Глава 17
Ее разбудил удар грома. Комната была освещена бледным призрачным светом. Рассвет еще не наступил.
– Где я? – спросила она шепотом.
– В безопасности, – последовал едва слышный ответ.
Она повернула голову. На скамье к стены возвышалась неясная, но мощная, как гранитный утес, фигура, и глаза сидевшего там человека блеснули, отразив огонь жаровни.
Гвин приподнялась и смотрела на него, опираясь на локти, не в силах отвести взгляд. Она заметила, что в лице его появилось что-то новое, отличное от того, что она видела, прежде чем уснуть.
Внезапно взгляд его серых глаз вперился в нее.
– Так объясни мне наконец, почему ты оказалась одна из пустынной большой дороге?
– Я тебе сказала: чтобы избавиться от слишком назойливого искателя моей руки лорда Эндшира.
– И ты идешь в аббатство искать защиты и помощи?
Она помолчала, потом сказала:
– Я уже обрела помощь.
– А чего хотел от тебя Эндшир?
– Моих денег, конечно, – ответила она.
– У тебя их так много?
– Уже нет.
Он не сводил с нее властного взгляда, и какая-то затаенная часть ее натуры испытала под этим взглядом и страх, и возбуждение.
– Ты их уже растратила? – предположил он сухо. – Когда Марк об этом услышит, будет лить слезы.
– Войны и без того вызывают слезы.
Он отвернулся.
– Войны заставляют плакать кровавыми слезами, мистрис.
Он прошел через спальню к жаровне, чтобы помешать угли. Лицо его было освещено оранжевыми отблесками огня, и все плоскости этого лица высветились, а тени, напротив, стали резче, как будто он был высечен из цельного куска камня.
– Это верно. Войны чреваты кровью и стонами и рыданиями женщин, чьи мужья погибли.
Он бросил на нее взгляд через плечо:
– Ты потеряла мужа?
– Нет.
Он снова занялся углями.
– Может быть, отца?
Она села и выпрямилась:
– Да. Откуда ты знаешь?
Он не ответил.
– Вы, мужчины, можете вести свои войны, – сказала она резко, возбуждаемая какой-то внутренней силой, – Мой отец воевал очень много в заморских странах и считал эти войны волнующими.
– Мой отец тоже воевал в Святой земле, когда пал Святой город.
Она улыбнулась с горечью:
– И ты тоже считаешь войну славным делом?
– Иногда приходится воевать, чтобы получить обратно то, что принадлежало тебе по праву, – возразил он холодно.
– Хочешь сказать – как пытался Марк? Поверь мне, Язычник, я не приемлю войн, движимых личными амбициями мужчин. Бремя мужских амбиций женщины несут даже в мирные времена.
Он развел руки в стороны и держал их ладонями вниз над горящими угольями.
Потом резко отвернулся от огня, пересек комнату и, взяв кувшин, налил эля в две кружки.
– Первый тост – за леди. – Он протянул ей кружку.
Она рассмеялась, польщенная его вниманием. Возможно, его настроение нескольких последних минут было преходящим. Она расслабилась и снова опустилась на подушки, приняв предложенный напиток.
– Было бы правильнее выпить одновременно за странствующих рыцарей и напуганных женщин. Мы выдержали недурную потасовку. Верно?
– Да, – сказал он, опускаясь на скамью у стены, и улыбнулся, не в силах удержаться от легкой насмешки, несмотря на самые лучшие намерения. Чувственность его улыбки казалась Гвиневре всепроникающей – от нее почти останавливалось сердце.
Она снова пригубила эль, и на несколько минут воцарилась тишина. Из-под ресниц она наблюдала за его фигурой, тонувшей в тени и, казалось, заполнившей собой всю комнату.
Сейчас на нем были мешковатые серые штаны и свободная рубаха без пояса. Шея, похожая на мощную колонну, нисходила к широким плечам и будто высеченному из камня торсу, тугому, натренированному годами владения мечом и необходимостью носить тяжелые рыцарские доспехи. Она не смела дать своему взгляду опуститься ниже, к его бедрам, но знала, что и нижняя часть его торса налита такой же взрывной энергией. И при этом, что было невероятно притягательным, во всем его теле чувствовалась свободная грация ловкого хищника.
Сердце Гвин бешено забилось. В этом была какая-то магия. Мир отступил и растаял, остались только темные глаза Язычника и это ощущение в ее крови. Она отвела взгляд, но кровь все еще бешено неслась по жилам, омывая все тело от головы до пальцев ног.
Ее дом был далеко отсюда, и сейчас она радовалась этому.
Гриффин наблюдал за ней. В полумраке трудно было понять выражение его глаз, когда она снова встретила его взгляд, но трепетная жаркая нить начала разматываться в ее теле.
– А как насчет тебя, Язычник? Что ты делал прошлой ночью на большой дороге один и в такой час?
– Ты бы предпочла, чтобы я был не один?
Она рассмеялась и задумчиво оглядела его:
– Значит, ты мне не скажешь. Ты привык пускать в ход силу. И научился с легкостью обходить неприятные вопросы. И не отвечать на мои комплименты, – добавила она, кивнув. – И делаешь это так же ловко, как владеешь мечом.
– Спрашивай о чем-нибудь другом, мистрис.
Она помолчала, уверенная в том, что, чем бы он ни занимался на большой королевской дороге или в охотничьем домике Хиппинга, это не имело никакого отношения к ней и этот вопрос он обсуждать не хотел.
Снаружи, за окнами, продолжала бесноваться буря. Стены дрожали, будто ветер бросал в них камни и пытался проникнуть внутрь.
– И на больших дорогах, и в охотничьих домиках, леди, – пробормотал он глубоким рокочущим голосом, – всегда есть что-то примечательное, что можно наблюдать и слышать.
Она продолжала искоса смотреть на него. Вот он и дал ответ. В своем роде.
– Значит, ты этим и занимался? Наблюдал и слушал?
– Отчасти.
– В такие времена, как эти…
– Большинство сочло бы эту работу слишком опасной.
– Я не принадлежу к большинству.
Да, решила Гвин, тайком оглядывая его, он не принадлежит к большинству, не принадлежит и к числу многих, он единственный. Он излучает страсть и силу, и эти страсть и сила уже проникли в ее сознание, наполнили ее душу. Внезапно на нее снизошло озарение, и она увидела свою жизнь до встречи с ним и после того, как они расстанутся. Она будет до отчаяния бесплодной и унылой.
Темноту комнаты вдруг прорезал луч белого света, потом раздался мощный раскат грома. Балки здания ответили зловещими стонами, ставни закачались и заскрипели, потом с треском распахнулись и забились о стены. Гвин вскочила с постели, прижимая гобелен к груди.
– Оставайся на месте и будь спокойна, – сказал Язычник тихим ровным голосом.
Он прошел по комнате как какой-то диковинный танцор, будто делая странные ломаные движения, то скрываясь в темноте, то, при всполохах молнии, появляясь вновь. После каждой ослепительной вспышки слышался новый удар грома. Было впечатление, что буря разразилась как раз над этим заброшенным постоялым двором.
Добравшись до окна, он застыл, вглядываясь в темноту. Окно не было закрыто промасленным пергаментом. Только тонкие деревянные планки отделяли обитателей дома от разбушевавшейся стихии. Гвин смотрела на его силуэт на фоне окна, и голова у нее кружилась. Боже милостивый! Она была совсем не той, какой считала себя до сих пор. Все, чего ей сейчас хотелось, это чтобы он снова целовал ее.
– Я привыкла скакать верхом во время такой бури, – объявила она, глядя ему в спину.
Он слегка повернул голову, и она увидела его чеканный строгий профиль.
– Скакать в непогоду? В такую бурю, как эта?
Она улыбнулась:
– Возможно, не совсем в такую. Но да, скакать! На моей лошади. На Ветре.
– Хорошее имя для лошади, – ответил Язычник и поставил на место створки ставен, легким движением запястья опустив на них железную щеколду.
– У тебя тоже хороший конь, – сказала Гвин. – Нуар.
– Да, он хорош, – спокойно согласился он. – Впрочем, когда я был юным, у меня был другой.
– В юности нам кажется, что у нас все самое лучшее. Она снова откинулась на подушки.
– Я получила в подарок Ветра, когда мне исполнилось восемь. Он еще не был взрослым, только жеребенком, и я должна была сама его вырастить.
– Моего звали Мятежник.
– Я езжу на своем коне при каждом удобном случае. Он мой самый верный товарищ. А ты все еще ездишь на Мятежнике?
Лицо его исказилось гримасой.
– Он погиб, не прожив и года. Сгорел вместе с конюшней.
Ее лицо погрустнело:
– Сожалею. Когда это произошло?
– Когда мне было восемь.
– Восемь, – отозвалась она эхом.
Должно быть, это было для Гриффина большой потерей. Этот человек, искушенный в битвах, полный сил и мощи, был способен чувствовать утрату своего бесценного коня так остро и глубоко после всех этих лет. И это говорило о многом, Такому человеку можно было доверять.
Как случилось, недоумевала Гвин, что после одной ночи, после одной откровенной беседы она узнала об этом человеке больше, чем о своем брате, отце и о друзьях, прожив рядом с ними долгие годы?
– Я бы очень горевала, если бы лишилась Ветра, – сказала она тихо. – Такая утрата невосполнима.
– Да, невосполнима, – согласился он, и голос его показался ей низким и охрипшим, будто от древесного дыма.
Она прикусила нижнюю губу и задумалась. Прошла минута, другая. Царило глубокое молчание, будто этот мужчина и она не нуждались в пустой болтовне, способной заполнить паузу.
Потом он подался вперед, упираясь руками в бедра. Его серые глаза, казалось, прожигали темноту насквозь, и он сказал тихим рокочущим голосом:
– Расскажи мне что-нибудь о своем доме, Рейвен. Я так давно не был в своем, что мне приятно будет услышать о другом доме, который любят.
В свете жаровни лицо его было едва видимым.
Свет чуть пробивался сквозь щели ставен, и она могла видеть только кружку, зажатую между его пальцами, темные волосы на склоненной голове и внимательно следящие за ней глаза.
Он весь пылал и с трудом сдерживал себя, и ее тоже охватило обжигающее ощущение неотвратимости судьбы: что-то должно было связать ее с этим человеком.
Он заполнял собой то пространство в ее душе, где прежде таились отчаяние и боль. Густая волна уверенности медленно заструилась по ее телу. Она села на постели и заговорила.
Этой темной ночью ей надо было получить хотя бы временное облегчение от постоянно снедавшей ее душевной боли, и казалось, только этот человек может помочь.
Вещи, о которых Гвиневра повествовала ему в пронизанной бурей темноте, были сокровенными, запрятанными глубоко внутри, и ей казалось, что при этом она как бы производит раскопки на самом дне души.
Она рассказывала ему о Ветре и их полуночных скачках. О том, как привыкла бродить бурными ночами по крепостному валу, когда все спали. Как боролась со своим одиночеством и иногда считала себя погибшей. Она рассказывала о том, как ей трудно управлять замком и как приходится быть одновременно и матерью-наседкой, и воином-защитником, и о том, как она заглянула в бездну своей жизни и почти сдалась отчаянию, когда скончался ее отец.
Она ни разу не упомянула названия своего замка и не сказала своего имени, но рассказала все то, что сделало ее такой, как теперь, – все о себе, начиная с пятилетнего возраста и кончая последней, только что истекшей минутой, в том числе и о своей боли.
Господи! Не может быть, чтобы она рассказала и об этом! Неужели это случилось?
– Понимаю.