Глава 5
Несмотря на обуревавшие ее гнев, страх, ярость и унижение, она не могла отрицать, что в душе шевельнулась радость, когда она увидела затянутую в кожу фигуру на лестничной площадке. Солнечный свет проникал сквозь узкие стрельчатые окна и блестел на его темных волосах и щетине подбородка. Угловатые тени высвечивали на его лице длинные линии и придавали первобытную чувственность.
«О нет, Господи, – молилась она, – не дай Бог этому случиться снова!»
Он вышел и закрыл за собой дверь.
– Ты хорошо управляла моим замком, – сказал он низким мужественным голосом. Судя по всему, он ее поддразнивал.
Она попыталась придать своему лицу самое спокойное и упрямое выражение, на какое была способна.
– Твоим замком?
– Вне всякого сомнения, он больше не принадлежит тебе.
Она сжала кулаки и изо всех сил вонзила ногти в ладони.
– Ты об этом позаботился.
– Да. Как и ты позаботилась о том, чтобы я получил сорок ударов плетьми по спине и долгие недели провел в кишащем крысами узилище, какого не пожелал бы и своему врагу.
Юбки Гвин зашуршали по устланному тростником полу. Подойдя к окну, она провела рукой по оконному карнизу.
– Узилище? – спросила она с кажущейся небрежностью, стоя к нему спиной. Ей даже удалось изобразить равнодушное фырканье. – Значит, тебя захватили в плен? Они никогда не говорили об этом прямо, но я рада слышать, что людям короля это удалось.
– Не удалось.
Гвин повернулась лицом к нему:
– Почему год назад ты не назвал мне своего имени?
– А почему ты не сказала мне своего?
Она сделала паузу, и от нее повеяло холодом:
– Очевидно, тогда наши имена не имели значения.
Он улыбнулся:
– Если ты можешь сказать, что имеет большее значение, я обращусь к Генриху с просьбой, чтобы он попросил папу канонизировать тебя.
Он сделал шаг вперед, а она отступила на шаг.
– Мое имя было связано с тем, что я потерял восемнадцать лет назад, год назад означало, что меня гостеприимно примут тюремщики Тауэра.
Каждая фраза сопровождалась еще одним шагом к ней.
– Это то самое имя, что дало мне возможность сохранить ясный ум и получить обратно мои земли.
– А я думала, что этим ты обязан своему мечу.
– У тебя, Гвиневра, острый ум. И потому я стану держать тебя поблизости и воспользуюсь им.
– Своим мечом или моим умом? – усмехнулась она.
Он остановился на расстоянии одного шага от нее и улыбнулся, глядя на ее искаженное лицо.
– И тем и другим.
Ее старый пес Тайбер поднялся с места и побрел к двери на своих скрипящих подагрических лапах. Предатель.
– Твой Генрих мало что знает о том, как снова завоевать эту страну, – заметила она холодно.
По его лицу опять скользнула ленивая улыбка.
– Он знает достаточно, чтобы отправить войска во все мятежные замки, выдать женщин замуж за своих ставленников и погасить мятеж.
– В самом деле? – Она процедила это слово сквозь зубы, будто не хотела позволить ему выйти наружу.
– Да. И тебе следует помнить об этом. – Он понизил голос до заговорщического шепота. – Тебя предал твой Стефан, а не Генрих.
Она инстинктивно прижала руку к груди, будто стараясь защитить сердце.
– Король Стефан царствовал по праву!
– Он правил, применяя силу, и к тому же правил скверно. Твой дом на севере, и потому ты, возможно, мало что знаешь о делах в королевстве, но я готов тебя просветить: королевство Стефана – это страна бесконечных конфликтов и раздоров.
– Ты безумен? – огрызнулась она. – Думаешь, я не знаю, что моя страна разграблена такими, как ты?
Он покачал головой:
– Каждый барон и рыцарь понимает, что покончить с междоусобицами можно, только посадив на трон Генриха. Это не тайна, просто вопрос времени. Папа не короновал бы принца Эсташа, даже если бы тот остался в живых. Впрочем, теперь это не имеет значения.
Гвин почувствовала, как кровь отхлынула от ее лица, но он, кажется, не заметил этого.
– Стефан добр и галантен, – сумела она процедить сквозь стиснутые зубы.
– Галантный или нет, но он бездарность. И украл корону. Не забывай об этом, миледи. Он поклялся уважать право Матильды на престол, а затем стащил корону, как только она отвернулась. И как это сочетается с твоими представлениями о галантности?
– Лучше, чем с моими представлениями о тебе.
Он улыбнулся, и в изгибе его губ она усмотрела, нечто опасное.
И в груди у нее над сердцем что-то шевельнулось, и она ощутила томление. Она желала его. Желала этой улыбки, обращенной к ней и для нее.
Как такое было возможно?
Чтобы лорд Гриффин был наверху, а принц Эсташ внизу? Это была семья, которую ее отец ненавидел, враг, которому король заставил ее противостоять и поклясться в этом. Она могла представить свое ужасное будущее, забрезжившее вдруг перед глазами, будто отражение в пруду.
Заставив себя отвести взгляд, Гвиневра снова вернулась к окну.
– Меня утомляет эта пикировка. Что ты хочешь знать?
– Об обороне. Сколько у тебя людей?
– Из двенадцати состоит гарнизон и, возможно, сотни две в близлежащих деревнях и городке. – Голос ее сорвался: – Не считая погибших.
Его тихий голос проник сквозь охватившую ее боль:
– Они не будут забыты.
– Тобой? – спросила она с горьким смехом.
– Тобой.
Гвиневра подняла голову и с удивлением заметила, что он снова оказался рядом. Так близко, что она могла расслышать его дыхание:
– Возможно, тебя удивит, как уважительно я отношусь к тем, кто проявляет верность.
Его квадратный подбородок был слегка выдвинут вперед, и это вызвало у нее неуместное сейчас чувственное ощущение, что он сжимает ее в объятиях. И его надменность, столь шедшая ему, не была для нее неожиданной.
– Что еще ты хочешь знать? – спросила она холодно и отрывисто.
– О сенешале.
– Это мой Уильям из Файв-Стрэндс.
Он скрестил руки на груди.
– Припоминаю, что ты говорила о нем. И была права.
Она бросила взгляд через плечо:
– В чем права?
– Я заметил их примерно пять.
Она прикусила губу, чтобы скрыть неконтролируемое подрагивание рта, и опустила глаза.
Надо изобразить притворную капитуляцию, сердито уговаривала она себя. Но только притворную, а не настоящую.
– А как насчет его склонностей и предпочтений? – спросил Гриффин.
– У него есть одно предпочтение – я. В этом нет сомнений. Но раз уж ты вспомнил о нем, могу сказать, что он обладает талантом к цифрам и очень хорошо выполняет свои обязанности.
– Он мне не нужен. А как насчет твоих рыцарей? Сколько их сейчас?
– В настоящий момент с десяток.
– И чего мне от них ожидать?
Она скупо улыбнулась:
– Сопротивления. Они будут сопротивляться все до единого.
Его улыбка была намного шире.
– Говоришь, все до единого?
– Что?
– Считаешь, они верны тебе все до единого?
Ее улыбка теперь казалась неуверенной:
– А тебе известно что-то другое?
– Я знаю, что все они принесли мне клятву верности.
Он помолчал, потом добавил:
– Все до единого.
От изумления ее рот широко раскрылся. В этот напряженный момент в рот ей могла залететь муха и вылететь обратно.
– Джеравиус? Фальк?
– Это высокий мускулистый малый с блестящими глазами? Любит камень и вообще архитектуру.
– Джеравиус, – едва слышно выдохнула она.
– А как насчет твоего военачальника?
Ее плечи опустились.
– Фалька?
Он оглядывал ее с головы до ног.
– Они сказали, что это ради твоего блата и безопасности. Я принял их клятву верности.
– Ради безопасности? Моей безопасности?
– Они сочли, что ты в опасности, – сказал он задумчиво, окидывая взглядом комнату с ее потертыми гобеленами и обивкой.
– Не сомневаюсь, что ты облегчил их совесть и успокоил их.
Его взгляд переместился на нее:
– А почему ты воображаешь, что тебе не грозит опасность?
Ее невольно охватил страх, и она содрогнулась, но гневный взгляд, которым она его окинула, должен был сбить с него спесь. Однако она не преуспела.
– А я в опасности? – смогла она все-таки спросить.
– Что я говорил тебе прежде?
– Когда прежде?
– Ну, в гостинице по дороге из Лондона.
Она окинула его проницательным взглядом:
– Это не было гостиницей.
Его взгляд пропутешествовал по ее корсажу, потом спустился вниз, на юбки, и снова вернулся к лицу.
– Что я тогда сказал тебе, Гвиневра?
Ей потребовалась целая минута, чтобы прийти в себя. Она с трудом сглотнула. Господи! Он говорил ей тысячу опасных и соблазнительных вещей, чувственных, касающихся плоти.
– Ты… ты говорил много разного.
Она рассеянно сделала жест, обращенный к его поясу:
– Но ведь тогда ты не был одет как воин и к боку твоему не был прицеплен меч.
Его руки задвигались, он отстегнул пояс. Тот со звоном упал на пол вместе с мечом, кинжалом и саблей в потертых и поцарапанных кожаных ножнах. Но даже неподвижный, безмолвный и без оружия он казался опасным. Опасность распространялась от него, накатывала волнами.
– Нет, я снова спрашиваю, Гвиневра. Что я сказал тебе?
Она почувствовала, как холодный пот стекает по животу. А взгляд ее был прикован к оружию на полу.
– Ты сказал, что мне нечего бояться тебя.
– И это так.
– А как же мои люди? – спросила Гвин, отступая и спотыкаясь о кайму своего платья. Она выпрямилась и оказалась прижатой к стене. – Должно быть, они считают, что им есть чего бояться. Что ты сказал Джерву и Фальку?
– Лишь то, что я вернулся домой. И что ждет тех, кто будет мне противостоять.
– Господи, Язычник! Ты с таким же успехом мог выцарапать им глаза.
– Глаза у них слегка округлились.
Ее брови разгладились.
– Они добрые люди, верные и значат для меня все на свете. Если ты им угрожал…
Он сделал шаг к ней. От его тела веяло жаром. Ее же охватил озноб, будто в приступе лихорадки. Потом он ударил ладонью по стене возле ее головы. Она дернулась, будто пробудившись, полная внимания.
– Я им не угрожал, леди.
Его другая рука легла на стену, и Гвин оказалась между его раздвинутыми руками.
– Я повторю тебе то, что сказал им. Этот замок мой, и ты моя, как все и всё, что находится в замке. Если станешь противодействовать мне, то потерпишь поражение.
– Ты смеешь мне угрожать?
Он смотрел на нее холодно поблескивающими глазами.
– Ты не видела ничего из того, что я делал и могу делать, леди, как не видела того, что я потерял. Моя роль здесь очевидна. А ты как сноп пшеницы в большом пшеничном поле. Не более. И я тебе не угрожал, – добавил он, понизив голос. – Я только объяснил свою позицию.
– Слишком хорошо, милорд, – ответила она холодным и ясным голосом. – А теперь послушай меня. Я не обнажала меча в битве. Поэтому считай, что я не сражалась. Ты можешь раздавить меня как букашку, но предупреждаю: я способна ужалить, и в моем жале есть яд, какого ты не встречал за все долгие годы в Нормандии.
Она поднырнула под его руку и, спотыкаясь, сделала несколько шагов в сторону. Сноп пшеницы? Так вот что значил Лондон? Внезапно у нее возникло такое ощущение, будто она выпила слишком много вина и сейчас ей станет дурно.
Он невозмутимо наблюдал за ней.
– Я не забыл, что такое английское предательство, леди. И еще долго буду об этом помнить.
– Ты имеешь в виду моего отца? – кинула она ему в лицо.
– Я имею в виду твоего отца. И тебя.
– Меня? – выкрикнула она. – Меня? А как насчет тебя самого?
– Меня самого? – Его изумление выглядело почти комично. – Как это?
Она вскинула руки вверх:
– Или, может быть, армии, которая шла впереди тебя?
– Чтобы получить назад мой дом, леди, – возразил он тихо и спокойно, – я готов был управлять хоть адской колесницей.
– Вот этому я готова поверить. – Она презрительно дернула плечами. – Ради себя и своих целей ты готов делать такое, на что мы не способны. Остальные для тебя ничего не значат, и пусть они горят в аду. Знаешь что, Язычник, – сказала она, и в голосе ее было столько чувства, что он прерывался. – Сколько бы ты ни угрожал мне, ты не запугаешь меня. Я не склонюсь.
В уголках его губ заиграла хищная улыбка:
– Однажды ты все-таки склонилась. Ради меня.
Ей показалось, что она сейчас умрет от стыда. Задыхаясь от ужаса, издав придушенный всхлип, она отпрянула и выпрямилась.
– Ты знал меня всего одну ночь. Не стоит путать это с настоящим знанием. Ты не знаешь меня настоящей.
Его бровь высокомерно изогнулась:
– Теперь я знаю тебя.
– Ничего ты не ведаешь. Ты дитя, притворяющееся взрослым мужчиной. Ты завоевываешь все подряд, ты сражаешься за земли, которые не нужны женщинам и детям, ты оставляешь после себя сожженную землю, безутешных вдов и детей, лишившихся отцов. Послушай, Язычник, мои слова, пока я пытаюсь объяснить тебе свою позицию: я не собираюсь просить тебя о милосердии, которое позволит мне бродить по заднему двору, поднимая юбки, чтобы не замарать их. Это и мой дом тоже.
– Право, когда ты впадаешь в такую ярость, было бы милосердием задрать тебе юбки и всыпать как следует.
– Тогда, милорд, можешь ожидать, что с этого момента я не буду впадать в такую ярость, чтобы у тебя не было повода проявлять ко мне подобное милосердие.
Он двинулся к ней и снова оказался рядом, возвышаясь над ней как башня. Его голос заставил ее вздрогнуть и поднять голову. Его челюсти были сжаты, темно-серые глаза посветлели от ярости и казались ледяными. Он едва сдерживал себя, и тут она испытала настоящий страх.
– Подумай об этом, отродье де л’Ами, – проскрежетал он. – Мое милосердие – сейчас твое единственное спасение.
Ее лицо оказалось в нескольких дюймах от него, а грудь еще ближе к нему, и она полыхала жаром, и этот жар окутывал ее как одеяло.
Он повернулся на каблуках, поднял с пола свое оружие и вышел, хлопнув дверью. Она осталась стоять посередине комнаты, нетвердо держась на ногах.
Боже милостивый, отдать себя в его полную власть? В то время как наследник трона будет оставаться внизу?
А что случится, если он обнаружит это и поймет, что она хранила верность прежней власти?
Она представила свою шею в петле, свисающей с ветви дерева.
И упала на кровать, прижимая руку к бурно бьющемуся сердцу.