15
Ханна Хиггинс плела для простыни широкую кружевную отделку с узором из роз.
— Дорогая Элизабет, — сказала она. — Я часто думала о визите Тельмы Томпсон. Как мало семейств, где муж с женой могли бы жить в радости друг с другом! Я каждый день благодарю Бога за то, что мне даровано быть вместе с моими близкими!
— Но они ведь довольно далеко отсюда, — ответила Элизабет Моррис.
— Вместе можно быть и не встречаясь, — объяснила миссис Хиггинс. — Ты, что так умна, знаешь это достаточно хорошо.
Они сидели на скамье в городском парке в довольно ранний час. Утром здесь было лучше всего, позднее же — слишком людно.
— Я получила песню, — рассказывала Ханна Хиггинс. — Мой внук-трубач прислал мне колыбельную.
Открыв сумку, она показала его письмо.
— Посмотрите, как красиво он записывает ноты. Они — точь-в-точь птицы на ветке.
Элизабет Моррис прочитала ноты и сказала, что музыка хороша и очень самобытна.
Миссис Хиггинс залилась краской.
— Господи Боже мой, — сказала она, — как удивительно красиво! Здесь сидишь ты и читаешь музыкальную грамоту, как другой читает газету. Ты и играть умеешь?
— Я сыграю тебе эту песню вечером.
Миссис Хиггинс откинулась на спинку скамейки и скрестила руки на своем округлом животике. Она смеялась, вся отдавшись глубокой гармонии, воцарившейся в ее душе. Гармонии с тем порядком вещей, который всегда выпадает на долю лучших.
— Здесь слишком жарко, — сказала миссис Моррис и встала, почему-то испытывая внезапное раздражение.
Старинное пианино, выкрашенное, как и все в вестибюле, в белый цвет, было закрыто шелковой шалью.
— Оно плохо настроено! — сказала Элизабет Моррис.
— Да, — кивнула миссис Хиггинс, — но это неважно.
— Неважно? — резким голосом спросила миссис Моррис. — Неважно, что пианино плохо настроено?
Ханна Хиггинс, опустив глаза, заметила, что сморозила глупость, ведь она все время совершает ошибки, не понимая, что важно для других людей.
— Садись и слушай! — прервала ее Элизабет Моррис. — Я сыграю твою песню как мелодию — совсем просто.
Пианино было своего рода исторической достопримечательностью начала века. Звуки прорывались с трудом, тонкие и отрывистые, а внутри старинного неухоженного инструмента, словно в музыкальной шкатулке, гудели струны.
Она прислушивалась, плененная давным-давно забытой формой музыкального произведения, выражавшего совсем иную полноту чувств, а потом сказала:
— Внимание! Сейчас ты услышишь песню как музыкальную пьесу. А потом я сыграю ее как вальс.
Ханна Хиггинс промолчала.
В конце концов Элизабет Моррис сыграла мелодию как салонную музыку в стиле джаз-рока: та-ти-та, и тут пианино очнулось и выдало ей даже больше, чем она ожидала. Мнимо спотыкающаяся, заикающаяся, хрупкая, готовя лопнуть, словно струна, лихо и строго соблюдающая ритм песня, убаюкивая, колыхалась над «Батлер армс»: та-ти-та — прозрачная как вода и независимо-суверенная в своей простоте.
Внезапно и резко Элизабет прервала игру и повернулась на стуле.
— Какой вариант понравился тебе больше всего?
— Первый и последний, — прошептала Ханна Хиггинс. — Какая ты, должно быть, счастливая!
Мисс Фрей и Пибоди, стоя на лестнице, зааплодировали. Миссис Рубинстайн не шевельнулась. Она единственная здесь, в пансионате, понимала, что Элизабет Моррис была незаурядной пианисткой.
— Honky tonk, — закричала Пибоди. — О, будь так добра!
Тогда миссис Моррис продолжила игру, одинокая в своей собственной — знаменитой и прославленной — душе, оцененной многими за ее спотыкающиеся интонации, рваные ритмы и гениальную ошибочность.
Три старенькие дамы из «Приюта дружбы» пересекли дорогу, чтобы послушать; никто их имен не знал.
Мисс Рутермер-Беркли позвонила в колокольчик у изголовья своей кровати.
— Линда, дитя мое! — сказала она. — Открой дверь, я хочу послушать музыку. Наши дамы внизу танцуют?
— Да. — ответила Линда.
— Тогда, будь добра, подвинь соломенные стулья, чтобы освободить побольше места.
Миссис Моррис играла весь вечер. На улице толпилось множество людей, слушавших музыку. А над ними колыхались и парили звуки, свежие, словно весенняя зелень, и напоенные горестной чистотой и радостью, звуки, осторожно погружающие в угловатые, насыщенные диссонансами темы, уходящие корнями в нью-орлеанский джаз, ведь Нью-Орлеан считается родиной джаза.
А люди танцевали и на улице.
Почувствовав, что все устали, миссис Моррис перешла к своим собственным, сочиненным ею музыкальным произведениям из старых фильмов
с их неопределенно-спокойным фоном, лишь избавляющим от тишины. Она не скупилась на время. Потом дошла и до «Sun Glory» — школьной песни, испытанной и надежной.
Все подошли к пианистке, сгрудившись за ее спиной и окружив пианино, словно в Молельном зале как раз перед самыми летними отпусками или каникулами. Они запели хором.
Миссис Рубинстайн подумала: «Какая великолепная организованность».
Они спели все куплеты.
Так дозволяют зажженной искре погрузиться в отдых и покой. Так же, как в любви, упоение не оставляют в одиночестве, но вводят его в тихую гавань.
Когда песня была спета, миссис Моррис закрыла пианино и постелила сверху шелковую шаль. Три дамы из «Приюта дружбы» поблагодарили ее за музыкальный вечер и отправились обратно в свой пансионат.
Назавтра они встретились на лестнице, и Пибоди разразилась речью:
— Миссис Моррис, я так рада, что вы наконец-то нашли себе хобби!
— Хобби?
— Да! Игра на пианино. Я так огорчалась из-за вас. Ведь надо же все-таки чем-то заниматься… А если, кроме того, приносишь еще и пользу, это куда лучше!
Мышка смущенно улыбнулась всеми своими многочисленными мелкими зубками. Элизабет Моррис не спускала глаз с Пибоди, очки на ней сегодня были темные. Она изрекла:
— Мисс Пибоди, ваша забота обо мне — невероятна! — И стала подниматься наверх в свою комнату.
На ночном столике стояли только что сорванные цветы.
Линда сказала:
— На этот раз цветы наши собственные, они выросли у нас, а распустились ночью.
В «Батлер армс» в вопросе о цветах придерживались стародавнего обычая: искусственные букеты стояли только в вестибюле.
— Миссис Моррис, — продолжала Линда. — Могу я поговорить с вами о Джо?
— Разумеется, — ответила миссис Моррис.
Тогда Линда объяснила, что Джо не был счастлив. Деятели из общества «Дети Иисуса» письма ему так и не прислали, хотя и было обещано. Иисус мог явиться в любое время, и для Джо чрезвычайно важно быть вместе с «Детьми Иисуса» в тот момент. Джо не мог ждать в одиночестве. Ему нужно жить наподобие первых христиан и делиться всем, кроме мотоциклета, и успеть воспылать чувствами прежде, чем Иисус явится. Время не терпит. Надо торопиться.
— Но, мое дорогое дитя, — сказала миссис Моррис, сняв очки и сев на кровати. — Почему они ему не пишут? Это разве его друзья?
— Нет! Он всего лишь однажды поговорил с ними на улице в Майами. Они обещали написать. Он видел, что они танцевали. Никто из них больше не работает, поскольку Иисус может явиться когда угодно.
Миссис Моррис сочла, что Джо следовало бы отыскать этих людей. Но он не может — письмо было знаком, и ему необходимо ждать, пока оно не придет.
— Так непрактично, — решила она. — Так огорчительно!
Помолчав, она спросила:
— По-твоему, эти люди могут быть полезны Джо?
— Не знаю!
— А если он разочаруется?
— Ему нельзя разочароваться, — ответила Линда. — Он этого не вынесет.
— А ты сама?
— Я передала все это в руки Мадонны. Элизабет вздохнула.
— В таком случае, — вымолвила она, — то, что я могу сказать, — не так уж важно.
Когда же Линда открыла дверь, чтобы уйти, она добавила:
— Не беспокойся! В большинстве своем все обычно встает на свои места, стоит только подождать.
— Именно это я и хотела услышать, — улыбаясь, ответила Линда. — Мадонна устраивает все наилучшим образом, а когда ждешь, ощущаешь такое одиночество.
