Глава 36
Брачная ночь

Для всех людей брачная ночь проходит по-разному: кому-то приносит ужас, кому-то радость, кому-то страсть, кому-то отвращение.

Генриетта прочла достаточно стихов, особенно тех, в которых предвкушалась брачная ночь. Взять хотя бы Джульетту, мечтающую, чтобы Ромео лег на нее, как снег на спину ворона. Конечно, Джульетта говорила это до того, как Ромео забрался в ее комнату, так что, по мнению Генриетты, разница есть, и огромная. Джульетта понятия не имела, что происходит между супругами. В отличие от нее, Генриетты.

Беда в том, что Генриетта знала слишком много обо всей этой процедуре, чтобы ждать ее с нетерпением. Честно говоря, если бы сейчас из ее окна свисала веревочная лестница, она в мгновение ока слетела бы по ней вниз.

Она с надеждой глянула в сторону окна, но не увидела ничего, кроме заснеженной кирпичной стены.

«Главное — лежи спокойно, — велела ей Миллисент этим утром. — В таком случае все закончится гораздо быстрее. Думай о чем-то полезном. Я, например, часто считала про себя белье, которое следует отдать в стирку. Поверь, так гораздо меньше раздражаешься и легче держать себя в руках».

После чего она добавила несколько практических, хотя и тошнотворных деталей о том, что делать с кровотечением. Но Генриетта была так напугана, что почти ничего не поняла. Похоже, ей предстоит немало возни, и ее будущее состояние чем-то напоминает месячные. Не слишком приятная перспектива. Честно говоря, имей она хоть малейшее представление о том, что интимные отношения требуют от женщины применения тряпичных прокладок на следующее утро, никогда не согласилась бы идти к алтарю.

Зато когда она укладывала Аннабел, та назвала ее мамой. И приступ рыданий уДжози был довольно коротким, да и плакала она потому, что Аннабел вырвало на ее ночную рубашку. Генриетта посчитала такую причину вполне достаточной для недовольства. Теперь девочки крепко спали под присмотром симпатичной девушки по имени Дженни. Более того, Дженни согласилась сопровождать их до Лондона.

Поскольку все было улажено, Генриетта оказалась в самой большой спальне «Медведя и совы», притом совершенно одна.

И теперь она никак не могла решить, раздеться или нет. До приезда в Лондон у нее не будет горничной, поэтому с утра она надела простое дорожное платье, которое могла легко расстегнуть сама. Наконец она вымылась (чтобы удалить остатки ужина Аннабел) и надела ночную сорочку, накинув поверх халат.

И сейчас сидела у окна, мрачно размышляя о способности Рапунцель превращать свои волосы в лестницу, когда дверь открылась и вошел Дарби.

— Добрый вечер, — кивнул он, ставя на стол бутылку и два бокала. Генриетта ответила неприязненным взглядом. Это из-за его неудержимой похоти она сейчас сидела здесь, мучаясь в ожидании грядущих неприятностей.

И то, что он, как всегда, был элегантен, предстоящая пытка казалась еще более постыдной. Несмотря на то что день выдался крайне утомительным, одет Дарби был безупречно. Волосы взъерошены так, что кажутся модно причесанными, длинные изящные пальцы ловко вынимают пробку из горлышка.

Почему именно она должна терпеть кровотечение, боль и всяческие неприятности, когда он, вне всякого сомнения, останется столь же лощеным и совершенным, как всегда?!

Дарби вручил ей бокал, и Генриетта отпила глоток. Невзирая ни на что, ей не терпелось увидеть мужа без одежды. Совершенно непристойная мысль, это уж несомненно!

— Я был внизу, и хозяин гостиницы только сейчас сообщил, что нас занесло снегом, — объявил он с неуместно многозначительной улыбкой.

Генриетта нервно поднесла к губам бокал.

— Как твое бедро? — спросил он, садясь напротив. Генриетта почувствовала, что краснеет. Значит, такова супружеская жизнь? И муж имеет право без всякого стыда упоминать о частях твоего тела?

— В точности как обычно, — коротко бросила она тоном, не допускающим дальнейших комментариев.

Дарби смотрел на молодую жену и гадал, что, черт побери, ему теперь следует делать. До сих пор ему не приходилось иметь дело с девственницами, учитывая, что Молли, третья горничная, отвергла его притязания. Генриетта сидела прямо и скованно, как марионетка, даже не потрудившись прислониться к высокой спинке стула, и невидяще смотрела в пространство.

Ему следовало предположить, что мачеха наговорит ей всякой чепухи о предстоящей ночи. Леди Холкем даже не трудилась скрыть свое отвращение к интимным отношениям. Если он, поддавшись бушующей в нем похоти, грубо сорвет дурацкую ночную сорочку и бросит Генриетту на постель, она просто оцепенеет.

Но ведь Генриетта — не леди Холкем! Она желала его. Вот и сейчас она украдкой поглядывает в его сторону.

Дарби встал.

— Я отпустил своего камердинера, — объяснил он, стараясь говорить как можно беспечнее.

Но Генриетта даже не ответила, она подозрительно уставилась на него, словно он в самом деле собирался сорвать с нее одежду.

— Готова выполнять супружеский долг? — спросил Дарби. Несмотря на угнетенный вид Генриетты, он по-прежнему считал, что все это ужасно забавно. Возможно, куда забавнее, чем в тот раз, когда некая мадам Беллини решила показать ему все семь наслаждений Афродиты. Генриетта была сплошным клубком противоречий: буйная львиная грива (в настоящий момент аккуратно уложенная в сложное сооружение, которое он намеревался распустить при первой возможности), тонкое личико с изящными чертами и стальная решимость в глазах и наклоне подбородка. И хотя сейчас она не носила корсета, по-прежнему держалась так же прямо, словно под ночной сорочкой их было целых два.

В глубине души ему было жаль ее, но ведь нельзя отрицать, что она желает его! Он ощущал, как это желание струится по ее телу. Просто она еще не понимала этого. Не понимала своих потребностей. Да и его тоже.

— Супружеский долг, — медленно повторила Генриетта. — Я понимаю.

Она встала и сбросила халат, но прежде чем Дарби успел увидеть соблазнительные колыхания груди под тонкой тканью ночной сорочки, она нырнула в постель и натянула одеяло до подбородка. Растерявшийся Дарби продолжал стоять посреди комнаты, не в силах двинуться с места.

Наконец, немного опомнившись, он подошел к кровати и глянул на жену. Смертельно бледная, она лежала с таким видом, словно перед ней предстал гробовщик, готовый снять мерку для гроба.

— Генриетта, что это ты делаешь? — удивился он.

Ее глаза открылись.

— Я готова исполнить свой долг. Можешь продолжать, — бросила она, перед тем как закрыть глаза.

— Готова, — протянул он, наслаждаясь этим словом. Просто восхитительно! Она выглядела как первая христианская мученица.

Он осторожно провел пальцем по белоснежной шее до самого края одеяла и сел на край кровати, немного подвинув жену.

Генриетта не двигалась. Тогда Дарби положил ладонь ей на грудь. Ему стоило большого труда не сжать соблазнительный холмик. Но он ждал. Ждал, заставляя себя притвориться, будто не замечает, что ласкает самую идеальную грудь, которую когда-либо доводилось ласкать мужчине.

Ничего не скажешь, выдержки ей не занимать, его Генриетте. Казалось, прошла вечность, прежде чем она открыла глаза и взглянула на него.

При виде ее ошеломленного лица он сдержал торжествующую ухмылку. Но чтобы вознаградить жену, провел большим пальцем по ее соску. Еще раз. И снова, пока на шее Генриетты не забилась жилка. А сам он терзался желанием поцеловать ее. Но тут он замер.

Она моргнула. Он не шевельнулся. Ничего не сказал. Можно поклясться, что Генриетта не устоит перед тем, чтобы высказаться, учитывая ее поразительную искренность.

Но сначала ей пришлось откашляться: голос звучал неровно, что крайне ему польстило.

— Я… я что-то должна делать? — осведомилась она. — У меня сложилось впечатление, что ты… ты просто… эээ… продолжишь.

— Но прежде ты должна помочь.

Генриетта нахмурилась, очевидно, считая, что помогать в чем-то столь, по ее мнению, омерзительном поистине несправедливо.

— Что ты хочешь? — спросила она, обреченно вздохнув.

— Помоги мне раздеться, — объявил он с соответствующей долей пафоса.

Она бросила на него подозрительный взгляд, но стала выбираться из постели. Учитывая, что сначала она довольно долго барахталась под одеялом, он предположил, что мачеха велела ей поднять рубашку до талии. Можно побиться об заклад, эта женщина также предрекла, что муж набросится на нее, как дикий зверь.

— Видишь ли, Генриетта, — объяснил он, — мужчина не может выполнить супружеский долг без некоторого участия женщины.

— Но почему? — удивилась она, склонив прелестную головку над его запонками. —Я думала, подобные вещи были… были… — Она осеклась. — То есть я хотела сказать, что мужчины всегда находят удовольствие в подобного рода деятельности.

И, будучи Генриеттой, она не позаботилась скрыть презрение.

— Далеко не каждый мужчина, — бросил он. — По-твоему, мне доставит удовольствие причинять боль жене?

Выражение ее лица ободрило его.

— По-твоему, мне хочется причинять тебе неудобства? Унижать?

— Нет, конечно, нет, — с явным облегчением выдохнула она. — Я так и знала, что Миллисент ошибается относительно твоих намерений. — Широкая сияющая улыбка осветила ее лицо. — Я пыталась сказать ей, что ты вовсе не так… не так развратен, как она, похоже, считает.

— Почему бы тебе не звать меня Саймоном? — попросил он, игнорируя рычавшего зверя в чреслах, требующего чтобы он оправдал ожидания мачехи. — Я уже говорил тебе.

Генриетта слегка порозовела.

— Прости. Мачеха титуловала моего отца до самой его смерти. Такая фамильярность кажется неестественной.

— Если хочешь, можешь называть меня Дарби на людях, — предложил он.

— Так что мы будем делать вместо этого? — спросила она, явно придя к заключению, что ее муж слишком благороден, чтобы требовать исполнения супружеского долга. Ее лицо лучилось счастьем.

Дарби изо всех сил удерживался от смеха.

— Если бы ты помогла мне раздеться, я смог бы сразу же лечь. Естественно, я не стану просить тебя о помощи каждую ночь. Только сегодня, потому что я отпустил камердинера.

Но Генриетта была так рада свободе от интимных отношений, что, попроси он только, готова была вынести его ночной горшок.

— Боюсь, нынешняя мода требует, чтобы мужчины носили облегающие фраки, — пояснил он.

Она тут же оказалась рядом, сосредоточенно прикусив розовую губку.

— Мой камердинер попросту срывает его с меня, — добавил он и стал медленно, очень медленно вынимать руку из рукава.

Проворные маленькие ручки Генриетты принялись дергать тонкое сукно. Дарби притворился возмутительным неумехой и то и дело задевал ее груди, стараясь освободиться от фрака.

— Ой! — вскрикнул он, как только она стала складывать фрак.

— Что случилось?

— Должно быть, ты поцарапала меня пуговицей, — застонал он. — Придется снять рубашку, чтобы посмотреть, в чем дело. Если ты сумеешь, разумеется.

Его руки беспомощно упали.

Ей пришлось стать очень близко, чтобы снять манишку. Дарби ощутил слабый запах розы. Видимо, ее духи. И это едва не прикончило его, но он и на этот раз ухитрился взять в узду свою похоть и стоял спокойно, пока она расстегивала пуговицы. Пальцы ее то и дело путались в петлях, поэтому, чтобы не смущать ее, он уперся взглядом в противоположную стену, словно впал в транс.

Когда она расстегнула последнюю пуговицу, он стянул рубашку и бросил на пол.

— Где болит? — встревоженно спросила Генриетта, глядя на его грудь.

— Еще не понял. Может, если ты как следует меня ощупаешь, я смогу сказать точнее.

— Но почему это я должна искать больное место на твоей груди, если ты сам его найти не можешь? Значит, не слишком сильно болит.

Дарби вздохнул, оставив мысль о ее пальцах, гладящих его грудь, и вместо этого направил ее усилия на брюки. Генриетта широко раскрыла глаза, но послушалась. Ее тонкие пальцы провели по его животу, и Дарби вздрогнул. Генриетта снова покраснела, но принялась решительно дергать за пояс брюк. Наверное, подумала, что если не разденет его, он может передумать и потащить ее в постель.

Дарби едва не застонал, когда она попыталась высвободить брюки, застрявшие на непонятной выпуклости между его ногами. Он смотрел на ее склоненную голову, гадая, знает ли она, что это такое. И поскольку ее лицо из розового стало ярко-красным, можно было предположить, что так оно и есть. Однако ей удалось стащить с него брюки, после чего она поднялась с видом человека, сделавшего все, чтобы муж был доволен.

Дарби наблюдал, как она вешает брюки на стул. При этом ткань сорочки чуть натянулась, обрисовав длинное стройное бедро.

— Генриетта, — мягко сказал он, — я сплю без одежды.

— Крайне непристойная привычка, — покачала она головой.

Дарби пришлось признать, что, будь у него хоть капля совести, он мог бы почти… почти… пожалеть ее. Но он только пожал плечами.

Она снова прикусила губу и дернула вниз его подштанники с такой силой, что он сморщился и пошатнулся.

— Проклятие! — воскликнул он, хватаясь за мужское достоинство. — Нельзя ли поосторожнее?

Его милая маленькая жена, очевидно, теряла остатки терпения, подогреваемая, как надеялся Дарби, самой примитивной похотью.

— Те, кто не способен раздеться самостоятельно, должны терпеть всяческие неудобства! — отрезала она.

Он невольно рассмеялся и медленно-медленно отнял руку, чтобы она ничего не пропустила. Генриетта тихо ахнула.

— Откуда я знала, что эта… эта часть твоего тела будет торчать подобным образом? — пробормотала она.

— У тебя тоже есть нечто в этом роде, — сообщил он, сжимая ее грудь и снова потирая сосок. Уже набухший. Ожидавший его прикосновения. На какой-то момент в комнате воцарилась абсолютная тишина, прерываемая только тихим шелестом ткани.

— Ты меня соблазняешь? — потрясенно выпалила Генриетта. Но даже последний идиот мог заметить, что она не в силах оторвать от него взгляда. То есть от некоей части его тела. Поразительно занятной части.

— Совершенно верно, — согласился он, снова сжав ее грудь, такую налитую, как спелая ягодка, что если он немедленно не накроет ее ртом, может случиться бог знает что.

Она задрожала, и он схватил ее в объятия. Она уместилась в них, словно они были созданы друг для друга: она, тоненькая и хрупкая, и он — огромный и мускулистый. Он нагнул голову и лизнул ее ухо, нежные маленькие завитки и прекрасные изгибы, и она снова затрепетала.

— Ты собираешься сделать это? — спросила она, как всегда удивив его своей прямотой.

— А если тебе понравится? — шепнул он, обдавая ее ухо горячим дыханием и скользя губами по ее шее. Его пальцы плясали на ее груди, словно взвешивая ее тяжесть.

— Невозможно, — напряженно пробормотала она.

— Обещаю не делать ничего, чего бы ты ни попросила, — поклялся он.

— Но какая женщина способна просить об этом? Я просто не понимаю, в чем тут смысл, если не считать, необходимости продолжения рода.

Дарби как раз обнаружил нежный изгиб под ее подбородком.

— Наслаждение, — прохрипел он. — Женщины могут найти в этом наслаждение, Генриетта.

Она молчала, пока он поцелуями прокладывал путь к уголку ее рта: крохотные, легкие, как крылья бабочки, поцелуи. О, она понимала толк в наслаждении, его Генриетта. Просто еще не знала, что понимает. Потому что когда он поцеловал ее, она без колебаний открыла ему сладость своего рта, доказав, что ждала его поцелуя.

Прежде чем их языки встретились, она вздохнула. Он завладел ею, завладел ее губами, и она не уступала ему в силе страсти. Не отстранилась, когда он притянул к себе ее стройное тело, требовательно провел рукой по спине, словно лепя заново, и подался вперед движением, говорившим о его намерениях. О желании брать и властвовать.

— Не возражаешь, если мы ляжем в постель, Генриетта? — выдавил он.

— Н-нет… пожалуй… не возражаю, — задумчиво протянула она, очевидно, не освоившись до конца с этой мыслью. По мнению Дарби, она слишком много думала. Трудно улыбаться, когда в твоих объятиях средоточие душистой женственности, но Дарби и это удалось.

Он положил ее на кровать. Первым долгом необходимо разделаться с ее косой. Однако это заняло довольно много времени, поскольку коса доходила почти до талии. Но Генриетта по-прежнему предавалась размышлениям. Поэтому Дарби помог ей забыться, встав между ее ног. Теперь она наверняка отвлечется.

— Ты не сделаешь ничего, о чем я не попрошу? — уточнила наконец Генриетта.

Дарби поднял голову и закрыл поцелуями ее веки.

— Я обещал, — хрипло пробормотал он. — Если сама не попросишь, я этого не сделаю.

— Я никогда не попрошу о… о…

Она осеклась, явно не зная, какими словами обозначить их возможное соитие.

— Понимаю. Но все же на случай, если все-таки попросишь, ты захватила с собой чехол, который дала Эсме?

Генриетта смущенно потупилась.

— Он не нужен, потому что это в первый раз.

— Ты уверена? Генриетта кивнула:

— Эсме утверждает, что ни одна женщина не может забеременеть в первую ночь. И я все равно не могу… там какое-то препятствие…

Голос постепенно затихал. Генриетта не знала, куда деваться от стыда.

Дарби нахмурился. Возможно, чехол действительно не войдет, потому что она девственна. Но так или иначе, им стоит откровенно поговорить, прежде чем обстановка станет слишком накаленной для дискуссий.

Он расплел ее косу и погрузил пальцы в гладкий шелк ее волос: раз, другой, наслаждаясь прикосновениями. Боже, как она прекрасна! В свете свечей волосы кажутся чистым золотом, мягким и скользким, как масло.

Поднявшись, он вынул из саквояжа маленький синий пузырек и протянул ей. Генриетта взяла его и вопросительно вскинула брови.

— Это настой какой-то травы. Говорят, он помогает от беременности, — объяснил Дарби.

— Ты это о чем?

— Если ты вдруг забеременеешь, даже с чехлом Эсме, стоит только выпить этот настой, и никакой беременности не будет. Это тоже мера безопасности, Генриетта.

Она упрямо покачала головой:

— Я никогда бы не сделала такого.

— Пока что думать об этом не стоит, — утешил он.

— Я никогда не забеременею, если мы вообще не будем этого делать, Дарби.

Тут она права.

Он взял у нее пузырек и поставил на тумбочку.

— Я просто не хочу, чтобы ты боялась нашей близости из опасения забеременеть.

— О нет. Я не боюсь. Мне просто не хочется. Терпеть не могу неопрятности.

Она и раньше пользовалась этим термином, говоря о своем бедре. Но Дарби толкнул ее на спину, поднял широкую ночную сорочку и без дальнейших слов сунул голову под подол.

Она немедленно уперлась ему в плечо, пытаясь оттолкнуть, но не успела: его губы нашли ее грудь. Восхитительно. У нее были совершенные груди, обольстительно тяжелые, округлые, одновременно мягкие и упругие: достаточно, чтобы свести мужчину с ума.

Он смутно слышал, как она протестует, но было слишком поздно. Вражеский отряд наводнил деревню. Он проник под широкий тент ее сорочки и теперь пировал, переходя от одной груди к другой. Темно-розовые соски набухли и сладко ныли. Его руки непрестанно находились в движении, гладя, лаская, пощипывая, и через несколько мгновений она перестала отталкивать его и принялась извиваться, сама предлагая ему груди. И больше никаких протестов, только несвязное бормотание.

Дарби улыбнулся. Пропади пропадом все семь наслаждений Афродиты, да и четырнадцать тоже. Только здесь он хочет быть, под этой уродливой ночной сорочкой, слушая, как его маленькая Генриетта постепенно открывает, что ее собственное тело может быть хоть и неопрятным, но способно давать и получать наслаждение.

Присутствие Дарби под ее сорочкой было одним из наиболее загадочных впечатлений в жизни Генриетты. Сначала она сжалась от ужаса и осознания некоего насилия. Миллисент сказала, что муж проделает свою грязную работу под одеялами, но ничего не упомянула о том, что этот муж захочет видеть ее тело… и тем более… целовать! Наверняка это какое-то новое лондонское извращение, известное только распутникам!

Но когда его губы завладели ее грудью, она потеряла способность логически мыслить. Он стал жадно сосать, и она обмякла, не в силах пошевелиться. И чем дольше он оставался там, тем больше она слабела, пока ноги и нижняя часть тела не превратились в вату, а сама она почти перестала дышать. И тряслась как в ознобе совершенно позорным образом.

В результате, когда он вынырнул из-под сорочки и стал поднимать ее дюйм за дюймом, гладя Генриетту по'ногам, она даже не протестовала. Позволила ему обнажить ноги, потому что была слишком занята, пытаясь справиться с разгоравшимся в животе огнем. И вместо того чтобы считать отданное в стирку белье, она хотела… коснуться его. Хуже того, ответить на поцелуи, лизать его золотистую кожу.

Потребовалась вся выдержка, чтобы не опуститься до самых глубин разврата. Вытянуть руки по бокам, хотя она положительно жаждала…

— Они выглядят совершенно одинаковыми, верно? — спросил он.

Генриетта подняла голову и обнаружила, что сорочка исчезла, должно быть, валяется на полу.

Муж стоял на коленях, оседлав мускулистыми загорелыми ногами ее белые бедра. И ласкал правое, словно хотел успокоить боль.

В голове Генриетты все смешалось. Он продолжал гладить ее, и эти простые движения создавали ощущение зияющей пустоты между ногами. Вялой, томной неспособности шевельнуться.

Поэтому она просто лежала, позволяя ему… делать все, что он хотел. Касаться ее плеча, осыпать поцелуями ребра, обводить языком пупок. Снова и снова проводить ладонью по ноге, и даже в своем ошеломленном состоянии она точно знала, чего он просит, поскольку жаждала того же.

Ноги раздвинулись словно сами собой, и она едва отметила его шепот: «Молодец, девочка», потому что он касался ее… там… и это было так хорошо, что она невольно выгнулась, задыхаясь и что-то несвязно выкрикивая.

Но он покинул ее… покинул.

Похоже, его очаровали ее волосы. Он водил ими по ее грудям, гладя соски, пока она не потребовала более решительного прикосновения. Проведя волосами по груди еще раз, он отстранился…

— Ты не можешь… — выдавила она потрясенно, но он уже не слушал. Возбуждение ее все росло, особенно когда он неожиданно нагнул голову и стал лизать ее, а потом теребить…

Она не помнила, как согнула ноги в коленях, и не думала о том, болит ли бедро (оно не болело), и просто оставалась в этом положении, не противясь и не возражая.

— Саймон, — простонала она, не сознавая, что впервые назвала его по имени. — Саймон, пожалуйста, пожалуйста…

Между ногами все росла болезненная пустота, а его поцелуи только разжигали огонь. Ее голод был так огромен, что она открыла глаза и обвила руками его шею. Он оперся на руки, нагнулся над ней, и она со смутным удивлением заметила, что он не выглядел сдержанным, ни в коем случае! Волосы растрепались, в глазах горело безумие.

— Моя жена, — хрипло прошептал он, но она ничего не слышала, потому что была слишком занята: терлась об него всем телом, как кошка, пытаясь излечить странную чесотку, которой до сей поры не болела. — Генриетта, проси меня, — сдавленно велел он, и на этот раз она поняла. — Проси меня, Генриетта.

Она заметила его потемневшие глаза, и в тот же момент он слегка дернулся наверх. Она стиснула его шею и выгнулась, наслаждаясь каждым мгновением.

— Пожалуйста, — безнадежно пробормотала она. — О Боже, пожалуйста.

— Пожалуйста? Чего ты хочешь?

Генриетта Маклеллан обладала немалым мужеством. Каждый день своей жизни ей приходилось сталкиваться с миром, знавшим о ее увечье. Она выстояла перед исполненными презрения дамами, а один раз едва не схватилась с каким-то деревенским пьяницей. Но все это было ничто по сравнению с тем моментом, когда она сняла руки с шеи мужа и потянулась вниз, к тому месту, где в живот упиралось его твердое естество.

— Дай мне это, Саймон, — попросила она прерывающимся от желания голосом. Его плоть пульсировала в ее маленькой ладони: горячая, гладкая, твердая. Генриетта поцеловала подбородок Дарби, затем его плечо и снова выгнулась. — Подари мне себя.

Ее рука разжалась, и Дарби наклонил голову для последнего, мучительно-сладкого поцелуя. И пока Генриетта дрожала в ожидании, вошел в нее одним длинным, мощным ударом, молясь о том, чтобы сохранить самообладание. Но Генриетта действительно оказалась девственной. Он наткнулся на преграду и замер.

И снова стал целовать нежные губы, распухшие от его поцелуев.

— Сейчас будет больно, — прошептал он.

Она что-то пробормотала, но не от боли, продолжая сжимать его предплечья так сильно, что утром у него наверняка окажутся синяки.

— Ну как ты, Генриетта? — спросил Дарби.

До этой ночи он никогда не заботился о том, что испытывает лежащая в его постели дама, если вид у нее при этом был достаточно удовлетворенным, но сейчас не отрывал взгляда от Генриетты, наслаждаясь жгучим желанием, исказившим ее лицо. Когда речь идет о его жене, он должен знать все.

Она открыла глаза, и то, что он заметил в них, буквально обдало его похотью. И поэтому он рванулся вперед, не дожидаясь ответа, поймал ее крик губами и ответил своим стоном. Оба некоторое время молчали, пока Дарби пытался свыкнуться со сладчайшим ощущением ее плоти, туго обхватившей его собственную.

— О Боже, Генриетта, ты бесподобна, — глухо выговорил он.

— А ты нет! — как всегда искренне выпалила она. Он невольно улыбнулся.

— Но…

Она слегка поерзала, и у него захватило дух.

— Возможно…

Он вышел и легко скользнул обратно. В самую ее сердцевину.

— Тебе нравится? — прошептал он, осыпая ее лицо легкими поцелуями.

Генриетта смутно сознавала, что он пытается чему-то ее научить. Но она едва успевала осознать, что происходит с ее телом при каждом его выпаде. И никак не могла назвать это наслаждением. Слишком изящное определение для чего-то такого буйного, неукротимого и неуправляемого. Такого всепоглощающего. Терзавшего ее желанием.

— Я хочу еще! — вскричала она, снова вцепившись в его предплечья. Но этого было недостаточно. Она провела пальцами по его спине, по железным бугрившимся мышцам, и потом… но что такое ягодицы по сравнению с тем, чего она уже коснулась? Они тоже были мускулистыми и тугими, и она сжала их и пробормотала что-то яростное, чтобы заставить мужа войти в нее еще глубже, погрузиться до конца.

Стоило ей коснуться его, как он задрожал. Генриетта вдруг осознала, что может заставить его стонать, гореть так же, как сама она.

Поэтому она притянула его к себе и выгибалась, пока не ощутила каждый дюйм его тела, пока жадная, зияющая в ней пустота не заполнилась им, пока ее руки не заполнились им, а сердце…

И сердце тоже.