Приближалось время родов, и Дженни вела себя во всех отношениях примерно. С того времени, как она сообщила Дэвиду о своей беременности, она «стала другой женщиной». Конечно, у неё бывали небольшие припадки сварливости, — у кого же в таком положении их не бывает? — и разные «прихоти», как она их называла: внезапно, в самые неподходящие моменты, ей хотелось каких-нибудь особенных, экзотических деликатесов, которые именовались термином «что-нибудь вкусненькое». То она, например, жаждала имбирных пряников, так как её «отвернуло» от хлеба, то маринованного луку, то тартинок с селёдочной икрой. У матери её, Ады, всегда во время беременности появлялись разные прихоти, и Дженни считала себя в праве иметь свои.

Она готовила нарядное приданое для будущей новорождённой, — она была убеждена, что родится девочка, ей так хотелось дочурку, которую можно наряжать, а мальчишки ужасны! И вечер за вечером Дженни сидела у камина против Дэвида, как самая домовитая жена, вышивала, вязала, отделывала детские вещицы, руководствуясь указаниями в «Журнале для домашних хозяек» и журнале «Малютка». Она мечтательно строила планы будущего своей дочки. Она будет актрисой, знаменитой актрисой, или ещё лучше, — великолепной певицей, примадонной Большого оперного театра. Она унаследует и разовьёт талант матери и будет переходить от триумфа к триумфу в Ковент-гардене, важные особы будут слушать её и бросать букеты к её ногам, а Дженни из ложи будет с нежностью и сочувствием следить за успехом, который и ей когда-то достался бы на долю, если бы ей дали возможность выдвинуться. Но на пути актрисы встречаются и соблазны, великие соблазны, и Дженни морщила лоб при этой мысли. То вдруг картина менялась, и она видела в своём воображении монахиню с бледным и одухотворённым лицом, с тайной печалью на сердце, покинувшую сцену и свет, проходящую по коридорам большого монастыря в полутёмную часовню. Начинается служба, звучит орган, и голос монахини разливается вокруг во всей своей чудесной чистоте. Слезы наполняют глаза Дженни, и печальные романтические грёзы приобретают уже более трагическую окраску. Нет, не будет никакой маленькой девочки, никакой примадонны или монахини. И она, Дженни, умрёт, чует её сердце! Нелепо было воображать, что у неё хватит сил родить ребёнка, у неё всегда было предчувствие, что она умрёт молодой. Она вспоминала, что Лили Блэйдс, одна из продавщиц у Слэттери, которая удивительно верно всем гадала, однажды предсказала ей, Дженни, страшную болезнь. Она уже видела себя умирающей на руках Дэвида, который с искажённым, страдальческим лицом молит не покидать его. У постели — большая корзина белых роз, и даже доктор, этот суровый человек, стоит в глубине комнаты, ужасно расстроенный.

Настоящие слезы начинали струиться по лицу Дженни, и Дэвид, случайно подняв глаза, восклицал:

— Господи помилуй, Дженни, в чём дело?

— Ничего, Дэвид, — вздыхала она с бледной, ангельской улыбкой. — Право же, я счастлива. Вполне, вполне счастлива.

Потом она решила, что ей следует завести кошку, так как кошка привязывается к дому и создаёт веселье и уют. Она стала просить всех знакомых достать ей котёнка. Всех, решительно всех заставила она искать, где только можно, и когда Гарри, мальчик из мясной лавки, принёс ей маленького полосатого зверька, она пришла в восторг. Но потом, когда пришёл фургонщик Мэрчисона и принёс ещё одного, а на следующий день миссис «Скорбящая» прислала третьего, Дженни была уже в меньшем восторге. Немыслимо было вернуть котят, раз она так просила людей достать их, а между тем котята вели себя не очень аккуратно. Пришлось в конце концов двух утопить, Дженни было ужасно больно за милых беспомощных крошек, но что же делать? Дженни зато потратила массу времени на придумывание клички для оставленного в живых котёнка. Она назвала его «Красавчик».

Потом она снова начала заниматься музыкой. Целыми днями упражнялась на пианино и пробовала голос — и выучила две колыбельные песенки.

Потом она захотела быть образованнее. В этот период она всем своим видом давала окружающим понять, что её терзают тайные сожаления: она, мол, недостаточно хороша для Дэвида, ей следовало бы во всех отношениях быть лучше: талантливее, развитее.

Она хотела быть способной беседовать с Дэвидом, вести дискуссии, настоящие дискуссии по вопросам, которые его интересовали, только на серьёзные темы — социально-экономические, политические. С этими намерениями она раз-другой принималась за книги, чтобы повысить уровень своего развития и засыпать зерно на мельницу философских дискуссий. Но книги её не слишком обнадёжили, и в конце концов пришлось их забросить.

Что ж, если она не может стать умной, она может стать хорошей! О да, хорошей! Она купила книжечку под названием «Солнечные минуты в счастливой семье» и усердно читала её. Она читала её, как ребёнок учит урок, тихонько шевеля губами, положив, книгу на колени, поверх вязанья. Прочтя описание одного особенно «солнечного» получаса, она устремила влажные глаза на Дэвида и в волнении воскликнула:

— Я глупенькая, Дэвид, но в сущности я не плохая. Здесь сказано, что все мы совершаем проступки, но можем потом снова очиститься душой. Скажи, Дэвид, правда ведь, я не скверная?

Он терпеливо уверил её, что она не скверная.

Дженни с минуту смотрела на него, потом сказала в внезапном порыве:

— О Дэвид, нет человека лучше тебя. Правда, Дэвид, ты самый лучший человек на свете.

Никогда ещё Дженни не казалась Дэвиду таким ребёнком. Она была настоящий ребёнок. Казалось просто нелепым, что она скоро будет матерью. Дэвид обращался с нею ласково. Часто по ночам, когда они лежали рядом, и она, чем-нибудь потревоженная или испуганная во сне, вздрагивала и жалась к нему, он ощущал её располневшее тело и движение ребёнка внутри него. Нежность переполняла его сердце, и он принимался успокаивать жалобно хныкавшую Дженни.

Он спросил у неё как-то, хочет ли она, чтобы Марта, его мать, хозяйничала у них в доме и ухаживала за ней во время родов, Дженни, по-новому покорная, согласилась. Но когда Марта пришла, чтобы сделать нужные приготовления, это единственное свидание показало невозможность примирения. Марта, возвращаясь к себе, по пути встретила Дэвида. Лицо её пылало.

— Не могу я за это взяться , — объявила она ему сдавленным голосом. — И напрасно буду пробовать. Чем меньше мне с ней встречаться, тем лучше. Я её не выношу, и она меня не выносит. Так лучше раз навсегда с этим покончить.

И она зашагала прочь раньше, чем сын успел ответить хоть слово.

Таким образом было решено, что Ада Сэнли приедет из Тайнкасла на роды. Ада приехала 2 декабря, в сырой и ветреный день, и, тяжело ступая, вышла из вагона, держа в руках небольшой жёлтый саквояж, перевязанный верёвкой. Встретивший её на вокзале Дэвид снёс этот саквояж на Лам-Лэйн. Ада прибыла в очень кислом настроении, видимо не слишком довольная поездкой и во всяком случае недовольная Дэвидом. Она разговаривала с ним сдержанно и довольно сухо, заранее готовая негодовать на скудость их хозяйства. Не прошло и часу с момента её появления в доме, как она уже послала Дэвида купить подкладное судно. Её приготовления, хлопоты, суета, поднятая ею в доме, были невыносимы. Лишённая комфорта своей грязной «задней комнаты», оторванная от блаженного покоя в любимой качалке, она развила необычную деятельность, ужасающую суетливость толстой, переваливающейся на ходу женщины. Она проявляла усиленную заботливость по отношению к Дженни, заботливость и жалость. Она как будто говорила мысленно: «Поди сюда, бедная моя овечка. Слава богу, что хоть мать твоя с тобою!»

Особенно деятельно работала Ада языком. Она сообщила Дженни все новости. Салли неожиданно закончила своё зимнее турне (она участвовала в пантомиме): у труппы вышли какие-то неприятности, так что Салли снова оказалась без работы и теперь ищет ангажемента. «Салли всю жизнь только и делает, что ищет ангажемента», — прибавила Ада мрачно. Ходят слухи о каких-то концертах, организуемых для раненых солдат, и Салли, может быть, предложат выступать в них, но это будет благотворительные выступления, за них не заплатят ни пенни. Ада сетовала на неспособность Салли добиться приличного и постоянного заработка и на глупое честолюбие, побуждавшее её цепляться за такое безнадёжное дело, как сцена. Как было бы хорошо, если бы она не бросила тогда службу на телефонной станции!

Постепенно излагая события, Ада дошла до появления Джо. Это было на следующий день после её приезда, и они с Дженни вдвоём находились на кухне. Ада наливала Дженни чашку чаю. Как будто невзначай, она сказала:

— Да, кстати, ты знаешь, что Джо приходил нас навестить?

Дженни, полулежавшая на диване, внезапно выпрямилась, и её бледное томное лицо замкнулось как устрица. После некоторого молчания она сказала ледяным тоном:

— Я ничего не знаю и знать не хочу о Джо Гоулене. Я его презираю.

Ада старательно поправляла стёганую покрышку на чайнике.

— Он приехал к нам такой шикарный, что ты и представить себе не можешь, и потом заходил ещё раза два. Не следует тебе, Дженни, ругать его только потому, что ты его упустила. Сами виноваты, миледи. Вот умри я на этом месте, если Джо не отличный парень. Обещает устроить Клэри и Филлис на военный завод в Виртлее, когда он откроется. Джо работает у Миллингтона, и ему живётся прекрасно.

— Я сказала тебе, что не желаю ничего слышать о Джо Гоулене! — закричала Дженни натужным голосом. — Если хочешь знать, мне противен и ненавистен даже звук его имени!

Но Ада, усевшись за стол и положив пухлые руки на крышку чайника, как бы желая их погреть, продолжала бесить Дженни:

— Ты не можешь себе представить, как он идёт в гору. Он начальник цеха, работа у него чистая, одет великолепно. А когда он был у нас последний раз, то рассказал, что приглашён на ужин в дом к Миллингтону. В их дом в «Хиллтопе», Дженни, можешь себе представить? Говорю тебе, сударыня, ты сделала большую ошибку, когда упустила Джо. Вот такого зятя я бы хотела иметь.

Лицо Дженни было совсем бело, она крепко сжала кулаки, голос её перешёл в визг:

— Я не желаю слушать таких речей, мать! Не хочу, чтобы имя Джо упоминалось здесь рядом с именем Дэвида! Джо — отпетый негодяй, а Дэвид — лучший человек на свете.

Она с вызовом смотрела на Аду. Но на этот раз Дженни не удалось взять верх над матерью. Беременность ослабила её физически; а нравственное её состояние было состоянием какого-то странного внутреннего компромисса. Аде представлялся удобный случай заставить Дженни хоть раз «смириться» перед ней, и она этим случаем воспользовалась.

— Фи! — сказала она, тряхнув головой. — Что за манера разговаривать! Послушать тебя, так можно подумать, что ты никогда с ним не заигрывала.

Дженни опустила глаза. Она немного дрожала и молчала. В эту минуту дверь отворилась и вошёл Дэвид. Он только что воротился из Управления порта, где имел временную конторскую работу. Ада повернулась к нему, улыбаясь несколько свысока. Но не успел он и слова вымолвить, как Дженни, упав на диван, испустила жалобный крик и схватилась рукой за живот.

— О боже! — шепнула она. — У меня схватки.

Ада, глядя на дочь, колебалась между сомнением и неудовольствием.

— Не может быть, — сказала она, наконец. — Ещё неделя до срока.

— Да, это оно, — отвечала Дженни задыхающимся голосом. — Я знаю. Ой, вот опять!

— Кто бы мог подумать! — воскликнула Ада. — Да, кажется, началось! — Её охватило сострадание. — Бедный мой ягнёнок! — Она опустилась на колени у дивана и приложила руку к животу Дженни.

— Да, да, это оно. Скажите пожалуйста, а! — И обратилась к Дэвиду с таким видом, как будто все положение резко изменилось и он каким-то непонятным образом в этом виноват. — Ступайте за доктором! Нечего стоять тут и смотреть на неё!

Бросив быстрый взгляд на Дженни, Дэвид отправился за доктором Скоттом, у которого ещё не кончился вечерний приём больных. Скотт был пожилой, костлявый и краснолицый мужчина, весьма резкий и несловоохотливый, с неприятной привычкой плевать и харкать во время разговора. Он отличался полным отсутствием черт, типичных для людей его профессии. Ходил постоянно в рейтузах и длинном клетчатом пиджаке с огромными карманами, набитыми всякой всячиной: там можно было найти его трубку, пилюли, кусок бинта, изюм, парочку футляров от термометров, карманный ланцет, который никогда не стерилизовался, резиновый катетер, выскакивавший на пол всякий раз, как доктор вытаскивал свой ветхий носовой платок. Но, несмотря на его неряшливость причуды и полное игнорирование асептики, это был прекрасный врач.

Доктор Скотт, невидимому, не находил нужным спешить к Дженни при первых же схватках. Он закашлялся, плюнул и кивнул головой Дэвиду:

— Я зайду через час. — И крикнул через открытую дверь в приёмную: — Следующий, пожалуйста.

Дэвида расстроило то, что доктор не пошёл с ним тотчас же. Придя домой, он увидел, что Ада и Дженни ушли уже наверх. Он стал с беспокойством ожидать Скотта.

Но когда в семь часов доктор, наконец, явился, то, хотя схватки у Дженни были уже гораздо сильнее, он стал уверять Дэвида, что пока ничем помочь не может. Дэвид понял из его объяснений, что первые роды — дело затяжное, и спросил, долго ли придётся Дженни мучиться. Уставившись на огонь в камине, раньше чем плюнуть в него, Скотт отвечал:

— Не думаю, чтобы долго. Я приду ещё раз часов в двенадцать.

Ждать до двенадцати было очень трудно. Мучения Дженни становились всё сильнее. Казалось, у неё скоро не хватит ни сил, ни мужества их выносить. Она переходила от капризов к испугу, от испуга к истерике, от истерики к изнеможению. В спальне, убранству которой она уделяла столько внимания и забот, в спальне с детской кроваткой в углу, новыми кисейными занавесками на окнах и красивыми кружевными салфеточками на туалете, теперь царил полный беспорядок. Неприятно было, когда Ада опрокинула чайник, но кульминационным пунктом оказался тот момент, когда слабое мяуканье заставило Дженни вздрогнуть и обнаружило присутствие под кроватью «Красавчика».

Затем Дженни совсем обессилела. Хоть Ада и говорила ей, что надо ходить, она лежала, раскинувшись, поперёк кровати, на скомканных простынях, держалась за голову и плакала. Она забыла и про журнал «Малютка» и про «Солнечные минуты в счастливой семье». Она больше ни на что не обращала внимания, лежала поперёк кровати на беспорядочной куче белья, раскинув ноги, её ночная сорочка задралась, волосы рассыпались вокруг бледного худого лица, со лба струился пот. Время от времени она закрывала глаза и стонала.

— О боже милосердный, — причитала она, — а-а-а, вот опять начинается, о боже, моя поясница, а-а-а, мама, дай напиться, это вода нехорошая, скорее, мама, ради бога…

Все оказывалось не так романтично, как воображала Дженни.

Доктор Скотт явился ровно в двенадцать и прошёл прямо наверх. Дверь спальни захлопнулась, в ней остались втроём доктор, Ада и кричавшая Дженни. Крики усилились, тяжело затопали сапоги Скотта, потом наступила тишина.

«Слава богу, хлороформ!» — подумал Дэвид. Он сидел, сгорбившись, на стуле в кухне перед уже почти потухшим огнём. Он вместе с Дженни терпел все муки, и сейчас тишина после хлороформа принесла ему похожее на смерть облегчение. Страдания других людей всегда производили на него глубокое впечатление, а муки Дженни были частью этого неотвратимого человеческого страдания. Он с нежностью думал о ней. Он забыл обо всех ссорах, спорах, недоразумениях, происходивших между ними. Забыл её мелочность, сварливость и суетное тщеславие. Мысли его перешли на ребёнка, и снова этот ребёнок представился ему символом, — символом новой жизни, рождающейся среди мёртвых. Ему чудилось поле битвы, где убитые лежали в позах, ещё более странных, чем мертвецы в шахте, Скоро он будет во Франции, на этих полях смерти. Нэджент писал ему с фронта, он работал санитаром в лазарете, сопровождавшем Нортэмберлендский стрелковый батальон. Если записаться на том же пункте в Тайнкасле, то он, Дэвид, будет отправлен в тот же батальон. И он надеялся, что его лазарет будет близко от лазарета, где работал Нэджент.

Стон долетел сверху, потом пение — Дженни пела. Он ясно различал куплеты одной из её любимых сентиментальных песенок, но слова звучали до странности неприлично. Это — действие хлороформа, который заставляет людей петь так, как будто они пьяны. Потом снова наступила, тишина, долгая тишина, внезапно нарушенная новым голосом, слабым голоском, который не был голосом Дженни, Ады или Скотта. Совсем новым голосом, который плакал и пищал как жиденькая флейта. Звук этого тоненького голоса, возникшего из мук и воплей и последовавшего за ними мрачного молчания, ударил Дэвиду по сердцу. Снова знамение: из хаоса, — новая заря. Он сидел совсем неподвижно, сжав руки, подняв голову и странное предчувствие светилось в его глазах.

Через полчаса Скотт, тяжело ступая, сошёл вниз и вошёл в кухню. На лице его было то утомлённое и брезгливое выражение, которое часто бывает на лицах перегруженных работой докторов-скептиков, только что отошедших от постели роженицы. Он порылся в кармане, ища изюм. Скотт всегда уверял, что носит в карманах изюм для того, чтобы давать его детям, так как это отличное средство против глистов. На самом же деле он сам любил изюм, потому и набивал им карманы.

Он нашёл изюмину и принялся её жевать, сказав как-то неохотно:

— Ну, вот и явился маленький человечек.

Дэвид ничего не отвечал, только проглотил слюну и кивнул головой.

— Мальчик, — снова сообщил Скотт, как бы автоматически отвечая на немой вопрос Дэвида и пытаясь вдохнуть в свои слова энтузиазм.

— А с Дженни всё благополучно?

— О, ваша жена чувствует себя хорошо, вполне хорошо. — Скотт помолчал и бросил очень странный взгляд на Дэвида. — Но ребёнок слабенький. За ним нужно будет немного присматривать.

Он опять с какой-то странной подозрительностью посмотрел на Дэвида, но не сказал больше ничего. Это был огрубевший старый человек, лечивший только деревенских жителей да шахтёров. Но сейчас его поведение объяснялось не грубостью. Видимо, он просто был утомлён жизнью, и в такие моменты она представлялась ему жуткой и непонятной. Закинув руки за голову, он потянулся и зевнул. Потом, простясь с Дэвидом и плюнув в потухший камин, вышел.

Дэвид стоял несколько минут посреди пустой кухни, прежде чем идти наверх. Он постучал в дверь спальни и вошёл. Он хотел быть подле Дженни и их ребёнка. Но Дженни была в полном изнеможении, она ещё не совсем пришла в себя после наркоза и была в истерическом состоянии. Ада хлопотала вокруг неё и сразу же сердито прогнала Дэвида из комнаты. Ему ничего не оставалось, как вернуться вниз. Он постелил себе на диване в гостиной. Ещё раньше, чем он уснул, в доме наступила полная тишина.

На следующее утро Дэвиду показали малыша. Когда он сидел за завтраком, состоявшим из какао и хлеба, Ада принесла ребёнка на кухню с таким гордым видом, как будто это было её собственное произведение. Он был только что выкупан, присыпан и уложен в обшитый кружевом конверт, изготовленный по фасону журнала «Малютка» и очень эффектно драпировавший крохотное тельце. Но несмотря на этот пышный наряд, новорождённый выглядел очень слабеньким и некрасивым. У него были чёрные волосы и приплюснутый рыхлый носик, он все щурился на свет, был такой болезненно-жалкий, крошечный. Ребёнок был так мал и безобразен, что сердце Дэвида растаяло от нового чувства нежности. Он поставил на стол чашку и взял сына к себе на колени. Ощущать его на коленях было странно и удивительно приятно. Глаза малыша, боязливо мигая, глядели на него. Что-то виноватое почудилось Дэвиду в этом робком мигании, словно мальчик в чём-то извинялся перед ним.

— Ну, ну! — Ада отняла ребёнка и покачала его на руках. — Папа не умеет обращаться с нашим крошечкой.

У Ады было нелепое убеждение, будто никакой мужчина неспособен подержать на руках младенца так, чтобы не причинить ему вреда. А между тем — странное дело — ребёнок на коленях у Дэвида лежал совершенно спокойно, теперь же он заревел и ревел всё время, пока Ада уносила его наверх.

Дэвид отправился в контору, думая о сыне, и до самого возвращения с работы в конце дня всё думал о нём. Он начинал уже любить это маленькое, некрасивое существо.

Было совершенно очевидно, что ребёнок родился хрупким. Дженни сама это признавала и с течением времени усвоила себе привычку в присутствии посетителей говорить всегда одну и ту же выразительную фразу. Сострадательно глядя на ребёнка, она произносила быстро, без передышки:

— Бедный малютка, доктор говорит, что он не очень крепкий.

Доктор Скотт прописал ребёнку какие-то порошки и мазь для втирания, и Дженни, сначала немного протестовавшая, всё-таки стала кормить его сама. На этом настоял тот же доктор Скотт.

Воспоминание о родах, казавшихся чем-то незабываемо-мучительным, постепенно стёрлось. Дженни повеселела, оправилась от разочарования, что у неё не девочка, а мальчик. Она хотела назвать его Дэвидом.

Она премило упрашивала Дэвида позволить ей назвать сына в его честь.

— Ведь он твой, Дэвид, — говорила она с наивной убедительностью, глядя на Дэвида своими ясными красивыми глазами и улыбаясь. — Значит, и назвать его следует твоим именем.

Но Дэвид хотел, чтобы мальчик был назван Робертом. Пускай его живой сын будет Роберт, как и его умерший отец. И Дженни, попробовав предложить несколько других имён, в особенности имена Гектор, Арчибальд и Виктор, которые она находила более красивыми и звучными, в конце концов уступила. Она старалась, чем только можно, угодить Дэвиду. И мальчик получил имя Роберта.

Прошло три недели. Ада уехала обратно в Тайнкасл. Дженни была уже в силах покинуть спальню и томно полулежала внизу на диване. Но необходимость нянчить Роберта она считала для себя бременем по многим причинам. Когда силы к ней вернулись и жизнь снова потекла нормально, решения, взлелеянные её романтическим воображением, мало-помалу потеряли свою привлекательность. Роберт из «милого крошки» превратился в «милого надоеду». Она охотно позволяла Дэвиду давать Роберту лекарство, купать его, когда она чувствовала себя усталой. Но вместе с тем её несколько сердили заботы Дэвида о ребёнке.

— Ведь меня ты любишь больше, — не правда ли, Дэвид? — воскликнула она однажды вечером. — Ты не любишь его больше, чем меня?

— Ну, конечно, нет, Дженни, — засмеялся Дэвид, стоя на коленях с засученными рукавами у жестяной ванночки, где Роберт лежал в мыльной воде.

Дженни не отвечала. Она продолжала смотреть на обоих, и лицо её принимало всё более недовольное выражение.

Приближался Новый год, и Дженни испытывала все большее недовольство и беспокойство.

Всё шло не так, как ей хотелось, ни в чём она не видела утешения. Она и хотела, чтобы Дэвид уехал на фронт, и не хотела. Она то гордилась этим, то пугалась. Пытаясь рассеяться, она пристрастилась к чтению дешёвых романов в бумажных обложках, отложив в сторону «Солнечные минуты в счастливой семье». Она забросила музыку, не подходила к пианино и не пела больше своих колыбельных песенок. Подолгу изучала себя в зеркале, чтобы убедиться, что её лицо и фигура не пострадали. Опять она почувствовала, что у неё нет друзей. Она остаётся как-то вне всего, жизнь проходит мимо. Она ничего не берёт от жизни. Это очень мучило и угнетало её. Лучше бы она умерла!

К тому же погода стояла сырая, и, хотя Дженни уже была здорова, она считала, что не стоит выходить в дождь. И Роберта надо было кормить через каждые четыре часа, а это, конечно, мешало тем «настоящим» развлечениям вне дома, которых ей хотелось.

Но в канун Нового года дождь прекратился, выглянуло солнце, и Дженни почувствовала, что больше не выдержит. Ей необходимо немного развлечься. Необходимо. Кажется, годы, сотни лет она уже нигде не была! И она решила съездить в Тайнкасл навестить мать. При этой мысли лицо её просияло, она помчалась в спальню, старательно принарядилась и сошла вниз. Было четыре часа. Она накормила Роберта, положила его в колыбель и торопливо нацарапала записку Дэвиду, сообщая, что вернётся в восемь.

Дэвид был очень доволен, когда, придя домой, нашёл записку Дженни; его радовало и то, что Дженни развлечётся, и в особенности то, что Роберт на это время всецело предоставлен ему.

Роберт спал в своей колыбельке, в углу за печкой. Дэвид снял башмаки и ходил по квартире в одних носках, чтобы не шуметь. Он налил себе чаю и поужинал в обществе Роберта. Потом взял книгу и сел у колыбели читать. Это был Ницше «По ту сторону добра и зла». Дэвида интересовал Ницше. Но он смотрел больше на Роберта, чем в книгу.

В половине восьмого Роберт проснулся и ожидал, что его будут кормить. Он лежал совершенно смирно на спине и смотрел на складчатый полог своей колыбели.

«А странное у него, должно быть, представление о мире», — подумал Дэвид.

Добрые полчаса Роберт продолжал благодушно предаваться созерцанию этого странного мира, пока утоляя свой голод тем, что сосал палец. Но в конце концов палец перестал его удовлетворять, и после небольшого предварительного писка Роберт заревел. Дэвид вынул его из колыбели и стал успокаивать. На короткое время это помогло, но потом Роберт снова заплакал.

Дэвид с тревогой посмотрел на часы. Половина девятого. Дженни, должно быть, опоздала на поезд, а следующий прибывал только в десять! Дэвида впервые поразила мысль о том, как всецело благополучие Роберта зависит от Дженни.

Он делал всё, что мог. Увидев, что у Роберта мокрая пелёнка, он переменил её, хотя был не слишком опытен в этом деле. Роберт как будто остался этим доволен и в виде благодарности вцепился ручонками в волосы Дэвиду, когда тот снова взял его на руки.

Дэвид засмеялся, и Роберт тоже. Он, видимо, хотя и был голоден, но в остальном чувствовал себя теперь прекрасно. Дэвид положил его на коврик перед огнем, и Роберт, раскинувшись на пелёнке, болтал ножками в воздухе. За последние недели он заметно окреп, потолстел, сыпь исчезла, и он уже меньше сопел носом. Но сейчас он был ужасно голоден и снова принялся орать, потому что время близилось к десяти часам.

Всё сильнее негодуя на опоздавшую Дженни, Дэвид встал на четвереньки и начал разговаривать с Робертом, пытаясь его утихомирить. В эту минуту дверь распахнулась, и вошла Дженни в весьма приподнятом настроении. Она ходила с Клэри в кино, а потом угостила себя стаканом портвейна.

Она остановилась на пороге, подбоченившись одной рукой и широко ухмыляясь красными губами. Потом вдруг захохотала. Она корчилась от смеха, любуясь зрелищем, которое представляли собой Дэвид и Роберт на ковре.

Дэвид сжал зубы.

— Перестань! — сказал он резко.

— Нет, не могу! — хихикала Дженни. — Мне вдруг пришло в голову… пришла в голову одна мысль.

— Какая?

— Нет, ничего, — сказала она торопливо. — Так, просто шутка.

Наступило молчание. Дэвид встал и поднял ребёнка.

— Роберт голоден, — сказал он, все ещё возмущённый, злой. — Не знаешь ты, что ли, что его нужно кормить?

Она шагнула вперёд, ступая не совсем твёрдо.

— Что ж, давай его, — сказала она, — ведь я могу помочь этому горю, а?

Она взяла у него ребёнка и не села, а шлёпнулась на диван. Должно быть, два стакана портвейна придали некоторую размашистость её движениям. Дэвид угрюмо наблюдал за ней. Она быстрым движением расстегнула блузку. Большие налитые груди выступали как коровье вымя, полные, белые с синими жилками. Молоко уже капало из сосков. Когда Роберт пристроился к одной груди и стал сосать, молоко из другой так и брызнуло. Раскрасневшаяся, счастливая, Дженни улыбалась, блаженно раскачиваясь на диване взад и вперёд, не обращая внимания на сочившееся из груди молоко.

А Дэвид отвернулся. Ему вдруг стало противно. Он сделал вид, что поправляет дрова в камине, потом снова посмотрел Дженни в лицо.

— Помни! — сказал он серьёзно и тихо. — Я рассчитываю, что ты будешь как следует заботиться о Роберте, когда меня здесь не будет.

— Непременно, Дэвид, — стремительно уверила его Дженни. — Ты и сам знаешь, что буду.

На следующий день Дэвид уехал в Тайнкасл, а оттуда его отправили в лагерь у Кэттерика. Три месяца спустя, 5 апреля, он с полевым лазаретом, прикомандированным к Пятому Нортэмберлендскому стрелковому батальону, отплыл во Францию.