Глава 19
Когда Остин переступил порог, Эванджелина повернулась лицом к стене.
Она слышала весь разговор капитана с лордом Рудольфом, и каждое слово разрывало ей сердце.
Она никогда не считала, что Остин Блэкуэлл любит ее. Ведь он красивый и властный. И он капитан корабля. Такой человек не мог влюбиться в английскую старую деву в очках.
Она ловила каждое слово этого разговора, и ей хотелось, чтобы Остин объяснил лорду Рудольфу, что она ему не безразлична. Но всякий раз, когда Руди обвинял Остина в том, что тот не любит ее, капитан этого не отрицал.
Ну почему Остин не заявил, что горячо ее любит?! Почему мир так несправедлив?! Ей следовало бы полюбить лорда Рудольфа, англичанина, состоятельного и титулованного джентльмена, который увез бы ее назад в Англию, где ей и место. Почему вместо этого она влюбилась в мужчину из колонии, в человека со странным акцентом и темными глазами?
Остин хотел, чтобы все ему повиновались. И конечно же, он будет ожидать повиновения и от нее.
— Сирена…
Его низкий голос был такой ласковый, что Эванджелина поняла: она выполнит любой его приказ.
— Дорогая, ты спишь?
— Нет.
Остин приблизился к ней, и она натянула одеяло до подбородка и закрыла глаза.
Когда же он прикоснулся к ней, она почувствовала, что его одежда пропиталась холодом и запахом моря.
— Ты можешь вернуться в свою каюту, если хочешь.
Сейчас она не могла его покинуть, и он знал об этом.
В его каюте было тепло и уютно. А ее койка… Ах, ей туда не хотелось!..
— Остин, я хотела бы остаться здесь.
Он наклонился и провел губами по ее виску.
— Но если ты останешься, то я захочу заняться с тобой любовью. Я хочу любить тебя, Эванджелина. Ты позволишь?
Позволить?.. Как будто она могла бы противиться.
Она перекатилась на спину. Его лицо нависло над ней, а растрепавшиеся волосы коснулись ее щеки. Она ощутила запах бренди, кофе, холодного ветра и соли.
Но она не отважилась ответить. Вместо этого она приподняла голову и поцеловала его в губы.
Он глухо застонал, и его темные ресницы опустились, когда губы их слились в поцелуе.
Тело Эванджелины охватил жар, и она спросила себя: «Стоит ли оставаться с ним навеки? Что ж, может, и стоит, если он будет заставлять меня испытывать такие ощущения».
Остин стащил с нее одеяло, оставив его только на ногах. А поцелуй его становился все более страстным, в какой-то момент он показался ей огненным.
Внезапно Остин отстранился, издал хриплый стон. Затем провел ладонью по ее груди и легонько сжал один из сосков большим и указательным пальцами.
Она вскрикнула — и чуть не потеряла сознание от наслаждения. А его теплая рука уже поглаживала ее по животу и по бедру. Глаза же его были полузакрыты — веки отяжелели от страсти.
— Мы поженимся, как только придем в порт, — пробормотал он ей в ухо.
— Поженимся? — пролепетала она.
— Да. Я все устрою.
— Ты… устроишь?
Он поднял на нее взгляд, в глубине его глаз пылал огонь.
— Да, устрою.
Его пальцы двинулись дальше по ее бедру; они оставляли за собой жар, и ей казалось, что огонь струился по ее жилам.
— А где мы поженимся? В церкви?
— В приходской церкви. Недалеко от моего дома. Тебе понравится.
Он коснулся ее колена, и жар тотчас перешел туда.
— Эванджелина, ты католичка?
— Нет, англиканская церковь… — выдохнула она.
— Отлично. Патер Болдуин — бывший англиканский викарий. До тех пор пока мы будем избегать дискуссий о политике, все у нас с ним будет хорошо.
«Холодно рассуждать о викариях, когда он касается моего обнаженного тела…» — промелькнуло у Эванджелины.
— Но почему мы должны избегать разговоров о политике? — Она всхлипнула, когда он провел ногтем большого пальца по складочке у нее под коленом.
— Потому что Болдуин — ужасный зануда в этом вопросе. В Америку он перебрался из-за махинаций в англиканской церкви.
Его пальцы снова двинулись по ее бедру и приблизились к горячему пульсирующему лону, увлажнившемуся от желания.
— Но ведь махинации есть повсюду, — добавил Остин.
— Повсюду?
— Да.
Он провел пальцами по завиткам волос меж ее ног. У Эванджелины перехватило дыхание, и тело ее выгнулось, приподнимаясь ему навстречу.
Его губы раздвинулись в улыбке.
— Нравится?
— О да!.. А тебе?
В темноте каюты раздался его теплый смешок.
— И мне тоже. — Остин снова погладил ее живот. — Я касался самого тонкого из шелков. В Китае я трогал нежнейший шелк. Но ничто не может сравниться… вот с этим. — Он погладил выпуклость ее груди. — Да-да, ничто не сравнится.
— Ммм… Ты, должно быть, преувеличиваешь. Моя кожа не может быть такой же, как тончайший шелк.
— Уверяю тебя, может.
Она протянула руки и раздвинула полы его льняной рубахи. Под ней не было ничего — только он сам. Его улыбка стала еще шире, когда она запустила руку туда, к его теплому телу. Мышцы у него на груди поднимались и опадали под ее прикосновениями, но при этом он оставался неподвижным — словно боялся спугнуть ее.
— А твоя кожа на ощупь как… — Эванджелина помолчала, подыскивая подходящее слово. — Она как атлас. Мне нравится прикасаться к ней.
— Мне тоже нравится, когда ты касаешься меня.
Она провела рукой пониже, по его животу. Когда же рука ее скользнула еще ниже, из горла Остина вырвался стон.
— О, Эванджелина!.. Ведь ты совершенно невинная. Даже не представляю, как раньше я мог думать иначе.
Она подняла голову и взглянула на него с удивлением:
— Но почему ты думал иначе?
— Потому что в первый вечер ты вошла сюда и принялась расстегивать свой корсаж у меня под носом.
— Мисс Адамс велела мне сделать так. Она сказала, что это привлечет твое внимание.
— О, черт!.. Да, это привлекло мое внимание. Ты была тогда обворожительной. И очевидно, ты не имела ничего против того, чтобы показать мне все свои прелести. А я был готов лишить тебя невинности… Господи, помоги мне!
— Был готов?..
— Да, разумеется. А ты разве закричала, разве ударила меня? Нет, ты пришла в мои объятия и позволила мне касаться тебя, как делаешь это теперь.
Она обвела пальцем его сосок, и он снова застонал. А ей вдруг стало интересно, почувствовал ли Остин ту же жаркую напряженность, какую чувствовала она.
Наклонившись, она провела языком по его соску, и он в очередной раз застонал.
— Прекрати, моя сирена. Ты меня погубишь.
— Погублю тебя? — Она откинулась назад и провела пальцами по его животу.
Остин схватил ее за руку.
— Позволь мне, моя сирена…
— Что именно?
Вместо ответа он наклонился над ней и лизнул ложбинку между ее грудей.
Она громко застонала, теперь по-настоящему осознав, что такое огонь страсти. А он лизнул ее сосок, затем легонько прикусил его.
Эванджелина вскрикнула и упала навзничь на койку. Остин тотчас же лег на нее и снова прикусил ее сосок.
«Ах, я, наверное, сошла с ума, если мне это нравится», — подумала Эванджелина. Она выгнулась дугой и простонала:
— О Боже, Остин…
Его губы коснулись ее груди.
— Ты хотела что-то сказать?
— Я… Мне хотелось бы поехать в Китай.
Он поднял голову. Глаза его сверкали как темное пламя.
— Да?.. И что бы ты там делала?
— Не знаю. Все, что ты скажешь, думаю.
Он опустил голову и провел языком по ее животу.
— И я был бы там с тобой?
Она прерывисто вздохнула, когда его язык скользнул ниже.
— Если мы собираемся пожениться, то сомнительно, что я могла бы сбежать в Китай без тебя, правда ведь?
Остин снова поднял голову.
— Когда я женюсь на тебе, я не буду спускать с тебя глаз.
— Но…
— Но — что? — Голос его стал суровым.
— Это будет довольно непрактично, разве нет? То есть я хочу сказать… Если ты захочешь снова поступить на корабль, тебя же не будет рядом, чтобы наблюдать за мной, верно? Если только ты не возьмешь меня с собой. — Она искоса взглянула на него. Взглянула с тайной надеждой.
— Конечно, не возьму. Одного рейса с тобой, сирена, достаточно, чтобы свести с ума любого мужчину.
Он опустил голову, вновь обжигая ее своим дыханием и своими ласками.
О, ей этого не вынести! Сердце Эванджелины бешено колотилось, а дыхание стало прерывистым.
Он лизнул ее лоно, и она пронзительно вскрикнула, но тотчас зажала рот ладонью. Он же не собирается продолжать?.. Его ласки воспламенили ее, и она… Ах, она такая порочная!
Но Остин продолжил ее ласкать, и она, ухватившись за простыню, тихонько всхлипнула.
Тут он наконец остановился и сказал:
— Сирена, ты меня хочешь.
— Разве? — прошептала она.
Он чуть отстранился.
— Твое тело хочет. Так же как мое тело хочет тебя.
Остин стянул с себя рубаху, затем, поднявшись с койки, потянулся к пуговицам на штанах.
Она должна отвести взгляд. Мисс Пейн отвела бы.
Но мисс Пейн тотчас исчезла из ее памяти.
А пуговицы расстегивались одна за другой. Под брюками же у него ничего не было, и в следующее мгновение она увидела восставшую мужскую плоть в окружении жестких темных волос. Ей очень хотелось прикоснуться кончиком пальца к этому толстому длинному стволу, но она, сдержавшись, еще крепче сжала простыню.
А Остин засмеялся; казалось, что-то его очень развеселило.
А может, потерять сознание? Может, доказать, что она не такая уж порочная? Но если она потеряет сознание, то пропустит что-то интересное.
Отбросив в сторону свои брюки, Остин вернулся на койку и, протянув руку к одеялу, стащил его на пол. Прохладный воздух коснулся ног Эванджелины, и она невольно вздрогнула.
— Ты прекрасна… — Остин провел ладонью по ее щеке.
Она судорожно сглотнула.
— Ты единственный, кто так говорит.
— Тогда я единственный, кто не слеп.
Он наклонился к ней, и она откинула голову, жаждая поцелуя. Но Остин не стал целовать ее; он опрокинул девушку на койку и навис над ней. Затем коленями раздвинул ей ноги. Она попыталась освободить для него место, но уперлась бедром в стену.
— Тут трудно поместиться…
— Ммм… надеюсь, поместимся, — пробормотал Остин.
Он опустился на нее, опираясь на руки, потом накрыл ее своим телом.
Девушку охватило любопытство, и в то же время ей было страшно.
А Остин провел губами по ее губам и прошептал:
— Эванджелина… Моя сирена…
Она обняла его одной рукой, и тут вдруг нежность его прежних ласк исчезла — он впился в ее губы неистовым и жадным поцелуем.
У нее перехватило дыхание и потемнело в глазах. От ощущения его тела на своем она как будто перестала ощущать себя. А потом вдруг почувствовала, как его твердая плоть коснулась ее лона, ставшего горячим и влажным.
«Он такой большой… Неужели он во мне поместится?» — промелькнуло у нее.
— Постараюсь не сделать тебе больно. — Голос у него был хриплый, а его руки дрожали.
— Остин, я…
Почувствовав давление, она громко всхлипнула и закрыла глаза. А он быстро проговорил:
— Если я продвинусь дальше, то уже не смогу остановиться.
Эванджелина и сама не знала, хотелось ли ей, чтобы он остановился. Она открыла рот, собираясь обсудить это с Остином, но смогла только произнести:
— О, пожалуйста…
Он шумно выдохнул и быстрым движением вошел в нее.
Она закричала, и слезы потекли из уголков ее глаз. И ей захотелось, чтобы это продолжалось вечно.
— Не плачь… Боль пройдет.
Ей хотелось сказать ему, что это слезы радости, а не боли. Да, она плакала от наслаждения, от сознания того, что в этот момент полностью принадлежала Остину. А он чуть помедлил, потом начал ритмично двигаться.
Сердце Эванджелины взлетало, словно корабль на волнах, и казалось, оно улетало прямо к звездам. Наслаждение же с каждым мгновением усиливалось, охватывая все ее существо.
Из горла Эванджелины вырывались короткие крики радости, а ее ногти впивались в спину Остина. Он же двигался все быстрее, раз за разом заполняя ее, и в какой-то момент наслаждение стало непереносимым, почти болезненным. Но это была сладостная боль, и ей хотелось наслаждаться ею как можно дольше.
Тут корабль рухнул вниз с очередной волны, и в тот же миг Остин выкрикнул ее имя и, целуя ее, вошел в нее последний раз, изливая свое горячее семя и распространяя по всему ее телу радость желания и любви.
Она тоже вскрикнула и затихла, совершенно обессилев. А Остин, с трудом дыша, раз за разом повторял:
— О, сирена, сирена, сирена…
Она поцеловала его в плечо, потом обняла и уткнулась лицом в его шею.
* * *
Когда Эванджелина проснулась, она была одна. Солнце светило в кормовые иллюминаторы и нагревало воздух в каюте. Одеяло, которым она была укрыта, окутывало ее словно уютный кокон.
Эванджелина приподнялась, потянулась и зевнула. Корабль тихо покачивался с боку на бок; больших волн, как прошедшей ночью, уже не было.
Она снова зевнула, ожидая, что стыд и сожаление охватят ее. Ведь она разделила ложе с Остином. Она порочная и похотливая!
Эванджелина подтянула колени к груди и хихикнула — ей нравилось быть порочной. И нравилось, что Остин был порочным с ней.
Прежде чем она уснула, они молча полежали рядом, сначала — совершенно обессилевшие. Потом он снова коснулся ее, и его пальцы привели ее в готовность. После чего он вновь скользнул в нее и довел до полного неистовства.
А вот что было потом, она почти не помнила. Кажется, он встал, накрыл ее одеялом и нежно, как мать, поцеловал в лоб. Без сомнения, он вернулся к своим обязанностям. Скоро они прибудут в порт, и у него сейчас много дел. А потом они с ним поженятся.
И тут в ее душу закрались сомнения. Остин женится на ней и приведет в свой дом. Но он не выглядел счастливым.
Эванджелина откинула одеяло и выскользнула из постели. Окинув взглядом свое обнаженное тело, она покраснела. Она не чувствовала смущения, когда лежала с Остином в постели, но сейчас, при свете дня…
Густо покраснев, она поспешно надела сорочку и подошла к умывальнику. Холодная вода освежила ее и вернула к действительности. Да, конечно, Остин не казался счастливым. Его первый брак закончился печально, и у него не было причин полагать, что и второй не закончится так же. К тому же ему пришлось бы оставить то, что он любил больше всего, то есть море.
Если бы ей только удалось убедить его не делать этого.
Эванджелина закусила губу, вспомнив про упрямство Остина. Да, убедить его будет нелегко…
Она быстро надела платье. А потом вдруг обнаружила свой саквояж с вещами. Должно быть, Остин забрал все из ее каюты. Определенно он любил порядок.
Вытащив пару чистых чулок, Эванджелина натянула их, потом взяла гребень и ленты и вернулась к умывальнику и зеркалу, чтобы причесать волосы и завершить свой туалет. В капитанской каюте условия для этого были лучше, чем у нее в каюте, ведь здесь висело большое зеркало.
Покончив с туалетом, она повернулась к серебряному подносу, стоявшему на столе, и подняла крышку. На нее повеяли запахи жареного бекона и свежего хлеба, и в желудке у нее заурчало. Очевидно, любовные утехи возбуждали аппетит.
После завтрака Эванджелина уселась в кресло у письменного стола и задумалась. Чем же ей теперь заняться? Она могла бы выйти на палубу и подышать свежим воздухом — утро наверняка славное. Но ведь все на корабле — включая лорда Рудольфа, — должно быть, знали, что она провела здесь ночь. Так что, наверное, не следовало с ними сейчас встречаться.
Она машинально открыла ящик стола и увидела там молитвенник в красном переплете. Невольно улыбнувшись, Эванджелина достала свою книгу и раскрыла наугад. Погладив страницу с хорошо знакомыми словами, она начала читать.
Но слова не успокаивали ее, как обычно бывало. Она увидела слишком много жестокости, слишком много зла за несколько прошедших недель и теперь сомневалась, что сможет когда-нибудь воспринимать эти слова.
Мисс Пейн однажды сказала, что женщина должна не путешествовать, а довольствоваться своим местом дома. Эванджелина находила такой совет глупым и скучным. Теперь же она сочла его мудрым. С того самого дня, когда Харли обманул ее, жизнь ее пошла под уклон. Будь Харли верным и благородным, она мирно проводила бы дни дома, в Котсуоддсе. И никогда бы не открыла для себя радость плавания на корабле или ужас бунта. А также страстное желание, вызванное прикосновением темноглазого мужчины…
Эванджелина листала страницы, отыскивая псалом, который обычно ее успокаивал, — двадцать третий, ее любимый. Она начала читать слова, которые знала наизусть. Читала, молча шевеля губами. Перевернув страницу, вздрогнула и застыла.
Она перевернула только одну страницу, а перевернулись две. Бумага же на ощупь была толстая и твердая, и она поняла, что произошло. Две страницы, вероятно, пропитались влажным морским воздухом и слиплись. Эванджелина попробовала разъединить их ногтем, но они склеились прочно. Она скорчила гримасу. Ей ужасно не хотелось рвать свою любимую книгу, особенно страницу с любимым псалмом.
Девушка положила книгу, подняла листы и провела пальцем по кромке. Никакой щели не было. Она выдвинула следующий ящик стола. Внутри царила чистота, как и во всей каюте. Все лежало в маленьких отделениях, сделанных для того, чтобы вещи не выскальзывали при качке корабля. В своих гнездах лежали листы бумаги, перья, чернильница, промокательная бумага, песочница, воск для печатей и маленький нож для бумаги, которым пользуются для разрезания книжных страниц.
Эванджелина вынула нож. Острие блестело, отполированное, ручка же была черная. Она задвинула ящик и в задумчивости уставилась на свою книгу. Затем снова взяла страницы и, склонив голову к плечу, стала изучать их. Наконец надрезала бумагу. Если она проведет ножом по самой кромке, то, возможно, сумеет разделить страницы, не повредив книгу.
Лезвие было очень острое. Эванджелина медленно провела кончиком ножа по кромке, оставляя тонкий как бритва след. Она разрезала бумагу очень медленно, не желая ее порвать.
Наконец девушка отложила нож и разъединила страницы. Оказалось, что между ними находились три тонких листа. Эванджелина посмотрела на них, потом взяла в руки. Сухая бумага захрустела, когда она расправила листы и разгладила на столе.
Почерк был наклонный, незнакомый. Ни она сама, ни ее сводный брат, да и никто из их семьи не мог написать это. Но почему тут эти бумаги? Загадка.
Эванджелина внимательно рассматривала страницы. Это был просто список имен, записанных без определенного порядка.
П.К. Честерфилд (Конкорд, Массачусетс).
Адольф Мэннеринг (Филадельфия, Пенсильвания).
Джордж Уиттингтон (Бостон, Массачусетс).
К. Шеридан Бартлетт (Уилмингтон, Делавэр).
Но зачем Остину понадобилось прятать список имен в ее молитвеннике? Все было выполнено очень умело, так что обнаружить список смог бы только тот, кто вознамерился бы читать книгу страница за страницей. А если бы кто-нибудь стал искать список и потряс бы книгу за корешок, то из нее ничего бы не выпало. Страницы были склеены так плотно, что ничего не обнаружишь, даже если просто перелистывать книгу.
Эванджелина вспомнила ту ночь, когда пришла сюда за книгой, решив почитать ее перед сном. Но Остин забрал у нее книгу. Тогда его действия показались ей всего лишь бесцеремонными, но теперь она все поняла. Он не хотел, чтобы эти бумаги кто-нибудь нашел. В ту ночь в темных глазах его пылал такой огонь, который жег насквозь. Он хотел запугать ее, но только разжег в ней пламя. И она бессовестно попросила его о поцелуе…
Кожу у нее и сейчас покалывало, как будто он снова уставился на нее пылающими глазами.
Эванджелина подняла голову. Остин стоял в дверях, держась за ручку, и в его глазах были холод и враждебность.
