В утро после похорон Дженни, в половине девятого, Дэвид вышел из вагона на платформу в Слискэйле и был встречен Питером Вильсоном. Весь предыдущий день 15 октября прошёл как в тумане, в отрешённости горя, в быстрой смене последних печальных приготовлений. Он проводил на кладбище то, что оставалось от Дженни, возложил венок на её могилу. Он выехал из Лондона ночным поездом и спать пришлось мало. Но он не чувствовал усталости. Свежий ветер с моря дул на платформе и заряжал его крепкой энергией. С ощущением особенной физической бодрости он поставил на землю свой саквояж и пожал руку Вильсону.

— Вот и вы! — сказал Вильсон. — И не слишком-то рано!

В ленивой и добродушной усмешке Вильсона было сегодня что-то уклончивое. Остроконечная бородка беспокойно дёргалась, что у него всегда было признаком душевного волнения.

— Очень жаль, что вы вчера пропустили собрание. Комитет был сильно этим озабочен. Ведь никогда не знаешь, с чем придётся столкнуться.

— Думаю, что нам предстоит трудная борьба, — отвечал Дэвид спокойно.

— Может быть, труднее ещё, чем вы думаете, — заметил Вильсон. — Слышали, кого они выставляют против вас? — Он помедлил, смущённо и пытливо глядя в глаза Дэвиду. Потом бросил резко:

— Гоулена.

У Дэвида сердце остановилось, весь он похолодел и содрогнулся при звуке этого имени.

— Джо Гоулена! — повторил он глухо. Натянутое молчание. Вильсон хмуро усмехнулся.

— Это выяснилось только вчера вечером. Он теперь живёт в «Холме» — и живёт на широкую ногу. С тех пор как он вновь открыл «Нептун», он стал местной знаменитостью. Всеми командует — и Ремеджем, и Конноли, и Лоу. Большинство консерваторов слушается его во всём, ест из его рук. Из Тайнкасла тоже сильно нажимают в его пользу… Да, он выставлен кандидатом. Это окончательно оформлено.

Тупое удивление, смешанное с чем-то похожим на ужас, овладело Дэвидом, он не в силах был поверить. Нет, это слишком дико, слишком немыслимо. Машинально он спросил:

— Вы это серьёзно говорите?

— Никогда в жизни не говорил серьёзнее.

Снова пауза. Значит, это правда. Значит, потрясающая жестокая новость — правда. С застывшим лицом Дэвид поднял саквояж и пошёл за Вильсоном. Они вышли из вокзала и зашагали по Каупен-стрит, не обменявшись больше ни одним словом. Джо, Джо Гоулен упорно не выходил у Дэвида из головы. Преимущества Джо несомненны: у него — деньги, успех, влияние. Он пройдёт в парламент, как прошёл Леннард, например, который, нажив состояние продажей дешёвой дрянной мебели, хладнокровно купил Клиптон на последних выборах; Леннард, который не произнёс в своей жизни ни единой речи, который в свои редкие посещения Палаты только и делал, что угощался в буфете или решал «головоломки» в курительной. И это один из законодателей страны! Впрочем, — с горечью сказал себе Дэвид, — не в пример легкомысленному Леннарду, Джо использует своё пребывание в парламенте для чего-нибудь посерьёзнее, чем решение «головоломок». Нельзя предвидеть, для каких разнообразных и любопытных целей Джо может использовать своё положение, если попадёт в парламент…

Дэвид резко отогнал горькие мысли. Что пользы в них? Единственный ответ на создавшееся положение заключается в том, что Джо не должен пройти в парламент. «О господи, — думал Дэвид, шагая навстречу резкому морскому ветру. — О господи, если суждено мне ещё хоть что-нибудь сделать, пускай это будет победа на выборах над Джо Гоуленом».

Более, чем когда бы то ни было, полный сознания лежавшей на нём ответственности, он позавтракал у Вильсона, и они принялись усердно обсуждать положение. Вильсон не скрывал ничего от Дэвида. Непредвиденная задержка Дэвида в Лондоне создала неблагоприятную атмосферу. Более того, Дэвид уже знал, что Исполнительный комитет Рабочей партии не поддержал его кандидатуры. Со времени его речи в Палате о новом угольном законе он считался бунтовщиком, к нему относились враждебно и подозрительно. Но партия, бывшая в долгу у Союза горняков, не хотела открыто проваливать его кандидата. Это не помешало ей, впрочем, послать агента для агитации среди шахтёров в пользу другого кандидата.

— Он затесался среди, нас, как какой-нибудь проклятый шпион, — прорычал Вильсон в заключение своего рассказа. — Но ничего ему не удалось сделать. Местная организация шахтёров хочет вас. Она нажала на избирательную комиссию, и этим все дело кончилось.

Затем Вильсон настоял на том, чтобы Дэвид пошёл домой и выспался до заседания, которое должно было состояться в три часа. Дэвиду спать не хотелось, но он всё же пошёл домой. Надо было на досуге все самому обдумать.

Марта ожидала его — он накануне вечером известил её о приезде телеграммой. Глаза её сразу устремились на траурную повязку. Эти глаза ничего не выдавали, только вобрали в себя чёрную повязку, и Марта ничего не спросила.

— Ты изрядно опоздал, — сказала она. — Вот уж целый час завтрак готов и ждёт тебя.

Он сел к столу.

— Я завтракал с Вильсоном, мама.

Недовольная этим, она настаивала:

— Неужели ты не выпьешь хотя бы чашку чаю?

— Ну, хорошо, — согласился Дэвид. Он наблюдал, как она заваривала свежий чай, сначала налив кипятку в коричневый чайничек, затем точно отмерив порцию чая из медной коробки, доставшейся ей ещё от матери. Он наблюдал её уверенные и чёткие движения и с чем-то вроде удивления подумал о том, как мало она изменилась. Ей уже около семидесяти лет, а она всё та же крепкая, черноволосая, упрямая, неукротимая женщина. Дэвид вдруг произнёс вслух:

— Дженни умерла три дня тому назад.

Лицо Марты осталось все так же непроницаемо и несколько сурово.

— Я так и думала, что этим кончится, — сказала она, ставя перед ним чай.

Наступило молчание. Неужели это всё, что она может сказать? Дэвиду показалось нестерпимо жестоким, что мать приняла весть о смерти Дженни без единого слова сожаления. Но пока он про себя возмущался её злопамятностью, Марта сказала почти резко:

— Мне жаль, что ты огорчён, Дэвид.

Она словно выжала из себя эти слова. Затем с каким-то замешательством искоса глянула на него:

— А что ты будешь делать теперь?

— Снова выборы… снова все сначала.

— И не надоело тебе это?

— Нет, мама.

Напившись чаю, он пошёл наверх полежать час-другой. Лёг, закрыл глаза, но сон долго не шёл. В голове всё время стучала одна мысль, настойчивая, тревожащая, походившая на молитву: «О господи, помоги мне провалить Джо Гоулена, не допустить его в парламент». Все то, против чего он боролся в своей жизни, сконцентрировалось в этом человеке, теперь выступившем его противником. Он должен победить Джо Гоулена. Должен. Он хотел этого всеми силами души. И в мыслях об этом он задремал, а потом наконец и совсем заснул.

Следующий день, 16 октября, был днём официального оглашения кандидатов, и в одиннадцать часов утра, когда кампания ещё только что началась, Дэвид столкнулся с Джо. Встреча произошла перед входом в зал муниципального совета. Дэвид с Вильсоном поднимался по лестнице, чтобы вручить комиссии свои документы, и в это же самое время Джо, сопровождаемый Ремеджем, Конноли, преподобным Лоу и всеми членами их комитета, а также группой сторонников, выплыл из двери и начал спускаться вниз. Увидев Дэвида, он круто остановился в картинной позе и посмотрел на него с видом благородного человека, отдающего должное и врагу. Он стоял на две ступеньки выше Дэвида, красивый, крупный, внушительно выпятив грудь; двухбортный пиджак расстегнут, в петлице — большой пучок голубых васильков. Возвышаясь над Дэвидом во всём своём грубом великолепии, он протянул ему мясистую руку. Он улыбался своей характерной, открытой улыбкой, улыбкой мужчины мужчине.

— Добро пожаловать, Фенвик, — воскликнул он. — Лучше рано, чем поздно, а? Надеюсь, что у нас будет честное состязание. Во всяком случае таким оно будет с моей стороны. Честная игра, никому никаких привилегий. И пусть выигрывает лучший!

В группе сторонников Джо пробежал шёпот одобрения, а Дэвид, с омерзением в душе, старался сохранить внешнее хладнокровие.

— И не думай, — продолжал Джо, — что это будет бой в лайковых перчатках, — нет, никаких перчаток. — Всё время — голыми руками. Я считаю, что сражаюсь здесь за конституцию, Фенвик, да; за британскую конституцию. Предупреждаю тебя, чтобы ты не ошибался на этот счёт. Во всяком случае мы будем сражаться открыто и честно. Как британские спортсмены, вот что я хочу сказать, — как британские спортсмены!

Снова возгласы одобрения из быстро увеличивавшейся толпы сторонников Джо, и в порыве энтузиазма несколько человек протиснулось вперёд, чтобы пожать ему руку. Дэвид отвернулся с холодным отвращением. Не сказав ни слова, он вошёл в зал. А Джо, весьма неприятно поражённый невежливостью своего соперника, продолжал направо и налево пожимать руки. О, он, Джо, не тщеславен, видит бог, он готов пожать руку любому человеку, если это человек порядочный, британец и славный малый. Стоя на лестнице ратуши, Джо почувствовал потребность выразить свои чувства собравшейся перед ним аудитории. Объявил:

— Я охотно и с гордостью готов пожать руку каждому порядочному человеку… — (Пауза под влиянием глубокого волнения.) — Если он желает пожать мне руку. Но большевики пускай и не пытаются. Нет, клянусь богом, пусть и не пытаются!

Джо задорно выпятил грудь. Он ощущал свою силу, влияние, он упивался ими.

— Я хочу, чтобы вы знали, друзья, что я — против большевиков, и красных, и всяких других изменников. Я — за британскую конституцию, за британский флаг и британский фунт. Мы не даром же воевали и дома, и за границей. Я за порядок и законность, и общественность! Вот за что я борюсь здесь, на выборах, и вот за что вы будете голосовать. Никто не имеет права оставлять после себя мир таким же, каким он его застал. Мы должны делать, что можем, чтобы мир стал лучше. Мы должны стоять за нравственность и образование и соблюдать десять заповедей! Мы не потерпим никакого антихристианского большевизма и анархических выступлений против десяти заповедей. Никакого анархического отношения к британскому флагу, к британской конституции, к британскому фунту. Вот почему я прошу вас, ребята, голосовать за меня. И если не хотите остаться без работы, не забывайте этого!

По сигналу Ремеджа раздались крики «ура», долго не смолкавшие. Эти крики опьяняли Джо; он чувствовал себя прирождённым оратором, воодушевлённым одобрением и собственной совести и ближних. Он стоял и пожимал руки всем, стоявшим поблизости, затем сошёл вниз.

Как раз в ту минуту, когда он очутился на тротуаре, неподалёку какой-то малыш запутался в собственных ногах и упал. Джо с преувеличенной ласковостью поднял его и поставил на босые ножонки.

— Вот так! — засмеялся он с отцовской нежностью. — Вот так!

Смех Джо, видно, испугал мальчика, оборвыша лет шести, с бледным, истощённым от недоедания личиком и давно не стриженными волосами, падавшими на большие испуганные глаза. И он вдруг заревел. Его мать, с ребёнком на одной руке, подбежала, чтобы увести его с дороги и дать пройти Джо и остальным.

— Славный мальчуган у вас, миссис, — сказал Джо, широко ухмыляясь. — Настоящий богатырь! Как его зовут?

Молодая женщина зарделась от нервного волнения, оказавшись предметом внимания такого большого человека. Она плотнее запахнула истрёпанный платок, в который кутала у груди ребёнка, и робко ответила:

— Его зовут Джо Таунли, мистер Гоулен. Брат его отца, то есть его дядя, Том Таунли работал когда-то в «Парадизе» рядом с вами, в соседнем забое… когда вы ещё работали в копях… До того как вы стали… такой, как теперь.

— Да неужели? — подхватил Джо, сияя. — Подумать только? Ну, а муж ваш работает в «Нептуне», миссис Таунли?

Миссис Таунли ещё гуще покраснела от смущения, стыдясь и пугаясь собственной смелости:

— Нет, мистер Гоулен, сэр, он безработный. О сэр, если бы можно было взять его обратно на работу!..

Джо с внезапной серьёзностью кивнул головой:

— Положитесь на меня, миссис. За это я и борюсь на выборах, — объявил он горячо. — Да, видит бог, я намерен изменить здесь кое-что к лучшему!

Он погладил по голове маленького Джо Таунли и опять улыбнулся, с великолепно разыгранной скромностью озирая толпу.

— Славный малыш. И мой тёзка! Кто знает, быть может, он когда-нибудь вырастет вторым Джо Гоуленом!

Все с той же улыбкой, он пошёл к ожидавшему его автомобилю. Эффект от этой сцены получился блестящий. На Террасах мигом распространилась весть, что Джо Гоулен обещал принять обратно в «Нептун» мужа Сары Таунли и дать ему «первоклассную» работу, лучший забой на всём руднике. В Слискэйле было немало таких, как Сара Таунли. И новость принесла Джо громадную пользу.

Успех Джо как оратора возрастал. Он обладал здоровыми лёгкими, абсолютной уверенностью в себе и медной глоткой. Он оглушал толпу. Он был настоящий мужчина. Он выкидывал громкие лозунги. Во всех концах города появились громадные плакаты:

Джо был оплотом морали. Но, разумеется, вместе с тем и человек гуманный, свой человек, молодчина, одним словом. На первом же собрании в школе на Нью-Бетель-стрит, после того, как он уговаривал слушателей поддержать британский флаг, он, лукаво улыбаясь, заключил:

— И на ближайших скачках в Госфорт-парке поставьте всё, что имеете, до последней рубахи, на «Радио»!

«Радио» была его собственная лошадь. При этом совете весь зал загудел.

Часто также его достоинство человека влиятельного и богатого растворялось, таяло, уступало место богобоязненному смирению.

— Я такой же рабочий, как и вы, товарищи, — кричал он. — И я тоже не родился с серебряной ложечкой во рту. Воспитывали меня строго, как полагается. Я сам проложил себе дорогу. И моя цель — дать каждому из вас возможность сделать то же самое.

Но главным козырем Джо, козырем, который он никогда открыто не пускал в ход, а ловко скрывал в рукаве, было то, что в его власти дать людям работу. Хоть он и был гуманный человек, свой брат-рабочий, знавший ту же нужду, что и они, а всё же он был Хозяин. Все это шумное бахвальство и враньё имело целью выставить его благодетелем, который восстановил разрушенный «Нептун» и теперь обещал найти честную работу для всех, всех решительно. Разумеется, после выборов.

Кампания велась им энергично, с большой помпой. Ремедж, который некогда наградил юного Джо пинком в зад за кражу свиного пузыря, теперь был его усерднейшим прихвостнем. По приказанию Ремеджа, преподобный Лоу произнёс горячую проповедь с кафедры на Нью-Бетель-стрит, доказывая преимущества законности и порядка, восхваляя мистера Джозефа Гоулена и грозя вечным пребыванием во тьме кромешной тем, кто осмелится голосовать за Фенвика. Конноли на своём газовом заводе открыто заявлял, что каждый, кто не поддержит Гоулена, — красная сволочь и будет немедленно уволен. Тайнкаслская пресса единодушно стояла за Джо. Джим Моусон, загадочно скрываясь на заднем плане, пускал в ход различные тайные пружины во имя высокой общественной задачи. Ежедневно с Ресфордского завода прилетали два аэроплана и кувыркались над Слискэйлем, рекламируя Джо. В ясные дни пускалась даже в ход реклама в воздухе, из букв, образуемых полосками дыма от аэроплана. Деньги действовали многими окольными путями. Какие-то странные люди появлялись в Слискэйле, они вмешивались в толпы рабочих, собирали кучки людей на углах, ставили угощение в «Привете». А что до обещаний — так на них Джо не скупился.

Дэвид видел, какие силы направлены против него, и сражался с отчаянной отвагой. Но как ничтожно было его оружие против арсенала Джо! Куда бы Дэвид ни повернулся, он чувствовал, как его сдавливали предательские тиски, мешая действовать. Не щадя себя, он удваивал старания, пускал в ход все свои физические силы, всю закалку, весь опыт политического деятеля. Но, чем энергичнее он боролся, тем искуснее Джо парировал и наносил удары. Перекрёстные вопросы, которыми с самого начала перебивались речи Дэвида, теперь стали просто беспощадны. С обычными помехами он умел справляться и даже часто обращал их себе на пользу. Но эта травля была незаконной. Она исходила от шайки тайнкаслских хулиганов, которые появлялись на каждом митинге под предводительством Пита Беннона, бывшего боксёра среднего веса с верфи Мельмо, всегда готового полезть в драку. Открытые сражения происходили редко. Как правило, все уличные митинги, на которых выступал Дэвид, прерывались дикими скандалами. Вильсон в ярости обращался в полицию, требуя охраны от хулиганов. Но его протесты выслушивались весьма апатично.

— Это нас не касается, — нагло заявил ему Роддэм. — Этот Беннон к нам никакого отношения не имеет. Ваши оборванцы-распорядители сами могут наводить порядок.

«Честная» кампания продолжалась, избирая теперь уже более щекотливые пути. В следующий вторник, утром, Дэвид по дороге в штаб избирательной комиссии увидел в конце переулка Лам-Лэйн грубо намалёванную на белой стене надпись:

«Спросите Фенвика насчёт его жены!»

Дэвид побледнел и сделал шаг вперёд, словно порываясь стереть эту недостойную надпись. Нет, бесполезно, совершенно бесполезно. Надпись кричала на весь город, на каждой сколько-нибудь заметной стене, на каждом выступе дома, даже на запасных железнодорожных путях лезли в глаза эти грубые слова, на которые ничего нельзя было ответить. В каком-то дурмане муки и ужаса Дэвид прошёл Лам-стрит и вошёл в контору. Вильсон и Гарри Огль ожидали его. Оба видели надпись. Лицо Огля менялось от негодования.

— Нет, это уж слишком, Дэвид, — простонал он. — Это слишком гнусно. Мы должны пойти к нему… заявить протест.

— Он будет отрицать своё участие, — возразил Дэвид металлическим голосом. — Ему ничто не доставит такого удовольствия, как то, что мы придём к нему плакаться.

— Ну, тогда клянусь богом, мы сами сумеем за себя постоять! — сказал Гарри запальчиво. — У меня найдётся, что сказать о нём, когда я буду выступать за тебя сегодня вечером на «Снуке».

— Не надо, Гарри, — покачал головой Дэвид с внезапной решимостью. — Я не хочу ничего делать из мести.

В последнее время это организованное преследование не вызывало в нём ни гнева, ни ненависти, лишь усиленную душевную работу. В этой внутренней работе он видел подлинное оправдание жизни человека, независимо от формы его верований. Чистота побуждений — вот единственное мерило, подлинное выражение души. Остальное не имеет значения. И полнота внутреннего сознания своей цели не оставляла места злобе или ненависти.

Но Гарри Огль чувствовал иначе. Гарри пылал негодованием, его простая душа требовала честности в борьбе или, по крайней мере, простой справедливости, — меры за меру. И в этот же вечер, в восемь часов, на «Снуке», когда он один проводил под открытым небом собрание сторонников Дэвида, Гарри, не выдержав, забылся до того, что стал критиковать тактику Джо. Дэвид в это время был .в конце Хедли-род, в новом квартале шахтёров, и домой приехал поздно.

Ночь была тёмная и ветреная. Несколько раз какой-нибудь звук снаружи заставлял Дэвида поднимать голову и настораживаться, так как он ожидал, что Гарри забежит, чтобы рассказать, как прошёл митинг на «Снуке». В десять часов он встал и пошёл запирать входную дверь. И тогда только в переднюю ввалился Гарри с бледным, окровавленным лицом, в полуобморочном состоянии. Из глубокой раны над глазом обильно лилась кровь.

Лёжа навзничь на кушетке с холодным компрессом на зияющей ране, пока посланный Дэвидом Джек Кинч мчался за доктором Скоттом, Гарри рассказывал прерывающимся голосом:

— Когда мы шли обратно через «Снук», они напали на нас, Дэви, — Беннон и его хулиганы. Я обмолвился словечком насчёт того, что Гоулен эксплуатирует своих рабочих и что он занимается изготовлением военных аэропланов и снарядов… Я бы сумел им дать отпор, мальчик, но у одного из них был обломок свинцовой трубы… — Гарри слабо усмехнулся и лишился чувств.

Гарри наложили на голове десять швов, отвезли домой и уложили в постель. Джо, разумеется, пылал праведным гневом. Возможно ли, чтобы такие вещи происходили на британской земле! С трибуны муниципалитета он громил красных дьяволов, этих большевиков, которые доходят даже до того, что нападают на собственных вождей. Он посылал Гарри Оглю выражения соболезнования. Трогательная заботливость Джо усиленно рекламировалась: его наиболее великодушные тирады дословно приводились в газетах. Словом, случай этот был Джо весьма на руку.

Между тем для Дэвида утрата личной поддержки Гарри была серьёзным ударом. Гарри, человек уважаемый, пользовался доверием в кругу осторожных обывателей Слискэйля, а теперь люди пожилые, обманутые слухами и немного устрашённые, перестали посещать собрания, созываемые Дэвидом. К тому же то был момент, когда охвативший всю страну порыв истерической враждебности к Рабочей партии достиг своего апогея. В народе сеяли панику, исступлённо предсказывая финансовый крах. Рабочий, которому платили пачками ничего не стоящих бумажек, в отчаянной погоне за куском хлеба рисовал себе безумные картины. И, далёкие от того, чтобы считать нависшую над ними катастрофу следствием существующей экономической системы, люди все сваливали на Рабочую партию. «Не дайте им забрать ваши деньги» — был всеобщий клич. «Спасение в деньгах. Сохранить наши деньги во что бы то ни стало, сберечь их, эти священные деньги!.. Деньги!»

С почти нечеловеческим упорством Дэвид ринулся в последнюю борьбу. 26 октября он объезжал город на старой грузовой машине, помнившей ещё его первый успех. Весь день он провёл на воздухе, время от времени съедая на скорую руку кусочек чего-нибудь. Он произносил речи до тех пор, пока почти лишился голоса. В одиннадцать часов, по окончании митинга при смоляных факелах перед клубом шахтёров, он возвратился домой на Лам-Лэйн и в полном изнеможении бросился на кровать. Уснул сразу. На следующий день предстояли выборы.

Первые известия говорили, что подача голосов идёт медленно. Все утро до полудня Дэвид оставался дома. Он сделал всё, что мог, всё, что было в его силах. Сейчас он ничего уже сделать не мог. Он сознательно не хотел думать о результатах, предугадывать тот приговор, который вынесет ему его собственный класс. Но в глубин его души надежда боролась со страхом. В Слискэйле всегда обеспечена победа Рабочей партии, этого оплота горняков. Рабочие знают, что он, Дэвид, всегда стоял за них. Не его вина, что он потерпел неудачу. Несомненно, они снова дадут ему возможность работать и бороться за них в дальнейшем. Он не закрывал глаза на преимущества Гоулена, на стратегические выгоды его положения как владельца «Нептуна». Он понимал, что бессовестные приёмы Джо должны были расколоть объединённую массу рабочих, бросить тень сомнения и подозрения на репутацию его соперника. При воспоминании об этом гнусном намёке на Дженни, повредившем ему больше, чем все клеветнические выпады Джо, у Дэвида сжалось сердце. На миг представилась ему Дженни в могиле. И он ощутил прилив жалости и тоски по ней, старое, знакомое чувство, теперь ещё более сильное и прочное.

Всей душой он жаждал победы, доказательства, что в людях добро торжествует над злом. Его обвиняли в том, что он проповедует революцию. Но единственный переворот, которого он желал, был переворот в человеке, переход от низости, жестокости, себялюбия к верности и благородству, на которые способно человеческое сердце. Без этого всякий другой переворот бесполезен.

Около шести часов Дэвид отправился навестить Гарри Огля и, медленно проходя по Каупен-стрит, заметил издали человека, приближающегося по Фрихолд-стрит: это был Артур Баррас. Когда они сошлись, Дэвид устремил глаза прямо перед собой, решив, что Артур, может быть, не захочет его узнать. Но Артур остановился.

— Я ходил голосовать за вас, — сказал он отрывисто. Голос его звучал невыразительно, почти сухо, лицо, изжелта-бледное, временами подёргивалось. От него несло спиртом.

— Очень вам признателен, Артур, — ответил Дэвид.

Молчание.

— Я днём был занят внизу в шахте. Но когда поднялся наверх, вдруг вспомнил, что сегодня выборы.

В глазах Дэвида была жалость и волнение. Он сказал неуклюже:

— Я едва ли мог рассчитывать на вашу поддержку, Артур.

— Отчего же? — возразил Артур. — Я теперь ничто, не красный и не голубой, никакой. — И с неожиданной горечью добавил: — Да никакое это имеет значение?

Новая пауза, во время которой только что произнесённые слова, казалось, дошли до сознания Артура. Он беспомощно поглядел на Дэвида своим отупевшим взглядом.

— Странно, не правда ли, кончить так, как я? — сказал он. С равнодушным кивком отвернулся и пошёл дальше.

Дэвид продолжал свой путь к дому Огля, глубоко взволнованный и расстроенный этой встречей, во время которой так немного было сказано и так много подразумевалось. Эта встреча была как бы предостережением, напоминанием о том, как ужасно может быть поражение. Идеалы Артура были разбиты. Он вышел из жизни, стушевался, и каждая жилка в нём вопила: «Я довольно страдал. Не хочу больше страдать!» Битва кончилась, огонь догорал. С этими мыслями Дэвид, вздохнув, вошёл в домик Гарри.

Он провёл вечер с Гарри, который чувствовал себя значительно лучше и был в отличном настроении. Хотя мысли обоих были заняты будущими результатами выборов, они мало говорили об этом. Впрочем, Гарри со своей обычной мягкой серьёзностью предсказывал победу, — ничего иного он себе и представить не мог. После ужина они чуть не до одиннадцати часов играли в криббедж. Гарри был большим любителем этой игры. Но глаза Дэвида всё время невольно обращались к часам. Теперь, когда скоро должен был стать известен результат, он испытывал нестерпимое напряжение. Дважды он заговаривал о том, что ему пора идти, что подсчёт в муниципальном совете уже, должно быть, начался. Но Огль, вероятно, понимая беспокойство Дэвида, настаивал, чтобы он ещё посидел немного. Результаты будут оглашены не раньше двух часов ночи. А до тех пор — здесь к его услугам и огонь в камине, и уютное кресло.

И Дэвид покорился, обуздав своё беспокойство и нетерпение. Но в самом начале второго он, наконец, поднялся. Перед уходом Гарри пожал ему руку.

— Так как я не могу быть там, то хочу сейчас тебя поздравить. Обидно, что я не увижу физиономии Гоулена в ту минуту, когда он узнает, что ты его победил.

Ночь наступила тихая, ярко светил молодой месяц. Подходя к муниципальному совету, Дэвид удивился при виде толпы народа на улице. С некоторым трудом удалось ему пробраться к подъезду. Но в конце концов он попал внутрь и разыскал в кулуарах Вильсона. В зале заседаний происходил открытый подсчёт. Вильсон с загадочной миной отодвинулся, давая Дэвиду место рядом. У него был утомлённый вид.

— Ещё полчаса — и узнаем результат.

Кулуары постепенно наполнялись публикой. Через некоторое время на улице медленно загудел автомобиль. И спустя минуту вошёл Гоулен со своей свитой: здесь были Снегг, его агент, Ремедж, Конноли, Босток, несколько тайнкаслских соратников Джо и, ради такого торжественного случая, сам Джим Моусон, собственной персоной.

На Джо было пальто с каракулевым воротником, распахнуто так, что виден был смокинг. Его сытое лицо было немного красно. Он сегодня допоздна засиделся за обедом со своими приятелями; а после обеда они пили старое бренди и курили сигары. Джо важно прошёл в кулуары через толпу, расступавшуюся перед ним. Перед дверью в зал, где происходил подсчёт, он остановился, спиной к Дэвиду, и тотчас же его окружили его сторонники. В этой группе поднялся громкий хохот и разговоры.

Десять минут спустя старый Раттер, секретарь и архивариус муниципального совета, вышел из зала с бумажкой в руке. Сразу же наступила тишина. У Раттера был невероятно важный вид; при этом он улыбался. Когда Дэвид увидел улыбку Раттера, сердце у него ёкнуло, упало. Не переставая улыбаться, Раттер поверх очков в золотой оправе пытливо оглядывал набитую людьми комнату, затем, все с тем же важным видом, выкликнул имена двух кандидатов.

Немедленно группа Джо хлынула за Раттером через раскрытую настежь двустворчатую дверь. Вильсон встал.

— Идём, — позвал он Дэвида. И в голосе его звучала тревожная нотка.

Поднялся и Дэвид и вслед за другими протеснился в зал совета. Здесь не соблюдали никакого порядка, никакого старшинства, всех захватил порыв напряжённого, несдержанного возбуждения.

— Позвольте, джентльмены, позвольте! — твердил, не переставая, Раттер. — Дайте же пройти кандидатам!

Вверх по знакомой железной лестнице, через маленькую комнату комиссии и, наконец, на балкон. Прохладный ночной воздух был так приятен после духоты и яркого света внутри. Внизу под балконом — огромное скопление народа, вся улица перед муниципалитетом запружена толпой. Бледный молодой месяц плыл в вышине, над копрами «Нептуна», и осыпал море серебряной чешуёй. Ропот ожидания поднимался из стоявшей внизу толпы.

Балкон был битком набит. Дэвида вытолкнули вперёд, в крайний угол. Рядом с ним оказался Ремедж, оттертый в давке от Гоулена. Толстый мясник уставился на Дэвида, его большие руки судорожно сжимались, глубоко посаженные глаза под седыми кустиками бровей сверкали возбуждением и злобой. На лице его было написано откровенное желание видеть Дэвида побеждённым.

Раттер с бумагой в руке вышел, на середину балкона, обратясь лицом к притихшей толпе. Мгновение немой тишины, наэлектризованной, мучительной. Ещё никогда в жизни Дэвид не переживал такой мучительной, такой волнующей минуты. Сердце его бешено колотилось. Прозвучал громкий, резкий голос Раттера:

Мистер Джозеф Гоулен — 8852 голоса

Мистер Дэвид Фенвик — 7490 голосов

Раздались громкие крики. Первым заорал Ремедж: «Ура! Ура!» Он ревел как бык, размахивая руками, в настоящем экстазе. Одно «ура» за другим раскалывало воздух. Сторонники Джо толпились вокруг него на балконе, засыпая его поздравлениями. Дэвид схватился за холодные железные перила, стараясь сохранить мужество и самообладание. Побеждён, побеждён, побеждён! Он поднял глаза, увидел Ремеджа, который наклонился к нему, увидел, как прыгали его губы от неистового восторга.

— Провалили-таки вас, чёрт бы вас побрал! — злорадствовал Ремедж. — Проиграли! Все проиграли!

— Нет, не все, — возразил Дэвид тихо.

Снова «ура», приветственные выкрики, настойчиво призывающие Джо. Он в самом центре балкона, у перил, упоённо внимает лести этих тесно сбившихся, возбуждённых людей. Он возвышается над ними своей массивной внушительной фигурой, которая, чернея в лунном свете, кажется неправдоподобно большой и угрожающей. Внизу бледные лица. Все — на его стороне, все готовы служить его интересам, его целям. Ему принадлежит земля, принадлежит и небо: слабое жужжание донеслось издалека — это ночной полёт его ресфордских аэропланов. Он царь и бог, его могущество не ограничено. И это только начало. Он будет подниматься всё выше и выше. Глупцы, что стоят там, у его ног, будут помогать ему. Он достигнет вершины, расколет мир, как орех, голыми руками, молнией рассечёт небо. Мир и война будет зависеть от его воли. Деньги принадлежат ему. Деньги, деньги… и рабы денег. Подняв обе руки к небу жестом слащавого лицемерия, он начал:

— Дорогие друзья мои!..