— Я и представить себе не мог, что монахи едят такие острые блюда, — сказал Эме, с трудом шевеля горящим от перца языком.

— Перец — это овес для кюре, — заметил Сагольс, который был антиклерикалом — антиклерикалы часто встречаются на побережье. — Остановимся в Вильфранше.

Они расположились на террасе в нише крепости, открытой солнцу. Здесь можно было круглый год завтракать без пиджака. Пальма Хамеропс бросала вызов зиме.

Вопреки этой красоте все перемалывалось в чудовищной машине времени. Это действительно произошло накануне трагедии, после полудня — об эту пору гауптман Линдауэр нашел свою смерть, не увидев ее. Смерть от руки Политкома, специалиста по гранатам с рукоятками, умершего двадцать четыре часа спустя. Все было ясно — гауптман и впрямь направлялся в лагерь Сен-Мартен. Весь вопрос заключался в том, зачем он туда шел. Чтобы арестовать Капатаса, как того требовал его долг? Чтобы обогнать людей из Булу, руководствуясь корпоративным чувством неприязни, объединявшим офицеров абвера против гестапо? Если бы речь шла о каком-либо другом немце — не о Линдауэре, — этот расчет, достойный Канариса, был вполне допустим. Но чтобы преуспеть, Линдауэру пришлось бы явиться сюда не одному. Оставалось только одно объяснение: немец-пчеловод хотел предупредить каталонца-пчеловода, идя навстречу «дурным предзнаменованиям».

Сандрар писал: «Лишь абсурд жизни хлопает ослиными ушами». Или ушами мула. Абсурд ослиных ушей взял Линдауэра на прицел. Абсурд ослиных ушей для вящей насмешки принял обличье Политкома. Убивая Линдауэра, не зная, кто он таков, Политком тем самым обрекал своих друзей на смерть. Потому что, если бы в тот день, 17 августа 1944 года, Пастырь и его друзья были бы предупреждены, они успели бы уйти через плато. «Мертвый, кто умертвил тебя?»

 

Лонги молчит.

Снег подтаял. За крепостью абрикосовые, вишневые, персиковые деревья, готовясь к весне, покрываются почками.

С июня 1940 года Лонги карабкался по одной из тех неправдоподобных лестниц, которые так любят изображать граверы, — по одной из тех лестниц, которые вследствие почти нераспознаваемого обмана снова приводят того, кто идет по ним, вниз, тогда как он все время поднимался вверх.

Эту трагедию-кошмар он непременно должен поведать своим товарищам, которые до сих пор еще считают минуты в Померании. Он представит им действующих лиц Большой сарданы. Само собой разумеется, гауптмана Линдауэра. Но также и Анжелиту, которую он любил горькой любовью, эту мученицу и палача, во всеоружии своих женских чар и с кинжалом, блестевшим в лучах луны. И этого одержимого Политкома (Эме, я говорил тебе, что это не тот человек, который нужен в данной ситуации!), Политкома, который любил убивать почти так же, как Матар, и который, быть может, сам был убит человеком, тоже любившим убивать! И Пюига, о котором в Перпиньяне никто ничего не знает, тут словно существовал какой-то заговор. И потом, само собой разумеется, этого нескладного Лао в его коричневой рясе, к которому — часто невпопад — обращаются то «господин капитан», то «отец мой», то «брат мой»!

И над ними всеми возвышается великолепный Капатас, который родился нищим, которому наставили рога, как самому обыкновенному человеку, который напивался, как свинья, который умер, как бог, и который был погребен, как святой! (Его похоронили на кладбище, где хоронили монахов, под старинным крестом из кованого железа, хотя никто не был уверен, что именно под ним надо было его хоронить.)

Тени платанов вычерчивают на красной стене абстрактный рисунок. Стена рассказывает всю правду о солнце. А вся правда о солнце — это просто-напросто проекция предмета на какой-либо поверхности. И он, Эме, там, в этой сардане, которая его отвергает! «Майор Эме Лонги хорошо (если только это слово здесь уместно) воевал. Был ранен в сороковом. Починен, насколько то было возможно. Был отброшен победоносной силой. За негодностью. Он человек сломленный». Об этом унижении, «выпущен из плена» — сейчас он ощущает его острее, чем тогда, — не смогли заставить его забыть четыре кокетливые нашивки на плече, проткнутом серебряной костью. Этот танец колебания все еще продолжается. Вечное подчинение решениям других! В Вильфранш-де-Конфлан майор Лонги презирает и порицает себя. Именно из этой неуверенности во всем был сделан «офицер высшего командного состава» (правда, со скидкой!). Но нужен был вердикт пчел для того, чтобы он очутился по ту сторону стены! Это был не его выбор! Я не выбирал между Пюигом и Алжиром! Я предоставил всему идти своим ходом! Но разве выбор возможен? Да Пюиг. Часто? Часто. Да, и Капатас тоже. На закате жизни. Господи, в которого я не верю, как же надо жить? Жить так, как живет Пауло? Пауло живет со смаком. Пауло, со своей смазливой мордашкой шофера такси, счастлив, но все мечтает о бистро на улице Берт, где он несколько раз встречал — т-сс! молчок! — самого Жо Атиа! Великого Жо Атиа! Того, кого я частенько прикладывал в 421-м! Если вы не знаете, кто такой Жо Атиа, — что ж, пойдите посмотреть на него у Плюмо! Колокола звонят не только на колокольнях. Несмотря на раннее время, Пауло заказывает себе уже третий аперитив. Желудок да руль! Никаких комплексов. И никаких вопросов. Не считая вопросов, связанных с моторами. Случается ли, что тень проходит по лицу Пауло? Только не думайте, что это с ним бывает из-за войны! Бойня у стен аббатства произвела на него не большее впечатление, чем само аббатство! В лучшем случае он обратил внимание на отца Лао, который для кого отец, для кого брат, для кого офицер! И физиономия у него такая, как будто он спит в подвале вместе со своими мумиями! За пределами парижской заставы Сент-Уан живут одни дикари. Подумать только — «Лао»! Что портит ему настроение, так это вентилятор. Вот сволочь! Ремень порвался? Да ведь он сменил его только три дня назад! Контакты? Придется сантиметр за сантиметром перебрать всю электропроводку! Да уж, голова у Пауло — целый завод! Эх, и счастливчики эти офицеры! Им думать не о чем! Скорее бы уж Берлин и всеобщая демобилизация!

Горилла — тот, пожалуй, задает себе вопросы. Но он молчит. Однако распорядитель сарданы играл во всем этом огромную роль. Наш новобрачный, который обзавелся отличным гаражом и обделывает дела с шинами — дела, пожалуй, довольно темные, — мог бы рассказать многое, но он никогда ни о чем не расскажет ни своей жене, ни своим детям, если таковые у него будут. Он тоже сделал выбор. Он выбрал сардану. «Нельзя воспринимать жизнь так, как воспринимаете ее вы, лейтенант Лонги, — говорил ему главный врач алжирского госпиталя. — Вы ведь не отвечаете за те карты, которые вам сдали. Вы отвечаете только за свои поступки. Среди них наверняка были и плохие. И вот вы на грани нервной депрессии. Рана, поражение, плен, горе…» Эме мысленно прибавляет к этому равнодушие Анжелиты, Францию с синими губами, измену Натали и, наконец, это возвращение, которое помимо его воли совершило в нем переворот. Славный тубиб делал свое дело. Но этого оказалось недостаточно.

После многих удач, которые выпали на его долю в Барселоне, потом в Алжире, затем в Италии, и вплоть до самого его возвращения в Баньюльс, он считал, что выздоровел. А сейчас снова все под вопросом. Ему необходимо было бы поговорить с Пюигом, — с Пюигом, который исчез, словно никогда и не существовал! Однако 24 августа 1944 года силы Освобождения торжественным маршем прошли по расцвеченному флагами Перпиньяну. «Репюбликен» перечислял тех, кто принимал участие в церемонии. Но никто из действующих лиц известной нам истории не был упомянут!

Внезапно Лонги спросил:

— Как погиб Пюиг?

Горилла удивлен.

— Вы получили известие о его смерти? Нет? Тогда о чем же вы говорите? Он не погиб! Я по крайней мере не думаю, чтобы он погиб! Это могло случиться только после двадцать четвертого августа. Его несколько раз видели в Перпиньяне.

Эме Лонги медленно проводит рукой по лицу. Пюиг жив! Пюиг жив, и все изменилось.

 

Вентилятор смилостивился, и они обогнули Канигу — тридцать километров серпантина за полчаса. Деревня нависла над Линтиллой. Прежде всего здесь бросалась в глаза чернота обугленных стен, кое-где покрытых золой. Фруктовые деревья протягивали над изгородью садов свои культяпки. Пауло уже не пел. В одной из улочек они увидели двор, серые дома, открытые окна. Женщина снимала с веревки белье.

— Давайте остановимся здесь, — сказал Эме.

Улочка, выходившая на дорогу, сбегала вниз за опаленной церковью до самых прибрежных ив; на ней не заметно было никаких признаков жизни. Они остановились перед мэрией. Трое ребятишек, резвившихся в саду, улепетнули при виде «джипа». Этот условный рефлекс достаточно красноречиво свидетельствовал об ужасе, царившем в Вельмании. Кафе здесь не было. Бакалея-закусочная, родная сестра Алисиного заведения в Палальде, была забита досками. Школа словно вымерла.

Они поднялись в маленький «населенный пункт». Женщина все еще снимала белье. Эме заговорил с ней. Она не ответила; она так и стояла с поднятыми руками, округлив плечи под шерстяной кофтой некогда темно-красного цвета.

Сагольс заговорил по-каталонски. На сей раз она что-то ответила, не переставая заниматься своим делом.

Наши женщины не любят оставлять белье во дворе на ночь.

Мгновенная смена кадра. Эме еще мальчишка. К ним приходит работать матрасница. Она устанавливает свое оборудование и начинает чесать шерсть на вольном воздухе. И всегда прекращает свое занятие на закате. Нельзя, чтобы ночь вползала в матрацы. Ходили слухи, что она колдунья; она была очень красива — во всяком случае, так говорили взрослые.

Каталонка обернулась. «Bien plantada», — казалось, произнес Сагольс. Да, она хорошо сложена, прямо модель для Майоля, только в лохмотьях. И зубы у нее красивые. Повернувшись к домам, она что-то крикнула. Появился старик — у него была уйма времени, чтобы потихоньку разглядеть их через занавески; он казался еще крепким в своей аспидной рубахе, у него были светлые глаза и маленький нос. Растрепанная старуха, по-видимому, была рада-радехонька гостям. Они со стариком остались одни в деревне и теперь изнемогали от тоски, потому что соседи все не возвращались. По счастью, у них было радио. После Большого пожара они тоже ушли отсюда. Но старухе захотелось вернуться.

Когда Сагольс стал расспрашивать их о Пюиге, они удивились.

— Путш? А ты знаешь господина Путша?

Старик покачал головой. Старуха говорила по-французски без акцента, только имена собственные произносила на каталонский манер — разумеется, из деликатности.

Когда молодая женщина взялась за полную корзину белья, Пауло вызвался ей помочь, но она уперла корзину в бедро и, угрожающе брыкнув ногой в башмаке на деревянной подошве, отогнала кур.

— Надо загнать хряка, — сказал старик.

Речь шла о борове. Великолепное животное! «У нас, — подумал Лонги, — говорят „кабанчик“».

Старуха продолжала прерванный было рассказ. Семьи Путшей сроду в Вельмании не видывали! И так как Эме и Сагольс были явно удивлены, она добавила:

— Вам остается разве что на кладбище сходить, — и засмеялась.

Чудные эти люди, что приезжают на машинах, как никто отродясь не видывал, да еще спрашивают вас о людях, о которых вы слыхом не слыхали! Ну да, само собой, Путши есть в Бастиде, в Сен-Марсале, в Оме. Есть в наших краях люди с такой фамилией, только не в Вельмании.

Дом был каменный, ничего характерного в нем не было, но мебель в нем была старинная. Старуха принесла бутылку и стаканы. Старик смотрел на китель майора и на его нашивки.

— Так вот куда их теперь пришивают! Ни дать ни взять американцы!

Эме сделал знак Пауло. Тот вышел, через несколько минут вернулся и поставил на стол коробки с сардинами, положил две большие плитки шоколаду и пачку табаку. Старики смотрели на все это с восхищением. Стало быть, мир по всей форме, а?

Они хлебнули сладковатого напитка с сильным привкусом апельсина.

— Бутылку мы откупорили, когда наша племянница приехала в Перпиньян.

Она произнесла: «Перпиня».

— Да нет, Клеманса! Это было, когда наш сынок получил увольнительную.

— Да разве этакий пьянчуга не выдул бы ее сразу? Это было, когда приехала племянница! Наша племянница из Испании с тремя детками. Они из Фигерас. Она беженка. И жила в Перпиня. И так и не выучилась говорить по-французски.

— Она и не хотела, дурья башка.

Старики начали переругиваться. Да и чем другим могли они заниматься, ожидая, когда вернутся соседи? И все-таки они были раздосадованы, что не могут отблагодарить гостей рассказом об этом «Путше».

— Но вы хоть знаете, как звали здешнего учителя? — для очистки совести спросил Сагольс.

— Господина Верже? Молодой такой? Маленький, щупленький? Редко мы его видели. Но звали его не Путш, правда, Клеманса?

Итак, это был господин Верже. Сухощавый, слабосильный, но ребятишки любили его. Он водил их в горы. Он появился здесь в сороковом, после поражения. Он говорил «поражение», а не «разгром». А здесь разгрома-то и не было. Маршала господин Верже не любил. Слово «маршал» старик произносил с осторожностью. Солдатские усы, седоватые волосы, зачесанные назад, — сразу было видно, что это старый вояка.

Сагольс напрасно пытался вытянуть из них еще что-нибудь. Клеманса сказала только, что, когда они вернулись — вернулись первыми, они этим явно гордились, — остальные жители Вельмании вместе со священником пошли разыскивать колокол и куда-то его утащили.

— Он еще найдется, — мягко, как ребенку, сказал ей муж.

Опустив руки, la bien plantada молча рассматривала всех троих гостей, рассматривала так, словно хотела купить одного из них.

— Ах! — вздохнула Клеманса, хотя никто ни о чем ее не спрашивал. — Вот уж был денек! Вот уж денек — такой, что и сказать нельзя. Это было, это было, это было…

Это было…

 

Ночь спускалась здесь быстрее, потому что эта низко лежащая долина — Валь маниа, большая долина, — сужалась.

— Притормози-ка, — сказал Сагольс.

Чуть посыпанные снегом низины были освещены каким-то сиянием, идущим ниоткуда. Березы возносили в лесу горькую зелень своих по-женски нежных стволов. Ниша в углублении железистой скалы была украшена увядшими букетами. На грубо намалеванной дощечке была надпись, составленная с тем красноречием, которое присуще простонародью:

Далее следовали имена казненных: «Были расстреляны капитан ФТП Жюльен Пошо, Бо Рене-Жан, Роме Жак, Барренья Эрмитиеро, Жимено Жозе».

На это место, летом такое очаровательное, выпускник Эколь Нормаль Раймон Верже приводил своих учеников — девочек и мальчишек, чтобы на берегу лепечущего без умолку ручья жарить карголаду. Совсем рядом, близ развалин замка, проходила дорога из Лос Масоса, — хуторская дорога, упиравшаяся в дорогу, по которой шли мулы к Канигу. Сам Канигу угадывался лишь по тени, отбрасываемой им на то место, которое Раймон Руссель удачно назвал «Долиной, куда не заглядывает весна».

 

Через два дня майор собрал все сведения, которые только можно было получить в ту пору о Раймоне Верже, но они сбивали его с толку. Сагольс объездил всех — бойцов Французских Внутренних Сил, и Франтиреров и Партизан, — он был убежден, что с ним будут откровеннее, чем с «чужестранцем», хотя тот и майор Алжирской армии. Он не нашел ни одного — ни француза, ни испанца — из отряда Анри Барбюса! Нет, ни одного! Он узнавал о сосланных, расстрелянных, исчезнувших, о добровольно вступивших в регулярные части или просто вернувшихся к своим семьям в Од или в Эро, тихо возвратившихся в прежнюю жизнь. Плохо дело! Как и у Лонги, у него сложилось впечатление, что никто не проявил особого интереса к outlaws.

И все-таки Сагольс привез важную новость, и если он не сразу ее выложил, то только потому, что не знал, как ее преподнести. Так вот: Пюиг в Перпиньяне!

Эме вскочил.

— Как вы спешите, мсье Лонги! Сядьте-ка! Все это не так просто. Совсем не просто! Да! Он жив, здоров и невредим. Живет в квартале Сен-Жак вместе с сестрой.

— У вас есть его адрес?

— Подождите, подождите! Говорю же вам все это не так-то легко. Он опять учительствует. Преподает в школе.

— Но в таком случае…

Тут-то и начинались трудности.

— Так вот, он ни с кем не видится. Ни с кем из своих друзей. Ни с кем. — Поколебавшись, он сказал. — Даже вас не захочет видеть.

— Но вы-то с ним виделись?

— Нет. Его видел другой человек. И теперь я отведу вас к нему.

У Сагольса было назначено свидание с человеком, который согласился побеседовать с ними в ресторане на площади Касаньес — в том самом «Уголке», где Эме встречался с Анжелитой. Горилла подошел к одному из столиков и пожал руку тучному каталонцу. Эме Лонги где-то видел это лицо. Но где и когда?

— Меня зовут Карбональ, я из Прада. Кожевник.

Его речь напоминала разъяренные волны, накатывающие на прибрежную гальку Баньюльса.

— Это тот самый, — сказал он Сагольсу. — Только тогда он, ясное дело, не носил мундира.

Он стиснул руку майора.

— Карбональ у нас муниципальный советник, — сказал Сагольс.

— И член партии, — добавил Карбональ. — Для нашего дела это немаловажно.

Подле них с удивительной быстротой гримасничали игроки в трюк. Их мимика была назойливой. Есть два разряда людей, которых ничто совершающееся в мире не может оторвать от их занятия: картежники и рыболовы.

Обслуживала их все та же Фелипа.

— Ох, как я рада! Мы так по вас убивались! У немцев было ваше фото, и они везде его показывали. Анжелите тоже его показали. Сперва она сделала вид, что не знает вас, но потом уже не могла притворяться. Слишком многие видели вас вместе. Начиная с моего бывшего хозяина. Потом его арестовали…

Ладно, — сказал Карбональ. — Бери рюмку, малютка. И сними фартучек…

— А как же клиенты?

— Позовут тебя, когда ты им понадобишься. Тогда я надену твой фартучек и буду их обслуживать.

— Будет вам, мсье Карбональ. Так и быть, сам уж их обслужу, — сказал новый хозяин.

Исчезнувший уроженец Ниццы оставил по себе в ресторане только одну память: название «Уголок».

— Вот кто был говоруном. Этих хозяев бистро я всегда не выносила. Мы знаем, кто вы такой, мсье Лонги. Тогда-то мы вас не знали. Мы подозревали всех репатриантов. И беглых тоже, но репатриантов в особенности.

— Ах, вот оно что!

Он был на подозрении у Сопротивления так же, как и у абвера! Дальше ехать некуда!

— Немцы всюду совали шпиков. И вот вам, пожалуйста, история с катером.

— Это была чистая глупость.

— Не совсем. Мы знали, что один из тех, кто там был, давал информацию фрицам. Если бы не Ом…

— Ом! Это с Омом я вас видел! В «Балеарских островах»!

— Точно. Ом-то и спас всех!

— В том числе и меня.

— Да, но ваше возвращение еще больше все усложнило! После такой истории вернуться прямо волку в пасть! Ну да, в этом все были уверены… Надо было иметь наивность пленного, чтобы пойти на это! За вами следили всюду, даже в Баньюльсе. И там вы наткнулись на Пюига! Можно было подумать, что вы это сделали нарочно! Ну, короче говоря, за вами следили и наши, и люди из Тайной Армии.

— Пират?

— И братья Венсаны тоже.

— Ну, тут я рисковал немногим!

— Нет. Вы рисковали тем, что вас могли ликвидировать как подозрительную личность. Как того типа, который участвовал в деле с катером. Англичанина.

— Англичанина?

— Полно, это был берлинец чистой воды. Ну, для каталонцев-то все они на одно лицо. Чайки сыграли с ним в тарок на озере Лекат.

Люди, сидевшие за соседними столиками, уже нервничали. Они разыгрывали экстравагантную мимодраму, а в это время другие с головой ушли в тарок. Эти гримасы и восклицания — кошмарный сон. Луна! Отшельник! Справедливость! У меня Вселенная! Вселенная бьет.

— Стало быть, вас интересует Пюиг, — сказал Карбональ. — Я его видел. Он вас добром поминает. Уважает вас. Но видеть вас он не хочет!

— Это потому, что я уехал в Алжир?

— Нет. Никого он видеть не хочет — ни вас, ни кого другого. И Сагольса не хочет видеть. Никого. Его партбилет при нем. Но и только. Он даже не захотел выставить от партии свою кандидатуру на выборах. Можно подумать, что теперь для него существуют только горы.

Эме прочел на лице Карбоналя симпатию и огорчение.

— Он упрям, как аспрский осел! Я… не должен я говорить вам это… особенно я… только мне кажется, что Освобождение удовольствия ему не доставило.

— Он ничего не просил передать мне?

— Просил. Одно слово: «Либертат». И прибавил: «Он меня поймет, этот интеллегуй!»

 

На следующий день Лонги встал поздно. Солнце играло на мраморе «Грота». Раймон Верже наверняка был в школе. Когда дети уходили, Эме Лонги сидел в кафе напротив школы. Шагах в сорока он увидел Пюига. Как и все школьные учителя, он шел, заложив руки за спину, в просторной серой блузе. Он что-то сказал мальчишкам, осмотрелся вокруг, словно чувствовал, что за ним наблюдают — еще сохранившийся рефлекс подпольщика, — и вернулся на школьный двор.