Две недели пролежал Артур больным в доме Тодда, так ослабев что не в силах был встать.

Доктор, приглашённый Лаурой, напугал её предположением, что это злокачественная анемия. Доктор Добби, живший в доме № 1 по Колледж-Роу, был своим человеком в семье Тоддов. История Артура была ему известна, и поэтому он вёл себя с большим тактом и предупредительностью. Он сделал несколько исследований крови и лечил Артура подкожными впрыскиваниями марганца. Но выздоровлением своим Артур был обязан не столько доктору, сколько Лауре. В заботах о нём она проявила редкое качество — страстную самоотверженность. Она заперла дом в «Хиллтопе» и посвятила все своё время уходу за Артуром: стряпала для него, читала ему вслух, а то и просто молчаливым товарищем сидела у его постели. Странное поведение со стороны женщины, раньше такой безучастной, так явно поглощённой собой! Может быть, она видела в этом искупление, неожиданно посланную судьбой спасительную соломинку, за которую она ухватилась в трепетном желании доказать себе, что в ней есть всё же кое-что хорошее. И потому каждый шаг Артура на пути к выздоровлению, каждое его слово благодарности делали её счастливой. Залечивая его раны, она залечивала и свою.

Отец её ни во что не вмешивался. Не в характере Адама Тодда было мешать другим. К тому же он жалел Артура, который так несчастливо для себя пытался плыть против течения. Два раза в день Тодд приходил в комнату больного, становился у постели, неловко пытался поддерживать разговор, умолкал, откашливался и, стараясь быть непринуждённым, балансировал то на одной ноге, то на другой, как старый и порядком одряхлевший реполов. Его явные старания избегать опасных тем — упоминаний о «Нептуне», о войне, о Гетти, обо всём, что могло бы взволновать Артура, — были трогательны и комичны. И, бочком пробираясь к двери, он всегда в заключение говорил:

— Спешить незачем, мальчик. Ты можешь оставаться здесь столько, сколько тебе понадобится.

Артур понемногу поправлялся, стал выходить из своей комнаты, а затем и совершать небольшие прогулки с Лаурой. Они избегали людных мест и обыкновенно ходили на Таун-Моор, высоко расположенный участок открытого парка, откуда в ясную погоду видны были Оттербернские горы. Артур, собственно, ещё не сознавал, сколь многим он обязан Лауре, но иногда он с внезапным порывом говорил ей:

— Как вы добры ко мне, Лаура.

— Пустяки, — отвечала она неизменно.

Как-то раз, в прохладное и ясное утро, они во время прогулки на несколько минут присели отдохнуть на скамейке в самой высокой части парка.

— Не знаю, что бы я делал без вас, — сказал Артур со вздохом. — Покатился бы, верно, вниз по наклонной плоскости. Морально, конечно. Вы не знаете, Лаура, какое бывает искушение махнуть на все рукой.

Лаура не отвечала.

— Но теперь у меня такое чувство, словно вы опять собрали и склеили меня и сделали из меня что-то похожее на человека. Теперь я чувствую, что некоторые вещи мне уже не страшны. Однако это несправедливо. Из нашей встречи пользу извлёк только я. Вы же ничего не получаете взамен.

— Вы так думаете? — отвечала Лаура странным тоном.

Подставляя лицо свежему ветру, Артур всматривался в её бледный строгий профиль, в спокойную неподвижность её позы.

— Знаете, Лаура, кого вы мне напоминаете? — сказал он вдруг. — Одну из рафаэлевских мадонн, которую я видел в какой-то книге у нас дома.

Лаура покраснела сильно, мучительно, и лицо её внезапно исказилось.

— Не говорите глупостей, — бросила она резко и, встав, торопливо ушла. Артур смотрел ей вслед в полнейшем замешательстве. Потом тоже поднялся и пошёл за ней.

Когда силы вернулись к Артуру, он был уже в состоянии подумать об отце, о Слискэйле и о возвращении домой. Вернуться туда было необходимо, этого требовало его мужское достоинство. Робость и мечтательность были у него в крови, но серьёзное решение принято — и это придавало ему мужества.

Кроме того, тюрьма его закалила, обострила тот протест против несправедливости и неправды, которым он теперь только и жил.

Однажды вечером, на исходе третьей недели, они с Лаурой по обыкновению играли после ужина в безик. Артур собрал свои карты и вдруг без всякого предупреждения объявил:

— Мне скоро придётся ехать обратно в Слискэйль, Лаура.

Больше об этом не было сказано ни слова. Сообщив о своём намерении, он было поддался искушению ещё немного оттянуть день отъезда. Но 16 мая утром, сойдя вниз завтракать, когда Тодд уже ушёл в контору, он раскрыл газету — и ему бросилась в глаза одна заметка. Он так и остался стоять у стола с газетой в руках, застыв в неподвижной позе. Заметка была совсем коротенькая, всего шесть строчек, затерянных среди массы важных известий с театра войны. Но Артур, видимо, придавал ей большое значение. Он сел за стол, не отрывая глаз от этих шести строчек.

— Случилось что-нибудь? — спросила Лаура, наблюдая за ним.

Помолчав, Артур ответил:

— Новую дорогу провели в самый «Парадиз». Три дня тому назад по ней добрались до глухого забоя. И там нашли тех десять погибших. Завтра их будет осматривать судебный следователь.

Весь ужас несчастья снова обрушился на него, как волна, на время отливающая лишь для того, чтобы хлынуть обратно с ещё большей силой. Душа его сжалась под этим ударом. Он сказал медленно, устремив глаза на газету.

— Они даже вызвали из Франции некоторых родственников… для формального опознания тел. Я тоже должен ехать туда. Поеду сегодня… сейчас.

Лаура не отвечала. Подала ему кофе. Он пил машинально. Снова встало перед ним то, что изменило и разрушило его жизнь. То, от чего не было спасения. Надо ехать, непременно надо.

Кончив завтракать, он взглянул на сидевшую против него Лауру. Она поняла, что им снова овладела его навязчивая идея, и едва заметно кивнула головой. Артур встал из-за стола, прошёл в переднюю и надел пальто и шляпу. Укладывать ему было нечего. Лаура проводила его до дверей.

— Обещайте мне, Артур, что вы не сделаете никакой глупости, — сказала она своим обычным ровным голосом.

Артур покачал головой. Они постояли молча. Затем он порывисто взял обе руки Лауры в свои.

— Я не умею благодарить, Лаура. Но вы знаете, что я к вам чувствую. Я навещу вас снова. Как-нибудь на днях. Может быть, я тогда смогу быть вам чем-нибудь полезен.

— Может быть, — согласилась она.

Бесстрастный тон Лауры вызвал в нём какое-то чувство беспомощности. Он стоял в тесной передней с таким видом, как будто не знал, что ему делать. Наконец, выпустил руки Лауры.

— Ну, прощайте, Лаура.

— Прощайте.

Он повернулся и вышел на улицу.

Сильный ветер, смешанный с брызгами дождя, дул ему в лицо всю дорогу по Колледж-Роу, но он добрался до вокзала в двадцать минут одиннадцатого и купил билет в Слискэйль.

Поезд местного сообщения был почти пуст, и Артур оказался один в вагоне третьего класса. Пока поезд, пыхтя, нёсся из Тайнкасла мимо бесконечного ряда станций, мимо знакомых ландшафтов, через мост над каналом, через Брентский туннель и, наконец, стал приближаться к Слискэйлю, Артур испытывал такое чувство, словно он только теперь приходит в себя.

Была половина двенадцатого, когда он вышел на платформу в Слискэйле. В эту минуту со ступенек заднего вагона спускался ещё один пассажир, и, когда они сошлись у выхода, Артур с внезапно сжавшимся сердцем узнал Дэвида Фенвика.

Дэвид заметил Артура сразу, но и виду не подал, хотя и не пытался уклониться от встречи. Они вместе вышли узким проходом на улицу.

— Вы, вероятно, приехали для опознания, — тихо сказал Артур. Он не мог не сказать этого.

Дэвид молча кивнул головой. Он пошёл по Фрихолд-стрит в своей вылинявшей форме, и Артур пошёл рядом. На углу ветер с моря ударил им в лицо мелким дождём. Они оба начали подниматься по Каупен-стрит.

Артур сбоку бросил робкий взгляд на Дэвида, смущённый его молчанием и суровой сосредоточенностью его лица. Но через минуту Дэвид заговорил, как бы заставляя себя быть хладнокровным и непринуждённым.

— Я приехал ещё два дня тому назад, — сказал он спокойно. — Жена моя живёт в Тайнкасле у своих родителей. И наш мальчик с ней.

— Ах, вот оно что, — пробормотал Артур. Он сначала не понимал, почему Дэвид оказался в тайнкаслском поезде. Больше он не находил, что сказать.

Они молчали оба, пока не дошли до Инкерманской террасы, где Дэвид круто остановился против дома матери. Стараясь не выдать голосом скрытую горечь, он сказал:

— Не зайдёте ли на минутку? Мне нужно вам кое-что показать.

Охваченный непонятным волнением, сильным и непреодолимым, Артур прошёл по развороченной мостовой и последовал за Дэвидом в дом № 23. Они вошли в первую комнату. Шторы были опущены, но в полумраке Артур увидел два гроба, ещё открытых, поставленных на козлы посреди комнаты.

Разнообразные чувства забурлили в душе Артура, как волны в узком проливе. С бьющимся сердцем он подошёл к первому гробу, и глаза его глянули прямо в мёртвые глаза Роберта Фенвика. Тело Роберта, пролежало четыре года: лицо было бело как воск, кожа обтягивала высохшие кости, как маска. Артур отшатнулся, закрыл глаза рукой. Он не мог вынести пустого и всё же обвиняющего взора этих мёртвых глаз, глаз жертвы. Содрогаясь, он хотел отойти — и не мог, продолжал стоять в беспомощном оцепенении.

Дэвид снова заговорил, все с той же подавленной горечью:

— Вот что я нашёл на трупе отца. Никто, кроме меня, этого не видел.

Медленно открыл Артур лицо. Он уставился на бумажку в руке Дэвида, затем резким движением взял её и поднёс к глазам. То было письмо, написанное Робертом перед смертью. Одну секунду Артуру казалось, что он умирает.

— Понимаете? — сказал Дэвид, напрягая голос. — Теперь, наконец, всё ясно.

Артур продолжал смотреть на письмо. Лицо его стало землисто-серым, — казалось, он сейчас упадёт.

— Я не собираюсь давать этому делу ход, — сказал Дэвид тоном окончательного решения. — Но я считал, что вам следует узнать.

Артур поднял глаза от письма и смотрел куда-то, как будто сквозь Дэвида. Он вытянул руку и, ища опоры, прислонился к стене. Комната кружилась у него перед глазами. Казалось, вся совокупность его страданий, подозрений и опасений ударила в него последним страшным ударом. Потом, словно только сейчас заметив Дэвида, он сложил письмо и отдал ему. Дэвид сунул его обратно во внутренний карман. Тогда Артур вымолвил разбитым голосом:

— Можете на меня положиться. Отец узнает об этом.

Его бил озноб. Чувствуя, что ему необходимо очутиться на воздухе, он повернулся как слепой и вышел из дому.

Он шёл к «Холму» под проливным дождём, хлеставшим пустынную дорогу. Но потоки дождя не производили на него никакого впечатления. Он был в каком-то исступлении. Сложенный листок бумаги, пролежавший четыре года на мёртвой груди Роберта Фенвика, все открыл Артуру, всё, что он подозревал, чего боялся. Больше не оставалось ни подозрений, ни опасений. Теперь он знал.

В нём вспыхнула глубокая уверенность, что ему было предопределено свыше увидеть записку Роберта. Смысл её всё рос и ширился в его глазах, принимал множество разнообразных неизмеримых значений, которых он пока ещё не мог постигнуть, но которые все приводили к одному выводу: отец виновен. Болезненная ярость вспыхнула в нём; теперь он хотел поскорее увидеть отца.

Подойдя к ступеням крыльца, он дёрнул звонок. Дверь открыла сама тётушка Кэрри. Она застыла в дверях, как в раме, глядя на Артура испуганными, широко открытыми глазами, затем с воплем радости и жалости охватила руками его шею.

— О Артур, родной мой, — всхлипывала она. — Я так рада. А я думала… Я не знала… Как ты скверно выглядишь, мой бедный мальчик, просто ужасно. Но как чудесно, что ты вернулся.

С трудом сдерживаясь, она повела его в переднюю, помогла снять пальто, завладела его шляпой, с которой текла вода. Короткие восклицания нежности и жалости всё время срывались с её губ. Восторг, в который её привело возвращение Артура, был прямо трогателен. Она суетилась вокруг него, руки её тряслись, поджатые губы дрожали.

— Ты пока до завтрака съешь что-нибудь, Артур, дорогой. Стакан молока, бисквит, что-нибудь, милый!..

— Не хочу, тётя Кэрри, спасибо.

Перед дверью в столовую, куда она вела его, он остановился:

— Отец уже вернулся?

— Нет, Артур, — ответила тётя Кэрри, запинаясь, обеспокоенная его странным тоном.

— А к завтраку он вернётся?

Тётя Кэрри снова тихонько перевела дыхание. Её губы ещё крепче сжались и уголки их нервно опустились.

— Да, конечно, Артур. Он сказал, что к часу будет дома. Я знаю, что у него сегодня очень много дела. Разные распоряжения насчёт похорон. Всё будет устроено самым лучшим образом.

Артур не делал попытки поддержать разговор. Он оглядывался кругом, отмечая про себя перемены, происшедшие здесь за время его отсутствия: новая мебель, новые ковры и портьеры, новая электрическая арматура в зале. Он вспомнил свою камеру, всё, что он вытерпел в тюрьме, и его пронизала судорога отвращения к этой роскоши, ненависть к отцу, от которой он задрожал всем телом. Такого нервного возбуждения, походившего на исступление, он ещё не испытывал ни разу в жизни. Он почувствовал себя сильным. Он знал теперь, что ему делать, и желание сделать это поскорее было почти мучительным. Он обратился к тёте Кэрри:

— Я ненадолго схожу наверх.

— Иди, Артур, иди, — заторопилась она с ещё большей суетливостью. — Завтрак в час, и сегодня такой вкусный завтрак! — Она помедлила, и голос её перешёл в тревожный шёпот. — Ты ведь не будешь… Ты не будешь огорчать отца, родной? У него так много дела, и он… он в последнее время немного раздражителен…

— Раздражителен! — повторил Артур. Казалось, он пытается вникнуть в смысл этого слова. Уйдя от тёти Кэрри, он спокойно поднялся наверх. Но наверху пошёл не в свою комнату, а в отцовский кабинет, в тот самый кабинет, который с самого детства был для него «табу», священным и заветным местом. Посредине этой комнаты стоял письменный стол отца, массивный стол красного дерева, чудесно отполированный, с шариками по углам, с массивными медными замками и ручками, ещё более священный и запретный, чем самая комната. Враждебность засветилась в лице Артура, когда он смотрел на этот стол, прочный, солидный, как бы хранивший от печаток личности Барраса, ненавистный Артуру символ всего того, что разбило ему жизнь.

Резким движением схватил он кочергу, лежавшую у камина, и подошёл к столу. Умышленно сильным ударом взломал замок и исследовал содержимое верхнего ящика. Потом — соседний замок, соседний ящик; так, ящик за ящиком, он систематически обыскивал весь стол.

Стол был битком набит доказательствами богатства его хозяина. Квитанции, векселя, список неоплаченных накладных. Тетрадь в кожаном переплёте, куда отец его своим аккуратным почерком записывал все ценности и доходы. Во второй тетради с наклеенным на ней ярлычком «Мои картины», против даты покупки указаны были стоимость каждой приобретённой картины. Третья тетрадь заключала в себе список вкладов.

Артур бегло просмотрел колонки цифр: всё под верным обеспечением, всё чисто от долгов, все вклады — небольшими суммами, и не менее двухсот тысяч фунтов стерлингов в твердопроцентных бумагах. Артур в бешенстве отшвырнул от себя тетрадь. Двести тысяч фунтов! Величина общей суммы, любовная аккуратность записей, обывательское благополучие, проглядывавшее во всех этих рядах цифр, бесили его. Деньги, деньги, деньги; пот и кровь человеческие, превращённые в деньги. Люди не в счёт: были бы деньги. Только деньги и ценятся. Смерть, разруха, голод, война — все пустяки, только бы целы были мешки с деньгами.

Артур взломал следующий ящик. Дух мщения владел им. Ему нужны были не эти свидетельства о богатстве, а нечто большее. Он был убеждён в том, что план, план старых выработок «Нептуна», лежит где-то здесь. Он знал своего отца, закоренелого собственника. И как ему это раньше не пришло в голову? Отец никогда не уничтожал документов и бумаг; для него было мучительно, просто физически невозможно это делать. Значит, если письмо Роберта Фенвика не лжёт и план существует, то он здесь.

Ящик за ящиком, перерытые, летели на пол. Наконец-то, в последнем, нижнем, — тонкий, свёрнутый трубкой пергамент, очень загрязнившийся и незначительный на вид. Совершенно незначительный.

Громкий крик вырвался у Артура. Вспыхнув от нервного волнения, он разложил карту на полу и, встав на колени, стал её рассматривать. Сразу видно было, что старые выработки, чётко показанные на этом плане, тянутся параллельно нижним этажам Дэйка и отстоят от них не более, чем фута на два. Артур всмотрелся ещё внимательнее своими ослабевшими в тюрьме глазами. И различил на полях какие-то маленькие чертежи и расчёты, сделанные рукой отца. Это было последним, окончательным доказательством вины, последней каплей в чаше преступлений.

Артур поднялся с колен и не спеша свернул план. Все построение этого грандиозного обмана встало теперь перед его измученным взором. Он стоял посреди «священной» комнаты, крепко сжимая в руках план, глаза его горели, с лица ещё не сошла бледность, печать тюрьмы. И словно под влиянием мысли о том, что он, осуждённый, держит в руках доказательство вины отца, словно забавляясь такой парадоксальностью человеческой справедливости, он усмехнулся бледными губами. Приступ истерического смеха потряс его. Ему хотелось все громить, жечь, разрушать; хотелось разорить всю эту комнату, сорвать со стен картины, выбить окна. Он жаждал возмездия и справедливости.

С большим трудом овладев собой, он вышел из кабинета и спустился вниз. В передней остановился, ожидая, устремив глаза на входную дверь. Время от времени он с лихорадочным нетерпением поглядывал на высокие часы в футляре, прислушиваясь к медленному неумолимому ритму уходящих секунд. Но вот он вздрогнул: когда стрелки показывали тридцать пять минут первого, к дому подъехал автомобиль, послышались торопливые шаги. Дверь распахнулась, и в переднюю вошёл его отец. Мгновение полной неподвижности. Глаза отца и сына встретились.

У Артура вырвался не то вздох, не то рыдание. Он едва узнал отца. Перемена в Баррасе была просто разительна. Он очень отяжелел, располнел, жёсткие линии его фигуры стали рыхлыми, расплывчатыми. Одутловатые щеки, отвислое брюшко, складка жира над воротником и вместо прежней застывшей уравновешенности — суетливое оживление. Все у него было в движении: руки вертели и перебирали пачку газет; глаза шныряли во все стороны, стараясь увидеть всё, что можно, душа жадно, деятельно отзывалась на все жизненные развлечения, тривиальные и ничтожные. И вдруг разрушительной молнией поразила Артура мысль, что вся эта искусственная деятельность вызвана стремлением утвердить настоящее, отвергнуть прошлое, не думать о будущем; что это — последние результаты разложения.

Он продолжал стоять на том же месте, спиной к лестнице, когда отец вошёл в переднюю. Некоторое время оба молчали.

— А, ты вернулся, — вымолвил, наконец, Баррас. — Вот неожиданное удовольствие!

Артур не ответил. Он наблюдал за отцом, который подошёл к столу, положил на него газеты и какие-то пакетики, болтавшиеся у него на руке. Передвигая и раскладывая все эти вещи на столе, Баррас заговорил:

— Тебе, конечно, известно, что война все ещё продолжается. Я своих убеждений не изменил. И ты знаешь, что мне здесь бездельники не нужны.

Артур сказал глухо:

— Я не бездельничал, я сидел в тюрьме.

Баррас издал короткое восклицание, все ещё переставляя вещи на столе.

— Ты сам предпочёл тюрьму, — не так ли? И если ты не одумаешься, то легко можешь опять угодить туда. Тебе это понятно или нет?

— Мне теперь очень многое стало понятно. Тюрьма хорошо помогает во всём разобраться.

Баррас перестал возиться с пакетами, искоса метнул взгляд на Артура. Начал ходить по передней взад и вперёд. Вынул свои красивые золотые часы и посмотрел на них. Наконец, сказал с проблеском враждебности:

— После завтрака у меня деловое свидание. Вечером — два заседания. Сегодня у меня очень трудный день. И мне, право, некогда терять с тобой время, я слишком занят.

— Слишком заняты подготовкой победы, отец? Это вы хотели сказать?

У Барраса лицо налилось кровью. На виске сразу заметно вздулись жилы.

— Да! Если тебе угодно так ставить вопрос, — я делаю, что могу, для того, чтобы мы выиграли эту войну.

Крепко сжатые губы Артура злобно искривились. Мощный прилив непосредственного чувства захлестнул его.

— Не удивительно, что вы горды собой. Вы патриот. Все вами восхищаются. Вы заседаете в комиссиях, ваше имя упоминается в газетах, вы произносите речи о славных победах, когда тысячи людей лежат убитые в окопах. А тем временем вы куёте деньги, тысячи, десятки тысяч фунтов, выжимая все соки из рабочих «Нептуна», и вопите, что это делается для Короля и Отечества, тогда как на самом деле делаете это для себя самого. Да, вот как обстоит дело. — (Его голос звучал всё громче.) — Вам всё равно, что люди умирают. Вы думаете только о себе.

— Во всяком случае, я до тюрьмы не докачусь, как другие, — заревел Баррас.

— Как знать! — Артур тяжело дышал. — Похоже на то, что вы скоро там будете. Я не собираюсь отбывать наказание вместо вас.

Баррас, быстро шагавший по передней, круто остановился. Он даже рот разинул.

— Что такое? — воскликнул он тоном крайнего изумления. — С ума ты сошёл, что ли?

— Нет, — возразил Артур запальчиво. — Не сошёл, хотя легко мог сойти.

Баррас уставился на него, затем пожал плечами, как бы говоря, что Артур безнадёжен. Он снова вынул часы, все тем же суетливым жестом, и взглянул на циферблат своими небольшими, налитыми кровью глазами.

— Я должен идти, — сказал он невнятно. — У меня назначено важное деловое свидание после завтрака.

— Нет, не уходите, — остановил его Артур. Он дошёл уже до со стояния белого каления, сжигаемый той ужасной правдой, которую узнал.

— Что… — Баррас с багровым лицом отступил к лестнице.

— Выслушайте меня, отец, — сказал Артур. Голос его жёг как огонь. — Я теперь все знаю относительно катастрофы в руднике. Роберт Фенвик перед смертью написал записку. Она у меня. Я знаю, что виноваты во всём были вы.

Баррас заметно вздрогнул. Казалось, на него внезапно напал страх.

— Что ты говоришь?!

— Вы слышали, что я сказал.

В первый раз во взгляде Барраса проскользнуло виноватое выражение.

— Ложь! Я это категорически отрицаю.

— Можете отрицать. Я нашёл план старой шахты.

Лицо Барраса страшно налилось кровью, жилы на шее потемнели и вздулись. Он покачнулся и инстинктивно опёрся о стол.

— Ты сумасшедший, — пробормотал он, заикаясь. — Ты лишился рассудка. Я не желаю тебя слушать.

— Вам следовало бы вовремя уничтожить план, отец.

Барраса вдруг покинуло самообладание. Он закричал:

— Что ты понимаешь в этом? С какой стати мне что-нибудь уничтожать? Я не преступник. Я поступал так, как считал нужным. И не желаю, чтобы ко мне приставали с этим. Все это кончено. У нас война… Мне надо к двум часам ехать по делу… на заседание.

Совершенно задыхаясь, все с тем же потемневшим, налитым кровью лицом, он ухватился за перила и сделал попытку пройти мимо Артура.

Артур не двинулся с места.

— Что же, идите на своё заседание. Но я теперь знаю, что это вы убили тех людей. И я постараюсь, чтобы они были отомщены.

Все тем же захлёбывающимся, возбуждённым голосом Баррас продолжал:

— Мне надо платить всем жалованье. Мне надо сделать копи доходными. Я должен использовать все возможности так, как это мне удаётся. Все мы только люди. Все ошибаемся. У меня были самые лучшие намерения. Это всё кончено, все позади. Следствия нельзя производить вторично. Мне нужно позавтракать и к двум быть на заседании…

Он сделал привычный торопливый жест, нащупывая карман, чтобы достать часы. Но, не найдя кармана, тут же забыл об этом и как потерянный смотрел на Артура.

У Артура сжалось сердце. Ведь это его отец, и он его любил когда-то. Но голос его был бесстрастен как голос человека, отрешившегося от личных чувств.

— В таком случае я передам план куда следует. Вы не можете помешать мне сделать это.

Баррас сжал лоб руками, как будто хотел успокоить биение крови.

— Право, не понимаю, о чём ты тут толкуешь, — промычал он невнятно. — Ты забываешь, что у меня заседание. Мне ещё надо умыться, позавтракать. К двум… — Он таращил глаза на Артура с каким-то ребяческим недоумением. Конвульсивным движением вытащил часы. Посмотрел на них хмуро, с сердитым выражением, потом торопливо сделал несколько шагов и, пройдя мимо Артура, стал подниматься по лестнице.

Артур всё стоял в передней, с вытянувшимся, словно сразу похудевшим лицом. Он ощущал внутреннюю пустоту и безнадёжность. Он пришёл сюда, готовый сражаться, отчаянно бороться за свои убеждения, требовать справедливости. И вот — никакого сражения, никакой борьбы, никакой справедливости. Нет, правда не восторжествует. Он никуда не передаст план. Слишком жалка была эта оболочка, оставшаяся от того, кто некогда был человеком, от его отца. Сгорбившись, он прислонился к перилам; он чувствовал себя раздавленным лицемерной, безжалостной жизнью. Глубокий вздох вырвался из груди. Он слышал движение отца наверху: неровные и быстрые движения, гулкие шаги. Он услышал звук льющейся воды. Потом, в ту минуту, когда он повернулся с намерением уйти из дому, вдруг послышался стук, как будто упало что-то тяжёлое. Он снова повернулся к лестнице, прислушиваясь. Все тихо. Ни звука больше не слышно. Он бросился наверх. С другой стороны спешила уже и тётя Кэрри. Оба добежали до ванной и забарабанили в дверь. Ответа не было. Тётя Кэрри испуганно взвизгнула. Тогда Артур налёг на дверь и ворвался в ванную.

Ричард Баррас лежал на полу с наполовину намыленным лицом, ещё сжимая в руке мыло. Он был в сознании, но тяжело дышал. Его разбил паралич.