Эме Лонги вытащили из Черного потока ругань, крики, приказы — обычная немецкая суматоха. Офлаг. Нет. Произошло нечто иное, непоправимое. Он снова пленный, но теперь его офицерский чин и Женевская конвенция ему отнюдь не защита. Мотор отчаянно чихает, потом глохнет. Таможенный катер идет по инерции. Немецкий катер следует за ним. Два жандарма в серо-зеленых мундирах держат пленных на прицеле. С одного катера на другой перелетают рубленые фразы. Лонги таращит глаза. Немецкие моряки маневрируют при свете карманных фонариков. Короткие и долгие вспышки огней Беарского маяка показывают, что он сзади от них, в левой четверти. Своими фонариками фрицы выхватывают из темноты плоские постройки на застывших горных террасах, заросли тростника и деревья с нереальными листьями, согнувшиеся так, словно ветер беспрерывно гонит их к заливу.

— «Тамаринды», — шепчет Ом.

«Тамаринды» — маленькая курортная гостиница при выезде из Пор-Вандра по дороге на Беарский мыс. Несколько лет назад художник и писатель Эжен Даби, которым восхищается Эме Лонги, жил здесь перед тем, как найти свою смерть в Одессе. Полубог Даби, он был чуть старше Лонги — так же, как Поль Низан и Андре Мальро… Это в самом деле «Тамаринды». Деревья в страусовых перьях трепещут. Захваченный катер, двигающийся как сомнамбула, быстро подходит к понтону. Снасти свистят; их еще не крепили за кнехт. Немцы прыгают на берег. Их катер, более тяжелый, дает задний ход.

— Да уж, пофартило нам! — говорит Ом.

Немцев десять человек, включая команду. Двое из них уже дубасят в дверь «Тамариндов». Грубый голос откликается:

— Закрыто! Schloss! Комендантский час! Schloss! Черт бы вас побрал!

Дверь трещит и распахивается. В ресторанчике зажигается свет. За фигурой хозяина в рубашке можно различит)? танцевальный зал, пальмы, стойку, автоматы. Двое немцев идут за стойку, снимают телефонную трубку, трясут аппарат. Операцию возглавляет молодой лейтенант — серебряная вертикальная рыба в этом аквариуме, пронизываемая лучами электрического света. Он как будто озадачен. Каталонец вопит, что он здесь совершенно ни при чем.

Тяжелый катер разворачивается и становится рядом с обыскиваемым судном, зажатым между своим тюремщиком и причалом. Лейтенант принял решение:

— Спускайтесь, господа. При попытке к бегству стреляю. Быстро!

— Schnell! Schnell! Los! Rasch! Rasch!

Между причалом и катером переброшена доска. Мимо двух солдат, стоящих на берегу с автоматами в руках, проходят Англичанин, Видаль и Эме. Эме останавливается. Над его головой разрывается небо. Вспышка выстрела направо от бистро, среди тамариндов; они падают на землю ничком. И тотчас же еще вспышка.

— Achtung! Achtung! Террористы!

Фрицы поворачивают автоматы и прочесывают зону, откуда послышались выстрелы. Эме уткнулся носом в липкое полено. Он ползет к кабачку, открытая дверь которого образует неправильный параллелограмм. С тяжелого катера немцы прыгают на маленький, оттуда — на понтон. Эме ползет на локтях. По-пластунски, как учили в Сен-Сире, на курсах офицеров запаса. А пули-то настоящие, господин лейтенант! Чье-то тело падает рядом с ним.

— У меня тут еще одна, — говорит Ом. — Achtung, мотоцикл!

Он выдергивает чеку из гранаты, размахивается и бросает. Пенный тайфун! Подброшенный в воздух паяц с негнущимися ногами головой вниз все падает и падает. Понтон сотрясается от волн и взрывов. Какая-то женщина визжит от ужаса.

— Пошевеливайся! — говорит Ом.

Эме снова чувствует себя в бою. Он встает во весь рост, спотыкается о чье-то мягкое тело, и голова трупа ударяет его в живот. Еще какой-то звук. Глухое «ах», всплеск воды от падения тела. Он бежит за Омом, над головой ему салютует автоматная очередь.

— Беги вперед. Шпарь в туннель…

Эме бросается в черную пасть. Бежит несколько человек, их оглушает эхо своих шагов. За ними гонятся немцы. Это хорошие солдаты, и к засадам они привыкли. Прожектор на катере поворачивается ко входу в туннель и косо освещает его. Эме припоминает. Здесь два очень узких туннеля, служащих продолжением один другого. Ими пользовались девчонки. Со сводов сочится вода. Они бегут со всех ног, но сзади больше ничего не слышно. Немцы, должно быть, еще не поняли, что произошло — что это гранаты, ловко выкраденные Омом из какой-то солдатской сумки, — думают, что их атаковали с другой стороны.

Первый туннель позади. Становится светлее. Пробивается луна и выхватывает из темноты кирпичные опоры, анемичную пальму, агавы. Товарищи опередили Лонги. Он понимает, что надо бежать быстрее. Грохот, должно быть, разбудил весь город, к немцам придет подкрепление, и как раз с той самой стороны, куда направляются они. Задыхаясь, он вбегает во второй туннель. Перед ним два светящихся глаза. Из темноты возникает автомобиль. Яркий свет. В этом свете на расстоянии друг от друга мчатся силуэты людей. Эме бежит из последних сил. Гул его шагов отдается под сводами туннеля, как в кошмарном сне. Он бежит, но словно не продвигается вперед — это он-то, который пробегал стометровку меньше чем за одиннадцать секунд! Позади немцы — они подстрелят его при этом ярком витринном освещении! Спотыкаясь, задыхаясь, он проскальзывает между стеной и бампером ситроена. Вовремя! На сей раз немцы действительно совсем рядом — ослепшие на свету совы. Автоматы неучтиво плюются. Немцы исчезают. Люди вокруг него говорят по-испански или по-каталонски. Пуля разбивает левую фару.

— Кончено, — говорит Ом. — Сматывайтесь!

Ом заносит гранату — оборонительную французскую гранату, бросает ее в машину и присоединяется к остальным. Они драпают как проклятые. Они на дороге, которая идет за туннелем. Позади них нет ничего. Они бегут уже не с прежней быстротой. Ситроен взрывается. В туннель летят камни.

— Порядок, — говорит Ом.

Он карабкается на откос. Смутно видны огни Пор-Вандра. В стороне морского причала оживление. Перед Эме, еще не все рефлексы которого пробудились, возникает чудовище — оно медленно двигается и тяжело дышит. Качается красный фонарь. Это по железнодорожному пути едет товарный поезд — едет в Баньюльс, Серабер, Испанию.

— Ты с нами? — спрашивает Ом.

— Вы собираетесь перейти границу?

— Ты что, спятил? Просто воздухом дышим. А ты свободен, сам знаешь.

Лонги чувствует себя опустошенным. За этими людьми смерть идет по пятам. Если они не собираются переходить границу, то какой смысл…

— Если ты возвращаешься в Перпиньян, повидайся с Пиратом. Расскажи ему, как было дело.

Англичанин, Видаль и Ом вскакивают на подножку. Проводник закрывает за ними скользящую дверь. Поезд набирает скорость, проходит перед оглушенным Лонги. Он еще долго будет слышать стук его колес, удаляющийся по направлению к Полилю.

Со стороны Пор-Вандра одна за другой следуют три машины с яркими фарами — они едут по направлению к «Тамариндам». Эме карабкается по винограднику на косогор. Вдали пофыркивает поезд. Машины осторожно подъезжают к туннелям. Все вокруг дышит Вергилиевым покоем, который полнят своим потрескиванием кузнечики. Перед Лонги возникает тропинка, по сторонам которой растут агавы. Здесь есть даже светляки, пахнет апельсиновым цветом. Он слышит крики фрицев. В четырехстах, может быть, в пятистах метрах в свете фар носятся тени. Должно быть, они уже раскусили маневр с поездом, так как машины гуськом едут назад по направлению к Пор-Вандру.

Эме останавливается перед низенькой стеной, вдоль которой растет подстриженный кустарник в цвету, распространяющий медовый запах. Это мирт, который так чудесно пахнет — куда до него апельсиновому дереву! Эме перелезает через стену и падает в сад, на зеленый дерн. Справа на пригорке — дом с надстройками. Неожиданно механическое пианино заиграло вальс 1900 года. Эме видит оранжерею, стекла которой блестят обманчивым блеском. Благоразумие требует идти дальше, но он не в силах. Вся левая половина спины и левое плечо болят нестерпимо, и если бы он сплюнул, то сплюнул бы кровью. Он шатается. Он погружается в тепло влажной земли, видит светло-желтые ботинки, вытягивается и опять проваливается в Черный поток.

 

Куры кудахчут уже давно. Ему кажется, что это сон. Нет. Куры здесь, по другую сторону стекол. Он оживает от сна, как от обморока. Он плохо помнит о том, что произошло, и почти не помнит о том, каким образом он сюда попал. Это клетчатое одеяло, которым он укрыт… Приподнявшись на локте, он смотрит на подушку, которую ему подсунули под голову, — подушку, где изображена улыбающаяся женщина, одетая по моде 1925 года. Живая женщина лет пятидесяти смотрит на него и улыбается. Можно подумать, что это та самая, которая вышита на подушке.

— Ну что, лучше вам? Вы так хорошо спали!

Этот низкий, музыкальный, подчеркнуто заботливый, как того требует хорошее воспитание, голос похож на голос Сары Линдер.

Куры кудахчут уже давно. Ему кажется, что это сон. Нет.

— Куда вы направляетесь?

— В Перпиньян.

Да разве он знал куда? Он только что внушил себе это. Кто решил это за него? Ах, да! Военнопленные. Какой сегодня день? Суббота? Все завертелось так быстро! Рука у него в повязке Вельпо. Что же такое у него с правой рукой?

— Спасибо, мадам, — на всякий случай говорит он.

Она улыбается потому, что улыбается он, и потому, что на его улыбку невозможно не ответить. Но он этого до сих пор так и не понял. Все понемногу проясняется. Это… да… это испанская пословица, которую приводил Мальро… или… или же нет, это подпись под листом «Капричос» Гойи… А может быть, и то, и другое… «Заря разгоняет призраков». А эта женщина милая. Он правильно сделал, что пошел полем. Надо добраться до Перпиньяна. Никто не догадается, что он замешан в деле с катером. Немцы не успели проверить их удостоверения личности. Узнать его? Они были только тени для других теней. Документы у него в порядке. Ах да, кроме немецкого пропуска, о котором говорил Пират. Ладно, если его допросят, он будет размахивать своим трехцветным удостоверением Французского государства. Террорист? Что за чепуха! Он заблудился. По неосторожности. Он невинен, как пташка. А если его не станут допрашивать, и того лучше. Он возвратится в «Грот» как ни в чем не бывало. Соланж и так знает слишком много и не захочет знать еще больше. А оттуда он отправится в Управление, где о Симоне не скажет ни слова. Кто сможет в чем-то его заподозрить?

Конечно, эта женщина. Она была красива, и даже теперь у нее хороши огромные блекло-фиолетовые глаза. Она напоминает модели Ван-Донгена. Он находит, что у нее такие же круглые щеки и львиный нос, как у его бабушки, что лишает ее изысканности, но тем не менее сразу видно, что это дама. Дама-южанка, разумеется, хотя и без местного акцента. У нее говор более певучий.

— Вы в безопасности. До полудня никто глаз не продерет, кроме служанки! Но она глухонемая. Это очень удобно.

Ее воркование подхватывается колокольным звоном, ликующим колокольным звоном.

— Господи, поздняя месса уже началась! Представляете себе: наш священник не нашел ничего лучшего, как начинать на час раньше позднюю мессу якобы из-за войны!

— Поздняя месса! Стало быть, сегодня воскресенье!

— Ну да! Вы проспали вчера весь день! Вы, наверно, голодны как волк! Такой огромный мужчина! А сегодня утром я уже забеспокоилась. Пойдемте со мной. Очень мило, когда в волосах солома, только никому это не нравится. Особенно в воскресенье.

Он садится в полной растерянности. Она смеется. Тридцать часов небытия! Он идет за ней. Она тонкая и стройная. Как и все в этом краю, она идет, словно плывет в своем строгом костюме, гармонирующем с цветом ее глаз.

— В доме беспорядок. Вот ванная…

Когда он принял душ, побрился и причесался, мир стал совсем иным. Он наугад идет по дому. Он слышит какие-то звуки. Открывает какую-то дверь. Большой зал в беспорядке. Ага, вот и кухня, просторная и хорошо оборудованная. Хозяйка готовит кофе. Это настоящий, по запаху чувствуется. Она берет крошечную фарфоровую чашечку, разрисованную в манере Буше. Он глядит на нее широко раскрытыми глазами. Она разражается молодым смехом.

— Это для меня. Я боюсь за сердце.

Она открывает стенной шкаф, достает оттуда белую кружку. Он закрывает глаза в знак согласия, все еще не придя в себя от изумления. Она подхватывает его мимику, от чего еще больше молодеет.

— Единственная стоящая вещь — это молодость, У вас красивые желтые зубы…

Он подскакивает.

— Цвета шампанского. Говорят: «Белоснежные зубы». Это ужасно! Это отдает кладбищем! Простите, я болтаю все, что в голову приходит. Я родом из Тулузы. Потому-то и говорю без акцента.

Она разбавляет кофе жирным молоком, кладет перед ним деревенский хлеб, который нарезает большими ломтями, и по меньшей мере двухкилограммовый кусок масла. Чего нет, так это сахару! Она открывает стенной шкаф, встает на цыпочки, отчего напрягаются ее икры. Он хочет подняться, чтобы помочь ей, но она дотягивается до керамического горшочка и ставит его на покрытый клеенкой стол.

— У нас в горах есть мед. Вы любите мед?

Он осторожно запускает ложку в горшок. Янтарный, густой, тягучий мед не поддается. Он пристает к ложке. И даже когда ложку поворачиваешь, он отделяется от нее медленно, а его запах наполняет ноздри. Эме старается, чтобы мед не капал.

— Три, хорошо? — говорит она.

Она разбивает яйца у плиты. Золото струится из извести, расколовшейся на хрупкие чашечки. Что-то потрескивает, Это шипит сало, У уроженки Тулузы такие же четкие движения, как у его бабушки. Но она не создана для кухни! Юбка чересчур короткая! Эта ночь (нет, позапрошлая ночь), ужасная смерть, которой грозили ему автоматы, гранаты, туннель, пожар, а теперь вот…

Раньше он не любил мед. Давно, в далекие былые времена. Это было чистое наказание — те тартинки, по которым масса гораздо бледнее этой, прозрачная, жидкая масса тянулась липкими нитями, просачивалась сквозь хлеб с большими дырками, стекала по стенкам горшочка, по краям чашки, на блюдце и даже на клеенку. Это было в отчем доме в Валансьенне, в разрушенном доме. Здесь мед не такой изысканный. Эме пробует его с осторожностью. Слишком сладкий. И сильно пахнет цветами.

— Мед лавандовый. А как вы хотите — поджарить вам глазунью по-французски или сделать омлет по-английски?

— Глазунью.

— Значит, по-французски. А вот мой муж — тот ел совсем бледные омлеты. Он был из Вест-Энда, из Лондона.

Вдова. В тоне ее голоса не слышно печали. На плите журчат яйца. Англичанин. Англичанин. Какой Англичанин? Ах да, Англичанин с катера! За тридцать часов они — Ом, Инженер и Англичанин, — должно быть, успели далеко уйти… Если, конечно, немцы не догнали поезд. У меда привкус чего-то живого. И это ощущение было невыносимо для него, когда он был ребенком, в любой еде, вплоть до фламандских пряников, — затхлый привкус чего-то живого, от которого свербит в носу. «Ну, приятель, ты уж не выпендривайся! Нам-то ведь д-д-дают иск-к-кусственный мед!» Искусственный мед механических пчел, который наливали в большие желтые металлические ведра и который получали за разные работы в мастерской… Он макает в кофе тартинку с маслом и с медом, которую она ему приготовила. Он останавливается, приоткрыв рот.

— Много вы народу убили? — спрашивает она.

Он давится.

— Я не говорю о… ну о ночи с пятницы на субботу. Этой ночью я ничего не слыхала. Я хочу сказать — раньше, во время войны.

Он в полном замешательстве.

— Ведь сразу видно, что вы солдат, видно по любой мелочи, когда есть привычка к солдатской жизни. Ешьте яичницу… Ее надо есть, пока жир еще потрескивает.

Он ломает хлебным мякишем один из желтых куполов. В конце концов надо соблюдать правила игры. Поступать так, как Ом. Прежде всего — поесть. Он отвечает:

— Немного. Честно говоря, я даже не знаю. Разве знают, когда убивают, мадам?

— Называйте меня Мария-Тереза. А вас зовут Эме, это я знаю.

— Верно, позапрошлой ночью было много шуму.

— О, я говорю не о том, что было там! Это меня не касается. А в доме вы ничего не слышали?

— Честное слово, нет!

— Вот оно что! Сюда приходил, по служебному делу разумеется, начальник канцелярии префектуры, так вот, похоже было, что эти господа нервничают.

Сдерживать свои эмоции. Быть флегматичным, как Англичанин. Она продолжает:

— Эти господа получили «весьма тревожные» известия. Так выразился начальник канцелярии. Они слушали швейцарское и английское радио. Им-то это можно.

Эме наслаждается легким завтраком. «Она что, малость свихнулась, малютка с Гаронны?» — говорит Бандит. — «Да нет, Бандит, тут есть кое-что, чего ты не понимаешь». Мария-Тереза включает радио. Пиаф поет:

Мария-Тереза садится напротив него; отставив мизинчик, она держит чашечку, расписанную в стиле Буше. Грызет сухарик.

— Вы едите как птичка, — говорит он.

— Спасибо.

Почему Эме ни капельки не страшно? Потому что этой женщины бояться нечего. Она давно уже донесла бы на него, если бы хотела.

Она кладет на его руку свою — холеную и мягкую.

— А теперь пора ехать. Идите за мной.

Они проходят по всему дому. Сквозь жалюзи пускает свои стрелы солнце. Мария-Тереза надевает широкий капор — такие теперь носят. Она едет в Перпиньян за продуктами. «Трудно прокормить столько народу». Ее ждет машина. Еще одна черная машина с ведущими передними колесами! На бензине! Смуглолицый человек за рулем здоровается и открывает дверцу.

— Ох, я ведь пушку забыл! — говорит он. — Эй, Фриц, Ганс, Шмидт! Как тебя там? Давай ее сюда!

— Ja, ja jа, — говорит очень сутулый парень в ободранной куртке защитного цвета, он тащит винтовку. — Фот, фот она!

— Гляди, Фриц, ты же эту удочку не той стороной ставишь!

— So, so.

Эме и Мария-Тереза располагаются на заднем сиденье. От нее пахнет духами, нисколько не напоминающими запах цветов.

— Это «Парижский вечер», — говорит она, заметив, что он сморщил нос.

Машина подпрыгивает по мостовым Пор-Вандра, проезжает мимо Южной компании, «Маленького Орана», где не происходит ничего необычного. Из церкви выходят люди: поздняя месса кончилась. Около узкого выезда — пост полевой жандармерии, но закрытый легковой автомобиль часовые не останавливают. За городом виноградари в рубахах голубого цвета всех оттенков перетаскивают землю в корзинах, под тяжестью которых они сгибаются, когда перелезают через невысокие стенки. А вот и снова Коллиур, Замок Тамплиеров и колокольня св. Венсана. Теперь, когда Коллиур освещен с другой стороны, он похож на те утренние порты, которые так любил писать Клод Желле, прозванный Лотарингцем. Лодки не выходили в море ни этой ночью, ни предыдущей. Какой была, такой и осталась лодка, название которой — «Утешение» — ему нравилось. Такой же осталась и ее соседка — «Три брата». Корсиканец объясняет, что рыбаки больше не выходят в море, потому что им выгоднее продавать бензин на черном рынке. Мария-Тереза смеется:

— Ты недурно устроился, Тино.

Тот шепчет, замедляя ход: «Аяччо, Аяччо…»

Эме Лонги видит свежевыкрашенную лодку, которую он раньше не замечал. Она называется «Милость Божия», а на носу у нее нарисован глаз, напоминающий «уджа». В Милость Божию верить надо, но глядеть все равно следует в оба. У этой лодки хороший талисман. Такие встречаются в Сицилии, в Сардинии, в Неаполе, в Реджо-ди-Калабрия. Был такой и у его отца. Из темных атавистических глубин наплывает что-то на недавнего северянина, и он этому подчиняется, даром что учитель. Для того чтобы этот талисман подействовал и привел его в порт, достаточно скрестить указательный палец со средним, а другой рукой коснуться мужских регалий. Марию-Терезу удивляет этот жест, и она разражается хохотом.

Аржелес, Пало-дель-Видр. Грузовиков мало — немецких грузовиков. Они натыкаются еще на одну заставу в Сен-Годерике, но эта уже с автоматами и танком. Они проезжают ее. Не разыгралось ли у него воображение? Ему кажется, что и движение немецких машин, и немецкий надзор становятся интенсивнее. Он просит остановиться у «Пальмариума». Полдень вызванивает на всех колокольнях.

— Вот, мсье, вы и приехали. Уже полдень.

Он не знает, что сказать.

— Вы были… — Он в нерешительности. Ага! — и с улыбкой: —… были для меня старшей сестрой.

— А у тебя есть сестры? — бросает она с внезапной фамильярностью.

— Нет, мадам!

— Вот то-то! Иначе вы бы мне этого не сказали! Мои просто шлюхи! Правда, Тино?

— Мадам права.

— Эме! Ну уж и дали вам имечко! Только вы этого не понимаете.

Он уже вылез из машины и наклоняется к ней — стекло опущено.

— Ближе! Еще ближе! Ближе!

Она целует его в губы. Его ноздри наполняет «Парижский вечер», смешанный с запахом меда.