Глава 19

Памела почувствовала невыносимую тяжесть на сердце. Коннор смотрел на Катриону так, словно она была призраком — призраком со свежим цветом лица, красивыми светлыми локонами и веснушками на носу и щеках. Сэр Саймон наклонился к ее уху и что-то сказал. Она радостно рассмеялась, с обожанием посмотрев на мужа своими лучистыми серыми глазами.

Коннор приложил руку к сердцу, и Памела не могла решить, коснулся ли он медальона, который всегда носил под рубашкой, или же собственного сильно бьющегося сердца.

Уэскотты направились через всю гостиную, улыбаясь направо и налево и обмениваясь приветствиями со всеми гостями, мимо которых проходили. Памела вдруг поняла, что она и Коннор стоят прямо у них на пути, но ни он, ни она сама не могли сдвинуться с места.

Когда эта пара приблизилась к ним, Памела затаила дыхание, ожидая увидеть на лице прекрасной женщины радость — или испуг — узнавания Коннора. Сэр Саймон пробормотал приветствие, а его жена улыбнулась и кивнула сначала Памеле, потом Коннору, но при этом выражение ее лица ничуть не изменилось. То же самое можно было сказать и о Конноре.

И только оказавшись у камина, Катриона бросила на Коннора вопросительный взгляд через плечо.

— Пойдем отсюда, — хрипло сказал Коннор, беря Памелу за руку, и повел ее к выходу.

Хорошо еще, что он вообще вспомнил о ее существовании — ведь он был так очарован Катрионой Уэскотт!

— А как же леди Астрид? — спросила Памела, чуть не вприпрыжку припустившись за ним.

— Она сама может добраться домой, — ответил он, с нетерпением ожидая возвращения лакея, который пошел забрать кашемировую шаль Памелы и ее муфту из лебяжьего пуха. — У леди Ньютон наверняка найдется свободный экипаж.

Ожидая карету, Коннор не проронил ни слова. Его ледяное молчание продолжалось всю обратную дорогу до особняка герцога Уоррика.

Памела сжалась в комок в углу кареты, и с каждой минутой на сердце становилось все тягостнее. К тому времени как карета подъехала к дому, Памела уже начала сомневаться в том, что Коннор вообще когда-нибудь снова заговорит.

Когда карета остановилась, он открыл дверцу и спрыгнул на землю, не обращая внимания на готового помочь ему лакея. Памела уже подумала, что он забыл про нее, но Коннор обошел карету, открыл дверцу с ее стороны, обнял за талию и поставил на землю, совсем как в тот день, когда они впервые приехали к особняку герцога.

Карета медленно уехала в сторону конюшни, а Коннор все стоял и смотрел на освещенные окна дома.

— Нет, сегодня мне не хочется быть запертым в клетке, — тихо сказал он и, повернувшись, пошел к плакучим ивам на берегу пруда, на ходу развязывая галстук. Немного поколебавшись, Памела пошла вслед за ним, чувствуя, как с каждым шагом ее бальные туфельки все больше промокают от вечерней росы.

Коннор прошел мимо беседки прямо на берег пруда. Уперев руки в бока, он молча стоял там, глядя на лунную дорожку на темной воде. Памела подошла к нему, обхватив себя за плечи и слегка вздрагивая от вечерней прохлады. Ее кашемировая шаль и новая прелестная муфта из лебяжьего пуха остались в карете.

Когда молчание стало совсем невыносимым, Памела тихо спросила:

— Это она, да? Та самая женщина, которая подарила тебе медальон?

Коннор недоуменно посмотрел на нее.

— Этот медальон принадлежал моей матери. Это ее последний подарок мне.

— Не понимаю, — пробормотала Памела, — я же видела, как ты смотрел на нее. Было полное впечатление, что тебе хочется прикоснуться к ней, чтобы проверить, живая ли она.

Он снова перевел глаза на водную гладь, и его взгляд был таким же далеким, как серебряный диск луны, висевший на востоке.

— Она моя сестра.

— Твоя сестра? — с удивлением переспросила Памела и от неожиданности присела на влажную от росы траву. На сердце вдруг стало так легко, что хотелось смеяться. — Эта женщина — твоя сестра?

— Да, — покачал он головой, и его губы тронула горькая усмешка. — Она смотрела прямо на меня, но так и не узнала. Наверное, она в этом не виновата. Ведь мы не виделись с той самой ночи, когда в наш дом явились английские солдаты.

Памела прижала одно колено к груди. Теперь, когда Коннор начал говорить, она даже боялась дышать, чтобы не спугнуть его. Она чувствовала, что ему нужно выговориться.

Он снова заговорил, и его голос звучал глухо, словно он погрузился в свое прошлое.

— Когда мы увидели приближающихся солдат, я стал умолять отца разрешить мне остаться с ним. Мне тогда было пятнадцать, и я самоуверенно считал себя взрослым мужчиной. Я попросил у него ружье, чтобы сражаться бок о бок с ним, но отец потребовал, чтобы я спрятал Катриону, потому что доверял мне. Он хотел, чтобы и мама ушла вместе с нами, но она наотрез отказалась покинуть его. В первый раз за всю жизнь я стал спорить с отцом. Помню, я кричал, что уже совсем взрослый и что у него нет права командовать мной… Тогда мой отец, мягкосердечный и добрый отец, который никогда, даже в минуты сильнейшего гнева, не поднимал на меня руку, ударил меня так сильно, что сломал мне зуб.

Коннор невольно коснулся пальцем щербинки.

— Он схватил меня за плечи и как следует, встряхнул. Он сказал, что, если я не спрячу Катриону, солдаты ее изнасилуют, несмотря на ее возраст. Ей тогда было всего десять лет… Я уже не мог говорить, а только кивнул. Отец прижал меня к себе так крепко, что я чуть не задохнулся. Потом оттолкнул меня и закричал: «Беги, сынок! Быстрее!»

Коннор расстегнул верхние пуговицы рубашки и вынул из-за пазухи медальон.

— Именно тогда моя мать вложила это в мою руку и велела хранить как зеницу ока, чтобы со мной всегда была ее частичка, и я никогда не забывал, кто я такой.

Его пальцы невольно сжали медальон.

— Потом я схватил Катриону, и мы убежали. На опушке леса, где мы любили играть, было дерево с большим дуплом. Вот туда-то мы и забрались. Я прижал ее лицом к себе и закрыл ей уши, чтобы она ничего не видела и не слышала.

Памеле самой захотелось закрыть уши, чтобы не слышать того, что собирался рассказать ей Коннор.

— В дом ворвались солдаты. Во всех комнатах горел свет, и мне все было видно. — Голос Коннора был совершенно бесстрастным. — Они схватили моего отца, стали избивать его, пока он не потерял способность к сопротивлению, но был еще в сознании. Потом они стали искать мою мать, отпуская грязные шутки относительно того, как станут с ней… забавляться.

Коннор повернулся лицом к Памеле, и от ненависти в его взгляде ей стало страшно.

— Если бы в тот момент я мог до них добраться, клянусь Богом, я бы убил их всех голыми руками.

— Но ты не мог бросить сестру одну, — горячо возразила ему Памела. — Ведь ты поклялся отцу спасти ее. И в глубине души ты знал, что он прав, потому что если бы солдаты добрались до нее…

Она замолчала. Им и без того было понятно, что именно могло произойти.

— Когда они нашли мою мать, она выхватила пистолет и направила его на них… Она была прекрасна в этот момент — гордая, высокая и смотрела на солдат, словно королева на мерзких гоблинов. На мгновение в моем сердце проснулась надежда… Но у нее был лишь один выстрел, а солдат было не меньше дюжины, и все они, словно волчья стая, были готовы наброситься на нее.

Памела встала. Ей хотелось обнять его, поцеловать, заставить забыть о прошлом и не говорить о том, что произошло дальше.

— Когда она приставила дуло пистолета к своему виску, отец закричал: «Нет! Не надо!» Но она лишь улыбнулась ему. Улыбнулась так, как улыбалась мне, укладывая спать или ругая за то, что хожу по дому в грязных сапогах. Понимаешь, она знала, что их обоих все равно убьют, и не хотела, чтобы перед смертью отец видел, как эти звери насилуют ее, а потом убивают.

Глаза Коннора были абсолютно сухими, но Памела не могла удержаться от слез.

— Когда она нажала на курок, Катриона вздрогнула всем телом, словно этот выстрел был сделан в нее. Я хотел закричать, но не мог издать ни звука из-за страха за сестру… Когда мама упала, отец вырвался из рук солдат и пытался подбежать к ней, но его тут же ударили по голове рукояткой пистолета. Потом его оттащили во двор и там повесили. Я прижал к себе Катриону, закрыл глаза… Так мы с ней и сидели, пока все не стихло.

Памела представила себе теплую весеннюю ночь, слабый ветерок, стрекотание кузнечиков… приглушенные детские рыдания, скрип веревки…

— Когда мы, наконец, вышли из убежища, то увидели, что наш дом превратился в дымящиеся развалины. Тело отца висело на дереве… В последний раз я обнял Катриону и прижал к себе, чтобы избавить ее от этого жуткого зрелища. — Он замолчал, опустил голову и с усилием продолжил: — Потом я похоронил родителей и посадил сестру в почтовый дилижанс, отправлявшийся в Лондон, с письмом к дяде, в котором просил позаботиться о ней.

— Ты был совсем один, — горестно прошептала Памела, чувствуя подкативший к горлу комок. — Как же ты справился?

Она подняла руку, чтобы погладить его по щеке, но он остановил ее.

— Мне не нужна твоя жалость. Еще меньше — твое милосердие.

— О чем ты? Какая жалость? Какое милосердие? Уверяю тебя, я не испытывала к тебе никакой жалости, когда ты пожирал глазами жену Саймона Уэскотта.

— А что ты испытывала? — спросил он, явно смущенный ее словами.

— Очень рассердилась, — нахмурилась Памела.

— Рассердилась? — удивленно переспросил он. — Потому что думала, это она подарила мне медальон? Ты решила, что она женщина из моего прошлого, с которой у меня еще не все кончено?

— Отчасти ты прав, — буркнула она, — но лишь отчасти.

— А теперь, когда ты знаешь, что она моя сестра, что ты испытываешь? — мягко улыбнулся Коннор.

Вместо того чтобы говорить о своих чувствах, Памела решила проявить их. Приподнявшись на цыпочки, она обхватила его голову и притянула к себе, чтобы поцеловать.