В тот день в половине пятого Дэвид вышел из школы на Бетель-стрит и пересёк залитую бетоном площадку для игр, направляясь к выходу на улицу. Школа, которую называли «Новой» в отличие от старой, теперь закрытой, помещалась в здании из глазурованного красного кирпича на высоко расположенном пустыре, на самом верху Бетель-стрит. Полгода тому назад открытие Новой школы вызвало перемещение преподавателей во всём округе, и при этом освободилась одна вакансия для младшего учителя. Это-то место и получил Дэвид.

Школа на Бетель-стрит была некрасива. Она состояла из двух домов с общей стеной и разделялась на две совершенно отдельные половины. На фронтоне одной из них на сером камне было вырезано слово «Мальчики». Над другой такими же, большими буквами — «Девочки». Для каждого пола был отдельный вход под аркой, и эти подъезды были разгорожены острым частоколом угрожающего вида. На отделку школы пошло очень много белого кафеля, и коридоры пропахли запахом дезинфекции. В общем школа несколько напоминала большую общественную уборную.

Тёмная фигура Дэвида быстро мелькала на фоне пасмурного неба, по которому ветер гнал тучи. Он шёл так поспешно, как будто ему поскорее хотелось уйти из школы. Вечер был холодный, а у Дэвида не было пальто. Он поднял воротник куртки и почти бегом помчался по улице. Но вдруг чуть не засмеялся над собственной стремительностью: он всё ещё не привык к мысли, что он женатый человек и учитель школы на Бетель-стрит. Надо, как, говорит Стротер, начать соблюдать приличия…

Он был женат уже полгода и жил с Дженни в маленьком домике за дюнами. Найти дом, «подходящий» дом, как говорила Дженни, оказалось страшно ответственным делом. Конечно, Террасы исключались: Дженни ни за что на свете не согласилась бы и посмотреть на посёлок шахтёров, а Дэвид находил благоразумным пока жить как можно дальше от родителей. Их недовольство его женитьбой очень осложняло отношения.

Они искали повсюду. Снять комнаты, меблированные или без мебели, Дженни не хотела. Наконец они набрели на отдельный домик с оштукатуренными стенами в переулке Лам-Лэйн, за Лам-стрит. Домик этот принадлежал жене «Скорбящего», которая владела кое-каким недвижимым имуществом, купленным на её имя в Слискэйле, и сдала им домик за десять шиллингов в неделю, так как он пустовал уже полгода и в нём завелась сырость. Даже и эта недорогая плата была не по средствам Дэвиду при жалованье в семьдесят фунтов в год. Но он не хотел разочаровывать Дженни, которой домик сразу очень понравился тем, что стоял «нешаблонно», не в ряду других, а в стороне, и перед ним был разбит палисадник. Дженни утверждала, что этот садик создаст им как бы аристократическое уединение, и романтически намекала на чудеса, которые она в нём разведёт.

Не хотелось Дэвиду урезывать Дженни в расходах на обстановку их нового дома: она была так весела и неутомима, так полна решимости достать «настоящие вещи». Она готова была обегать десять магазинов раньше, чем признать себя побеждённой. Как же устоять перед таким энтузиазмом, как решиться охладить такой хозяйственный пыл? Но в конце концов он был всё же вынужден остановить Дженни, и они пришли к некоторому компромиссу. В доме обставили купленной в кредит мебелью три комнаты: кухню, гостиную, спальню, — последнюю прекрасным гарнитуром орехового дерева, гордостью Дженни. Убранство дополняли разные ситцы, кисейные занавески и целый ассортимент кружевных салфеточек.

Дэвид был счастлив, очень счастлив в домике за дюнами, последние полгода были несомненно счастливейшим временем его жизни. А им предшествовал медовый месяц. Никогда не забыть ему первую неделю… семь блаженных дней в Каллеркотсе. Сперва он не считал возможным и думать о каком-то свадебном путешествии. Но Дженни, упрямая во всех тех случаях, когда дело шло о романтических традициях, с ожесточением настаивала на нём. Неожиданно для Дэвида у неё оказался целый капитал — пятнадцать фунтов, скоплённых за шесть лет в сберегательной кассе у Слэттери, — и она, взяв эти деньги оттуда, решительно вручила их Дэвиду. Кроме того, несмотря на все его протесты, она уговорила его купить себе из этих денег новый костюм на смену потрёпанному серому, который он носил. Она сумела сделать так, что Дэвид не нашёл в её предложении ничего унизительного для себя. В мелочности Дженни нельзя было упрекнуть: когда дело касалось денег, она не задумывалась ни на минуту. И Дэвид купил себе новый костюм.

Медовый месяц они прожили на деньги Дженни. Никогда в жизни он этого не забудет!

Свадьба прошла неудачно (впрочем, Дэвид ожидал ещё худшего): расхолаживающая церемония венчания в церкви на Пламмер-стрит, во время которого Дженни держала себя с ненатуральной чопорностью, потом претенциозный завтрак на Скоттсвуд-род, ледяная официальность между двумя враждующими сторонами — Сэнли и Фенвиками. Но неделя в Каллеркотсе заслонила собой все эти воспоминания. Дженни была удивительно нежна к мужу, проявляла пылкость, совсем неожиданную, но тем не менее восхитительную. Дэвид ожидал встретить девичью робость; глубина её страсти поразила его… Она его любит… любит по-настоящему.

Он, конечно, обнаружил, что с ней ещё до свадьбы случилось несчастье. От очевидности неумолимого физиологического факта уйти было нельзя. Рыдая в его объятиях в ту первую, горькую и сладостную ночь, она поведала ему все, несмотря на то, что Дэвид не хотел ничего слушать и в тоске молил её перестать. Она непременно хотела все объяснить и, плача, рассказала, что это случилось, когда она была ещё совсем, да, совсем девочкой. Один преуспевающий коммивояжёр шляпного отдела, грубое животное, настоящий человек-зверь, изнасиловал её. Он был пьян, кроме того, ему было сорок лет, а ей шестнадцать. Лысый, — она помнит это, — с родинкой на подбородке… звали его Гаррис, — да, Гаррис. Она честно боролась с ним, сопротивлялась, но это не помогло. Она была в таком, ужасе, что побоялась рассказать матери. Это случилось только один единственный раз и никогда в жизни, никогда больше никто… не касался её.

Слёзы стояли в глазах Дэвида, обнимавшего её; в его любовь влилось теперь и сострадание к Дженни, его страсть пышно взошла на дрожжах возвышенного чувства жалости. Бедняжка Дженни, бедная, любимая девочка!

По окончании медового месяца они уехали прямо в Слискэйль, и Дэвид сразу же начал работать в Новой школе на Бетель-стрит. Здесь, увы, счастью наступил конец.

В школе он чувствовал себя плохо. Он и раньше знал, что быть педагогом — не его призвание, для этого он слишком несдержан, слишком нетерпелив. Он мечтал переделать мир. И, превратившись в наставника нормального класса III А, переполненного мальчиками и девочками не старше девяти лет, неряшливыми, вялыми, перемазанными в чернилах, сознавал всю иронию такого начала. Его приводила в неистовство эта трещавшая по всем швам система преподавания, регулируемая звонками, свистками и палкой, он ненавидел «Торжественный марш», который барабанила на рояле мисс Миммс, учительница в соседнем классе III В, и её кислое: «Итак, дети!..», чуть не пятьдесят раз в день доносившееся из-за тонкой перегородки. Как и в то время, когда он был репетитором младших школьников, он жаждал изменить всю учебную программу, выбросить те идиотские, никому не нужные вещи, которым придавали такое значение приезжавшие в школу инспектора, не мучить детей битвой при Гастингсе, широтой Капштадта, зубрёжкой наизусть названий городов и дат, заменить скучную хрестоматию сказками Ганса Андерсена, расшевелить детей, разжечь едва теплившийся в них интерес к учению, дать работу не столько их памяти, сколько уму. Но, конечно, все его попытки, все предложения встречали самый холодный приём. Не было такого часа, когда он не ощущал бы, что он чужд всему окружающему. То же самое было и в учительской: он чувствовал себя здесь чужаком, коллеги относились к нему холодно, старая дева Миммс просто замораживала его. Он не мог не видеть и того, что Стротер, директор школы, терпеть его не может. Это был усердный чиновник, окончивший университет в Дерхэме со степенью магистра словесности, нудный и суетливый педант. Густые чёрные усы и неизменная чёрная пара придавали ему начальственный вид. Он был раньше помощником заведующего в старой школе и знал все о Дэвиде, о его происхождении и семье. Он презирал Дэвида за то, что тот когда-то работал в шахте, что он не имел степени бакалавра. К тому же его злило, что Дэвида ему навязали против воли, и он обращался с ним сурово, пренебрежительно, старался, где мог, сделать неприятность. Если бы заведующим был мистер Кэрмайкль, всё сложилось бы иначе. Но Кэрмайкль, также домогавшийся этой должности, потерпел неудачу. Он не пользовался никаким влиянием. Возмущённый, он взял место учителя в сельской школе в Уолингтоне. Дэвид получил от него длинное письмо, в котором он просил поскорее навестить его и проводить у него иногда свободные дни — субботу и воскресенье. В письме чувствовался пессимизм человека, впавшего в полное уныние. Дэвид же пока не унывал. Он был молод, полон воодушевления и решимости пробить себе дорогу. И, огибая угол Лам-стрит, подгоняемый резким ветром, он мысленно давал себе клятву избавиться от школы на Бетель-стрит, от этого ничтожества — Стротера — и добиться чего-нибудь получше. Случай должен представиться рано или поздно, и он ни за что его не упустит.

Уже пройдя половину Лам-стрит, он заметил человека, шагавшего по той же стороне улицы. Это был Ремедж, Джемс Ремедж, владелец мясной лавки, вице-председатель попечительного совета их школы, кандидат в мэры Слискэйля. Дэвид хотел было вежливо поклониться, но передумал. Впрочем, Ремедж прошёл мимо, видимо, совершенно не узнавая его: он безучастно остановил на нём свой хмурый взгляд, как будто глядя сквозь него.

Дэвид покраснел, крепко сжал губы. «Вот мой враг», — подумал он. После мучительного дня этот последний щелчок задел его довольно глубоко. Но, входя в свой дом, он старался изгнать все из памяти и, не успев закрыть дверь, весело позвал: «Дженни!»

Дженни появилась в сногсшибательной розовой шёлковой блузке, в которой он её ещё ни разу не видел; волосы её были недавно вымыты и уложены в изящную причёску.

— Дженни, ей-богу, ты похожа на королеву! Она уклонилась от его рук и сказала, рисуясь, с милым кокетством:

— Не вздумайте измять мою новую блузку, мистер муж! В последнее время она любила так его называть: Дэвида это ужасно коробило, он всегда останавливал её. Всегда, но не сегодня… сегодня она может повторять это, пока самой не надоест. Обхватив рукой её стройные бедра он повёл её на кухню, где в открытую дверь виднелся такой заманчивый огонь. Но Дженни запротестовала:

— Нет, Дэвид, не сюда. Я не хочу сидеть на кухне.

— Но, Дженни… я привык сидеть на кухне… и там так уютно и тепло.

— Нет, не позволю этого, мистер муж. Ты помнишь наш уговор: не опускаться. Мы будем пользоваться гостиной. Сидеть на кухне — самая простонародная привычка.

Она прошла вперёд, в гостиную, где в камине дымил зелёный огонь, ничего хорошего не обещавший.

— Ты посиди тут, а я принесу чайник.

— Но, Дженни… Какого чёрта…

Она утихомирила его ласковым жестом и выбежала из комнаты. Через пять минут она принесла всё, что нужно для чаепития: сперва поднос, потом высокую никелированную сахарницу (недавнее приобретение), «задёшево» купленную в виду ожидаемых визитов, и, наконец, две японские бумажные салфеточки.

— Не ворчи, мистер муж! — остановила она протест поражённого Дэвида раньше, чем он успел его выразить вслух. Она налила ему чашку не особенно горячего чаю, любезно подала салфетку, пододвинула сахарницу с печеньем. Она была похожа на девочку, играющую с кукольным сервизом. Дэвид, наконец, не выдержал.

— Господи боже мой! — воскликнул он с шутливым отчаянием. — Что всё это значит, Дженни, скажи на милость? Я голоден, чёрт возьми! Я хочу хорошего горячего чаю и яиц, или копчёной рыбы, или парочку пирожков Сюзен «Готовься предстать перед господом».

— Во-первых, не ругайся, Дэвид. Ты знаешь, что я к этому не привыкла, не так я воспитана. И не злись. Подожди и выслушай. Пить из чашечек так красиво! А ко мне скоро начнут приходить гости. Нужно же нам подготовиться. Попробуй эти анисовые лепёшки. Я их купила у Мэрчисона.

Он с усилием подавил своё возмущение и молча удовлетворился «красотой» чаепития из чашечки, сырыми лепёшками от Мэрчисона и плохо выпеченным хлебом из лавки, намазанным вареньем, тоже покупным.

На какую-нибудь долю секунды он невольно подумал об ужине, который бывало ставила перед ним мать, когда он приходил из шахты, где зарабатывал вдвое больше, чем теперь: домашняя булка с хрустящей корочкой, от которой можно было отрезать, сколько хотелось, целый горшок масла, сыр и черничное варенье домашнего приготовления. Ни покупного варенья, ни покупного печенья в доме Марты никогда не бывало. Но это мимолётное видение было вероломством по отношению к Дженни. И эта мысль сразу вернула Дэвида к жене. Он нежно ей улыбнулся.

— Употребляя твоё собственное неподражаемое выражение, ты «девочка первый сорт», Дженни.

— О, в самом деле? Правда? Я вижу, ты исправляешься, мистер муж. Ну, рассказывай, что сегодня было в школе.

— Да ничего особенного, дорогая.

— Всегда один и тот же ответ!

— Ну, если хочешь…

— Да?

— Нет, ничего, дорогая.

Он медленно набивал трубку. Как рассказать ей скучную историю борьбы и обид? Другим он, может быть, и рассказал бы, но Дженни… Ведь Дженни ожидала рассказа о блестящих успехах, о лестных похвалах заведующего, о каком-нибудь поразительном манёвре, благодаря которому Дэвид сразу выдвинулся. Ему не хотелось её огорчать. А лгать он не умел…

Последовало короткое молчание. Затем Дженни беспечно перешла к другой опасной теме.

— Скажи, как ты решил насчёт Артура Барраса?

— Мне совсем не хочется браться за это дело…

— Да что ты, ведь эта такая удача, — возразила Дженни. — Подумать только, что сам мистер Баррас тебя приглашает.

Дэвид сказал отрывисто:

— Я и так слишком много имел дела с Баррасом. Не люблю его. Я отчасти жалею, что тогда написал ему. Мне тяжело думать, что я ему обязан получением места.

— Глупости, Дэвид! Баррас — такой влиятельный человек. По-моему, великолепно, что он тобой интересуется и пригласил тебя в репетиторы к своему сыну.

— А я думаю, что дело тут вовсе не в интересе ко мне. У меня нет времени для таких людей, как он. С его стороны это желание доказать, что он благодетель.

— А кому же он должен это доказывать?

— Себе самому, — отрезал Дэвид сердито.

Дженни решительно не понимала, что хотел сказать её муж. Дело было в том, что Баррас, встретив Дэвида в прошлую субботу на Каупен-стрит, остановил его и с покровительственным видом, с холодным любопытством стал расспрашивать обо всём, а затем предложил приходить в «Холм» три раза в неделю по вечерам, заниматься с Артуром по математике. Артур в математике был слаб и нуждался в репетиторе, чтобы подготовиться к окончательным экзаменам на получение аттестата.

Дженни тряхнула головой.

— Мне думается, ты сам не понимаешь, что говоришь.

С минуту казалось, что она собирается добавить ещё что-то. Но она не сказала ничего и, сердито, рывком собрав посуду, унесла её из комнаты.

Тишина наступила в маленькой комнате с её новой мебелью и камином, в котором горели сырые дрова. Через некоторое время Дэвид встал, разложил на столе книги, помешал кочергой огонь. Он заставил себя выбросить из головы вопрос о Баррасе и сел за работу.

Он не выполнял намеченной себе программы, и это его расстраивало. Как-то не удавалось заниматься столько, сколько он рассчитывал. Преподавание оказалось делом трудным, гораздо труднее, чем он воображал. Он часто приходил домой утомлённым. Вот и сегодня он чувствовал усталость. И как-то неожиданно то одно, то другое отвлекало от занятий. Он стиснул зубы, подпёр голову обеими руками и сосредоточил всё своё внимание на учебнике. Он должен, должен работать ради проклятого звания бакалавра. Это единственный способ добиться цели: обеспечить Дженни и себя.

С полчаса работалось отлично, никто не мешал. Затем тихонько вошла Дженни, уселась на ручке его кресла. Она раскаивалась в своей давешней раздражительности и вкрадчиво приласкалась к нему.

— Дэвид, милый, — обняла она рукой его плечи, — мне совестно, что я такая злющая, право, совестно, но мне было так скучно целый день, и я так ждала вечера, так ждала!

Он улыбнулся и приложился щекой к её круглой маленькой груди, по-прежнему упорно не отрывая глаз от книги.

— Ты вовсе не злющая, и я верю, что тебе было скучно.

Она заискивающе погладила его по затылку.

— Да, правда, мне было очень скучно, Дэвид. Я за весь день не разговаривала ни с одной живой душой, кроме старого Мэрчисона и женщины в магазине, где я приценилась к шёлку… ну, и двух-трёх человек, проходивших мимо нашего дома. Я… я надеялась, что мы с тобой сходим куда-нибудь сегодня вечером и повеселимся.

— Но мне нужно заниматься, Дженни. Ты это знаешь не хуже меня.

Дэвид по-прежнему не поднимал глаз от книги.

— О!.. Ты же не обязан вечно зарываться в эти дурацкие старые книги, Дэвид. Сегодня можно сделать передышку… поработаешь в другой раз.

— Нет, Дженни, честное слово, нельзя. Ты знаешь, как это важно.

— Нет, ты мог бы, если бы захотел.

Поражённый, недоумевающий, он поднял, наконец, глаза и на минуту всмотрелся в лицо Дженни.

— Да куда тебе вздумалось идти, скажи ради бога? На улице холодно и моросит дождь. Самое приятное сидеть дома.

Но у Дженни ответ был наготове, все давно обдумано и налажено. Она стремительно принялась излагать свой план:

— Мы можем поехать в Тайнкасл поездом в шесть десять. Сегодня в Элдон-холле общедоступный концерт, это очень интересно. Я в газете прочла, что там будут сегодня некоторые артисты из Витли-Бэй. Они всегда зимой гастролируют. Будет, например, Колин Лавдей, у него такой приятный тенор. Билет стоит всего один шиллинг три пенса, так что о расходе говорить не приходится. Поедем, Дэвид, ну, пожалуйста, мы славно повеселимся. У меня такое скверное настроение, мне необходимо немножко встряхнуться. Не будь же таким тюленем.

Наступило недолгое молчание. Дэвиду не хотелось, чтобы его считали «тюленем», но он был утомлён, угнетён необходимостью работать. Вечер, как он сказал Дженни, был сырой и неприветный. Концерт его не привлекал. Вдруг его осенила одна мысль, замечательная мысль. Глаза у него заблестели:

— Послушай-ка, Дженни! А что, если мы сделаем так: книги я на сегодня отложу, раз ты советуешь. Сбегаю и приведу Сэма и Гюи. Мы подкинем ещё дров в камин, сочиним горячий ужин, и будем веселиться вовсю. Ты толковала об артистах, — но они и в подмётки не годятся нашему Сэмми. Ничего подобного ты никогда не слыхала, он тебя всё время будет смешить до колик.

Да, честное слово, блестящая идея! Дэвида мучило отчуждение, возникшее между ним и его родными, захотелось прежней близости с братьями, и вот представляется чудесный случай. Но в то время, как его лицо просияло, лицо Дженни омрачилось.

— Нет, — сказала она холодно. — Мне это совсем не нравится. Твои родные скверно отнеслись ко мне, а я не из тех, кто позволяет плевать себе в лицо.

Новая пауза. Дэвид крепко сжал губы. Он понимал, что Дженни неправа и её рассуждения нелепы. Некрасиво с её стороны в такой вечер заставлять его ехать в Тайнкасл. Он не поедет. Но вдруг он увидел, что её глаза наполняются слезами. Это решило вопрос. Не мог же он доводить её до слёз.

Он со вздохом встал и захлопнул книгу.

— Ну, хорошо, Дженни, поедем на концерт, раз тебе так хочется.

Дженни слегка вскрикнула от удовольствия, захлопала в ладоши, радостно поцеловала его.

— Какой ты хороший, Дэвид, право, хороший. Теперь подожди минутку, я сбегаю наверх за шляпой. Я скоро, у нас ещё масса времени до отхода поезда.

Пока она наверху надевала шляпу, Дэвид прошёл на кухню и отрезал себе хлеба и сыру. Ел медленно, уставившись на огонь. Он подумал с кривой усмешкой, что Дженни, вероятно, уже давно замыслила вытащить его на этот концерт.

Только что он доел свой хлеб, как послышался стук в дверь с чёрного хода. Удивлённый, он пошёл отпирать.

— О Сэмми! — воскликнул он радостно. — Ах ты, старый шалопай!

Сэмми с задорной усмешкой, никогда не покидавшей его бледного, но дышавшего здоровьем лица, вошёл в кухню.

— Мы с Энни шли мимо, — объяснил он несколько смущённо, продолжая улыбаться. — И я решил заглянуть к тебе.

— Молодчина, Сэмми. Но… где же Энни?

Сэм движением головы указал в темноту за дверью. Этикет был строго соблюдён. Энни ждала на улице. Энни знала своё место. Она не была уверена, что она здесь желанный гость. Дэвид словно видел перед собой фигуру Энни Мэйсер, которая с ясным спокойствием прохаживается перед домом в ожидании, пока её сочтут достойной войти. Он крикнул торопливо:

— Позови её сюда сейчас же, идиот ты этакий! Скорее! Приведи её сию же минуту!

Улыбка Сэма стала шире.

В это время появилась Дженни, совсем одетая к выходу. Сэмми в нерешительности остановился на пути к дверям, глядя на неё; Дженни подошла к нему с самой светской любезностью.

— Какой приятный сюрприз, — сказала она, вежливо улыбаясь. — Вы ведь у нас редкий гость. Ужасно неудобно, что мы с Дэвидом как раз собрались уходить.

— Но Сэмми пришёл к нам в гости, Дженни, — вмешался Дэвид. — И с ним Энни. Она на улице.

Дженни подняла брови. Выдержала надлежащую паузу, приветливо улыбнулась Сэму.

— Ах, какая жалость! Как досадно, право. Надо же было вам попасть к нам как раз тогда, когда мы уходим на концерт. Мы условились встретиться с знакомыми в Тайнкасле и никак не можем их обидеть. Надеюсь, вы заглянете к нам в другой раз.

Улыбка упорно не сходила с лица Сэма.

— Ничего, ничего. Мы с Энни не особенно занятые люди. Можем прийти в другой раз.

— Никуда ты не уйдёшь, Сэмми, — вскипел Дэвид. — Зови сюда Энни. И оба вы посидите у нас и напьётесь чаю.

Дженни устремила на часы взгляд полный отчаяния.

— Да ни за что, брат, — Сэмми уже двинулся к двери. — Ни за что на свете я не хочу мешать тебе и миссис. Мы с Энни погуляем по проспекту, вот и всё. Покойной ночи вам обоим!

Улыбка Сэма продержалась до конца. Но Дэвид, не обманываясь этим, видел, что Сэмми глубоко обижен. Теперь он, конечно, выйдет к Энни и пробормочет:

— Пойдём, девочка, мы не подходящая компания для таких, как они. С той поры, как наш Дэвид стал учителем, он, кажется, уж больно много о себе воображает.

Дэвид стоял и мигал глазами, в нём боролись желание догнать Сэма и мысль, что он обещал Дженни повести её на концерт. Но Сэмми уже ушёл.

Дженни и Дэвид поспели на тайнкаслский поезд, который был битком набит, шёл медленно и останавливался на каждой станции. Приехав, отправились в Элдон-холл. За билеты пришлось уплатить по два шиллинга, так как все дешёвые места уже были раскуплены. Они три часа просидели в зрительном зале.

Дженни была в восторге, хлопала и кричала «бис», как и все остальные. Дэвиду же всё казалось отвратительным. Он старался не смотреть на это сверху вниз; изо всех сил уговаривал себя, что ему концерт нравится. Но все исполнители его просто убивали. «О, это артисты первого сорта», — непрестанно шептала ему с энтузиазмом Дженни. Но они были не первого, а четвёртого сорта. Остатки каких-то ярмарочных трупп, комик, выезжавший, главным образом, на остротах относительно своей тёщи, и Колин Лавдей, пленявший богатыми вибрациями в голоса и рукой, чувствительно прижатой к сердцу.

Дэвиду вспомнилось выступление маленькой Салли в гостиной на Скоттсвуд-род, бесконечно более талантливое. Он подумал о книгах, ожидавших его дома, о Сэмми и Энни Мэйсер, которые брели рука об руку по проспекту.

Когда они по окончании представления выходили из зала, Дженни прижалась к нему:

— У нас есть ещё целый час до последнего поезда, Дэви, — нам лучше всего ехать последним, он идёт так быстро, до Слискэйля нет остановок. Давай зайдём выпить чего-нибудь к Перси. Джо всегда водил меня туда. Возьмём только портвейну или чего-нибудь в этом роде… не ждать же нам на вокзале.

В ресторане Перси они выпили портвейну. Дженни доставило большое удовольствие побывать здесь опять, она узнавала знакомые лица, шутила с лакеем, которого, она, вспомнив шутку красноносого комика, называла «Чольс».

— Он уморительный, правда? — говорила она, посмеиваясь.

От выпитого портвейна все представилось Дэвиду в несколько ином виде, в смягчённых очертаниях, в более розовом свете, все вокруг чуточку затуманилось. Он через стол улыбался Дженни.

— Ах ты, легкомысленный чертёнок, — сказал он, — какую власть ты имеешь над бедным человеком! Придётся, видно, всё-таки согласиться обучать молодого Барраса.

— Так и надо, милый! — сразу же горячо одобрила Дженни. Она ласкала его глазами, прижималась к нему под столом коленом. И, осмелев, весело приказала «Чольсу» подать ей ещё порцию портвейна.

Потом им пришлось бегом мчаться на вокзал. Скорее, скорее, чтобы не опоздать! Они уже почти на ходу вскочили в пустой вагон для курящих.

— О боже! О боже! — хохотала Дженни, совсем запыхавшись. — Вот была умора, правда, Дэвид, миленький? — Она замолчала, переводя дыхание. Заметила, что они одни в вагоне, вспомнила, что поезд до самого Слискэйля нигде не останавливается, а значит, у них ещё по меньшей мере полчаса впереди… и что-то ёкнуло у неё внутри. Она всегда любила выбирать необычные места… уже и тогда, когда у неё был роман с Джо. И она вдруг прильнула к Дэвиду:

— Ты так добр ко мне, Дэвид, как мне тебя благодарить… Опусти шторы, Дэвид, станет уютнее.

Дэвид посмотрел пристально и как-то неуверенно на лежавшую в его объятиях Дженни. Глаза её сомкнулись и под веками казались выпуклыми. Бледные губы были влажны и приоткрыты, будто в слабой улыбке. Дыхание сильно благоухало портвейном; тело у неё было мягкое и горячее.

— Да ну же, скорее, — бормотала она. — Опусти шторы. Все шторы.

— Дженни, не надо… погоди, Дженни…

В поезде немного трясло, покачивало вверх и вниз. Дэвид встал и опустил все шторы.

— Теперь чудесно, Дэвид.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Потом она лежала подле него; она уснула и тихо похрапывала во сне. А Дэвид смотрел в одну точку с странным выражением на застывшем лице. В вагоне застарелый запах табака смешивался с запахом портвейна и паровозного дыма. На полу — брошенные кем-то апельсинные корки. За окнами чернел густой мрак. Ветер выл и барабанил в стекла крупными каплями дождя. Поезд с грохотом нёсся вперёд.