и подворотен, из-за стен монастырей Буэн-Сусесо, Виктория, Сан-Фелипе, с прилегающих улочек — и снова бросаются с навахами под сабли, с дробовиками на пушки, схватываясь и с кавалеристами, продолжающими накатывать от Сан-Херонимо, и с гвардейской пехотой полковника Фредерика, которая наступает от дворца по Калье-Майор и Ареналю, расчищая себе путь ружейным огнем и залпами полевых орудий — по мере продвижения вперед их выкатывают на перекрестки. Одним из первых ранен юный Леон Ортега-и-Вилья, ученик живописца Франсиско де Гойи, резавший поджилки кавалерийским лошадям. Неподалеку от здания кортесов, отступая вместе с прихожанами под натиском польских улан, получает заряд картечи и падре Игнасьо. Сделав несколько неверных шагов, он падает ничком. Несмотря на частый и губительный огонь, тяжелораненого священника все же удается вынести и доставить в безопасное место. Попав после многих передряг в Главный госпиталь, дон Игнасьо выживет.

И по всему городу пламя сражения распадается на множество отдельных очагов. Вот, например, у особняка герцогини де Осуна угольщик Фернандо Хирон, дубиной сшибив с коня и несколькими ударами ножа прикончив французского драгуна, завладевает его саблей, дерется с целым взводом гренадер, покуда не погибает от десятка штыковых ран. Житель Майорки по имени Кристобаль Оливер, служивший некогда в полку драгун короля, а ныне находящийся в услужении у барона Бенифайо и вместе с ним проживающий в остерии на улице Пелигрос, выходит оттуда, имея единственным оружием маленькую хозяйскую шпажку, направляется на угол улицы Алькала, а там, столкнувшись с четырьмя французами, вывернувшими навстречу, одного убивает, двоих ранит и, завязив в груди последнего глубоко, по самую рукоять всаженный клинок, возвращается как ни в чем не бывало домой. В позднейших воспоминаниях об этих единоборствах будут упомянуты в значительном числе безымянные мужчины и женщины: обитатели улицы Кармен запомнили, например, человека в перепоясанном патронташами охотничьем костюме, в хромовых крагах, который примостился в укрытии на углу улицы Олива и бил по французам, методически выпустив один за другим девятнадцать зарядов, когда же патроны вышли, отбросил ружье, встал спиной к стене и отбивался охотничьим ножом, покуда не пал мертвым. Безымянным остался и кучер шарабана, откликавшийся на прозвище Арагонец, который засел в подвале на улице Тернера и в упор валил проходивших мимо солдат, причем патроны его начинены были обойными гвоздиками. Неведомы имена и четверых чисперо, с навахами кинувшихся на польских улан, проезжавших по улице Бола. И той молодой еще женщины, которая на Пуэрта-Серрада с криком «Получай, собака!» сначала метко брошенным камнем выбила кавалериста из седла, а потом его же собственной саблей — зарубила. И того безоружного гренадера морской пехоты, сбежавшего то ли с почтамта, где взвод мичмана Эскивеля нес караул, то ли из казармы, который на улице Постас, защищая нескольких женщин и детей, голыми руками задушил спешенного французского драгуна, хотя, впрочем, несколько позже в списках потерь будут значиться трое, носившие этот мундир: каталонец Эстебан Касалес Риэра, валенсианец Антонио Дуран, мурсиец Хуан Антонио Себриан.

Зато и в памяти, и документах остались имена девятерых каменщиков, которые при начале возмущения восстанавливали церковь Сантьяго: десятника Мигеля Кастаньеды Антело, 62 лет, братьев Мануэля и Фернандо Мадридов, а также Хасинто Кандамо, Доминго Мендеса, Хосе Амадора, Мануэля Рубио, Антонио Самбрано и Хосе Рейеса Магро. Все они дрались на улице Лусон, отбиваясь и от конницы, появившейся со стороны Пуэрта-дель-Соль, и от пехоты, продвигавшейся по Калье-Майор и Ареналь. За полчаса до этого, завидев со своей верхотуры, как гонится за убегающими горожанами отряд польских улан, строители принялись швырять в них что под руку попало — от кирпичей до мастерков, а потом, сойдя по мосткам на улицу, вынули навахи, у всех оказавшиеся при себе, хоть и спустились работяги с лесов в чем были, а были иные даже без рубах, и вступили в борьбу со всем присущим их ремеслу твердокаменным упорством. Потом, обложенные со всех сторон, под плотным огнем, вынуждены были отступить и укрыться в церкви. Десятника Антело, раненного в живот и осевшего на тротуар, поднимает Мануэль Мадрид, взваливает на спину. Увидев, что церковь далеко, не донести, ищет убежища на Пласа-де-ла-Вилья, но так уж подгадала, а верней — подгадила злая судьба, что в этот самый миг гремит залп, звенит и щелкает о стены домов свинец. Сам Мануэль, по счастью, остался цел, а вот бедолаге десятнику одна из пуль перебивает руку. Падают оба, и, пока над головой свистят пули, Мануэль ползком, ухватив товарища за здоровую руку, волочит его за собой куда-нибудь в безопасное место.

— Брось меня, — слабо бормочет десятник. — Не дотащишь, тяжелый я слишком… Бросай, слышишь, чего говорю?.. Бросай и смывайся…

— Молчи. Пока не пристукнут меня эти суки мусью, буду тащить…

— И зря… Песня моя спета, долго не протяну…

Местный житель Хуан Корраль, из подъезда дома наблюдающий за этим, пригибаясь, подходит к ним, подхватывает Кастаньеду, помогает нести, и так вот, с десятником на руках, через заполненный врагами город, пробираясь пустынными улицами, припадая к земле, когда французы палят издали, Мадрид и Корраль все же ухитрились доставить раненого домой, на улицу Хесус-и-Мария, где была ему оказана первая помощь. Оказавшись через несколько дней в Главном госпитале, Кастаньеда проживет еще три года, пока полученные в этот день раны его не доконают.

С другими каменщиками, восстанавливавшими собор Святого Иакова, судьба обошлась покруче и дело в долгий ящик не откладывала — их, спрятавшихся в церкви, очень скоро окружил взвод фузилеров, намереваясь сквитаться за поляков. Хасинто Кандамо пытался оказать сопротивление и даже успел полоснуть ножом первого из приблизившихся французов, за что был смертно измолочен прикладами и брошен умирать с семью ранами. Фернандо Мадрида, Доминго Мендеса, Хосе Амадора, Мануэля Рубио, Антонио Самбрано и Хосе Рейеса Магро связали и увели, осыпая пинками и бранью. Все шестеро будут в числе тех, кого на рассвете следующего дня расстреляют на горе Принсипе Пио.

— Да здравствует Испания! Да здравствует король! Бей лягушатников!

У Толедских ворот, под копытами куцехвостых коней, под палашами французских кирасир обезумевшее от ярости мадридское простонародье — обитатели нижних кварталов — бьется с ожесточением тех, кому нечего терять, с ненавистью, которая застилает глаза тем, кто алчет лишь крови и мести. Когда передовые всадники, выехав из-под арки на площадь, наткнулись на баррикаду, толпа мужчин и женщин отчаянно ринулась на них с кольями, топорами, ножами, камнями, длинными иглами, какими корзины плетут, и со всякой домашней утварью, способной послужить оружием, а с крыш, из окон, с балконов пошла беспорядочная, однако частая пальба из ружей, карабинов, пистолетов. Кирасиры, захваченные врасплох, замялись, сломали строй и, сгрудившись в кучу, рубят нападавших: одни пытаются повернуть назад, другие, напротив, шпорят коней, чтобы одолеть препятствие, но оглушительно вопящие люди, всей оравой набросившись, не дают им двинуться с места: виснут на поводьях, колют коней ножами, вскакивают сзади на круп, обхватывают всадника, увлекают его с седла за собой, валясь вместе с ним наземь и всаживая ему, неуклюже барахтающемуся в тяжелой стальной кирасе, длинный изогнутый клинок в горло, повыше нашейника, или под ребро.

— Бей! Не давай пощады! Живыми не выпускай!

Эта резня кипит у самых ворот и у баррикады, меж тем как новые ряды кавалерии врезаются в толпу, стараясь пробиться к улице Толедо. Подоспевшие женщины льют из окон кипящую воду и масло — лошади отпрядывают, шарахаются, встают на дыбы, сбрасывая седоков, и крики обожженных обрываются, когда, толпой набросившись, их режут, рвут, раздирают в клочья. С балконов летят бутылки, цветочные горшки, мебель. Дырявя кирасы и каски, летят и пули — лузитанский драгун и валлонские гвардейцы действуют отчетливо и стреляют метко, показывая отменную выучку и навык, — и всякий раз, как француз, дав коню шпоры, пытается галопом прорваться к Пуэрта-Серрада, сутенеры из притонов, гулящие девицы, почтенные матери семейств и мирные обыватели в неистовстве бросаются под копыта коню, волочатся по земле, вцепясь в вальтрап или в подстриженный хвост, но не выпускают их из рук, не ослабляют мертвой хватки и, дотянувшись наконец до всадника, сдергивают с седла, прижимают к земле, сдирают с него кирасу и бесчисленными ударами выпускают ему кишки. Марии Дельгадо Рамирес, 40 лет, замужней, кинувшейся на француза с серпом, пистолетная пуля переламывает правую бедренную кость. Пуля попадает в рот Марии Гомес Карраско, сабельный удар убивает Анну Марию Гуттьерес, 49 лет, проживавшую на Рибере-де-Куртидорес. Рядом с ней смертельно ранен Мариано Кордова, 20 лет, перуанец из Арекипы, арестант, сбежавший сегодня с принудительных работ у Толедского моста, чтобы примкнуть к тем, кто сражается. Марии Рамос-и-Рамос, 26 лет, незамужней, проживавшей на улице Эстудио, палаш рассекает плечо в тот миг, когда она вертелом пыталась сбить с коня кирасира. В двух шагах от нее падают подсобник каменщика Антонио Гонсалес Лопес — человек очень бедный, но женатый и с двумя детьми, — угольщик-галисиец Педро Реаль Гонсалес и двое маноло — Хосе Мелендес Мотеньо и Мануэль Гарсия с улицы Палома. Торговка рыбой Бенита Сандоваль Санчес, 28 лет, дравшаяся бок о бок с мужем, Хуаном Гомесом, дико вопя: «Мразь французская!» — вонзает ножницы, которыми очищает от чешуи и разделывает свой товар, в шею коню, опрокидывает его вместе со всадником, не давая опомниться, несколько раз тычет упавшего остриями в лицо, в глаза и резко поворачивается к новым врагам. Неподалеку с ножами в руках, сплошь залитые французской кровью, режутся Мигель Кубас Салданья, плотник из квартала Лавапьес, и приятели его — портомой Мануэль де Олива со стекольщиком Франсиско Лопесом Сильвой. А еще один их дружок — поденщик Хуан Патиньо, не в добрый час подвернувшийся под кованое копыто, валяется на земле с мозгами наружу.

— За Испанию! За нашего короля Фернандо! Держись!

Маркиз де Мальпика, расстрелявший все патроны, хватается за тесак, покидает колоннаду и вместе с лакеем Ольмосом и еще несколькими из своего отряда бросается было в рукопашную, однако на полдороге замирает в ужасе. Ничего подобного он, человек повоевавший, прежде не видел. Мужчины и женщины с рассеченными, залитыми кровью лицами, спотыкаясь, выходят из боя, дикими зверьми воют под ножами скотобойцев сшибленные с коней французы, и, наступая на собственные кишки, мечутся из стороны в сторону, пока не упадут, распотрошенные лошади. Офицер-кирасир с обезумевшими от страха глазами, с непокрытой головой — каску с него сбили — шпорит своего коня, машет палашом, силится расчистить себе путь. Ольмос, женщина с мясницким топором и Кубас Салданья бросаются прямо под ноги коню, тот топчет их, лягается, бьет копытом, но плотник, улучив момент, все же всаживает под кирасу лезвие навахи. Всадник шатается в седле, и этого достаточно, чтобы один из валлонских гвардейцев — поляк Лоренц Лелека, — прежде чем самому свалиться с перерубленной шеей, успел дотянуться до него штыком. Кирасир со звоном и лязгом грузно обрушивается наземь, и маркиз скорее по наитию, чем в осознанном рыцарском побуждении, приставляет ему ко лбу тесак: «Сдавайтесь». Тот ошалело кивает, понимая, разумеется, этот красноречивый жест, а не слово, но в этот миг окровавленная и хромая женщина, подкравшись сзади, ударом топора надвое разваливает ему череп от макушки до челюсти.

— Когда же войско наше подойдет на подмогу, а, сеньор маркиз?

— Скоро, скоро… — бормочет Мальпика, не в силах отвести глаз от убитого.

Лишь когда на другом конце Пуэрта-де-Толедо запевают трубы и слышится тяжелый топот приближающейся конницы, маркиз, узнав кавалерийский сигнал к атаке, может взглянуть не на бойню вокруг себя, а выше — туда, где из-под арки ворот, искрясь посверкивающей на солнце сталью кирас, гребенчатых шлемов, обнаженных палашей, выползают плотно сбитые шеренги людей и лошадей. Тогда Мальпика понимает, что пока они имели дело всего лишь с авангардом. Атака главными силами начинается только сейчас. «Нас ненадолго хватит», — думает он.

Капитан Луис Даоис в глубокой задумчивости застыл во дворе, слушая, как за оградой парка Монтелеон кричит, требуя оружия, толпа. Он старательно избегает взглядов Веларде, лейтенанта Аранго и других офицеров, стоящих у входа в знаменный зал. За последние полчаса к воротам парка подтянулось еще несколько отрядов, и новости распространяются скорей, чем пламя бежит по запальному шнуру. И только глухой не узнает о том, что происходит, ибо трескотня ружейных выстрелов доносится уже с разных концов города.

Даоис знает, что сделать ничего нельзя. Что народ, сейчас сражающийся на улицах, останется один. Что в казармах выполнят приказ и никто из начальников не рискнет карьерой и репутацией, пока не получит от правительства или французов — смотря к кому он считает нужным быть лояльным — инструкций. Король Фердинанд — в Байонне, Верховная хунта во главе с инфантом доном Антонио пребывает в растерянности и лишена реальной власти, и едва ли кто-нибудь, кому есть что терять, выскажется напрямую раньше, чем выявится, чья возьмет. И по совокупности всех этих причин надежды нет. К успеху мог бы привести только и исключительно военный мятеж, охвативший все испанские гарнизоны, но с этим все давно уже пошло вкривь и вкось, и выправить положение не под силу кучке оставшихся офицеров. Если даже открыть ворота Арсенала для всех, кто бушует за оградой, раздать оружие народу и повести его против французов, едва ли это изменит положение вещей. Лишь усугубит резню, пустит ее вширь и вглубь. Кроме того, существуют приказы, воинская дисциплина, присяга и все прочее…

Да, приказы. Даоис машинально достает из-за обшлага бумагу, полученную от полковника Наварро Фалькона, перед тем как выйти из здания Главного штаба артиллерии. Разворачивает ее и в сотый раз читает:

И с горечью спрашивает себя, что же делают сейчас они все — военный министр, главнокомандующий, военный губернатор Мадрида, — чтобы оправдаться в глазах Мюрата? Капитану кажется, будто он слышит их речи: «Чернь, воспламененная низменными страстями… Невежественное простонародье, сбитое с пути истинного британскими агитаторами…» И прочее в том же роде. Лижут сапоги французу, хотя страна их оккупирована, король томится в неволе и повсюду льется кровь. Испанская кровь, и сейчас уже совершенно не важно, ради чего и во имя благой ли цели пролилась она, когда беззащитных людей расстреливали картечью. В памяти всплывает давешнее происшествие в ресторане, и Даоису делается нестерпимо стыдно. Была задета его честь офицера: ему, капитану артиллерии, нанесли тяжкое оскорбление, когда наглые чужеземные пришельцы глумились над его несчастным народом… Как раскаивается он теперь, что дал себя уговорить и не вышел на поединок!.. И как, вне всякого сомнения, будет он раскаиваться в этом завтра!

Даоис растерянно смотрит на бумагу, валяющуюся у ног. Он и сам не заметил, как разорвал приказ, — однако же вот они, клочки, лежат на земле. Наконец, словно очнувшись от тяжкого забытья, он замечает удивленные лица Веларде и других офицеров, нетерпеливое ожидание в глазах артиллеристов и волонтеров. И внезапно ощущает странную легкость, словно свалил с плеч неимоверной тяжести бремя. Ему даже хочется рассмеяться — никогда прежде не было у него на душе так спокойно, так ясно и светло. Выпрямившись, он проверяет, на все ли пуговицы застегнуты его мундир и жилет, выхватывает из ножен саблю, указывает ею на ворота парка.

— Будем драться! Оружие — народу! Разве там не наши братья?!

Кроме фуэнкарральского падре, тяжело раненного и вынесенного паствой из боя, на Пуэрта-дель-Соль сражается еще один священник, и зовут его дон Франсиско Гальего Давила. Он капеллан монастыря Энкарнасьон, на улицу вышел с первым светом зари, дрался у дворца и на Буэн-Сусесо, а сейчас с кучкой мирян, сжимая в руках ружье, бежит к улице Флор. Знакомей его, Родриго Перес, служащий при королевских конюшнях, встречает дона Франсиско — тот призывает народ к оружию ради защиты Бога, короля и отчизны.

— Право слово, шли бы вы отсюда, дон Франсиско… Место ли тут духовному лицу? Его ли это дело? Того и гляди убьют, что монашки ваши скажут?

— Плевать мне на них тысячу раз! А дело мое — как раз то, что на улице делается. Присоединяйся к нам, сын мой, или дуй домой, прячься.

— С вашего позволения, я лучше и правда пойду…

— Ступай, ступай с Богом, не путайся под ногами.

Ободренные тонзурой, сутаной и решительным видом священника, вокруг собираются люди. Среди них — служащий королевской почты Педро Линарес, 52 лет, с французским штыком в руках и разряженным пистолетом за поясом, сапожник Педро Иглесиас Лопес с улицы Оливар, вооруженный собственной саблей, которой полчаса назад убил на углу Ареналя французского солдата.

— Стойте, не бегите! — одушевляет их священник. — Пусть никто не посмеет сказать, что испанцы показали спину!

Набирается человек шесть мужчин и мальчик — с ножами, штыками и двумя карабинами, отбитыми у драгун, — и они решительно направляются на улицу Капельянес, а там возле фонтана видят троих примостившихся за тумбой солдат: чередуясь, двое целятся и стреляют, пока третий заряжает.

— Наши! — ликует дон Франсиско. — Наша армия вступила в бой!

Его ждет скорое разочарование. Один из стреляющих — младший сержант инвалидной команды Виктор Моралес Мартин, 52 лет, некогда служивший в драгунском королевы Марии-Луизы полку, и на улицу он с тремя сослуживцами, которых в сумятице вскоре где-то потерял, вышел на свой страх и риск, без разрешения покинув казарму на улице Бальеста. Двое других, сильно помоложе, носят синие мундиры с синими же воротниками и красными отворотами, а на шляпах — красную кокарду с белым крестиком посередине: отличительная особенность швейцарских полков на испанской службе. Солдат на ломаном испанском языке с грубоватым германским выговором тут же объясняет, что они с напарником — родные братья, Матиас и Марио Шлезеры из кантона Ааргау, и дерутся сами по себе, поскольку их 6-й швейцарский полк получил приказ носу не высовывать из казармы. Они как раз туда и возвращались, но попали в самую гущу уличной схватки, сумели разоружить нескольких убегавших врассыпную французов, ну и вот теперь — здесь. Воюют.

— Благослови вас Господь, чада мои.

— Укходите отсюда, фаше пр-реподобие. Идет еще мнок-ко францозен, ja.

И правда. От площади Селенке поднимаются, прячась за своими пущенными вперед конями, двое спешенных драгун, а позади маячат еще сколько-то синих мундиров. Чуть завидев скопление людей на углу, французы останавливаются и открывают огонь. Пули сбивают штукатурку со стен.

— Отсюда ничего не сделать! — кричит капеллан. — За мной!

И хотя солдаты пытаются удержать его, тотчас бросается на врага, ухватив ружье как палицу и увлекая за собой мирян. Новый залп, кучный и меткий, ударивший им навстречу, убивает сержанта Моралеса, смертельно ранит Матиаса Шлезера, которому два дня назад исполнилось двадцать девять лет, а его брата отрикошетившая пуля задевает по касательной. Ошеломленного капеллана люди оттаскивают в безопасное место. Французы бросаются в штыки, и уцелевшие горожане, в ужасе убегая по направлению к Дескальсас, пытаются укрыться в домах, стучат в двери — никто, однако, им не отпирает. Сапожнику Иглесиасу и почтарю Линаресу удается удрать к самому Сан-Мартину, а капеллан, повредивший ногу, успевает добраться лишь до главного входа в монастырь: он колотит в ворота прикладом, прося убежища, но никто не отзывается, и тут французы настигают его. Дон Франсиско поворачивается к ним и, готовый смиренно принять все, что ни пошлет Господь, и вверить Ему свою душу, читает сам себе отходную. Однако при виде тонзуры и сутаны немолодой офицер с седеющими усами вытянутой саблей преграждает путь своим солдатам, намеренным заколоть капеллана на месте.

— Богопротивные еретики, Люцифером отродье! — кричит тот.

Французы, ограничившись несколькими ударами прикладов, скручивают ему руки и уводят в сторону дворца.

Бегут не только с площади Дескальсас. Ближе к южной части города, на дальнем конце Пласа-Майор те, кто выжил и уцелел после атаки тяжелой кавалерии у Толедских ворот, тоже отступают в беспорядке вверх по склону, к Растро и площади Себада. Схватка вышла столь ожесточенной, резня — столь кровавой, что французы никого не щадят. Кирасиры рубят всех, кто попадается им на пути, и вконец измученный маркиз де Мальпика пытается уйти узкими улочками, соседствующими с Кава-Баха, и еще поддерживает своего слугу Ольмоса, который попал под копыта и теперь беспрестанно мочится кровью — причем хлещет из него, будто свинью зарезали.

— А куда мы теперь, ваше сиятельство?

— Домой, Ольмос.

— А французы как же?

— Не беспокойся. Ты сегодня сделал достаточно. И полагаю, я тоже.

На углу улиц Толедо и Сьерпе лузитанский драгун Мануэль Руис Гарсия, отступая вместе с тремя уцелевшими «валлонами» — Палем Монсаком, Грегором Францманном и Францем Веллером (знакомы они с утра, но кажется, будто полжизни прожили бок о бок), — останавливается и, с безмятежным спокойствием зарядив ружье, выставляет дуло, тщательно целится и сбивает с лошади скачущего вверх по улице француза.

— Последний патрон был, — сообщает он Веллеру.

И все четверо бросаются бежать, пригибаясь под огнем, уворачиваясь от пуль наступающих французов. Они выдохлись, и Руис предлагает спрятаться в казармах его полка — тут неподалеку, на площади Себада. Прибавляют шагу, потому что вокруг свистят пули, а кроме того, все громче слышится дробный перестук копыт — конница нагоняет. Только достигнув перекрестка улицы Велас, валлоны вдруг обнаруживают, что драгуна с ними нет, и, обернувшись, видят: он распростерт лицом вверх посреди мостовой.

— Scheisse, — цедит сквозь зубы эльзасец Веллер.

Не повезло. Сперва их однополчанин Лелека, теперь вот этот испанец. Минуту он раздумывает, не помочь ли — может, только ранило? — но кирасиры уже совсем близко, а выстрелы продолжают греметь, так что валлонский гвардеец спешит дальше.

Мимо убитого лузитанского драгуна, по-прежнему сжимая в кулаке ножницы, пробегает торговка рыбой Бенита Сандоваль Санчес, 28 лет, дравшаяся до последнего у Толедских ворот. В сумятице боя, еще до того, как все бросились врассыпную, спасаясь от кавалерии, она потеряла из виду мужа, Хуана Гомеса, и сейчас пытается через Пуэрта-де-Морос кружным путем вернуться к себе, в дом № 17 по улице Палома. Однако лошади преследователей все ближе, а бежать трудно — длинная юбка сковывает движения, хоть Бенита свободной рукой и приподняла подол. Поняв, что ее вот-вот догонят, она сворачивает на улицу Умильядеро, ныряет в подъезд, задвигает щеколду на двери и замирает в темноте, боясь перевести сбившееся от долгого бега дыхание и чувствуя, как колотится, чуть не выпрыгивает из груди сердце. Прислушивается к звукам, доносящимся снаружи, и понимает, что уловка не удалась: стук копыт стихает, звучат разозленные голоса французов, а затем на дверь струшиваются тяжкие удары. Не питая иллюзий насчет того, что ждет ее, зная, что смерть — далеко еще не самое скверное, Бенита несется вверх по лестнице, стучит в двери и вот, завидев открытую, врывается туда, меж тем как внизу трещит высаженная филенка и по ступеням гремят сапоги, звенит сталь. В квартире никого нет, и Бенита, пробежав по комнатам с тщетными криками о помощи, возвращается в прихожую и лицом к лицу сталкивается с несколькими кирасирами.

— Viens, salope!

Окошко слишком далеко — не выбросишься, и тогда Бенита остриями верных ножниц полосует лицо первого француза, попытавшегося ее схватить. Отбиваясь, отступает в глубь квартиры, и вконец разъяренные от этого сопротивления французы стреляют в упор и уходят, оставив ее в луже крови и сочтя мертвой. Она получила несколько тяжелых ран, но вернувшиеся хозяева обнаружили, что Бенита еще дышит. Едва ли не при смерти доставленная в лазарет при монастыре Третьего ордена, она выживет, и еще много лет, до самой ее смерти весь квартал будет глубоко почитать героиню страшной битвы у Толедских ворот.

Еще одна кучка горожан, по пятам преследуемая кирасирами, бежит к холму Растро. Здесь маноло Мигель Кубас Салданья, его кумовья-приятели Франсиско Лопес Сильва и Мануэль де ла Олива Уренья, водонос Хосе Гарсия Кабальеро, 15 лет, Висента Релюс с улицы Мангитерос и ее одиннадцатилетний сын Альфонсо Эсперанса. Все они, не исключая и мальчика, дрались у Толедских ворот и теперь пытаются спастись бегством, однако поднявшийся от Эмбахадорес отряд кавалерии перерезает им дорогу и атакует. Водонос падает, зарубленный палашом, Мануэля де ла Оливу достают, когда он хотел перескочить через забор, а остальные мчатся к площади Себада, где еще продолжаются стычки между мадридцами и одиночными всадниками. Салданье, свернувшему на Сан-Исидро, удается уйти, но Лопеса французы настигли и прикладами переломали ему несколько ребер. На ступенях паперти несколько пуль убивают Альфонсо Эсперансу в тот миг, когда он оборачивается, чтобы швырнуть камень, и ранят Висенту, пытавшуюся закрыть его собой.

Продвигаясь к центру города, тяжелая кавалерия, идущая от Карабанчелес по улице Толедо, и пехота, поднимающаяся от Каса-дель-Кампо по улице Сеговия, встречают на Пуэрта-Серрада еще один очаг сопротивления. Там французов обстреливают с крыш и из окон, а с окрестных улиц бросаются на них толпы горожан. Это приводит к череде беспощадных залпов, положивших множество людей, к поджогу нескольких домов и к взрыву порохового склада на площади, где погибает тяжко обожженный сторож Мариано Панадеро. Убит в бою сапожник-галисиец Франсиско Досе, проживавший на улице Нунсьо, а также Хосе Гесурага де Айарса, уроженец Сорносы, Хоакин Родригес Оканья — подсобник каменщика, 30 лет, женатый, имеющий троих детей; раненому же Франсиско Планильясу удается уйти, но он, истекая кровью, умрет возле самого своего дома, ибо никто не оказал ему помощи. Погибает и астуриец Франсиско Тереса, холостой, имеющий на иждивении престарелую мать: этот отважный человек, дравшийся в свое время под Руссильоном, а ныне — коридорный в новой гостинице на улице Сеговия, вел стрельбу из окон и убил французского офицера. Когда же у него кончились патроны, французы ворвались в дом и, сильно избив астурийца, расстреляли его у дверей.

Наступление затрудняется, потому что не удается очистить от мятежников даже крупные улицы, ведущие к центру. Капитан Марселей Марбо, который после первой атаки на Пуэрта-дель-Соль должен снестись с генералом Риго и его кирасирами, вынужден, однако, остановиться и спешиться на маленькой площади Провинсиа, дожидаясь, пока расчистит дорогу пехота. Наученные горьким опытом предшествующих боев, солдаты идут медленно, прижимаясь к стенам домов, заглядывая в подвалы, вскидывая ружья к окнам и крышам и стреляя во всякого, кто появится там, будь то мужчина, женщина или ребенок.

— Пройдем? — спрашивает Марбо у капрала, наконец-то подающего ему знак следовать дальше. — Без сюрпризов?

— Пройти-то пройдете, — равнодушно отвечает тот. — А сюрпризы не в моем ведении.

Тронув коня рысью, молодой капитан со своими драгунами осторожно движется вперед. Проехать, однако, успевает не много — уже на улице Лечуга приходится снова остановиться при виде фузилеров, прячущихся за телегами, из которых до сих пор не выпряжены убитые лошади. Дальше нельзя, объясняют солдаты, там рукопашная, и на соседних улицах садят с крыш почем зря.

— Как же мне проехать?

— Да никак, — отвечает седоусый, черный от пороховой копоти сержант с серьгой в ухе. — Придется обождать, пока мы расчистим улицу. Рисковать не советую.

Марбо оглядывается. Прислонясь к стене, сидят трое наскоро перевязанных французов. Четвертый лежит навзничь в красновато-бурой луже, над которой роем вьются мухи. На каждом углу валяются трупы — их никто не решается убрать.

— Скоро ли появится наша кавалерия?

Сержант — похоже, он очень устал — морщит нос:

— Судя по крикам и пальбе, она где-то неподалеку. Я слышал, несет громадные потери.

— От женщин и мастеровщины?! Боже мой, ведь это же тяжелая гвардейская кавалерия!

— За что купил, за то и продаю. От этих скотов всего можно ждать. А чтобы перебить их всех, нужно время.

Покуда капитан Марбо пытается выполнить поручение, на кое-кого из жителей Мадрида обрушиваются первые организованные расправы. Если раньше французы прикалывали тех, кто попадался под горячую руку сразу после боя, добивали раненых, открывали огонь по безоружным зевакам, то теперь взятых с оружием в руках начинают расстреливать на месте, без суда и следствия. Такая судьба постигает Висенте Гомеса Санчеса, 30 лет, по роду занятий — камнереза, схваченного после боя на Сан-Хиле и поставленного к стенке у Леганитос. И двоих садовников герцогини де Фриас — Хуана Хосе Постиго и Хуана Торибью Архону, казненных после резни на Реколетос. Их вытащили из сада, где они надеялись спрятаться, и, препроводив вместе с братьями-гончарами Мигелем и Диего Мансо-Мартин и сыном последнего, малолетним Мигелем, за пределы Пуэрта-де-Алькала, к арене для боя быков, кого расстреливают, кого закалывают штыками.

К половине первого часа, если не считать все еще не подавленных очагов сопротивления между Пуэрта-Серрада, Калье-Майор, улицей Антона Мартина и Пуэрта-дель-Соль, французы, соединяясь в центре, продвигаются, не встречая особых препятствий и налаживая коммуникации, по крупным проспектам. К улице Аточа отступают многочисленные горожане, дравшиеся на Пасео-дель-Прадо. Делятся сообщениями о том, какие зверства чинили французы у Пуэрта-де-Алькала и в здании таможенного ведомства, где перебили находившихся там чиновников, не разбирая, принимали те участие в боях или нет.

— Увели всех, — рассказывает кто-то. — Рамиреса де Арельяно, Рекену, Парру, Кальвильо и прочих… Да еще садовника маркиза де Пералеса, не в добрый час вздумавшего прятаться вместе с таможенниками. Пришли лягушатники, разоружили, отняли лошадей и погнали, как скотину все равно, на Прадо… А когда бригадир дон Николас Галет — в мундире, как положено — пошел просить за своих подчиненных, ему всадили пулю, не скажу куда…

— Рамиреса де Арельяно я знаю. Он женат на Мануэле Франко, сестре Лукаса… Двое детей у них, третьего ждут. Вот бедолаги!

— Судя по всему, расстреляли много народу…

— И еще многих расстреляют. Нас с тобой, например. Если схватят.

— Гляди, гляди, возвращаются! Вон они!

Преследуемые эскадроном драгун, надвигающимся от Буэн-Ретиро, и колонной пехоты, идущей от Пасео-де-лас-Делисиас, полдесятка горожан и четверо солдат, сбежавших из казарм испанских гвардейцев, — было пятеро, да одного, Эухенио Гарсию Родригеса, убили возле ограды Ботанического сада — отступают с боем по прилегающим улочкам, но все они в конце концов окружены. Так погибает приказчик табачной лавки Доминго Бранья Бальбин, пытавшийся уйти по крышам. Трое гвардейцев, бывших с ним, сумели спастись, перескочив через заборы и глинобитные ограды, четвертого же, севильянца Мануэля Алонсо Альбиса, привлекшего внимание французов своим мундиром, ранят в щеку, а когда он, выронив ружье, обнажает саблю, вторым выстрелом укладывают у задней стены Главного госпиталя. Вскорости и погонщик мулов Бальтасар Руис будет схвачен, а потом и расстрелян на Аточе. Прочие же, за которыми после выстрела из пушки, уставя штыки, гонятся французы, отбиваются холодным оружием без надежды на успех и падают один за другим. Дальше других успел убежать музыкант Хуан Баутиста Коронель, 50 лет, уроженец Сан-Хуан-де-Панама, но и он, пересекая сквер Антона Мартина, попал под картечь, разворотившую ему бедро и живот. Остальные члены этого отряда — Хосе Хуан Баутиста Монтенегро, Хуан Фернандес де Чао, галисиец из Мондоньедо и сапожник Хосе Пенья, 19 лет, оставшись без патронов и видя, что окружены со всех сторон, поднимают руки. К вечеру ближе все трое окажутся в числе расстрелянных на склоне Буэн-Ретиро.

А в расположенный на углу улицы Аточа и одноименной площади Главный госпиталь, где две тысячи французов спаслись сегодня утром от народной ярости, санитар Серапьо Эльвира, 19 лет, только что привел своего напарника, которому пуля раздробила два ребра, когда подбирали раненых на улице Антона Мартина. Эльвира передает его в руки хирурга, а потом бежит по коридору, ища среди заполнивших его раненых и умирающих еще одного санитара, который решился выйти на улицу. И в этот миг на лестнице появляется студент-практикант с криком:

— Лягушатники хотят расстрелять пленных!

Серапьо Эльвира вместе с другими несется вниз, а там сержант во главе своего взвода выводит сапера, санитаров, поваров и больных, которые утром предприняли попытку перерезать лежащих в госпитале французов. Не раздумывая, Серапьо хватает резак и бросается на сержанта, однако тот успевает выхватить саблю и ударом свалить юношу. Остальные солдаты занимают оборонительную позицию, но на них толпою кидаются служащие при кухне — в большинстве своем астурийцы, — больные и несколько практикантов. Помимо Серапьо один человек — Франсиско Лабра, 19 лет — убит, а его товарищи — Франсиско Бланко Энкалада, 16 лет, Сильвестре Фернандес, 32 лет, и Хосе Перейра Мендес, 29 лет, — ранены, равно как хирург Хосе Кирога, портомой Патрисио Космеа, дворник Антонио Амат и санитар Алонсо Перес Бланко, который через несколько дней скончается. Тем не менее французов удается оттеснить. Помощник повара Висенте Перес дель Валье, дюжий малый из Кангас, с вертелом в руках так яростно наступает на унтер-офицера, что тот бросает саблю и спасается бегством со своими людьми. Вслед им несется отчаянная брань.

— Не вздумайте еще раз сунуться!

Французы тем не менее суются и берут реванш. Пострадавший в схватке сержант — голова у него наскоро перевязана, а сам он исходит бешенством — возвращается с подкреплением — ведет за собой еще один взвод гренадер, вламывается на кухню и указывает на всех, кто отличился в недавнем бою. Босых и полуголых, выводят из госпиталя Переса дель Валье и пятерых практикантов. В памятной записке, посвященной событиям этого дня, их свидетель и очевидец, судья Педро Ла-Эра, укажет, что «в госпиталь никто из них не вернулся, и дальнейшая их судьба неизвестна».

Капитан Луис Даоис размышляет над тем, как оборонять артиллерийский парк. Когда отворились ворота, значительная часть толпившихся у ворот людей, расхватав оружие, ринулась драться на улицах по собственному разумению, а многие вообще предпочли взять только сабли и штыки по причине слабого знакомства с устройством нарезного штуцера или гладкоствольной фузеи. Даоису, Веларде и прочим офицерам с трудом удалось задержать горожан, убедив их, что здесь они будут полезней. В завязавшемся пять минут назад живом споре, где холодная гордость Даоиса противоборствовала с пылкими доводами Веларде, сей последний выказал непреложную убежденность в том, что едва лишь в других казармах узнают про восставший Монтелеон, части испанской армии выйдут на улицу.

— Как можно драться с такими силами? — спрашивал артиллерийский капитан Хосе Кордоба. — Сколько нас? Раз-два и обчелся. Для чего все это?

— Мы подадим пример и воодушевим других! — отвечал ему преисполненный упований Веларде. — Если для испанских офицеров и солдат понятие «честь» — не пустой звук, они не станут сидеть сложа руки и смотреть, как нас уничтожают!

— Ты и вправду так считаешь?

— Я верю в это всей душой.

А вот осторожный Даоис, наделенный умом острым и скептическим, в этом сомневается. Ибо знает, какое вялое безразличие и разброд царят в испанской армии, знает и граничащую с трусостью моральную слабость высших чинов. И, принимая решение раздать народу оружие, был уверен, что в результате они останутся здесь одни. Движимые только честью — и ничем больше. И кроме того, мало есть в Мадриде мест, хуже приспособленных для того, чтобы держать в них оборону. Парк расположен в городской усадьбе герцогов Монтелеон, некогда давших ему свое имя, а потом по просьбе Годоя уступивших его для нужд испанской артиллерии: попробуйте отстоять от противника полмиллиона квадратных футов, обнесенных даже не стеной, а просто каким-то забором, высоким, но непрочным, раскинувшихся правильным прямоугольником на задах Рондас так, что с запада — улица Сан-Бернардо, с востока — улица Сан-Андрес, а с юга — Сан-Хосе. Парк, выражаясь военным языком, окружен господствующими над местностью высотами, и если из него увидеть что-либо, кроме отрезка улицы Сан-Хосе, можно только из окон третьего этажа, то вероятному противнику, поставившему наблюдателей на крышах соседних домов или просто на улице, весь Монтелеон предстанет как на ладони. Собравшиеся здесь люди, не считая, разумеется, горстки артиллеристов и волонтеров короны, понятия не имеют ни о дисциплине, ни о самых начатках военного дела, не обучены ни строю, ни стрельбе, не понимают команд. Но и это еще не все — как только что доложил сержант Росендо де ла Ластра, имеется лишь по десять зарядов на орудие, да еще двадцать впопыхах снаряжают сейчас, и, хотя пуль разнообразного калибра — в достатке, нет бумажных кульков-оболочек для картечи. Окинув безрадостным взором подобную перспективу, Луис Даоис должен признать, что возможность победы решительно исключена, а сопротивление не может быть продолжительным. Когда французы предпримут атаку, Монтелеон продержится столько, сколько позволит отчаянье его защитников.

— Разрешите обратиться, господин капитан, — прерывает его размышления лейтенант Аранго.  Согласно приказу, орудийная прислуга распределена. Капитан Веларде разводит людей по местам.

— Ну и сколько же их у нас, людей этих?

— Чуть больше двухсот горожан стоят на улице перед парком. И к ним подходят жители квартала… Артиллеристы, которые несли тут караул раньше, волонтеры короны и человек шесть господ офицеров, приданные нам в усиление…

— Стало быть, всего человек триста, — прикидывает Даоис.

— Да, примерно… Может, чуть больше.

Вытянувшийся перед капитаном Аранго ждет распоряжений. Даоис, замечая, какая тревога застыла у него на лице в преддверии того неимоверного, что готовится сейчас, чувствует нечто похожее на угрызения совести. Молоденький офицер, ни сном ни духом не причастный к заговору, утром оказался здесь исключительно по делам службы, и ощущения его укладываются, вероятно, в формулу «без меня меня женили». Капитан не знает даже, что думает тот о французской оккупации, каковы его политические воззрения да и как вообще относится ко всему происходящему. Впрочем, важно лишь, что он исправно и ревностно исполняет свои обязанности. Все прочее — его судьбу, его будущее — в расчет принимать нечего. В конце концов, не он один сегодня в Мадриде не может выбрать, как поступить.

— Прикажите выдвинуть поближе к воротам две восьмифунтовые и две четырехфунтовые пушки, — говорит Даоис. — Вычистить, зарядить, изготовить к стрельбе.

— Картечи нет, господин капитан.

— Знаю. Заряжайте обычными пулями. Всех калибров. И пошлите людей — пусть найдут старые гвозди, мушкетные пули или что там еще… Все годится. Даже ружейные кремни подойдут, а их у нас — гибель. Достаньте какие-нибудь мешочки, тряпочные или бумажные. Упакуйте в них этого добра примерно по полфунта в каждый.

— Слушаю, господин капитан.

Луис Даоис рассматривает женщин, снующих по двору вперемешку с солдатами и горожанами. Большей частью это их жены, матери, дочери, жительницы окрестных домов, увязавшиеся за мужчинами. Под руководством артиллерийского капрала Хосе Монтаньо они, притащив во двор простыни, покрывала, одеяла, рвут их на полосы, готовят перевязочный материал. Другие вскрывают ящики с огневым припасом, пригоршнями перекладывают патроны в плетеные из ивняка корзины, относят к тем, кто занимает позицию в окнах или на улице.

— Да, Аранго, вот еще что! Проследите, чтобы женщины покинули парк до прихода французов. Тут им совсем не место.

Лейтенант тяжело вздыхает:

— Я уж пытался прогнать их, господин капитан. Они только смеются мне в лицо.

Перед воротами Монтелеона неутомимо деятельный и пребывающий в совсем ином расположении духа Веларде, за которым тенью следуют писаря Рохо и Альмира, распределяет вдоль стены стрелков. Само его присутствие, источаемая им безоговорочная, сквозящая в каждом движении уверенность передается военным и гражданским, с жаром откликающимся на его слова и готовым, кажется, следовать за ним хоть в преисподнюю. Капитан генерального штаба — сегодня придется доказать, что это не пустые слова, — он относится к тем немногим командирам, которые обладают даром воспламенять людей, отданных ему под начало. Он мгновенно запоминает имена всех подчиненных и умудряется обращаться с ними, включая и самых неповоротливых и представления не имеющих о строе, так, словно они всю свою жизнь только и делали, что воевали.

— Зададим этим мусью жару! — повторяет он, переходя от одной группы к другой и потирая руки. — Они и не знают даже, что их ждет.

Его речи вселяют уверенность в людей, и выполнять его приказы кажется им святым делом. И вот, из упивающегося стихией безначалия нестройного, разношерстного и беспорядочного сборища, состоящего почти исключительно из простолюдинов — мелких торговцев, ремесленников, слуг, поденщиков, подмастерьев, иные из которых примкнули к валившей по улице толпе в безотчетном побуждении, сами не понимая, зачем и во имя чего, а многие впервые в жизни взяли в руки ружье, — капитану благодаря напористой решительности удается сколотить некую более или менее однородную, ощущающую себя единым целым общность, где одни помогают другим, где повинуются приказам и с веселой охотой идут туда, где нужны.

— У ограды возле ворот надо бы поставить мостки, вроде лесов, чтобы вести огонь сверху. Как вы считаете, Гойкоэчеа?

— Здесь уместятся всего четверо или пятеро.

— Четверо или пятеро стрелков — это очень много. Распорядитесь.

— Слушаю, господин капитан.

Договорившись с капитаном Рафаэлем Гойкоэчеа, Веларде разделил волонтеров короны на две группы: пятнадцать из тридцати трех фузилеров, пришедших из казарм Мехорада, вместе с присоединившимися по дороге горожанами отправил под командой лейтенанта Хосе Онториа и младшего лейтенанта Томаса Брутеры оборонять тылы парка — кухни, службы, мастерские, примыкающие к улице Сан-Бернардо и к Ронде. Остальные, поступив в распоряжение Гойкоэчеа и Франсиско Альверо, должны засесть в окнах главного здания и держать под прицелом ворота и улицу Сан-Хосе. Гражданские остаются под командой своих вожаков, но под наблюдением капитанов Консуля, Кордобы, Ровиры и Дальпа и размещаются поблизости от ограды и в частных домах на другой стороне улицы, с тем чтобы забаррикадироваться в подвалах, подъездах и окнах, заложенных мебелью ли, матрасами, или тем, что соблаговолят предоставить для этой цели хозяева. Кроме того, он высылает передовые дозоры на перекресток Сан-Бернардо и улицы Сан-Педро, выводящей к монастырю Маравильяс — обитель сестер-кармелиток стоит прямо напротив входа в Монтелеон — и на угол улицы Фуэнкарраль, приказав высматривать неприятеля и немедленно оповещать о его приближении. Туда Веларде направляет партию во главе со студентом-астурийцем Хосе Гутьерресом, парикмахером Мартином де Ларреей и его учеником Фелипе Баррио. Они должны будут известить о появлении французов и обстреливать его из окон окрестных домов.

— Но без команды не стрелять. Как только завидите — дадите знать, а сами быстро и тихо отходите. Не спугните их. Понятно?

— Да куда уж ясней, господин капитан. Увидеть, затаиться, пересчитать.

— Ну, в таком случае: «Да здравствует Испания!»

— Ура!

— А нам чего делать, господин капитан?

Веларде оборачивается к еще одному ожидающему указаний отряду под командой Хосе Фернандеса Вильямиля, содержателя остерии на площади Матуте. Его люди — Хосе Муньис Куэто и его брат Мигель, прочие слуги, кое-кто из соседей и нищий с улицы Антона Мартина, — завладев оружием сторожей в ратуше, пришли не с пустыми руками. Они едва ли не единственные здесь в парке, кто понюхал пороха и дрался сегодня в городе; обретенный опыт придает им уверенности в себе и позволяет держаться с достоинством.

— Знаете, — рассказывает Вильямиль капитану, — мой же работник, Хосе Муньис, застрелил французского офицера.

Веларде, услышав это, кивает, поздравляет смельчака. Ему известно, как дорого стоит, как много значит похвала из уст старшего, да еще офицера, да еще в таких вот обстоятельствах.

— Скажите-ка мне вот что… А на улице сойтись с французами, что называется, грудь в грудь — хватит духу? Не заробеете?

— Погодите немного и сами увидите, — отвечает Вильямиль.

— Обидное сомнение, — подхватывает кто-то из его людей.

Веларде одобрительно улыбается, стараясь сделать вид, что эти реплики произвели на него сильное впечатление. Он в своей стихии.

— Что ж, рассусоливать не будем, прямо к делу. Хочу вам поручить дело особой важности. Отправляйтесь-ка вперед, спрячьтесь в монастырском саду и не высовывайтесь, пока не начнется всерьез. Мы хотим выкатить пушки прямо на улицу, а без прикрытия — сами понимаете… Когда это произойдет, выйдете из сада, заляжете на мостовой, одна половина возьмет на прицел Фуэнкарраль, другая — Сан-Бернардо. Ясно?.. И не давайте французским стрелкам подойти ближе и перебить прислугу.

— А чего б сейчас пушки-то не выкатить? — осведомляется очень непринужденно нищий с Антона Мартина.

Рохо и Альмира, следующие за Веларде как пришитые, окидывают вопрошающего не слишком доброжелательным взглядом: красно-сизый от пьянства нос, грязные штаны, ветхий жилет поверх задубелой сорочки. Поблескивающее ружье странно выглядит в пальцах с обломанными черными ногтями. Однако Веларде улыбается ему приветливо — лишний человек никогда не помешает. И ствол, и штык, и две руки вдобавок всегда пригодятся, а особенно нынче утром, когда явная нехватка в людях.

— Это рискованно. Сперва надо узнать, откуда будут атаковать, — терпеливо растолковывает он. — Вот когда поймем, в какую сторону развернуть орудия, тогда и выкатим.

Фернандес Вильямиль и прочие смотрят на артиллериста с воодушевлением и верой — безграничной и безоговорочной.

— Армия-то нас поддержит, господин капитан?

— Ну разумеется, — не моргнув глазом отвечает Веларде. — Как только начнется стрельба… Неужто вы думаете, нас оставят одних?

 Да быть такого не может! А на нас рассчитывайте, сеньор… Да здравствует наш государь Фернандо Седьмой! Да здравствует Испания!

— Да здравствует она во веки веков. Ну, теперь все по местам.

Но, глядя, как они уходят прочь, шумно перекрикиваясь в боевом задоре, будто мальчишки, собравшиеся играть в войну, Веларде внезапно ощущает в душе укол тревоги. Он знает, что послал их на опасное дело, и, стараясь не замечать обращенных к нему взглядов Рохо и Альмиры — им-то хорошо известно, что никаких испанских войск ждать не стоит, — продолжает распределять людей, как было решено им и Луисом Даоисом.

— Так, кто тут у вас главный? Вы Космэ, верно?

— Истинная правда, сеньор… — отвечает владелец угольного погреба Космэ де Мора, глубоко польщенный тем, что капитан запомнил его имя. — Готов служить вам и отечеству.

— У вас все умеют обращаться с оружием?

— Да более или менее… Я, к примеру, на охоту хожу.

— Это не то же самое. Вот эти двое сеньоров объяснят вам самое основное.

Покуда писари показывают Море и его команде, как скусывать патрон, заряжать, забивать пыж, целиться, стрелять и все начинать сначала, Веларде оглядывает стоящих вокруг людей. Среди них много подростков, а один — совсем ребенок, но он не опускает глаз перед капитаном.

— А это что за мальчуган?

— Наш младший, сеньор капитан, — отвечает юнец, который держится рядом с другим, очень похожим на него. — Никакими силами не удается прогнать его домой. Не уходит, хоть ты что с ним делай.

— Здесь опасно. И мать, наверно, с ума сходит от беспокойства.

— Не можем совладать с ним, сеньор… Не идет ни в какую, уперся как все равно ослик.

— Как зовут?

— Пепильо Амадор.

Веларде недосуг заниматься юным упрямцем — много других дел, важных и неотложных. Это самый многочисленный отряд из всех подошедших к воротам Монтелеона, и на лицах людей читается смешение многообразных и противоречивых чувств — беспокойство, решимость, растерянность, тревога, надежда, дерзкий вызов… Есть и безоговорочная вера в него, стоящего перед ними капитана, а вернее — доверие к его чину и мундиру. Само слово «капитан» ласкает слух, внушает какое-то первобытное доверие этим отважным добровольцам, брошенным их королем и правительством на произвол судьбы и готовым следовать за каждым, кто поведет их за собой. Все они оставили семьи, дома, работу, рискнули прийти сюда, к воротам артиллерийского парка, движимые яростью, стыдом, любовью к отечеству, отвагой, обидой к высокомерной спеси французов. Многие скоро будут убиты, думает Веларде и от этой мысли погружается в минутное оцепенение, пока не замечает, что на него по-прежнему устремлены выжидательные взгляды. И тогда, стряхнув этот морок, возвышает голос.

— Ну а как управляются со штыком и саблей, — говорит он, — таким молодцам, как вы, объяснять не надо. Вы сами кого хочешь научите.

Реплика попадает в цель — лица вокруг расплываются в улыбках, слышатся одобрительный смех и рукоплескания. «Да уж, — отвечают ему, похлопывая по торчащим из-за кушаков костяным рукоятям, — ученого учить — портить. Кто не верит, пусть у лягушатников спросит».

— Достоинство этого оружия в том, — говорит Веларде, в свою очередь берясь за эфес, — что к нему патроны не нужны и порох не кончится. А уж лучше нас, испанцев, никто им не владеет.

— Никто! — прокатывается над толпой восторженный рев.

И капитан, несколько воодушевив свое воинство, ибо знает, что липуч, как зараза, не только страх, но и боевой задор, направляет угольщика с его отрядом на крыши и балконы примыкающих к парку домов, в монастырский сад — держать, когда начнется, выходы с улицы Сан-Хосе на Сан-Бернардо.

— Как вы считаете, капитан? — вполголоса спрашивает его, с сомнением покачивая головой, писарь Альмира.

Веларде только пожимает плечами. Важно подать пример. Быть может, это усовестит остальных и сотворит чудо. Вопреки мрачным ожиданиям Даоиса он продолжает верить, что, если Монтелеон окажет сопротивление, мадридский гарнизон в стороне стоять не будет, рано или поздно примкнет к мятежу.

— Я считаю, надо держаться во что бы то ни стало, — отвечает он.

— Да, но… сколько?

— Сколько сможем.

Негромко переговариваясь, они смотрят, как добровольцы идут на позиции. В этом отряде численностью человек в пятнадцать среди прочих — цирюльник Херонимо Мораса, привратник городского суда Феликс Тордесильяс, плотник Педро Наварро, хозяин винного погребка на улице Орталеса Хосе Родригес с сыном Рафаэлем и двое братьев Амадор, Антонио и Мануэль, за которыми, волоча по земле тяжелую корзину с патронами, неотступно следует третий — одиннадцатилетний Пепильо.

Получив ружье и горсть патронов, Франсиско Уэртас де Вальехо, 18-летний сеговиец из хорошей семьи, занимает позицию, где ему было сказано: на балконе второго этажа в доме, стоящем как раз напротив ограды парка. Оттуда ему виден угол улицы Сан-Бернардо. Вместе с Франсиско — еще двое. Один — молодой, тощий, очкастый, — протянув руку, церемонно представился Висенте Гомесом Пастраной, типографским наборщиком. Другой — жилец или владелец этого самого дома — улыбчивый сеньор средних лет, с полуседыми бакенбардами, в охотничьих гамашах, с перекрещенными на груди патронташами и с ружьем в руке.

— Отличное место, — говорит он. — Когда французы выйдут из-за угла, мы их будем бить косоприцельным огнем.

— Вы, я вижу, во всеоружии.

— Собирался с утра пораньше с моим легашом в Фуэнкарраль. А потом решил остаться. Не все же кроликов стрелять…

Кажется, что этот охотник, назвавшийся Франсиско Гарсией — для друзей и близких дон Курро, — постоянно пребывает в добром расположении духа и вроде бы совсем не тревожится за целость своей квартиры. При содействии Франсиско и наборщика он сдвигает мебель, освобождает проход на балкон, укладывает к железным перилам два скатанных матраса, устраивая нечто вроде бруствера или парапета для защиты от пуль. Потом убирает из шкафа кое-какой фарфор и образ Иисуса Назарянина, уносит это все для большей сохранности в спальню. Оглядевшись с довольным видом по сторонам, подмигивает соратникам:

— Дражайшую свою половину к брату отослал. Еле уговорил — ни за что не хотела. Надеюсь, все же не разнесут мое обиталище вдребезги… А то она вернется — чего доброго, без чувств брякнется.

Устроившись на балконе, трое наблюдают, как по монастырскому саду снуют вооруженные люди, как занимают позицию на противоположном тротуаре у самых ворот парка. Хватает и криков, и беготни, и противоречащих один другому приказов, но все же дисциплина, можно сказать, на высоте. В окнах единственного в Монтелеоне здания, стоящего невдалеке от улицы, мелькают белые мундиры волонтеров короны а у ворот — темно-бирюзовые, артиллерийские. Франсиско Уэртас следит, как отдает распоряжения у входа капитан в зеленом мундире. Он не знает, как его зовут, но видит — военные и гражданские повинуются ему беспрекословно. И это вселяет толику уверенности в юного сеговийца, приехавшего в Мадрид искать себе в какой-нибудь канцелярии место, на которое благодаря высоким родственным связям вправе рассчитывать, из дому же дядюшки своего, дона Франсиско Лоррио, вышедшего утром, исключительно чтобы поглядеть, что за столпотворение такое на улицах, но поддавшегося общему порыву. И когда отворились ворота Монтелеона и народ хлынул внутрь, требуя оружия, юноша счел постыдным оставаться на улице. Вот он и пошел со всеми, а потом не успел опомниться, как в руках у него оказалось сверкающее ружье, а карманы набиты патронами.

— Не выпить ли нам по стаканчику, пока ждем: одно другому не помеха? А? Составите компанию?

Дон Курро приносит бутылку сладкой анисовой настойки, три стакана и три «гаваны». Сделав глоток, юноша чувствует, как прибывает сил и бодрости.

— Хорошо бы завалить какого-нибудь француза, — мечтает вслух печатник.

— Выпьем за ваше похвальное намерение. — Хозяин вновь наполняет стаканы. — И — во здравие короля Фердинанда!

На улице начинается какое-то движение. Уэртас с незажженной сигарой во рту — курить сейчас было бы явно не ко времени — и с мушкетом в руках выходит на балкон, торопливо допив свою порцию. Люди залегли на мостовой, те, что на углу, навели куда-то ружья. Другие бегут к монастырю Маравильяс. Капитан в зеленом мундире уже скрылся за воротами Монтелеона; впустив его, они медленно закрываются, и от этого в душе юноши возникают странное одиночество и беззащитность. Взглянув на окна, он убеждается, что волонтеры короны скрылись, оставив на виду только стволы ружей.

— Мюрат приглашает нас, сеньоры, на первую кадриль, — говорит дон Курро, невозмутимо попыхивая сигарой.

Франсиско Уэртас замечает, как дрожат руки типографа, когда тот, притушив сигару, засыпает порох в дуло ружья, вставляет пулю, забивает ее шомполом. Юноша делает то же самое и, чувствуя, как ползет холодок по хребту, как сосет под ложечкой, вместе с товарищами становится на колени за доморощенным бруствером, приникает щекой к ложу приклада. Ощущает запах ружейного масла, дерева, железа и вдруг, будто спохватившись, думает с испугом: «Что я тут делаю?»

С соседнего балкона кричат, оповещая о приближении французов.

К Монтелеону до сих пор не вышел только отряд под командой Бласа Молина Сориано. Переусердствовав немного в предосторожностях, ибо свежи еще в памяти картины бойни у дворца, он повел своих людей самой кружной дорогой — не дай бог нарваться на французов. И ради того, чтобы пройти незамеченными, они с площади Тудеско поднялись по Сан-Пабло, оттуда — к площади Сан-Ильдефонсо и, проблуждав по улицам, выходят теперь на улицу Сан-Висенте, откуда уж рукой подать до Маравильяс. Желанная цель так близка, что они, отчасти утратив осторожность, кричат: «Ура Испании!» и «Смерть французам!» Но, повернув за угол, слесарь вскидывает руку и останавливает отряд.

— Тихо! — приказывает он. — Всем молчать!

Сгрудившиеся вокруг люди смотрят на уходящую вверх улицу. Слушают. Крики «ура!» и «смерть!» стихли, на лицах — убийственная серьезность. Как и Молина, каждый внимает звукам, которые ни с чем невозможно спутать: из-за домов зловеще и явственно, ни на миг не смолкая, доносится частая сухая трескотня ружейных выстрелов.

У парка Монтелеон идет бой.