Глава 18

Перемена была разительной.

С усердием, от которого у обитателей Лонгбриджа захватывало дух, он начал ходить по дому без провожатых, держась за самое примитивное из всех известных ему приспособлений. И никто, кроме жены, не имел права находиться рядом с ним.

Лилиана наконец обрела свободу. Не из-за случившегося, как она сначала думала. Свобода пришла к ней в те дни, когда она потеряла надежду узнать новый мир с человеком, которого любила. Став глазами Эдриана, она вдруг увидела знакомые вещи такими, какими никогда их прежде не видела. Ее картины приобрели новое свойство и глубину, и она робко признала свое мастерство. Это был полет. Это было познание жизни.

А как изменился Эдриан! Абсурд, но ее слепой муж стал еще более дерзким авантюристом, чем прежде. Он не ведал никаких преград, страсть к жизни у него была искренней и заразительной. Разве можно было себе представить, что это тот же человек, который спотыкался, как немощный старец, в первые недели слепоты? С помощью ее трости и шнуров Эдриан ходил по всему Лонгбриджу столь же уверенно, как и раньше. Только внимательно приглядевшись, чужой мог бы заметить, что граф слеп.

Во время долгих прогулок с женой Эдриан «осматривал» поместье, ощупывая дорогу тростью, а Лилиана шла рядом и как дурочка счастливо улыбалась всему вокруг. Большую часть времени они проводили вместе. Он рассказывал о себе, о забавных случаях из своей юности, о скандальных проделках «негодяев» и опасных приключениях заграницей. Каждую приличную леди охватил бы ужас, а Лилиана приходила в восторг от этих рассказов, живо представляя себя участницей событий.

Однажды Эдриан заговорил о своей матери. Она была несчастной, одинокой женщиной, с грузом тайной лжи.

— Ни брата, ни сестры, ни друзей, с кем можно поговорить. Только два маленьких сына. Просто удивительно, как она все это вынесла!

Сердце у Лилианы сжалось от боли за него — ведь так называемая тайная ложь определила всю его дальнейшую жизнь. Она выросла в провинции, однако не слишком уж далеко от света, чтобы не понимать, что ему грозит, если тайна однажды перестанет быть тайной.

Тем не менее она смутно ощущала какую-то недоговоренность. Эдриан никогда не рассказывал ей о Филиппе Ротембоу. Судя по всему, эта тема была настолько для него мучительной, что он даже не позволял упоминать в своем присутствии имя Филиппа. Теперь он вдруг захотел, чтобы она рассказала ему о своей жизни. Смущенная, Лилиана выполнила его просьбу, ожидая ухмылки или скуки в глазах мужа. Но, как ни странно, Эдриан лишь поднял брови, когда узнал об одном из ее любимых развлечений — о соревнованиях с Джейсоном, и улыбнулся, когда она похвасталась, что побеждала девять раз из десяти. Сочувственно кивнул, услышав о постоянных упреках матери по поводу ее непростительного для леди поведения. А когда Лилиана призналась, как ее ужасала перспектива навсегда остаться в Грейндже и не увидеть даже Лондона, он заключил ее в объятия.

— Я знаю, насколько ужасно, — сказал Эдриан, — отчаянно хотеть чего-то, понимая, что никогда не сможешь этого получить.

О чем он говорит? Ее мечта стала явью, с ним она получила намного больше того, на что могла рассчитывать. Вместе с любовью к Эдриану вернулась жажда жизни. Он снова начал ездить верхом, каждое утро проверял с ней книги, обучал премудростям бухгалтерии и в конце концов передал эту работу ей.

Лилиана уже с трудом вспоминала человека, проявлявшего к ней полное равнодушие. Это был не тот мужчина, за которого она выходила замуж. Казалось, он теперь даже с удовольствием потворствовал ее глупым капризам. Однажды вечером она уговорила Полли сесть за фортепьяно и попросила Эдриана потанцевать с ней. Он был слегка обескуражен, но, когда она подняла его со стула, закружил в вальсе. Он двигался так изящно и непринужденно, что у нее мелькнула безумная мысль: не вернулось ли к нему зрение? Словно отвечая на невысказанный вопрос, Эдриан ударился о буфет, посмеялся над своим промахом, затем крепко прижал ее к себе и поцеловал. На глазах у Полли, Макса и юного слуги, который покраснел до ушей.

Он стал постоянным гостем оранжереи, согласившись позировать для портрета в обмен на ее торжественное обещание убрать картину, где он верхом на муле. Его присутствие сначала нервировало Лилиану, но она быстро привыкла к его кажущемуся проницательным взгляду. Настолько привыкла, что расстегивала блузку, если было жарко, закалывала юбку выше колен, напевала, кружась по оранжерее. И ее не волновало, что она может показаться ему испорченной. Здесь, с ним, она вольна делать что хочет, быть такой, какой захочет.

Видимо, Эдриан тоже был в ладу с собой и с жизнью. Как-то Лилиана, открыв дверь кабинета, увидела, что он сидит в кресле и Хьюго мирно спит у его ног. А еще больше ее поразило, что Мод положила голову ему на колени. И он почесывал ее за ушами. Эдриан с «тварями»! Лилиана зажала рот, чтобы подавить крик радости. Вот ей и лучшее доказательство того, что он способен чувствовать. Может, это абсурд, но, лишившись зрения, Эдриан лишился и невидимых оков, которые не позволяли чувствам вырваться наружу.

Истинность ее предположения он доказывал ей каждую ночь.

О Боже, что он с ней делал! В его руках она становилась бесстыдной развратницей и абсолютно не смущалась того, чем они занимались. Поскольку Эдриан не мог ее видеть, она давала себе волю, используя в свое удовольствие каждый дюйм его великолепного тела. Она ничего не боялась, она любила его неизвестными ей доселе и ужасно неприличными способами. Лилиану даже удивляло, что Господь еще не покарал ее, а пока этого не случилось, она приложит все усилия и выучится еще многим способам доставлять мужу такое же наслаждение, какое он доставлял ей. Их любовные игры были столь необузданными, что все в доме наверняка слышали, как она кричит в экстазе, когда он изливает в нее свое семя. Он называл ее своим милым демоном, своей прекрасной принцессой Лили. В эти чудесные мгновения они были едины душой и телом. Она наконец свободна, она парила в облаках и даже еще выше, чем ей представлялось в мечтах.

Пока не появлялся Бенедикт.

Его визиты тяготили ее, она хотела, чтобы Эдриан принадлежал только ей. Однако несмотря на обретенную свободу, Лилиана осталась дочерью своей матери, поэтому встречала деверя с подобающим уважением.

Эдриан, казалось, не принимал близко к сердцу эти визиты и был неизменно любезен. Разумеется, Бенедикт не совершал ничего такого, что могло вызвать ее негодование, однако в его присутствии Лилиана испытывала неудобство. Во-первых, он постоянно делал какие-то завуалированные намеки в адрес брата. Ничего определенного, конечно, и тем не менее у нее сразу появлялось желание защитить Эдриана. Однажды Бенедикт упросил ее прогуляться с ним по саду и неожиданно завел разговор о ссоре между его отцом и братом.

— Отец старался с ним помириться, но Эдриан не пошел ему навстречу, — тяжело вздохнул он. — Эдриан всегда был таким невоздержанным — вы сами знаете, — и этого следовало ожидать, не правда ли?

Вопрос прозвучал двусмысленно, и она с трудом сдержалась, чтобы не спросить, что он имел в виду, но не поддалась искушению.

— Крайне жестоко лишать Эдриана наследства, а потом еще добиваться опеки над его имуществом, — с горечью ответила Лилиана.

— Да, конечно, и я прилагаю все усилия, чтобы этого не произошло. Верьте мне, Лили, я не позволю, чтобы действия отца нанесли вам ущерб. — Он схватил ее руку и нежно улыбнулся.

Это было вторым моментом, который ей очень не нравился. Бенедикт все время прикасался к ней или смотрел с таким выражением, что она испытывала еще большее неудобство. Целовал ее в щеку, позволяя себе не отрывать губы дольше положенного, или с недозволенной фамильярностью убирал прядь с ее виска.

Когда Лилиана уже готова была взорваться и резко пресечь его поползновения, он вдруг произнес:

— Мне так приятно, что вы с ним счастливы, Лилиана. Если бы отец мог видеть, насколько вы счастливы, он бы отказался от своего иска.

Эти слова привели ее в замешательство. Иногда она верила Бенедикту, иногда заставляла себя верить. Если бы имелся хоть малейший шанс, что он мог повлиять на лорда Килинга, она бы терпела его внимание ради Эдриана.

А граф терпел эти визиты ради прощения.

Как бы ни раздражало его присутствие Бенедикта, тот заслуживал прощения в не меньшей степени, чем он сам. И прощение ему даровано; жаль только, что он слишком долго этого не замечал. Сколько времени он потратил на жалость к себе, пока не понял, что единственный человек, кто мог даровать ему прощение, стоял перед ним?

Лилиана так прекрасна, а он и до несчастья был слишком слеп, чтобы это увидеть. Она заботилась о других — он считал это слабостью. Она проявляла самоотверженность, никогда не жаловалась — он уверял себя, что такой и должна быть деревенская девчонка. Ее сочувствие он принимал за надоедливость. Теперь, лишившись зрения, он мог посмотреть на себя со стороны, и увиденное ему очень не нравилось. Бессердечный, равнодушный, поглощенный навязчивыми идеями, слепой ко всему окружающему.

Человек со слепой душой.

Сейчас он по достоинству оценил ее качества. Ночью после его рассказа Лилиана не произнесла ни одного презрительного слова, которое могло оставить неизгладимый след в его душе, не закричала от отвращения. Не испугалась грозящего скандала. Она восприняла это очень хладнокровно и поклялась защищать его от любого, кто захочет причинить ему боль. А ведь именно он должен обеспечивать ей защиту.

Той ночью Господь даровал ему благо прощения и помог вернуться к жизни.

Он никогда больше не увидит Лилиану. Но он может представить, как она рисует в одной из своих лучших блузок, оставляя на ней следы красок. Или как бросает в озеро палку, чтобы Хьюго достал ее. Как смеется с поваром, когда они готовят пудинг по ее рецепту, как смотрит на Макса, когда тот в очередной раз высказывает недовольство непокорностью миссис Дисмьюк, и в ее глазах поблескивают искорки.

ОН даже в состоянии представить выражение решимости, с которым она натягивала шнуры, или озорной блеск глаз, когда она привязывала колокольчики на шею собакам. Мог представить, как она кружится по оранжерее, напевая старую гаэльскую песню, и ее взгляд, когда она танцевала с ним. Лилиана была живой, много живее, чем он когда-либо за все свои тридцать два года, и жизнь в ней била ключом.

От ее мелодичного смеха у него бежали мурашки, ее болтовня теперь доставляла ему удовольствие. Даже ее шавки казались особенными, не похожими на других собак. Он вдруг осознал, что действительно может чувствовать солнечные лучи, когда она рядом.

К тому же его принцесса очень способная, схватывает все на лету и быстро научилась бухгалтерии. Он мог передать ей управление Лонгбриджем, хотя раньше это никогда бы не пришло ему в голову.

Лонгбридж… еще одна большая ошибка. Его бессмысленное стремление выстроить поместье, которое соперничало бы с лучшими в Европе, было актом ревности. Ничто не могло вернуть ему Килинг-Парк. И самое забавное — он понял, что Килинг-Парк ему не нужен. Он думал найти там утешение, но его утешение теперь в Лонгбридже. С Лилианой.

Пусть он не видит ее, зато может ощущать. Ее руки, губы, волосы, каждый дюйм гибкого тела уносят его в захватывающем дух танце к небесам на волнах не изведанного до сих пор наслаждения. Он вдыхает ее в себя вместе с запахом розовой воды в ее волосах и ароматом влаги у нее между ног.

И сердце у него разрывается от счастья, когда она шепчет ему о своей любви.

И вот теперь он, мастер подавлять все эмоции, сдержанный и осторожный, полюбил неприметную маленькую принцессу Грейнджа и впервые в жизни испытал покой.

Как странно, что покой пришел к нему сейчас, когда он потерял зрение.

Минуло два месяца после несчастного случая. Заметно потеплело, дни становились все длиннее. Утром Эдриан сидел на террасе, слушая звон собачьих колокольчиков и веселый смех Лилианы. Он улыбнулся, лениво откинул голову, чтобы солнце падало ему на лицо. Странно, он, кажется, видит свет.

Не может быть! Он видит свет! Эдриан тряхнул головой, отгоняя безумную мысль, потом быстро заморгал. Нет, он только представил, что видит свет, как иногда представлял, что видит глаза Лилианы. Сейчас темнота вновь вернется.

Он ждал, нетерпеливо теребя шейный платок. Очевидно, свет был просто плодом его воображения. Эдриан снова заморгал, рука сама поднялась к лицу. Нет, он ее не видит и не мог увидеть. Тогда как же он мог видеть свет?

Он повернул голову, стало чуть темнее, однако свет не исчез. О Господи, значит, он действительно проникал сквозь темноту в его сознание! От потрясения Эдриан даже не услышал, как на террасе появилась Лилиана.

— Все в порядке?

Граф резко повернулся в ее сторону.

— Да, разумеется.

— Не хочешь погулять по саду? Когда он повернул к ней голову, свет опять стал ярче. Что же случилось?

— Эдриан! В чем дело?

— Немного болит голова, дорогая, ничего страшного. — Он медленно встал. — Наверное, Льюис меня заждался — мы хотели просмотреть кое-какие бумаги.

— Ты выглядишь так, будто увидел призрак, — испугалась Лилиана, беря его за руку.

Он и правда видел призрак. Эдриан заставил себя улыбнуться.

— Никаких призраков. — Когда он наклонился, чтобы поцеловать ее, свет исчез.

Проклятое воображение сыграло с ним жестокую шутку, поскольку часть его мозга отказывалась признать слепоту. Такое случалось и раньше, мимолетные образы были очень реальными, и ему тоже казалось, что он их видит. Да, но они быстро пропадали, никогда не задерживаясь надолго, как слабый луч света.

Когда Эдриан поднял голову, свет опять появился, и он похолодел от страха.

— Я присоединюсь к тебе за чаем, — с трудом выговорил граф и пошел вперед, нащупывая дорогу тростью.

В гостиной он поднес руку к глазам, чтобы проверить. Ничего. Он почти обрадовался, что свет покинул его, но тут же вздрогнул. Что с ним, черт возьми, происходит? Видел ли он свет? Единственное приемлемое объяснение — что это отвратительная игра его воображения. В противном случае он лишился не только зрения, но и рассудка. Никакого света не было, с горечью думал Эдриан, возвращаясь в свой кабинет.

Тем не менее на следующий день отпали все сомнения. Лилиана попросила его прогуляться с ней к озеру, и едва они вышли за дверь; свет вернулся к нему, с каждым шагом становясь все ярче. Глаза жгло огнем, голова чуть не разрывалась от боли. Эдриан хотел повернуть назад, однако Лилиана заставила его идти вперед, не подозревая, какая невыносимая боль пульсирует у него под веками.

Остаток дня он провел в кабинете, беспрестанно и отчаянно моргая в надежде, что свет вернется. Тщетно. К ужину Эдриан убедил себя, что это действительно плод воображения.

— Наконец-то! — радостно воскликнула Лилиана, когда он вошел в столовую.

— Ты проголодалась? — сухо произнес Эдриан.

— Просто умираю с голоду. Сегодня я поднялась на вершину холма с другой стороны. Из сада тоже видно долину, только не всю, а оттуда такой замечательный вид.

— Лилиана, ты не должна ходить туда одна.

— Да. Я бы попросила Макса, но он был занят спором с Полли…

— Опять?

Она со смехом взяла его за руку и повела к столу.

— Ведро, принадлежавшее, видимо, Полли, использовал… э-э… не по назначению один из слуг. Она была вне себя, и Максу пришлось защищать беднягу. — Лилиана посадила мужа на его место. — Ты знаешь, насколько Макс практичен. Он предложил ей почистить ведро щелоком, но Полли заявила, что никогда больше не прикоснется к этой вещи и Макс должен выдать ей новое ведро…

Эдриан повернул голову в ее сторону и едва не упал со стула. Его взгляд уловил три светлых пятна, размытые, почти бесформенные, но он их видел, а перед ними что-то поблескивало. Он был уверен, что это канделябр.

— …Макс тем не менее счел ее требование блажью и уверял, что ведро совершенно пригодно к употреблению, а Полли делает из мухи слона.

Граф не мог отвести глаз от поблескивающего пятна канделябра. Господи, неужели это возможно? Он не видел ничего, кроме маленьких пятен света и отблеска серебра.

— Я закончила твой портрет, — сказала Лилиана, когда слуга поставил перед хозяином тарелку с утиным супом. — И велела Бертраму повесить его в западном крыле рядом с другими фамильными портретами. Он заявил, что на этом портрете ты как живой.

— Ты очень талантлива, — пробормотал Эдриан.

— Тебе не нравится этот суп?

Поняв, что она смотрит на него, он перевел взгляд туда, где должна была стоять тарелка.

И ничего не увидел.

Эдриан нащупал ложку, осторожно положил ее в горячую жидкость и попытался хоть что-нибудь рассмотреть.

— …Бертрам думает то же самое.

Что она сказала?

— Прости?

— Портрет двух девушек. Одна из них похожа на тебя. И тогда я поняла, что меня беспокоило. Эта картина напомнила мне портрет в Килинг-Парке. Ребенком я провела много часов в галерее. Ты помнишь портрет мужчины, который поставил ногу на стул и прижал к бедру хлыст для верховой езды? Ты очень похож на него.

Эдриан побледнел и отложил ложку. Господи, не может быть, это просто невозможно! Он видел неясную тень человека! Он лихорадочно потер руки о колени, боясь повернуть голову в сторону Лилианы. Неужели? Неужели Бог так его одарил? Если к нему вернулось зрение, он будет на коленях благодарить Его.

— …и, конечно, она.

Эдриан повернулся на голос жены и подумал, что сейчас впервые за всю жизнь потеряет сознание. Он ее видел! Правда, не четко, лишь смутное очертание головы.

— Она? — хрипло переспросил Эдриан.

— Полли. Естественно, она знала каждого, кто носил имя Олбрайт, но она не может пойти со мной в западное крыло, потому что у нее распухла лодыжка. Тем не менее она твердо уверена, что это твоя мать.

Напрягая глаза, он пытался увидеть еще что-нибудь, кроме тени, которую принимал за голову Лилианы. Что она скажет, узнав, что он уже почти видит ее? Нет, нет, говорить ей пока рано, сначала он должен убедиться.

— Почему ты смотришь на меня так странно? О, лодыжка Полли, — вздохнула Лилиана. — Она всех нас удивила, а раз я знаю, что она ударилась о диван, придется его передвинуть. Ну правда, Эдриан, почему ты смотришь на меня так странно?

— Я на тебя не смотрю. Ведь я ничего не вижу, — неохотно произнес он.

Эдриан снова взял ложку и, продолжая есть, пытался разговаривать с женой, но его внимание было поглощено тем, что он считал канделябром, тенью слуги и очертанием ее головы. Если бы он не сошел с ума, то давно бы вскочил с места, чтобы излить свою радость. Впрочем, он еще не уверен, и вряд ли можно говорить о том, что к нему вернулось зрение.

Но тогда как бы он узнал, что Лилиана украла его пудинг? Тарелка стояла рядом, и он видел, как к ней протянулась тень руки. Игра больного воображения — или он все-таки в своем уме?

— Ты очень любишь пудинг? — небрежно спросил Эдриан.

Лилиана ответила не сразу, и он со страхом ощутил, что все в комнате замерли, уставившись на него.

— Прости. Но ты никогда его не ел. Это… хлебный пудинг, я его просто обожаю, — растерянно пробормотала она.

Сердце у Эдриана подпрыгнуло. Значит, он его видел.

— Ну и ешь на здоровье, принцесса.

До конца ужина они молчали. Лилиана — от смущения, что ее поймали, а Эдриан — потрясенный своим открытием.

Зрение возвращалось к нему медленно.

Расплывчатые тени, приводившие его в смятение, начали обретать форму, а неясный свет так действовал на глаза, что Эдриан уже не мог отрицать его существование. И когда он увидел тень Лилианы полностью, ему чуть не сделалось дурно от страха. В слепоте он узнал о ней больше, чем за весь брак, и теперь боялся, что просто убедил себя в этом. Может, он лишь вообразил, что любит ее, и льнул к ней от отчаяния? Что будет, когда он снова увидит ее? А что подумает она? Действительно ли она не покинула его из любви или просто его жалеет?

Эдриан был поражен, когда начал различать ее лицо. У него возникло ощущение красоты, естественной, неподдельной, рожденной душой, а не косметикой. Лилиана была… сверкающей. Ему казалось, что он видит искры в темных кругах, обозначающих ее глаза, отблеск ее великолепной улыбки. Он стал видеть более отчетливо и понял, каким был глупцом. Лилиана прекрасна, а он, занятый собственными переживаниями, этого не замечал.

Странно, чем яснее он видел ее лицо, тем больше сомневался, рассказать ей или нет. Вдруг его чувства изменятся, когда он ее увидит? Да, он любил ее, но это почему-то вызывало у него тревогу. Многолетний опыт подсказывал ему, что любить означает потерять. Он находился между двумя мирами: миром темноты, дающим покой, и миром света, в котором жила Лилиана свободно и радостно.

Когда ее тень мало-помалу обрела резкость, Эдриан понял, насколько его жена свободна. Лилиана запечатлевала на холсте образы, казалось, возникающие у нее где-то внутри. Например, своих «малышей» на лужайке. Она называла их «малыши», хотя Мод и Хьюго теперь были ростом с небольшого теленка. А вечером в Золотом салоне она ему читала, и Эдриан обнаружил, что ей не нравится его равнодушие к популярной литературе.

— Этот роман — полная чушь, — как-то сказал он про книгу Джейн Остин.

Лилиана молча покачала головой и продолжила чтение, пока в середине главы он не воскликнул:

— Что за абсурд! Она пишет как ребенок!

— Это не научный труд, милорд. — Жена выглядела очень расстроенной, но ответила спокойно: — Книга предназначена для развлечения.

Эдриан воздержался от дальнейших комментариев, боясь расхохотаться.

Однако худшее ждало его, когда он вошел в комнату и увидел ее лежащей в ванне. Мыльная вода переливалась через край, он мог различить соблазнительную грудь, похожую в воде на два поплавка. Ему стоило большого труда выслушать рассказ о последней ссоре Макса с горничной. Потом Лилиана завела разговор о шторах, и он был уверен, что видел, как ее руки скользят по груди, а пальцы касаются сосков. Эдриан едва удержался, чтобы не прыгнуть к ней в ванну. Но зрение у него пока слабое — возможно, он видел то, что хотел видеть.

Эдриан никогда не произносил слово «любовь», чтобы выразить свою глубочайшую благодарность жене. Даже убедив себя, что это любовь (а иногда он был уверен, что любит ее), он тем не менее сознавал, что она не перечеркивала уроки, которые преподнесла ему жизнь. Он не мог рисковать. Только не сейчас. И не этим.

Хотя зрение с каждым днем все улучшалось, Эдриан не находил мужества признаться жене. Пока однажды Бенедикт не нанес им очередной визит.

За чаем он ясно увидел силуэты жены и брата, сидящих слишком близко друг к другу, услышал смех Лилианы, которая что-то говорила собакам. Вечером его подозрение усилилось, и он до боли напрягал глаза, браня себя за нелепое поведение.

Он понимал, что шпионит за ними. Понимал и то, что зрение к нему вернулось и он должен сообщить об этом жене.

Но сначала он должен узнать о них правду.